Предисловие
Мой отец Савелий Ильич Барунин, оставивший мне свои записки - воспоминания о детстве, прожил длинную жизнь. Он умер в 93 года и до конца дней не потерял интереса к жизни. Читая его воспоминания, я понимала, что он навсегда остался тем ребенком, от имени которого написал свой текст; возможно, потому ему так легко вспоминалось.
Его внук и мой сын Саша как-то написал в Фэйсбуке: «Дед Савелий видел царя, а умер с мобильным телефоном в руке». Мне понравилась эта фраза. Она не требует комментариев.
Отец заканчивает свои воспоминания 1921 годом, когда их семья вернулась в Петроград. Окончив школу, он поступил вначале в Тракторный техникум, где, как ни странно, его привлекала больше всего художественная самодеятельность, а не трактора. Он пел в хоре, играл на бас-балалайке в инструментальном ансамбле. В том, что произошло с ним дальше, большую роль сыграл его друг Толя Андреев, решивший поступать в Театральный техникум (который потом стал Театральным институтом) на Моховой. Родители были не в восторге. Но Савва был упрям, и бабушка вспоминала, как он, убеждая их, говорил: «Я буду гореть на сцене!» Вместе с Толей они поступили на курс известного в то время актера Александринского театра Бориса Елисеевича Жуковского. Отец был высоким, фактурным, с правильными чертами лица. После окончания института он играл в мюзик-холле, потом еще в нескольких театрах. В конце 30-х годов он оказался в труппе Нового театра (теперь театр им. Ленсовета), где сыграл немало ролей (Яичницу в «Женитьбе» Гоголя, Аббата в пьесе «После разлуки» и др.). Будучи студентом, женился на моей маме, Мушкаевой Наталии Александровне, учившейся на параллельном курсе у Владимира Николаевича Соловьева. Она была одной из самых заметных студенток. Кстати сказать, настоящее имя моей мамы - Анастасия. Но все с самого детства почему-то всегда называли ее Наташей. Так это имя к ней и прижилось.
Последние шесть лет перед пенсией отец работал в Норильском драматическом театре, куда они уехали вместе с мамой.
Обращаясь вновь к тому времени, где заканчиваются воспоминания отца, хочу добавить к ним, что мой дед, Илья Моисеевич Барунин, вернувшись с семьей в Петроград, работал некоторое время в поликлинике за Невской заставой. Когда в конце 30-х годов в Ленинград вернулись его друзья, знаменитые военачальники И.Э.Якир и И.И. Гарькавый, дед, как военный врач, был приглашен на должность заведующего неврологическим отделением в Ленинградский окружной военный госпиталь на Суворовском проспекте. Именно здесь он начал всерьез заниматься реабилитацией военных, получивших увечья на Гражданской. Он вошел в группу ученых и врачей, создавших уникальный для того времени аппарат УВЧ, который сегодня имеется в каждой поликлинике. Описание исследований в этой области стало его кандидатской диссертацией. Человеком Илья Моисеевич был резким и требовательным. В госпитале его не любили, но уважали. Дома на стене его кабинета возле стола висели в рамках портреты Толстого, Пушкина, Лермонтова, Некрасова и Белинского. Однажды он даже написал пьесу о Лермонтове и отнес в литературную часть Александринского театра. Пьесу отвергли, однако, через некоторое время спектакль «Лермонтов» появился на сцене театра, там были некоторые его тексты, но автором пьесы значился другой. Такие вещи бывали в практике театров.
Когда в 1937 году начались аресты, и пришла весть о расстреле врагов народа Гарькавого и Якира, дед тоже стал ждать ареста. Позже он вспоминал, что в коридоре нашей квартиры всегда стоял собранный на этот случай небольшой чемоданчик. Но все, слава Богу, обошлось.
Кстати говоря, фамилию отца всякий раз писали по-разному. В одном случае Борунин, в другом через «а» - Барунин. Видимо, для театральных афиш фамилия Борунин отцу казалась более звучной.
Любовь к истории не покидала моего отца до конца дней. Последняя его работа была общественной, он водил экскурсии в музее имени Николая Островского в Москве. Интерес к событиям прошлого передался от него и мне. Меня всегда увлекала возможность проследить какие-то жизненные линии, которые, пересекаясь, приводят к встрече двух совершенно разных людей. Так и сейчас, сопоставляя по времени воспоминания моего отца, я думаю о том, что моя мама в то же самое время, в 1913 году сидела в поезде на руках моей бабушки Степаниды. Они ехали в район Донбасса, на шахту Молодежная, куда второй мой дед Александр устроился шахтером. Это были совершенно новые угольные разработки. Напротив бабушки сидел священник, которому очень понравилась красивая, кудрявая девочка и, разговорившись со Степанидой, он вдруг стал ее уговаривать отдать ему этого ребенка: «Что ты, малограмотная бедная женщина сможешь дать этой девочке. А я дам ей образование, я дам ей хорошее воспитание, она будет жить в достатке. Поверь мне. Тебе Бог послал такого красивого ребенка, который заслуживает иной судьбы». Он даже предлагал ей большие деньги за мою маленькую маму. Но Степанида не собиралась расставаться с дочкой, и вскоре они приехали на шахту, где у ее мужа Александра не было даже жилья. Они поселились у его товарища. Там Наташа на умывальнике обнаружила странный предмет, который имел такой чудесный запах, что она не удержалась, чтобы не попробовать этот кусочек на вкус. Разочарование было ужасным. Кусочек оказался земляничным мылом. Моя мама выросла в шахтерском городке, который назывался Краснодон, получивший известность после выхода книги Фадеева «Молодая гвардия». Другом деда Александра был тот самый знаменитый Валько, ставший во время Великой отечественной войны руководителем подполья. Здесь же, в краснодонском клубе, мама впервые увидела кино, была очарована Николаем Симоновым в роли Кастуся Калиновского. Там же начала заниматься в драмкружке. В их коллективе был молодой человек, влюбленный в нее. Искренне посчитав, что Наташе надо учиться на актрису, он послал от ее имени документы в Театральный техникум в Ленинград, где в это время уже учился мой отец и ее будущий муж Савелий Барунин.
Свои воспоминания о детстве, которое прошло на фоне Первой мировой и Гражданской войн, мой отец написал по моей просьбе. Однако, решение их напечатать пришло только после того, как мой сын Александр, неожиданно для меня, присоединил на Фэйсбуке к своей фамилии Виноградов фамилию прадеда Борухман, которую тот когда-то поменял на Барунин. И вот теперь мой сын стал, таким образом, Виноградовым-Борухманом. Что интересно, как и его деду Савелию, буква «о» в этой фамилии показалась ему более уместной. Так своеобразно замкнулся круг этой истории, начавшейся 100 лет назад.
Надежда Виноградова
***
Надюша, ты долго просила меня написать о том, что помню о людях и событиях начала 20 века, в вихре которых по воле судьбы я оказался, еще будучи совсем ребенком. Сегодня я пытаюсь начать, хотя глаза мои стали плохо видеть. Может быть действительно все, что помнится, имеет право остаться на бумаге. Пусть даже только для тебя.
Ленинград. 1 января 1984 года.
С.И. Барунин с дочерью Надеждой в Ялте 1952 г.
Я родился в Петербурге в 1910 году 19 (6) мая. Отец мой, Илья Моисеевич Барухман, в то время был студентом-медиком Тартуского (Юрьевскского) университета. Мать, Надежда Савельевна Левинсон, окончила зубоврачебные курсы в Харькове, стала дантистом и по законам царской империи имела право жить в столичных городах. Она начала работать в Петербурге. Отец тоже устроился подрабатывать у знакомого аптекаря в качестве помощника провизора, и ему приходилось все время курсировать между Юрьевом и Петербургом. Как только на квартиру в Юрьеве приходил педель (надзиратель) из университета узнать, почему отца нет на лекциях, сразу летела телеграмма в Петербург, и утром отец уже был на месте. Отцу нужно было не только учиться, но и работать, чтобы помогать нам с мамой и платить за обучение.
Один раз мы ездили с матерью к отцу в Дерпт. Поезд пришел вечером, была весна. Тут я впервые помню отца, его прикосновения, его руки и ласковые, нежные слова. Жили мы с мамой в гостинице. Отец часто приходил к нам. Подробности жизни, конечно, размыты, все помнится лишь в эпизодах. Ходили гулять в парк, где были аллеи из могучих деревьев. Мать была очень привлекательной молодой женщиной и частенько к нам подсоединялись студенты университета, которые наперебой пытались за ней ухаживать. Мы пробыли там недели две и вернулись в Петербург.
А дома меня ждал сюрприз. К моему приезду тетя Оля, мамина сестра, купила мне деревянного коня-качалку. Он был весь светло-рыжей масти сo светлым хвостом и гривой. На спине красное кожаное седло и красная сбруя. Мне было тогда, в 1912-1913 годах, года два или три.
В то время мы каждый год выезжали на лето в Сиверскую, на дачу. Снимали одну и ту же каждый год. Хозяин, по фамилии Мирович, был человеком среднего роста, худощавый, с темными волосами, загорелым лицом и с длинными усами. Дача стояла по левую сторону от железной дороги. Если ехать пo шоссе в направлении Луги, это был самый крайний дом.
Дорога упиралась в обширную площадку, на которой стоял большой пожарный сарай. В этом сарае иногда дачники устраивали спектакли. Однажды меня повели на эстрадно-цирковое представление. Изо всех номеров я запомнил один, который меня напугал. Один говорит другому, что он хорошо стреляет в цель. Желая показать свою ловкость, он дает другому в руки свечу, чтобы выстрелом ее погасить. Тот очень боится, трясется и в самый последний момент дует на свечу. Так продолжалось несколько раз, пока наконец не раздался выстрел. Чем кончилось я не помню, мама рассказывала потом, что я ужасно испугался, стал плакать, хватать ее за шею, и меня унесли.
Савва Барунин на даче в Сиверской 1912 год
Дача была очень красивая, вся в сирени, с большой площадкой для крокета на участке. Мы много гуляли, ходили купаться на реку Оредеж. Но и на даче мама не могла позволить себе не работать. Помню, она нанимала ассистента в свой зубоврачебный кабинет в городе, а на даче открывала кабинет сама и лечила местных дачников.
В кабинет мне вход был строго запрещен, но я видел, как мама лечила зубы. Однажды я все же потихоньку туда пробрался, сел в кресло и стал со столика брать лекарства. Взял один красивый пузырек, запах его содержимого тоже показался мне привлекательным, и я решил попробовать его на вкус. Это оказался трикрезол-формалин, очень ядовитое, жгучее вещество, оно обожгло мне весь рот. Я испугался, закричал и был извлечен из кабинета моей бабушкой. Бабушка долго промывала мне рот, а когда все закончилось, повела меня к себе наверх кушать бисквитный торт. Бабушка моя, мамина мама, жила на даче на втором этаже. Комната рядом была спальней папы и мамы. Я жил внизу с няней Мотей. В соседней комнате был мамин кабинет. Кроме того, внизу была большая гостиная, дверь из которой шла на веранду, а дальше был выход в сад. Внизу же находилась кухня и комната кухарки.
На Оредеж мы ходили каждый день. Память оставила зеленые высокие травы, густые ромашки и плеск воды. На другой стороне, за рекой, был виден густой лес. Из этого леса каждый день появлялся всадник. Он был весь (и всадник и лошадь) какого-то желтого цвета. Он проплывал вдали, как в тумане, и казался таким таинственным, загадочным и страшным. Сиверская в большей части принадлежала министру двора Его Императорского Величества барону Фредериксу. Ему же принадлежал дом, в котором помещается та часть гостиницы «Октябрьская» в Петербурге, которая идет по Лиговскому проспекту. На Сиверской до сих пор сохранился его дом - старинный, с колоннами, недалеко от вокзала. Говорили, что этот всадник - управляющий имением барона Фредерикса.
Иногда мы ходили в лес, который был ближе к железной дороге, и подходили к мосту через Оредеж. Мост казался очень высоким, и наверху стоял часовой в белой рубашке, с ружьем.
Появление отца у нас в доме я не помню. Он был как-то отдален от меня, так как, видимо, ему нужно было быть в Юрьеве. Помню, что вместе с ним у нас на квартире в городе появилось два шкафа – книжный и платяной. Эти шкафы живы у нас до сих пор.
На даче отец появился с безопасной бритвой. Помню, я очень ею заинтересовался, но мне было запрещено ее трогать. Но иногда я до нее добирался и начинал ее откручивать и разбирать. Это была шведская бритва «Жилет». Жила она у нас долго и куда-то исчезла. Помню, что позже, в 30-х годах, отец купил новую бритву артели Бритпром. Она лежала в коробочке изнутри покрытой бархатом. Существует до сих пор.
В это время у меня появилась какая-то странность в характере. Иногда к нам приходили играть дети из соседних дач. Я с ними мирно играл, веселился и вдруг, в момент особого восторга я вдруг хватал мальчика или девочку и кусал. Кусал – куда попало. Помню мне говорили, что когда к нам пришел мой двоюродный брат Шура Гутман, а он был очень красив, с длинными кудрями до плеч – я его от восторга укусил за щеку. Он, конечно, страшно был испуган таким приемом, ревел на всю улицу. Меня ругали, загнали в дом, поставили носом в угол. Тетя Лиза, его мать, обиделась и уехала с ним к себе. Моя мама и тетя Лиза – родные сестры.
Через несколько дней я пришел к ним на дачу. Шурка, помню, сел в ящик, и мы вместе с его старшим братом Саввой Гутманом (он был старше меня на два года) привязали к ящику веревку и возили Шурку по двору. Ящик без колес, волочить его трудно. Мы скоро устали и бросили его возить. Здесь Шура опять ревел, побежал к своей маме (тете Лизе), жаловался, а она утирала ему глазки нежно-нежно его уговаривая.
Воспоминания имеют одну особенность: ты знаешь, что случится потом, и всякий раз удивляешься тому, насколько мы далеки о предчувствия своей судьбы. Пройдут десятилетия, и на старости лет Шурка, став довольно известным писателем Александром Воиновым, сдаст тетю Лизу, свою мать, в дом престарелых, так как с ней не захочет жить его молодая жена. Но еще перед этим, когда у меня появилась ты, нам с мамой приходилось спасать тебя от тети Лизы, которая, как только оставалась с тобой вдвоем, кусала тебя за щеки и после каждого ее визита твое личико было все в синяках. А вот старший сын тети Лизы Савва Гутман, погибнет в сталинских лагерях, куда его заточат по знаменитому делу врачей. В 50-х годах тетя поедет искать его следы на Дальний Восток и там узнает, что вертухаи забили его насмерть, затолкав сапогами под скамью.
1914 год. ВОЙНА
Началась война. Я узнал об этом по нашему папе. Он оделся в офицерский мундир. Haдел шашку, новые кожаные ремни. Купил походную кровать, которую я начал осваивать, складывал и разбирал. У этой кровати было довольно сложное устройство. Нужно было растянуть ножки, они складывались как гармонь, вдеть в холстину палки и зацепить их крючками за ножки. Получалась очень крепкая кровать. Все это складывалось, пряталось в чехол и весило несколько килограмм, так что я в четыре года мог ее поднять. Она прошла всю Гражданскую войну и долго служила потом и в Ленинграде. Ты, Надюша, когда была маленькой, тоже любила ее складывать-раскладывать и часто показывала это причудливое устройство своим подругам, но это было уже после Великой отечественной.
У отца появился денщик Алексей. Отец купил лошадь, и Алексей главным образом заботился о коне Ваське. Васька был простой, очень умный, спокойный конь, но погиб на фронте. Ему снарядом перебило ноги, и его пристрелили.
О войне я узнавал по тому, что говорила мама за столом с прислугой. Что масло стоит три рубля за фунт, что хлеб трудно достать, но я пока не чувствовал недостатка.
С.И.Барунин 1914 год
Мать работала по десять часов в своем кабинете. Больных много, бывало она целыми днями без еды, не выходила из кабинета. Тогда я не понимал ее нужды в деньгах, ее тревоги. Мне было просто скучно без нее. Я подходил к двери кабинета и звал ее. А мать, стоя у кресла, нежно уговаривала меня не мешать. Помню, тогда мне очень не хватало материнских рук, ее нежности и ласки. Я очень любил свою мать. Тяжело пережил ее смерть в 1963 году и до сих пор живу с ощущением, что я чего-то для нее не сделал.
Отец не сразу попал на фронт. Сначала он был в запасном 284 полку, который стоял в Финляндии, на ст. Усикирка. Вот туда-то мы с мамой и поехали. Дело было ранней зимой 1914 года. Жили мы в небольшом доме на горе. Тут я поближе познакомился с конем Васькой. Однажды отец куда-то ездил верхом. Приехав домой, он сказал, чтобы коня не расседлывали. Я играл на дворе, что делал, не помню, но подошел к лошади. Вдруг отец взял меня подмышки и посадил в седло. Дал мне в руки повод. Я дернул за повод, и конь пошел потихоньку по двору. Отец отошел в дом, Алексей тоже чем-то отвлекся. Конь шел-шел и от сотрясения я начал сползать с седла. Я не кричал, а уцепился за гриву и седло и повис сбоку лошади. Васька был, видимо, умный конь, он остановился, повернул голову ко мне, посмотрел. Тут Алексей подхватил меня и поставил на землю. Этим закончилась моя первая встреча с лошадью, которая потом переросла в большую любовь к лошадям, прошедшую через все мои дальнейшие детские годы.
Частенько отец, для развлечения, катал нас с мамой на двуколке. Двуколка – это двухколесный рессорный экипаж для одной лошади. Ваську впрягали в такую коляску, мы садились в нее с мамой. Отец брал в руки вожжи, и мы отправлялись на прогулку. Отец был кучер неопытный, да и ездить тут было некуда. Финны огораживали поля заборами, окапывали глубокими канавами. Дороги становились узкие. Когда нужно было развернуть экипаж, то места не хватало. Как правило, коляска переворачивалась, и мы с мамой летели в кювет. Съездили мы так два раза, и мама сказала, что больше не хочет.
Гулял я с няней Мотей или мамой. Финские мальчики гоняли на коньках, на лыжах, на финских санях. У меня ничего такого не было. А попросить у них почему-то не мог.
Помню Новый 1915-й год. Я был приглашен на елку к командиру полка. Дом полковника был недалеко от нашего. Высокий, с башней, сделанный из больших бревен. Я пришел с мамой. Посреди зала стояла украшенная елка, которую я увидел в первый раз. Детей было много, но я их стеснялся, стоял, крепко держась за мамину руку. Вдруг с улицы пришел Дед Мороз. Он поставил на пол мешок из красного кумача и стал выкрикивать имена. Дал уже многим, а меня не называли. Да я и не ждал. Но вдруг Дед Мороз спрашивает: «А где мальчик Савушка?» Я отозвался и получил в подарок балалайку. Правда балалайка без струн, играть на ней можно было, крутя небольшую ручку.
Дальше я помню свадьбу моей няни. Мотю выдали замуж за унтер-офицера. Парень был очень хороший – так говорили дома. Свадьбу справляли в нашем доме. Я на свадебном пире не был, меня отправили спать. Мать меня уложила в кровать и ушла. И вот тут, в кровати, я, видимо, ясно понял, что больше няни Моти у меня не будет. Мотя была очень добрая, спокойная женщина. Всегда аккуратная, какая-то радость от нее исходила для меня. Она много со мной говорила, пела песни. От нее я научился песне «В глубокой теснине Дарьяла» Мне так тяжело стало с ней расставаться, что я заплакал. Когда мама пришла через час проведать меня, у меня вся подушка была мокрая от слез.
Мотя уехала в деревню, в Псковскую область. Полк уходил на фронт, мы уехали в Петроград. Потом отец написал с фронта, что мужа Моти убили в первом же бою. Пуля попала прямо в лоб.
Тут произошли два очень серьезных события. На войне отца контузило в левую ногу и он, полежав в госпитале, приехал в Петроград. Пошли мы его встречать. Отец показался в окне вагона, весь пожелтевший, похудевший, с костылями. В этот же день он уехал в Кисловодск на лечение. Денщик Алексей, который приехал вместе с ним, остался дома. Он распаковал вещи, а в них оказались две австрийские трофейные винтовки и одна немецкая, штыки, ранец. Я тут же всем этим занялся, устраивал целые сражения.
Второе событие – болезнь мамы. Она заболела туберкулезом. В то время эта болезнь косила людей, особенно в Петербурге, где этому способствовал климат. Лечиться маме предложили в Финляндии, на курорте в Пункахарио. Оставить меня было не на кого, и мы поехали туда вместе.
Санаторий выглядел очень опрятно. Разместили нас на втором этаже. В столовой на большом столе посередине стояли всевозможные кушанья, стопки тарелок. Ложки, ножи и вилки на столиках, за которыми сидели отдыхающие. Каждый подходил к столу, брал тарелку и накладывал еду. Сегодня это называется «шведский стол». Он был обильным.
У меня быстро появились товарищи из числа детей, также приехавших с родителями. Большую часть времени мы проводили в играх перед зданием. Тут была куча песка, из которого мы строили дома, дороги, замки.
Прогулки в сосновом лесу, замечательные северные пейзажи… Все это я вспоминаю теперь, но и тогда это мне страшно нравилось, все было интересно. И озера, и лодочные станции на них… И таинственный, будоражащий аромат соснового леса.
Через некоторое время из Кисловодска приехал отец. Он поправился, выглядел очень хорошо и скоро должен был возвращаться в действующую армию. Я не отходил от отца. Мы с ним много гуляли, но он мне ничего не рассказывал, был задумчив. Через несколько дней мы пошли провожать его на станцию. Вот подошел состав, вот последние объятья и поезд тронулся. Мы долго стояли на платформе и глядели вслед. Я как-то не сразу осознал всю остроту разлуки, но когда последний вагон скрылся за поворотом, мне ужасно захотелось плакать. Я сел на рельсу и дал волю слезам.
Савелий Ильич Барунин с отцом, Баруниным Ильей Моисеевичем 1915 год
Подходил конец нашего пребывания в Пункахарио. Перед отъездом мама показалась какому-то известному врачу-туберкулезнику. Я был при осмотре. Врач очень долго выслушивал мать и все время ей говорил: «Кашляй! Кашляй!»
Уехали домой, но лечение не дало желаемого эффекта. В мае 1916 года мама поехала лечиться на кумыс, в Башкирию. Наши места были в вагоне второго класса. Помню диваны, обшитые синим сукном. В купе мы были одни… Меня поразила Волга своей шириной и Сызранский мост через нее. Длина моста казалась бесконечной. Волга широка, но я все ее сравнивал с Невой. И спрашивал, какая река шире… Был огорчен – Нева уже. Жаль.
БАШКИРИЯ. КУМЫС
Приехав в Уфу, поселились у знакомых. Кто они, я не помню, но из разговоров понимал - они из высланных. Социал-демократические взгляды, насколько я теперь могу оценить, были сильны в нашей семье.
Чтобы устроиться в санаторий, нужно было съездить туда и договориться. Мать отправилась одна, меня оставила пока у них. Я впервые оказался среди чужих, незнакомых мне людей. Помню дикое, пронзительное чувство тоски и страх. Мне было всего шесть лет, я целыми днями плакал и звал мать. Она вернулась через день, и мы поехали в санаторий уже вместе.
Санаторий располагался на крошечной станции большой железнодорожной магистрали. Небольшой участок, огороженный забором. На нем двумя рядами стояли маленькие деревянные однокомнатные домики. Три небольших окошка и дверь с крылечком. Между домиками широкая аллея, усаженная небольшими молодыми деревьями. В конце аллеи большое здание курзала. Там едят, а вечерами танцуют. Война отложила отпечаток на состав отдыхающих. Отдыхали, то есть лечились, только женщины и дети. Среди них лишь один мужчина, офицер. Шел 1916 год.
Лечили тут кумысом. К нам приехала тетя Поля, жена маминого младшего брата Мони (Михаила Савельевича), она была очень молоденькая, черноволосая, с нежным лицом. Отдыхающие решили, что она моя сестра. Говорили ей: «А где ваш братик?» Это было очень забавно, и вспоминала она об этом всю жизнь.
Все больные по утрам, пока не жарко, ходили с бутылками кумыса по аллее и потихоньку пили его маленькими глотками. В начале аллеи, немного в стороне, стоял погреб, в котором хранился кумыс. Я повадился ходить туда и частенько сидел с тем человеком, который отпускал бутылки с кумысом. Он открывал их штопором, пробка вкусно щелкала, а чтобы пенящийся кумыс не вылетел из бутылок, он затыкал горлышко довольно грязным пальцем.
Однажды я попробовал открыть бутылку. Открыть-то я ее открыл, а когда попытался заткнуть, то мой указательный палец проскочил внутрь, и его было не вынуть. Я испугался, закричал. Тогда парень этот осторожно взял бутылку, прижал палец и тихонько его вынул. Это меня не остановило от такой забавы, и я продолжал приходить к нему и открывать бутылки. Больше таких казусов со мной не случалось. Вообще-то, было мне очень скучно. Детей, мох сверстников, не было, а в соседнюю деревню меня не пускали. Правда, иногда я удирал туда. Там от местных ребят усвоил некоторые слова, которые продемонстрировал дома. Мама и тетя пришли в ужас, и мне было категорически запрещено туда ходить.
Очень хорошо мне запомнилась моя тоскливая жизнь в этой лечебнице. Я бродил один по санаторию, который был огорожен невысоким штакетным забором. За забором паслось конское стадо. Когда кони подходили близко к забору, все отдыхающие подбегали и кормили животных. Мы, дети, делали то же самое. Было приятно прикосновение конских мягких губ. Кони чувствовали себя свободно, и когда у них наступала пора любви, они, естественно, ею занимались. Это вызвало недоумение у детей. Матери срочно нас увели и больше не допускали к этому зрелищу.
По другую сторону забора расстилалась ковыльная степь, совершенно пустынная. Вдали, метрах, наверное, в трехстах, был выстроен солярий, место, где можно было принимать солнечные ванны. Но в те времена загорать было не принято, солярий пустовал, а дамы закрывались от солнца. Я же, бегая под палящими лучами, изрядно загорел.
Вообще-то я был паренек крепкий, но со сверстниками общался мало. Все мои друзья были много старше меня.
Обедать ходили в Курзал. Это было большое круглое деревянное здание. В большом зале были расставлены простые деревянные столы и скамейки. Помню, в мое первое посещение был подан мясной суп с картофелем. Я его быстро съел и на дне тарелки нашел довольно большую косточку. Я ухватил ее рукой и принялся с удовольствием обгладывать. Это вызвало удивленную и пренебрежительную реакцию у окружающих дам! Они зашикали, зашипели: «Что за безобразие. Он не умеет вести себя за столом!» Все это посыпалось на маму. Кость была вырвана из рук. Это был мой первый наглядный урок поведения. Как я помню, у нас дома все было проще, демократичней. Я до сих пор люблю суп просто хлебать, но это не всем нравится. А так аппетитно похлебать свежий борщ. Однажды мы с мамой нарвали ковыль. Мама сделала два букета и повесила на стену. Утром мы были удивлены, зеленые букеты превратились в седые тонкие нежные волокна. Так расцветает ковыль.
Из происшествий того времени помню, как мы пошли в башкирскую деревню покупать мед. Пришли в избу. Там было довольно чисто. Хозяин вынес соты с медом и стал его резать ножом, брать руками. Мать поморщилась и говорит: «Ой, у вас руки грязные» Хозяин отвечает: «Ничего, рука не нога. Чисто!»
Прошло три месяца, заканчивался курс лечения. Мама чувствовала себя лучше, и мы поехали на консультацию к врачу в соседний санаторий. Ехали в экипаже втроем, с нами была и Поля. В какой-то момент мы увидели табун лошадей, пасущийся по бокам дороги. Лошади были все темной масти, упитанные, вычищенные, блестящие. Это было такое красивое зрелище, что мы остановились и долго любовались им. Кучер сказал, что это дойные кобылицы, из молока которых и делают кумыс.
Вскоре мы вернулись в Петроград. Маму осмотрел известный врач Врубель. Остался очень доволен лечением. И верно – мама больше никогда не жаловалась на легкие.
ОПОЧКА
В декабре 1916-го полк, в котором служил отец, стоял в Опочке Псковской губернии. Мать получала отцовское жалование в Петрограде. Однажды, отправившись за деньгами, она взяла меня с собой. Доехали на извозчике до Петропавловской крепости. Оставив меня ждать в экипаже, она пошла в казначейство. Возвращается очень расстроенная: «Опять мне дали деньги золотом, такая тяжесть!». Ей дали тогда 100 штук золотых. Потом, через несколько лет эти золотые пошли в Торгсин.
Примерно в конце января - начале февраля мы с мамой поехали в Опочку к отцу. Отец в это время служил в запасном полку. Ехали в поезде до города Остров, где отец нас встретил. Оттуда отправились на почтовых лошадях до Опочки. Ехать предстояло 60 верст. Дорога была очень плохая, ее давно не ремонтировали, вся проезжая часть была покрыта большими камнями и сани все время переваливались с одной стороны на другую. Лошади шли шагом. Путь оказался долгим и мучительным. Успевали проехать верст 20-25 за день. Ночью мы ночевали на станции. Станция – это небольшой деревянный дом, несколько маленьких комнаток. Мы спали в одной из них. Отопление было печное. На первой же остановке я быстро уснул, не успев раздеться, прямо в пальто. Проснулся на улице, на снегу. Оказывается, мы с мамой угорели. Топить печь нужно было очень осторожно, закрывать вовремя, чтобы не угореть, но и тепла не упустить. Мы спаслись с мамой только благодаря тому, что отец не спал, все готовил смену лошадей. С двумя ночевками мы добрались, наконец, в Опочку.
Жизнь в Опочке была коротка и не оставила у меня сильных воспоминаний. Однако, именно там мы узнали о революции. Из разговоров родителей я понял, что произошло нечто очень важное. Семья встретила революцию с радостью, ожидались демократические преобразования. Отец в молодости мечтал открыть в Петрограде свою лечебницу. Для этого они с матерью копили деньги. Но им не везло, в то растревоженное время деньги быстро обесценивались, власть менялась, менялись и ценности.
ЮНОСТЬ РОДИТЕЛЕЙ
Отец прожил нелегкую жизнь. Трудности были смолоду. Он родился в большом селе Воронежской губернии. Старший сын большой еврейской семьи, по существующему обычаю должен был помогать родителям содержать братьев и сестер. В семье было пять девочек и два мальчика. Но, чтобы как-то себя проявить, нужно было вырваться из черты оседлости. Тогда он решил удрать из дома. Вместе со своим товарищем они убежали в Саратов, где у них был знакомый аптекарь. Поработав там, они поехали в Петербург поступать в Университет. Для поступления требовалось получить аттестат зрелости, окончить гимназию. Решили сдавать экзамен экстерном. Сняли комнату на 8-й Рождественской улице, ныне 8-я Советская. Недалеко от них, на углу Суворовского проспекта и Таврической улицы, была частная гимназия. Вот туда-то и обратились два абитуриента. Деньги на жизнь зарабатывали в аптеке (угол Пестеля и Литейного). Уговорили студента Политехнического института заниматься с ними, и началась полугодовая подготовка к экзамену. В гимназии к ним отнеслись очень доброжелательно. Сдав успешно все экзамены, отец подал документы в Петербургский и Дерптский университеты. Тогда евреев допускали только три процента. В Петербурге преодолеть этот барьер он не смог, но в Дерптском университете был зачислен на медицинский факультет.
Жизнь студента была очень необеспеченна. Нужно было питаться, одеваться, платить за обученье в Университете. Отец ездил в Петербург, подработать в аптеке.
Вскоре он встретился с моей будущей матерью. Мать к этому времени окончила зубоврачебные курсы в Харькове и приехала в Петербург. Открыла кабинет за Невской заставой, на проспекте Села Смоленского (ныне проспект Обуховской обороны). В то время, да и сейчас, это один из самых рабочих районов города. Дом был двухэтажный, наискосок от Смоленского переулка, теперь ул. Ольминского. Кабинет находился во втором этаже. Очень скоро у нее появились друзья из числа пациентов, многие из них были рабочими на фабриках и заводах. Кабинет зубного врача стал удобным местом для тайных встреч политически неблагонадежных людей. Сегодня их бы назвали диссидентами. Кстати говоря, именно в этом районе преподавала на рабочих курсах Н.К.Крупская. Но это было несколькими годами раньше. Конечно, разговоры, которые вела молодежь, собиравшаяся в доме у матери, чтение запрещенной литературы, все это не осталось без внимания местных властей. Не раз приходил городовой, который уважал мать, так как он тоже лечил у нее зубы, и с досадой спрашивал: «Зачем вам это нужно? Мы же все знаем, что тут вас происходит».
Выйдя замуж, мать перенесла кабинет в другой район - Нарвский, общество переменилось, появились иные, семейные заботы. Она стояла по 10-12 часов за креслом. Нужно было содержать кабинет, помогать мужу, моему будущему отцу, он к этому времени еще не окончил университет, оплачивать домработницу и помощника по зубоврачебному кабинету. Жизнь у матери была не сладкой. Себя я помню на другой квартире: Петергофское шоссе, дом 114, кв. 15. Теперь это проспект Стачек. Дом сохранился. Он стоит напротив проходной завода имени Кирова (в то время Путиловского завода).
Надежда Савельевна Левинсон (Барунина) с сыном Савелием 1911 год
В этой квартире 19 мая 1910 года я появился на свет и прожил до осени 1916-го. Квартира была из 4 комнат с кухней и ватерклозетом. Это была своеобразная новинка в Петрограде. В начале века в Петербурге стали широко проводить и устраивать центральный водопровод. В одной комнате был мамин кабинет, во второй приемная-гостиная, третья была спальня родителей, четвертая моя. Дальше была кухня и второй черный ход. Сколько себя помню, в те годы со мной постоянно была няня Мотя. Милая добрая, еще совсем молодая деревенская женщина. Она много со мной говорила, рассказывала сказки. Последовательной картины жизни в это время я не помню. Помню лишь отдельные моменты. Помню, мать сказала кухарке, чтобы она не брала в соседней булочной хлеб, так как тут пекаря месят тесто ногами. Кухарка ей не поверила и ночью пошла посмотреть. Утром говорит: «Нет, барыня, они месят руками». Тогда от пекарей требовали, чтобы они брили на руках волосы до локтя.
Потом вдруг объявили, что должен приехать на завод царь. Нянька повела меня смотреть царя. Он должен был приехать поездом до станции на железнодорожной ветке, которая идет к заводу. Ждали его толпы народа. Мы с Мотей ходили к железной дороге, но днем его не было. Во второй половине дня мы пошли гулять, а время было осеннее, быстро темнело, горели фонари. Вышли на улицу и вдруг видим идет толпа народа, а впереди Николай Второй. За ним большим полукругом, от одной стороны улицы до другой – полицейские. А сзади - черная толпа народа.
Гулять меня водили или на Путиловский завод, там был пруд и вокруг него сад, или на Красненькое кладбище. Коляски у меня не было, все эти немалые расстояния шли пешком. Может быть, от того я и потом, всю жизнь много ходил и люблю ходить.
В городе я ходил с няней Мотей на представления «Петрушки». Это было от нас далеко, у Нарвских ворот. Тогда на этом месте был пустырь. Не было ни ДК им. Горького, ни магазина, ни метро и великолепных домов. Был мост через речку Таракановку, а перед ней площадь, мощеная булыжником. И вот на этой площади ставились карусели и ширма для «Петрушки». Петрушка кого-то бил, выходил изо всякого положения, а говорил странным тоненьким голосом. Это меня удивило. Я пробовал так говорить. Но безуспешно. Решил, что у Петрушки в горле какой-то пищик. Впоследствии мне говорили, что «Петрушка», т.е. артист, играющий его, особым образом тренировал свои голосовые связки.
Народа на этих гуляниях было много. Обыкновенно это делалось на масленицу. Катались на каруселях. Из окрестных деревень приезжали финны или, как их тогда назвали, чухонцы. Приезжали они на санях. И лошади, и сани были украшены лентами. Эти упряжки назывались «вейки». Прокатиться на вейке по морозцу было интересно и весело.
ИЗ ПЕТРОГРАДА – В ДРУГУЮ ЖИЗНЬ
Начала войны с Германией я не помню, по совести говоря, вся моя жизнь состояла из войн, но это судьба всего моего поколения.
Отец был назначен главным врачом санитарного поезда. Начальнику поезда подчинялся весь персонал железнодорожников, проводники, кондукторы и т.д., а санитарная часть отцу. В конце 1916 года поезд был поставлен на ремонт в Ревельском депо – меняли колеса, вагоны были подняты. Мы с мамой приехали к отцу. На два-три дня. Жили в вагонах. Однажды мы пошли обедать в город в ресторан. Внизу при входе просторный гардероб. Как всегда, в таких помещениях – гулкое эхо. Мне показалось это забавным и я громко свистнул. От неожиданности отец остановился и тут же мне пригрозил, если еще раз это повторится, пойдем домой. Пришли в зал, сели за столик, заказали обед… Но меня интересовало только одно - в этом зале такое же гулкое эхо, как в вестибюле или нет. Когда подали еду, я решил, что теперь уж мы домой не пойдем, если я все же свистну. На самом деле я не хотел огорчать отца, это получилось как-то само собой - я свистнул. Отец тут же взял меня за руку и ушел из ресторана. Пришли в вагон, и тут я получил по заслугам. Через много лет я пришел на это место. Там был известный на весь Таллинн молочный буфет-столовая. На улице Виру, у выхода на площадь Ратуши.
Итак – революция. Революция февраля 1917 года. Известие застало нас в Опочке, и мы сразу же поехали в Петроград. Помню похороны жертв революции в конце марта. Мы с мамой стояли на Невском, напротив Суворовского проспекта, и масса народа с красными флагами несла гробы, обмотанные красным кумачом. Хоронили жертв революции на Марсовом поле.
Савелий Барунин с отцом И.М. Баруниным и матерью Н.С. Левинсон (Баруниной) 1915 г.
В Петрограде мы пожили недолго. Полк, в котором служил отец, перевели на запад, на Румынский фронт, и он был дислоцирован в немецких колониях, недалеко от города Тирасполя, на станции Кучурган. Там были богатые колонии: Эльзац, Зельц и Лотарингия. Мы поехали к отцу. Поселились в одной скромной немецкой семье. Рядом в большом доме жила семья капитана Лукинского – богатого человека. У него были свои лошади, прекрасная коляска. Кучер был одет в малиновую шелковую рубаху, синие шаровары и шапку, вроде польской конфедератки. Иногда семья Лукинских выезжала в коляске на прогулку. У Лукинских я впервые увидел кинематограф. Аппарат был очень примитивный, его крутили рукой. Один раз меня пригласили на киносеанс. Показывали какую-то картину, в которой все время шла погоня по лестницам, по дворам. Люди падали, на них что-то валилось, лилась вода, помои и т.д. Все казалось очень смешным.
Играл я и с немецкими мальчиками. Каждый день в 12 часов дня проезжала почтовая телега. Ребята кидались к ней, цеплялись, чтобы немного прокатиться. Один раз и я попробовал это сделать. Кучер увидел меня, городского мальчишку, и небрежно хлестнул меня кнутом. Но на конце кнута были привязаны свинцовые пломбы. Этим концом он достал меня по лицу. Образовалась глубокая рана на щеке и шее. Я бежал домой, и у меня в глазах все стояло вверх ногами. Отец куда-то пожаловался, и кучер к нам приходил извиняться.
Вскоре полк был переброшен на другой участок фронта. Мы приехали в местечко Рыбница на Днестре. Приехали мы туда днем.
Городишко маленький, но по тогдашним масштабам – большой торговый центр. На главной улице стояли двухэтажные каменные дома, магазины. Наш дом был на грязной окраинной улице, одноэтажный, каменный, желтоватого цвета, видимо сложенный из ракушечника.
Первое, что бросилось в глаза – за забором у глухой стены дома сидела большая группа ребятишек и, сняв штаны, справляла свои естественные потребности. В последствие человеческие погадки попадались часто. Городишко весь был какой-то загаженный. Дом принадлежал еврейской семье. Сколько было детей я не помню. Помню, что они весь день клянчили хлеб: «mome gib mir a bigele broit» («Мама, дай мне кусочек хлеба)». Тоска.
Тут я впервые столкнулся с проблемой отхожего места. Это «заведение» было очень грязно, вызывало неодолимое чувство брезгливости. И это осталось у меня на всю жизнь.
В один из дней офицерство устроило концерт. На концерте очень хорошие знакомые отца, также служившие в полку, исполнили водевиль Чехова «Медведь». Помню, было очень смешно. Они очень хорошо играли, особенно финал, когда идет текст: «Уйдите. Нет, постойте» и т.д. Вот эта тонкость игры была очень ясно мной прочувствована.
В это время проходило большое политическое событие - выборы в Учредительное собрание. Отец в то время очень колебался - за какой список голосовать и голосовал за социал-демократов, не за большевиков. Он все еще мечтал о своей лечебнице.
ПОГРОМ
Дальше события развивались драматически. Разнеслась весть, что будет погром. Громили евреев. Хозяева испугались, спрятались на чердак. Отец у входа выставил денщика, и погром прошел мимо нашего дома. Потом оказалось, что погром был зверский, с убийствами и забиванием в нос гвоздей, со вспарыванием животов женщинам. И повальные грабежи. Это продолжалось двое суток. Солдаты перепились, начались драки. Наконец, командир полка выставил комендантскую роту, открыл огонь по грабителям, и погром прекратился. Но полк был деморализован, солдаты расходились, офицерам было небезопасно оставаться в полку. Отец тоже решил покинуть полк. Подъехали к дому подвода и бричка. Вещи уложили в подводу, мы сели в бричку и поехали на станцию Бирзула. Обстановка была очень напряженная. В воинских частях шли непрерывные митинги. Бричка, на которой мы ехали, была запряжена парой лошадей, управлял ими очень опрятный, хорошо одетый человек. Дорога упиралась в открытое место, на котором стояла большая толпа митингующих солдат. Появление на митинге офицера, уезжающего с семьей, могло иметь неожиданные последствия. Отец, помню, очень был взволнован. Остановил бричку и попросил ехать другой дорогой. Объехав митинг, мы вскоре оказались на станции Бирзула.
Дальше - переполненные поезда, пересадка на станции Раздельная, наконец, Кучурган, откуда едем опять в Зельц, но теперь мы поселились у самого богатого хозяина Бернгарда. У него был большой каменный дом с окнами на улицу. Нам отвели дворовый флигель. Тоже хороший, но скромнее - три комнаты и кухня. Начался новый период жизни. Это было осенью 1917 года.
ЗЕЛЬЦ
В нашем районе были три немецкие колонии. Отец стал частнопрактикующим врачом, единственным на всю округу.
Рядом со станцией Кучурган - колония Эльзац, далее Зельц, а дальше Лотарингия. Стояли они на берегу широкого лимана. Еще дальше по берегу стояли молдавские села, в том числе известное село Глинное. Село было очень богатое, особенно в немецких колониях.
События того времени, политические, доходили до нашей семьи, оседали во мне, но занят я был своими ребячьими делами. Немецкие дети вначале не брали меня в свою компанию, потому, что я не знал языка, а они тогда говорили только по-немецки. К тому же там жили в основном зажиточные немцы и наша семья была для них голодранцами. Много лет спустя, в 1963 году, я попал в немецкую колонию в Омской области. Вешнее было все такое же, как и далеком 1918 году. Но такой национальной замкнутости не было. Говорили по-русски.
Вначале я мог общаться только со взрослыми, но потом быстро научился некоторым немецким словам, и начались совместные с детьми игры. Больше всего я торчал на пыльной улице перед домом.
Зельц считался центральным селом. Тут был большой белый собор, с небольшим парком, кладбищем, домом пастора и волостным управлением. Было несколько магазинов. Школа – немецкая. За селом маячило огражденное каменной оградой кладбище, а дальше шли бескрайние просторы распаханных земель, засеянных пшеницей. Виноградники находились ближе к Днестру. Это было далеко. И я туда не ходил. Иногда в Зельце гуляла ярмарка. Наш дом был на площади, недалеко от собора. Однажды в ярмарочный праздник прямо перед нашим домом поставили карусели и высокий столб, на который сверху были положены сапоги. Столб был скользкий, и залезть по нему за сапогами было почти невозможно. Но желающих не убавлялось целый день. Они друг за другой все лезли и лезли на столб, пока, наконец, одному удалось добраться до самого верха.
У хозяина было много гусей. С утра они отправлялись на лиман, где кормились весь день, а на ночь возвращались домой. Они появлялись плотной стайкой на дальнем конце площади, потом вдруг поднимались в воздух и с радостным гоготом ее перелетали. Тут их встречали открытые ворота, и вся эта взволнованно гогочущая масса вкатывалась во двор. Иногда хозяева делали над гусями ужасную операцию. Весной и осенью у них вырывали пух из-под крыльев, там он наиболее нежный. Хозяйка выхватывала из стаи одну птицу за другой, зажимала ее ногами, сдирала пух и бросала его в мешок. После этой операции гуси ходили с опущенными крыльями, они не держались без пуха. Было у Бернгарда много и другой живности. Держал он одиннадцать лошадей, из них одного племенного жеребца. Были и коровы, и овцы, куры, утки, а также несколько свиней, которых откармливали все лето до осени. Осенью начинали убой свиней. Где их убивали, я не видел, нас туда не пускали. Рядом с нашей квартирой, под одной крышей, здесь же, во дворе была большая хозяйская кухня. Вот там-то и начинался раздел туш. Вырезали сало на соление, мололи мясо на колбасу, вернее его крошили сечками в деревянных чашках.
Колбас делали много. Тут я увидел, как хозяйские дочки и работницы чистили кишки, промывали их, а потом в кастрюлях держали на огне, видимо слегка кипятили. Делать колбасу приходил колбасник. У него был большой шприц с длинным наконечником, на который надевалась кишка. В шприц заправлялся свиной фарш, затем он выдавливался поршнем, заполняя кишку. Хозяйка тут же подхватывала колбасу, перевязывала, свивала ее в колечко.
Во дворе уже кипела вода в больших котлах, туда бросали колбасу и варили. Я видел, как колбасник укладывал в свой шприц ароматный фарш, сдобренный различными специями, как вынимали из кипящих котлов аппетитные колбасы, но я их никогда не пробовал. Вообще-то немцы относились к нам свысока и никогда ничем таким не угощали.
Зато, когда собирали виноград, мне удалось попробовать виноградного сока. Вот странно - винограда кругом было много, около каждого дома произрастали большие виноградники, по нашим меркам соток на 20-30. Но виноград был не столовый, невкусный – только для вина. Осенью, когда гроздья созревали, их собирали и привозили на хозяйский двор. Тут виноград помещали в высокие бочки без крышек, и он там лежал пока над бочкой не показывалась пена, которая поднималась высокой горкой. Тогда виноград вынимали вилами, бросали в пресс, давили и сок стекал в чаны, а оттуда в бочки. Бочки закрывались, заколачивались обручами и опускались в подвал. Подвалы были большие, бочки выстаивались годами.
Вот когда начали давить вино, то мне разрешили присутствовать при этом и давали двигать рукоятку пресса. Это было не трудно. Вот тут я и попробовал сока. Давили виноград довольно долго, дней пять-шесть. В один из дней я выпил столько сока, что здорово опьянел. Голова у меня закружилась, заболела, я побежал домой. Мать, встретив меня, ужаснулась, положила в постель, и хождение в сарай, где давили виноград, было запрещено.
ГОЛУБЬ
Другим событием моей жизни было появление голубя. Однажды отец принес голубя, обыкновенного дикого сизаря, их теперь много летает по улицам городов. У голубя были подрезаны маховые крылья, и он не мог летать. При входе в дом у нас было высокое крыльцо, ступеней 5-6, с железной оградой, с большой площадкой перед входом, а рядом стояла высокая, тенистая акация. Вот на развилке двух больших ветвей была и прибита жердочка, на которую посадили голубя. Рядом я прибил дощечку, на которой стояло блюдце с водой и крупа.
С.И.Барунин и отцом Баруниным И.М. и матерью Левинсон (Баруниной Н.С.) 1918 г.
Гулька, как мы его прозвали, очень быстро освоился с нами. Отец приходил домой поздно, работы было много, шла эпидемия испанки. Вечером мы все собирались у стола. Гулька слетал со своей жердочки и важно топал домой на ночлег. Около стола он получал свою порцию еды, пил и отправлялся спать. Мама поместила Гульку сидеть ночью на корзине, в которой держала яйца, Гулька сидел на ручке. Он быстро привык к этому месту и сам, когда наставало время спать, отправлялся к корзине. Но вот незадача – он начал пачкать яйца. Тогда мама покрыла яйца газетой. Гулька сел на свое место и вдруг обнаружил, что яиц ему не видно. Сидим мы в столовой и слышим в комнате у мамы какой-то шум, кто-то скребется и ворчит. Оказывается, Гулька спустился с ручки в корзину и стал разрывать газету, чтобы были видны яйца. Гульку мы очень любили. Он мило ворковал, и однажды к нему прилетела голубка. Побыла у него раз, два, а потом Гулька взял и улетел за ней. Правда, несколько раз прилетал обратно и вновь садился на свою жердочку, но оказалось, что свобода стала ему нужней. Наконец он улетел совсем и больше мы его не видели. Пытались приручить другого голубя, но это было уже не то.
ТАБАК
У колонистов на огородах росло много табака. Вот, однажды, ребятишки наломали листьев табака и отправились к стене кладбища курить. Я пошел с ними. Они стали курить папиросы, скрутил папиросу и я. Они затянулись, я тоже стал смело затягиваться. Они, видимо, курили часто, а я с непривычки так накурился, что закружилась голова, меня затошнило, стало рвать. С тех пор к курению я получил стойкое отвращение на всю жизнь.
Отец в те годы не курил и никогда не говорил мне о вреде табака. Все получилось само собой, как наглядный урок. Но он закурит позже, уже в тяжелые годы Великой отечественной войны, которую ему будет суждено пройти от начала до конца.
ВОЙНА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
А война, Первая мировая, продолжалась. Немецкие части, преодолевая сопротивление нашей армии, растеклись по Украине. Украинские националисты, Рада, пропустили немцев на Украинскую территорию, чтобы утвердить свою власть с помощью немецких штыков. У нас в Зельце появилась небольшая австрийская часть, вроде взвода. Командир был принят у нашего хозяина, пообедал, попил хозяйского вина, и австрийцы ушли. Мы смотрели, как австрияки перестраиваются и маршируют на площади. Нас удивили их приемы, непохожие на принятые в нашей армии. Больше я их не видел. Потом немцы ушли с Украины. Говорили, что уходя, они все захватывали с собой, даже чернозем грузили в пустые вагоны.
В октябре мы узнали, что власть в столице захватили большевики. Началась гражданская война, безжалостная и кровопролитная, ведь дрались свои. В наше село приходили время от времени различные военные «гости». Сразу после ухода немцев, местными батраками, которых было много, был образован Совет. Но немцы-колонисты его быстро ликвидировали. Как оказалось, колонисты были очень хорошо вооружены ушедшей немецкой армией. У них были винтовки, пулеметы, пушки и много боеприпасов. Совет был разгромлен, а председатель захвачен. Я стоял с ребятами на улице, когда двое вооруженных вели его в управу. Ребятишки говорили, что его всю ночь били. Вид у этого человека был измученный. Одет он был в темный пиджак, галифе защитного цвета, черные сапоги и черную фуражку. Запомнилось его лицо – загорелое, волевое, угрюмое. Его расстреляли. Но до нас доходили сведения, что Советская власть уже утвердилась в других селах и городках. Однажды в деревню забрел отряд, 12 человек кавалеристов. Они остановились у хозяина. Покормили лошадей, поели, попили вина. Потом отдыхали на сеновале все вместе. Через три часа они быстро собрались и выехали. Помню, командир гарцевал на коне за воротами и кричал, чтобы побыстрее выезжали. Когда они все умчались в сторону станции, из-за кладбища пришли две подводы с вооруженными моряками – они преследовали этих кавалеристов.
Потом стали появляться другие воинские части. Раз приехали конники-петлюровцы, человек 20 во главе с офицером в погонах. Опять остановились в нашем дворе. Пили, ели, а потом взяли у хозяина лошадь. Хотели взять жеребца, но хозяину удалось его отстоять. Взяли простую рабочую лошадь. Один раз через деревню проследовал полк польских легионеров. Все эти временные власти отца не трогали. А немцы-колонисты его очень берегли, как единственного врача. Врач на войне был нужен всем. Красной армии тоже.
Все чаще я слышал от взрослых слова о том, что большевики сидят крепко, и с этим надо считаться. Прежние мечты о собственной клинике при таком положении вещей стали нереальны.
Политическая, да и военная ситуация оставалась пока очень сложной, как говорили между собой родители. Немецкая армия уходила, ее вытесняли красные. В конце 1918 года в Одессе высадились войска Антанты: Англия, Франция, Италия, Греция, Румыния. Но Красная армия все больше утверждала свои позиции и 6 апреля 1919 года она заняла Одессу. Красные стояли по Днестру, удерживая румын.
Где-то в эти же годы один из братьев отца эмигрировал в Америку, там его следы затерялись. Когда, наконец, в городе утвердились большевики, отец принял решение пойти служить в Красную армию. Конечно, у него, видимо, был выбор, все-таки он был офицером медицинской службы царской армии, которую к этому времени стали называть Белой. Но он принял решение пойти за большевиками. Как человека военного, его сразу назначили начальником санитарного поезда. Базировался этот поезд в Тирасполе и возил раненых в Одессу. Мы с матерью и с братиком Борей, который родился в 1918 году, в июле месяце, остались в Зельце. Однажды отец приезжает к нам очень встревоженный. Оказывается, он попал в руки ЧК. Приехав в Одессу и сдав раненых, санитарный поезд направлялся обратно в Тирасполь. Перед самым отходом к отцу подошел дальний родственник и попросил взять его до станции Раздельная. Отец его взял. На следующей станции санитарный поезд был остановлен. ЧК арестовало этого родственника. Оказалось, что при немцах он был провокатором, предававшим рабочих железнодорожников. На вокзале Одессы его опознали и сообщили в ЧК. Вместе с ним был арестован отец. Суд в те годы вершился молниеносно. Их повели на расстрел. Но тут случай: отца узнал человек из Зельца, бывший батрак, которого отец лечил. У большевиков он был в авторитете и отца отпустили.
КОЛКОТОВА БАЛКА
Вскоре отец решил перевести нас с матерью в Тирасполь. Все вещи мы оставили в Зельце с нашей домработницей Наташей. С ней же оставили и брата Борю. В Тирасполе мы поселились в Колкотовой балке. Место было очень хорошее, недалеко от Днестра. Тут ранее были загородные дома богатых людей. Дом, в котором мы жили, наполняли ковры, хрусталь, дорогая посуда. И было такое впечатление, словно люди только-только ушли. На самом деле это соответствовало действительности. Местная знать спешно бежала от большевиков, захватив только самое необходимое. Комнат в доме было много и с нами поселилась семья еще одного офицера, который служил адъютантом полка вместе с отцом. Шло лето 1919 года мне исполнилось 9 лет. Было очень тепло, как бывает только в южных огородах, где все дома утопают в садах. Кругом изобилие цветов и трав, источающих дивные запахи, среди которых мне запомнился пряный аромат роз. Между балкой и городом когда-то был военный лагерь, туда на лето приходили войска. Теперь лагерь был весь разрушен, стояли руины разбитых глинобитных домиков. Жить в Колкотовой балке было не безопасно, по сути дела, мы жили в километре от линии фронта.
Через балку частенько переходили войска. Тогда начинался артобстрел. Приходилось прятаться, но ни один снаряд по счастью, не попал в дом, где мы жили. Однажды, когда стрельба утихла, я решил пойти к лагерю, посмотреть, как выглядит балка после боя. И тут, на пустом пространстве обнаружил неразорвавшийся снаряд. Я бы так рад находке, что решил его забрать домой. После обстрела отец с матерью и сосед-офицер с женой вышли на открытую террасу и сидели на стульях. И тут явился я с этой «драгоценной» находкой. Все ужасно испугались, я ведь не понимал, что снаряд может в любую минуту взорваться. Отец сказал: «Немедленно унеси и оставь где взял». Что я и сделал. И был удивлен, что после моего броска снаряд не взорвался. Видимо, отец это понимал.
Однажды я стоял на улице и увидел идущего священника с супругой. Когда он поравнялся со мной, я вежливо сказал ему: «Здравствуйте, батюшка». Тот был, видимо, удивлен таким вежливым обращением с моей стороны, остановился, улыбнулся и протянул руку к моим губам. И я ее поцеловал. Думаю, что это не было актом моего уважения к его близкому знакомству с Богом, а просто выражение вежливого отношения к почитаемому человеку. Однако через некоторое время произошел случай, меня озадачивший. Наш сосед по дому стал работать в ЧК. Обедали мы все вместе и в одно время. Часто к обеду вместе с соседом приходил еще один чекист. Он был высокий, стройный молодой человек, брюнет с острыми тонкими чертами лица. Одет он был в синий френч из толстого сукна, перевязан ремнями с портупеей. На боку наган. Фуражка цвета хаки со звездочкой. Сидим все вместе. Все они были тогда молодые, веселые. Но то, над чем тогда смеялись, у меня, у ребенка, вызвало удивление. Однажды этот человек рассказал, как он расстреливал попа. Рассказывал, как веселый анекдот, показывая, как бил из нагана тому в затылок пуля за пулей, а тот все жил, все пытался встать. Попы считались врагами советской власти и, видимо, этот чекист провоцировал отца, так как полного доверия красных к отцу не было. Но ни отец, ни мать виду не подали. «Анекдот» этот меня озадачил и вечером я спросил у мамы: «Почему это смешно, ведь этот поп ничего плохого не сделал?» На что отец строго мне сказал: «Забудь и никогда ни с кем об этом не говори». Такие были нравы.
Однажды мы с отцом пошли по какому-то поводу в Тирасполь. Ходить туда было не безопасно, так как город простреливался румынами. Пройдя по улице, мы подошли к площади, на которой стояла старинная крепость. С левой стороны, совсем рядом с нами текла река Днестр. Меня удивила его свинцовая вода. Но выходить на площадь было опасно. Фронт был так близко, что пули со стороны Румынии долетали сюда. Тут фронт был везде. Мы спешно повернули назад.
Санитарный поезд, чтобы не подвергать его опасности обстрела, на станции не оставляли. Недалеко от нас, за главной железнодорожной веткой была другая, которая проходила ниже. Поезд загоняли туда, и он оказывался в хорошем укрытии. Парень я был любопытный, всюду шнырял. И меня очень заинтересовал паровоз. Однажды я пришел, когда поезд вернулся за новыми раненым и паровоз как раз загонял его на ту ветку. Конечно, я тут же оказался рядом. Разговорился с машинистом. Почему-то разговор пошел о равноправии при советской власти. Я и говорю: «Теперь все равны. И мужчины, и женщины. У нас женщины даже в штанах ходят». И верно, тогда многие женщины ходили в военных брюках. Вероятно, в силу необходимости. Машинист страшно рассердился на это и закричал: «Да какие это женщины, это бляди!» Так я впервые познакомился с этим словом, смысл которого понял позже.
МАРАКУС МОРИЦ
В санитарном поезде я подружился с австрийским военнопленным. Он хорошо знал русский язык, мог читать и писать. Помню, что ему очень хотелось домой. Он мне подарил географический атлас, который надо было раскрашивать, и написал на нем: «На память Савве от Маркус Мориц».
Советская власть утверждалась все прочнее. Нужно было усвоить, что она самая лучшая, справедливая, несущая равенство всем народам. Этот пункт особенно обсуждался в нашей семье. Но быть евреем в ту пору было небезопасно, а носить еврейскую фамилию тем более. Многие большевики тогда меняли свои фамилии, выбирая более звучные. Надо сказать, так делали не только люди еврейской национальности. И вот перед приходом в Красную армию отец тоже поменял фамилию Барухман на Барунин. Мы с Борисом тоже стали Барунины, а мать, по-прежнему оставалась Левинсон.
Тут пришло известие, что восстали немцы-колонисты. Подогретые румынами и деникинцами, которые развивали наступление на Украине с Востока, они подняли восстание в тылу наших войск, стоящих на румынском фронте. Восставшие отбросили войска от станции и заняли ее. Было парализовано снабжение частей фронта и закрыта возможность отхода нашей части. Как только об этом узнали, было решено, что мать срочно вернется в Зельц, так как там остались Борис и Наташа и почти все наши вещи. Ехать туда опасно, но немцы к отцу относились хорошо, а командир восставших Вельк, тем более. Когда-то отец его спас от смерти. Вельк был богатейший мельник. Однажды к нам ночью приезжают от него и просят отца срочно ехать на мельницу. Днем Вельк поднял жернов, и у него образовалась грыжа. Отец увидел – дело плохо, грыжа настолько большая, что может случиться ее ущемление, а это смерть. Он немедленно послал человека обратно в Зельц, там была аптека. Привезли бутылку эфира и вату. Смочив обильно тампон, он положил давящую повязку на грыжу. От охлаждения она опала, и отец рукой продавил кишки обратно в живот. «А теперь срочно везите в Одессу, в больницу». Авторитет у отца по всей округе был и так большой, а этот случай добавил еще. Вот к этому Вельку с письмом отца поехала мама со мной и с женой того чекиста, который жил с нами в доме. Достали подводу, а кучером послали Маркуса Морица. Заехали на мельницу к Вельку. По пути нас встретил патруль колонистов и, проверив документы, пропустил в штаб к Вельку. Оттуда с его пропуском мы двинулись в Зельц. По дороге нужно было проехать через молдавское село. Мы пересели на другую местную подводу. Маркус Мориц проводил нас до села и поехал обратно. В окно я видел, как он сидел на пустой подводе. Огромного роста, с большими сильными руками, в австрийской форме. Сидел он на телеге боком, упираясь своей огромной рукой в ее борт. Больше я Маркуса Морица никогда не видел.
Мы уже проехали почти все село. Было страшно. Особенно боялись женщины. Вдруг нас останавливает патруль: парень с винтовкой и две бабы, все подвыпившие. Они стояли на высокой обочине дороги, которая проходила по неглубокому оврагу. Наверху, по другой стороне тянулась деревенская улица, стояли молдавские мазанки. Патрульный смотрел пьяными глазами, а бабы вдруг заговорили: «Смотри, они жиды, надо их пострелять». Парень с обрезом стоял в нерешительности. Но тут вступилась наша спутница Вера Николаевна. Перейдя на них в наступление, она громко закричала: «Какие они жиды, они русские!» Сама же она была пышная блондинка. Крича что-то еще в нашу защиту, она стала потихоньку подталкивать и подталкивать возницу. Тот быстро все понял и незаметно тронул лошадей. Кони пошли живее и живее и вскоре мы вкатились в немецкую колонию, где были уже в безопасности. Приехали мы в Зельц. Дома было все в порядке. Боря здоров, ему стукнул год, он начал ходить. Был очень хорошенький, но со странностью: он любил лизать мыло. Видимо чего-то не хватало в организме. Обстановка в колонии была напряженной. Жить отдельно от Веры Николаевны мы побоялись и на ночь перешли к ней в дом, который находился от нас недалеко. Это была первая ночь, проведенная в осажденной колонии. Наши дома стояли на берегу лимана, берега которого были покрыты зарослями камыша.
ВОССТАНИЕ НЕМЕЦКИХ КОЛОНИСТОВ
Ночи стояли темные. Устав с дороги, мы быстро уснули. Вдруг стук в окно. Пошли к дверям, открыли, и через минуту мы были в объятьях нашего отца и мужа Веры Николаевны. Они переправились на лодке через лиман, чтобы посмотреть на нас и сказать, что завтра будет генеральный штурм. Они через час уехали, а мы остались с тревожным чувством неизвестности от предстоящего. Правда отец предупредил командира атакующей части о нашем местоположении, но это не снимало опасности попадания под ружейно-пулеметный огонь или шального снаряда. В волнении мы не спали всю оставшуюся ночь и еще до рассвета пошли к себе. Достали у кого-то лошадей и арбу, погрузили вещи и ждали, как разовьются события. Колонии были окружены со всех сторон. И вот часов в шесть утра началось генеральное сражение. Не на жизнь, а на смерть. У красных обстоятельства были очень тяжелые, нужно было непременно смять колонистов, открыть дорогу, так как в это время в Одессе высадились части Деникина. На подмогу красным была брошена бригада Котовского. Колонисты держались долго, благодаря хорошему вооружению, полученному от германской армии. Но опыт обстрелянных на войне солдат взял свое. Они непрерывно атаковали. Жертв было очень много, с обеих сторон. Во время очередного натиска колонисты побежали к запряженным на этот случай в телеги со всем скарбом лошадям, чтобы скрыться через свои виноградники к румынской границе. Они, конечно, ждали помощи от румын. Но помощи не было, началось бегство. Снаряды рвались над домами, пулеметная трескотня, выстрелы, крики! В этот момент испуганная мама решила поехать к Вере Николаевне. Когда мы выехали на улицу, то оказалось, что она полна бегущих людей: неслись нагруженные вещами арбы, скакали кавалеристы, между ними протискивались пешие. Все это заполнило полностью улицу, а навстречу двигалось стадо перепуганных коров. Все мчалось: скот мычал, ржали кони, нескончаемо гремели выстрелы, кричали люди, а надо всем этим рвались снаряды. Это был ад отступления в панике, под огнем. Наша арба остановилась посередине потока. Чтобы въехать во двор Веры Николаевны, нужно было попасть в крайний ряд. Наконец это удалось, вы влетели во двор. Завернули за дом, распрягли коней, вещи оставили в арбе. Войдя в дом, закрыли ставни… Но какое-то невероятное любопытство тянуло меня на улицу. Дом наш одной стороной смотрел на улицу, другой на лиман. Потихоньку пробравшись наружу, я пошел в сторону берега. Пальба и крики не утихали, кругом свистели пули. Я лег на землю. Почему-то страшно не было, но было жгучее желание все разглядеть. Я лежал так, чтобы видеть, что делалось и на улице, и на реке. Я видел, как по берегу тихонько пробежала группа колонистов, а на улице в это время шел бой.
И вдруг пальба прекратилась, воцарилась тишина, как перед каким-то страшным событием. На улице раздались гулкие, быстрые шаги, потом топот бегущих, потом топот конских копыт. Первыми показались отступающие. Они бежали по другой стороне улицы. А по нашей, громко топая по укатанному тротуару, огромными шагами летел солдат. Я его знал. Почему-то его прозвали Громобой. Высокого роста, один глаз перевязан черной лентой, винтовка выдвинута далеко вперед. За ним неслись еще несколько солдат. Наступила пауза. Через несколько минут вижу - красноармейцы возвращаются назад и ведут обезоруженных пленных, тех самых колонистов с берега лимана.
К вечеру события улеглись. На следующий день утром за нами приехал отец, и мы поехали домой. Тут мы и узнали, что все пленные были расстреляны. В нашем дворе лежали четыре покойника: хозяин дома, его жена и два их сына. От семьи остались только младший сын-гимназист и две дочери. Это было по-настоящему трагическое зрелище.
Теперь нам нужно было срочно всей нашей семьей вернуться в Тирасполь. Как мы вернулись, не помню, только из Тирасполя мы сразу же выехали в санитарном поезде. Ночью мать уложила нас с Борей спать и под стук колес я вспоминал наш уютный дом в Колкотовой балке и впервые ощутил какое-то пронзительное сожаление, объяснить которое не мог.
ОБОЗ
А в Одессе в это время были уже деникинцы. Наш эшелон двинулся на запад, в Балту. Мы высадились на станции Бирзула. Было решено, что двинемся дальше на север на соединение с Красной армией - походным порядком. Командовал всем соединением Иона Эммануилович Якир, начальником штаба был Илья Иванович Гарькавый. Среди командиров был комбриг Григорий Иванович Котовский. Все это, ставшие потом очень знаменитыми, советские военачальники.
Но прежде мы поместились на квартире в небольшом домике. На улице мама встретила жену капитана Лукинского, которого мы помнили еще по жизни в Зельце в 1917 году. Женщины разговаривали между собой, а я спросил у старшей сестры, где ее брат и она ответила: «Также, как и ты, с отцом». Оказалось, что капитан ушел в Белую армии. С его сыном мы были когда-то товарищами по играм. Вскоре отец нас увез, и больше с этой семьей мы не виделись.
Так как отец и мать были врачи, то им разрешили следовать с войсками, а значит в эту экспедицию отправились и мы с братом, и его няня Наташа. Поначалу было решено, что все женщины и дети останутся. Даже Якир и Гарькавый отправили свои семьи в Бершади, их жены были родными сестрами. Отца в это время назначили начальником санитарной части бригады.
В состав этой группы войск входили сорок пятая и пятьдесят восьмая стрелковые дивизии, а также части седьмой стрелковой дивизии. Двигались они параллельно в направлении Житомир - Киев. Обозы оказались очень большими, тяжелыми несмотря на то, что все имущество, которое люди не могли взять с собой, было сложено на площади и сожжено. Я стоял у огромного костра и смотрел, как горели хорошие вещи, среди которых красивые кожаные седла.
В первый день перехода двигались дотемна. Пришли в какое-то местечко, повозки поставили елочкой по разные стороны дороги. Распрягли уставших лошадей, дали им корм, поели сами и легли спать на земле под телегами, подстелив лишь солому. Ночь оказалась беспокойной. Только мы уснули, как неожиданно началась беспорядочная стрельба. Возникла паника. Гарькавый приказал расчехлить пушки и стрелять в воздух. Паника прекратилась и больше никогда в обозах не возникала. Утром опять двинулись в путь. Отец с матерью ехали на бричке, я на облучке с кучером. Перед нами двигалась повозка, на которой лежали вещи санчасти, а сзади был положен матрац, набитый соломой. Все это было накрыто материей, а на матраце сидела Боря со своей няней Наташей. Впереди и по сторонам от нас двигались войска. Они с боями отбрасывали петлюровские и деникинские части, и наши обозы проходили по освобожденным территориям. Ехать было однообразно и скучно. Для развлечения я прыгал на ходу с подножки и вскакивал обратно. Сначала я прыгал, держась рукой за поручни, а потом расхрабрился и стал соскакивать на ходу туда и обратно. А то сидел на облучке с конюхом и слушал его песни. Конюх Петя был парнем 1901 года, значит, в 1919 году ему было 18 лет. Очень он тосковал о доме и пел:
Там в саду при долине
Сладко пел соловей,
А я бедненький мальчишка
Позабыт от людей.
Через несколько дней отец был назначен начальником санчасти 45 стрелковой дивизии, и мы из бригадного обоза перешли в дивизионный. Перешли вместе с персоналом, со всеми подводами, медсестрами, фельдшерами. Отец был единственный врач в дивизии. Шли с боями. Самым тяжелым оказался бой за станцию Христиновка: долгий и упорный, в результате которого был захвачен бронепоезд. Его надо было отогнать, так как он загородил нам дорогу. С большим трудом это удалось, затем пришлось разобрать пути, чтобы колеса наших телег могли их пересечь. Обоз стоял далеко, примерно в пяти километрах от места боя. Когда оборона противника была прорвана, и проход оказался открыт, все наши телеги и брички на скорости, какой только возможно, устремились в него. Обоз рысью пересек железнодорожные пути на выходе из Христиновки в сторону Умани, и дальше мы двинулись на север, нигде не останавливаясь, кроме ночевок.
В одном небольшом селе объявили короткую остановку. Нужно было покормить лошадей. У нас в санчасти был солдат, раненый в бедро. Частенько он с сестрой отходил в сторону, и она делала ему перевязку. Постепенно солдат поправился и стал уже ходить. И вот на этой остановке он говорит мне: «Пойдем, покушаем медку». Как теперь я вспоминаю – он был или здешний, или хорошо знал, где мед. Мы пошли по селу, вышли на параллельные улицы и подошли к одной избе. Зашли во двор. Нас встретили хозяин и хозяйка. Смотрели они на моего спутника как на знакомого. Дали нам мед. Хозяин принес целый поднос с сотами и отрезал мне кусок. Я его, конечно, с аппетитом поел – сладкого я давно не видел. Но нужно было уходить. Вернулись на главную улицу, видим - обоза нет. Я страшно перепугался. Бегу, догоняю обоз, а его и не видно. Отстать от обоза было опасно, кругом шныряли мелкие банды. Вдруг вижу - едет наш делопроизводитель Онуфрий Петрович на коляске. Мы кинулись к нему. Он раненого взял, а меня нет. Говорит: «Отец тебя ждет у церкви». Бегу назад к церкви. Вижу, из-за поворота вылетает наша тачанка. Кони мчатся галопом, я выбежал на середину улицы, кричу им, что я тут. Я никогда не видел своего отца в таком гневе. Он буквально рассвирепел, в его руках был кнут: «Оставайся тут, я тебя не возьму!» - закричал он и хлестнул меня кнутом по спине. Тачанка пролетела, я остался посередине улицы. В слезах я бежал в сторону, куда скрылась тачанка. На счастье, в конце деревни была река - неглубокая, растекшаяся по чистому песчаному руслу. Обоз уже перешел реку и строился на ходу на том берегу, выходя на дорогу. По пояс в воде я перебежал реку, кинулся к обозу. Тут одна из телег нашей санчасти меня подобрала. Весь день я ехал на этой повозке, отец не допускал меня к себе. Видимо, я частенько делал подобные отлучки, которые в конце концов вывели его из терпения.
Местность, по которой мы продвигались, была холмистая, обоз извивался по всей дороге как длинная-длинная змея. Он тянулся так далеко, что конца его не было видно. Городки и местечки мы обходили. Погода была великолепная, солнце нещадно палило. Кончался август 1919 года, близился сентябрь.
Люди очень устали. Все ожидали конца этому бесконечному передвижению. Непрерывные бои, жертвы, раненные, которых везли с собой, на ходу лечили, делали все, чтобы спасти людей. Мужественные медицинские сестры, на них лежала главная забота о раненых, в то далекое время они были всегда впереди, вместе с боевыми цепями. А война шла с нами рядом. Правда, Якиру и штабу удавалось обходить большие соединения противника, в большие сражения, по возможности, не ввязываться. Нужно было сохранить войско. Кругом было много махновцев. Поддавшись махновской агитации, 2 бригады 58-й дивизии перешли на сторону врага. Все это было.
Однажды вдруг появился отряд всадников. Они выскочили из оврага, поросшего кустарником, и кинулись на обоз. Это была небольшая банда. В это время с другой стороны показался наш красноармейский отряд. По команде все телеги стали поперек дороги и закрыли проезд для банды. Противник пустился отступать, наши кинулись их преследовать. Наш обоз был тоже неплохо вооружен и при случае мог оказать сопротивление. Вскоре разнеслась весть, что штаб по радио связался с частями красной армии, державшей фронт за Днепром и в Житомире. В результате нашим соединения удалось прорваться и выйти из окружения. 45-я стрелковая дивизия, (и наш обоз вместе с ней) вышла на участке Житомир – Коростышев.
КОРОСТЫШЕВ. АВГУСТ 1919 года
В Коростышеве впервые был развернут настоящий госпиталь. За время перехода накопилось много раненых. Для них был отведен небольшой кирпичный дом, комнат шесть. Мы поместились в задней комнате. За ее стеной была палата, люди страдали, кричали о помощи, звали сестру. Сестер не хватало. Отец целыми днями стоял у операционного стола и лишь на несколько часов приходил ночью поспать. Я же целыми днями обитал на улице. Напротив госпиталя находилось бывшее имение польского графа Сангушко. Небольшой дворец с башней. Все там было разрушено, стекла выбиты, валялась испорченная красивая мебель, грязь на полу. И очень тихо. На втором этаже меня ждала неожиданность. Там валялась на полу библиотека. Я впервые видел столько книг. Читать я научился давно, все буквы мне показал отец, а дальше я все освоил сам. Я читал все, что попадалось. Так и тут я стал рассматривать книги, но все были на иностранных языках.
Познакомился с местными мальчишками. Мы целыми днями бегали по огромному парку, усыпанному желудями, а во дворце играли в войну, бросая друг в друга желуди. Когда не хватило желудей, в ход шли конские шарики. Правда, они плохо пахли, но их нужно было найти, и тогда в противника летели «бомбы», которые разрывались. Это было особенно интересно, так как противник считался тогда убитым или брался в плен, смотря по обстоятельствам, кто наступал, тот и решал.
Однажды ночью за стеной тяжело умирал раненый в живот солдат. Отец был очень расстроен, что помощь пришла поздно. Жутко было, жалко человека и тяжело от собственного бессилия перед смертью. Это очень запомнилось, и потом мы с мамой часто вспоминали этого красноармейца.
Стоял мягкий, теплый сентябрь, жизнь продолжалась. В Коростышове мы долго не задержались, нас переправили в Житомир, погрузили в вагоны и быстро-быстро перекинули в 45-ю стрелковую дивизию на Север, к Петрограду, на фронт против Юденича. Так мы оказались в Царском селе (г.Пушкин).
ЦАРСКОЕ СЕЛО. ПЕТРОГРАД
Мы в Царском селе. На улице снег, мороз, ранняя зима. Мы живем в доме, похожем на дворец, вернее не в самом доме, а в двухэтажном деревянном флигеле, стоявшем во дворе усадьбы, прежде, видимо, предназначенном для прислуги. Дом был относительно теплый, со всеми удобствами. Мы жили на втором этаже в одной комнате. Были еще комнаты, но их было нечем отапливать, а у нас стояла роскошная буржуйка.
Однажды я решил получше рассмотреть Дворец. Был он пуст, двери раскрыты (теперь в этом доме станция по переливанию крови). Пройдя по пустым комнатам, попал в спальню, которая меня поразила огромной, широкой кроватью, ведь мы спали на железных солдатских узеньких кроватях, на соломенных тюфяках. Конечно, она была не накрыта и стояла во всей своей наготе. В одной из комнат я опять обнаружил библиотеку. Книги также были свалены на пол. Я, конечно, принялся их разбирать. Опять почти все иностранные. Но мне повезло: среди них оказалось несколько сочинений И.С.Тургенева. Я эти книги бережно принес к себе, и началось чтение «Записок охотника». Помню до сих пор очарование рассказа «Бежин луг». До сих пор люблю этот прелестный рассказ. В доме было много мебели, среди которой я увидел маленький детский стульчик. Был он весь белый, чистенький, с резными ножками и подлокотниками, обит белым сафьяном (мама объяснила). И я принес его к нам в комнату. Однажды играя с мячиком, я случайно бросил его на сидение стульчика. Неожиданно раздался музыкальный звук. Перевернув стульчик, я нашел на нижней стороне сидения маленький ключик. Я его повертел, но музыка не заиграла. Тогда я стал кидать мяч на сидение - и всякий раз раздавался музыкальный звон, потом ударил по сиденью кулаком - звон повторился. Тогда я решил сесть на стульчик и вдруг он заиграл необыкновенную нежную мелодию.
После Украины, где мы не знали голода, здесь с продуктами стало очень тяжело, продуктов не было никаких, мы ели картофельную шелуху. В одной из комнат помещалась наша каптерка. Однажды я зашел туда и коптермус Осепюк дал мне сушеную воблу. Я ее, конечно, съел. Родители меня поругали за то, что я хожу в каптерку, и я несколько дней там не появлялся. Но однажды меня встретил Осипюк и говорит: «Что же ты меня совсем забыл? Или обиделся?» Я сослался на стульчик, который только что нашел, и с этих пор стал снова посещать каптерку, получал за это воблу. Через несколько дней мама поехала в Петроград и взяла меня с собой. Ехали мы поездом. Тут я встретился с тетей Олей, старшей сестрой мамы. Была она интеллигентный человек, образованный, начитанный. Из политических, до революции состояла в партии эсеров. Работала она в банке. Я помню ее очень сдержанным человеком. После посещения тети Оли мы поехали на свою квартиру за Нарвской заставой на Петергофском шоссе (теперь проспект Стачек) дом 114, кв.15. Интересно, что под таким же адресом жила и тетя Оля на Старо-Невском проспекте. После долгой разлуки прежняя квартира оказалась совсем не такой, какой представлялось. Больше всего я хотел увидеть свою рыжую лошадь. Теперь она оказалась такой маленькой, что я не решился на нее сесть. С этой лошадью было покончено. У мамы были какие-то расчеты с зубным врачом, которая жила в нашей квартире - это бывшая ее ассистентка. После этого мы уехали в Царское село и больше никогда в эту квартиру не возвращались.
Через несколько дней отец и комиссар решили посмотреть главный в Царском селе Екатерининский дворец. Взяли с собой меня и маму. Шли довольно долго пешком, была зима, уже было очень холодно, везде лежал снег. Подойдя к Екатерининскому дворцу, зашли вначале в кордегардию. В кордегардии я запомнил пол, выложенный большими чугунными плитами. Нас встретили дворцовые служители, одетые в красную суконную форму, отделанную золотом. Отец попросил показать дворец. Один из служителей нас сопровождал и давал пояснения: кому и когда принадлежали те или иные покои, где жил император, где императрица, где великие князья. Все это было впервые и так оглушительно ново. Сияющие золотом стены и потолки, росписи, на которых плыли в облаках роскошные женщины или сильные сказочные мужчины, в развивающихся одеждах, зеркала в витиеватых рамах, золоченая резная мебель… Следуя за служителем, мы дошли до огромного зала, он сказал, что его называли полковым. Во всю его длину и ширину лежал огромный ковер. С одной стороны он не доходил до стены, и мы стояли на паркете. Я подошел к ковру и стал на него. Отец меня отозвал и сказал, что не надо становиться на ковер грязными сапогами. Красота Дворца поразила меня. Я и не подозревал, что такое бывает на самом деле. Эти первые впечатления запомнились на всю жизнь.
Зима была холодная, дров не было, пилить сосны в парке не разрешали и топили тем, что было под руками, даже мебелью, которой во дворце, где мы жили, оставалось немало. Все время хотелось есть. Однажды к нам приехала Ольга Савельевна, тетя Оля. У мамы были бульонные кубики, которые береглись в нашей семье. У мамы часто болел желудок, и ей нужно было диетическое питание. Вот из такого кубика она сделала тарелку бульона для тети Оли, которая была так голодна, что во время еды у нее дрожали руки.
ЮЖНЫЙ ФРОНТ
Через некоторое время мы узнали, что с Юденичем покончено, и краснознаменную 45-ю стрелковую дивизию срочно направляют на Южный фронт. Нас быстро погрузили в эшелоны, и вот мы уже мчимся вновь на юг. Первая большая остановка – город Глухов. Когда поезд подошел к перрону, наш делопроизводитель Онуфрий Петрович зашел на вокзале в буфет, увидел пирожные. Он обнял противень с пирожными и говорит: «Сколько стоят?» И все купил. Станцию, где мы выгружаемся и где живем, не помню. Мать в восторге - на рынке горы овощей, мяса, хлеба. Какой контраст с голодающим Петроградом! Мы наслаждаемся едой – мама варит украинский борщ с салом. После воблы это особенно вкусно.
Красные войсковые части продвигаются на Украину. Нас перебрасывают в город Сумы. Однажды вечером отец повел нас с мамой в городской театр. Шел музыкальный спектакль, он назывался «Ой, не ходи, Грицко, тай на вечорицы» - пели на украинском языке. Я впервые слышал такую великолепную музыку и был потрясен. Но почему-то запомнилось, что артистка, когда склонялась над убитым Грицко, пела свою известную арию, давшую название всему спектаклю, обращаясь не к нему, а упорно смотрела на дирижера. Мне тогда это показалось странным.
Дальше события разворачивались очень стремительно. Противник был выбит из Харькова и покатился на юг. Войска красных быстро передвигались, и наш санитарный эшелон должен был за ними поспевать.
Остановка в Харькове. Стоим на запасных путях, забитых трофейными вагонами, взятыми у белых. Отец в городе, там у него идет кипучая работа. А в соседнем эшелоне ехали цирковые артисты. Главным образом борцы. Они сидели на земле около вагонов и грелись на солнышке. Меня поразил их мощный вид, я никогда не видел вместе столько могучих людей. Вскоре произошла встреча моего отца с Ольгой Петровной Котовской. Она явилась к нему как к начсандиву 45 стрелковой дивизии с просьбой снабдить медикаментами и бинтами. Отец ответил ей: «Если я порежу палец, мне нечем его перевязать». Потом он рассказывал это нам, как шутку. Конечно, в трофейных эшелонах нашлись и бинты, и лекарства. Котовская получила все, что просила.
Мы все двигались и двигались вперед. Наконец, в Нижнеднепровске - приказ выгружаться из вагонов и дальше двигаться походным порядком на лошадях - к Екатеринославлю.
Наступала ранняя весна, однако нет-нет и прихватывали последнее морозы. На Днепре еще сохранялся лед. Въехать в город было сложно, так как махновцы взорвали мост. Огромный мост через Днепр был сброшен с быка и уткнулся одним концом в воду. Чтобы переправиться на тот берег для людей проложили деревянные проходные трапы, а лошадей и повозки спускали по покатой плоскости сброшенной секции моста на веревках.
После долгой дороги, пришлось долго ждать переправы. Все очень устали. Отец постоянно уходил куда-то вперед. Сидеть в нашей открытой бричке было холодно. Наконец, подъехали к переправе и мы. По мосту шли пешком. Мост огромный, двухъярусный. Наверху пешеходы и колесный транспорт, а внизу поезда. Подошли к сброшенной ферме. Очень высоко. Идем над пропастью по простой доске, по сторонам небольшие перильца. Далеко внизу - лед. Идти страшно, захватывает дух, ноги дрожат, но двигаемся. Идет мама, за ней я, за мной Наташа, за Наташей отец, он несет Борю. Наконец все позади. Отец тут же куда-то ушел, но вскоре возвратился: «Надо идти в город, там заготовлены квартиры». В то время была должность квартирьеров. Они выезжали раньше и заготавливали квартиры для расположения части. Маму, Наташу и меня с Борисом повели в город. Отец остался с ранеными. Город тогда был большой, благоустроенный. По главной улице ходил трамвай. Улица с бульваром, разбитым посередине, шла через весь город, круто уходя в гору. Мы, почему-то, шли пешком. Шли, поднимаясь вверх по главному проспекту. Нас поселили в гостинице, где в комнатах недавно протопили печь, было почти тепло. Стали располагаться, отогреваясь возле печки. С кухни принесли картофельный суп. Походная жизнь временно остановилась. Тут я должен сделать отступление.
ВШИ
В это время по всей стране гулял сыпной возвратный тиф. Люди умирали, была эпидемия. Тиф передается белой вошью. И вот этих паразитов было у всех нас вдоволь. Как-то так получилось, но я не помню, чтобы мы мылись. Видимо было негде и некогда. Вся жизнь состояла из бесконечного передвижения, больших и маленьких битв, из не проходящего чувства опасности, стрельбы и кратких остановок. И вот эти паразиты стали все больше и больше нас покрывать. Вши были у всех. Когда ложились спать, первым делом осматривали белье и платье. Били этих паразитов. Вычесывали гребнями из волос. Отец по долгу службы бывал в госпиталях и где-то заразился сыпняком. В тяжелом состоянии он слег в госпитале. Меня и Бориса повели в парикмахерскую – срочно стричь волосы. Меня стриг какой-то мальчик, старше меня лет на пять. Стриг неумело, машинка дергала волосы, было больно, я пищал, но мальчик стриг и, видимо, очень хотел хорошо сделать свою работу. Со мной был отцовский вестовой по фамилии Город, он все время гладил меня по стриженой голове. Я говорю: «Что ты пристал к моей голове, что она золотая?» А он говорит: «Да, она золотая». Это было сказано очень иронически. Когда он кончил – вся простынка, которая меня закрывала, была в волосах и паразитах. Город их сбрасывал с головы – так их было много. Мы чудом не заболели тифом. Мама приняла строгие меры предосторожности. В комнате согрели печь, принесли горячей воды и нас с Борей вымыли. Было какое-то странное, непривычное состояние чистоты.
Но обстоятельства сложились так, что нужно было двигаться дальше, путь шел на Одессу. Отец был очень болен, вот-вот должен был настать кризис, после которого стало бы ясно его дальнейшее состояние, ухудшение или улучшение. И в этот момент главный врач госпиталя, замещавший отца на время болезни в должности начсандива 45-й стрелковой дивизии решил отца оставить в Екатеринославле, а значит и мы должны были остаться в незнакомом городе безо всяких средств к существованию. Кроме того, кругом ходили банды, возглавляемые атаманами, в том числе и махновцы. Оставаться в Екатеринославле было опасно. Тогда мать упросила комиссара отправить телеграмму в штаб дивизии с запросом, как поступить с Баруниным. Ответ пришел быстро – начштаба 45 стрелковой дивизии И.И. Гарькавый приказал Барунина не оставлять, дать ему отдельную теплушку и везти с собой. Вопрос был решен вопреки желанию заместителя отца. Говорили, что он хотел занять его место в штабе сануправления дивизии. Итак, мы поехали. В воздухе все явственней ощущалось наступление весны, стало теплее, но снег растаял еще не совсем. Когда до станции Вопнярка оставалось километров пять, пришлось остановиться, мы увидели, что разобраны и увезены рельсы. Было ясно, что это сделали бандиты. На большом отрезке пути не оказалось ни рельс, ни шпал, да некому было и восстанавливать дорогу. Выход один: пересаживаться на повозки. Весь поезд стал выгружаться, готовить сани, телеги, брички. Тут я впервые за несколько недель увидел больного отца. Он ехал в отдельном вагоне. С ним ехала для наблюдения за больным, медсестра, как тогда говорили, сестра милосердия. Нас в вагон не пускали, но теперь, когда он лежал на санях, запряженных парой коней, мы его, наконец, увидели. Был он худой, желтый, очень слабый, еле говорил. В вагоне у него прошел кризис и дело пошло на выздоровление.
Наконец наш обоз добрался до Вопнярки. Там распоряжением Гарькавого отцу дали классный, то есть пассажирский вагон. Это был трехосный вагон второго класса (тогда были такие вагоны). В нем было всего шесть купе. Три были разобраны, а три остались. На месте разобранных купе образовался большой салон. Обивка с мягких диванов была срезана, красный плюш многих привлекал. Из этого плюша делали необъятные галифе и потом в них щеголяли франты гражданской войны. Но время шло быстро. Отец, как только ему стало легче, начал работать. В новом вагоне, в одном из купе рядом с нами жил комиссар. В другом лежал отец, а в третьем мы с братом и мамой. Эшелон пошел на Вознесенск и Одессу, которая была 7-8 февраля освобождена.
ЖМЕРИНКА. ВСТРЕЧА С ДЕДОМ
И вот мы уже в Жмеринке. Это большая станция с сохранившимся вокзалом. В этом местечке жила отцовская семья, и мы отправились с ним вместе проведать родню. Подошли к маленькому, невзрачному домику. Вход прямо с улицы. Зашли. Дедушка был парализован, не говорил, плохо ходил, рука и нога у него не двигались. Увидев меня, он схватил молитвенник на еврейском языке и просил меня читать, но я этого не мог сделать. Старик обиделся. К нашему приходу он уже собирался сотворить молитву, облачился в специальную накидку, на лоб надел резинку с коробочкой святых заповедей. Но все это было мне чуждо. Сестры отца, мои тети, оказались очень веселыми, общительными. Они ставили спектакль в железнодорожном клубе. Он состоял из чтения каких-то стихов. Актеры стояли на сцене, украшенной разноцветными полотнами, натянутыми наискось в разные стороны. Содержания я не помню, но стихотворения были агитационные. Артист, стоявший среди двух или трех женщин, все время потирал шею, видимо, у него от перегрузки болели связки, и говорить ему было тяжело.
В Жмеринке произошел такой случай. У нас в санчасти появился то ли пленный, то ли примкнувший к красным, молодой человек. По виду интеллигент. Он был одет в форму, возможно гимназическую, а может и юнкерскую. Лет ему было 16-17. И он часто заходил к нам. Я, как и все мальчишки, все время что-то на земле подбирал. И среди моих находок часто попадались патроны, в большинстве случаев стрелянные. А однажды я нашел патрон от французской винтовки. Был он больше и шире нашего, с пулей из чистой меди, которая блестела. Патрон был у меня в вагоне. Такие находки я берег. Однажды я где-то гулял по путям около вокзала. Уходить от состава было опасно, мог неожиданно поступить приказ трогаться. Прихожу в свой вагон и вижу: что-то случилось. Оказывается, кто-то нашел мой патрон и бросил в огромную «буржуйку», которая обогревала весь вагон. От жара в печи он взорвался и пуля, вылетев в открытую дверцу, посвистев мимо головы мамы, стоявшей у печки, пролетела через весь салон и коридор и застряла в двери вагона. Печь осталась цела, но угли и зола вырвались через поддувало и разлетелись по всему вагону. Мы все подумали на того парня, в форме, но он куда-то бесследно исчез.
Наш состав сначала передвинулся в Бар, а потом мы долго кочевали по маленьким городкам на лошадях. Проехали Гейсин, Бреслав, Торищу оказались, наконец, в Виннице. У меня не было теплой шапки. В Гейсине, помню, мать отдала портному свою дорогую скунсовую муфту и мне сшили шапку ушанку. Сшили ее плохо, неудобно, т.к. когда я опускал наушники, то концы приходились не на уши, а на нос, рот и подбородок. Мастер не знал, как сделать правильно, такого он никогда не шил. В Виннице мы жили на главной улице, в гостинице. Гостиница была частная, пятиэтажный дом. Он сохранился до сих пор. Хозяин жил на пятом этаже, и я частенько заходил к нему. Мы занимали хорошую комнату с балконом на третьем этаже. Немного дальше к вокзалу около церкви, замыкающей улицу, был штаб дивизии. Как-то я был у хозяина, вдруг слышу пулеметную стрельбу. Оказалось - прилетел польский самолет и обстрелял штаб. По самолету стреляли в ответ, но безуспешно.
ВОССТАНИЕ ГАЛИЧАН
Однажды на улице вновь раздались выстрелы. Это восстал корпус галичан, составленный из пленных австрийской армии. Полк воевал на нашей стороне, но в определенный момент, поддавшись агитации, восстал и пошел на Винницу, прямо на штаб 45 стрелковой дивизии. Я выглянул в окно и увидел галичан в военной форме; они шли двумя цепями, одна за другой, человек по десять. Становились на колено, давали залп и двигались дальше по улице. Отец нас сразу отвел в подвал под гостиницей, там была просто котельная, а сам ушел другими улицами. Гарькавый с комендантской ротой заняли оборону за рекой Буг и не пускали галичан к вокзалу. В то же время был вызван бронепоезд Ураган. Он открыл огонь, и галичане были отогнаны от города, а скоро подошла кавалерийская бригада Котовского и восставших окончательно усмирили, галичане сдались, восстание было подавлено. Бронепоезд Ураган входил в группу бронепоездов, их было Ураган №1, №2, №3, №4. Все они были одинаковые с полукруглыми вагонами. Небольшие, быстрые. Кроме того, в Жмеринке я видел большой бронепоезд «Гроза». У него были мощные орудия и мощный паровоз, по-моему, ИЗА.
Котовскому в то время достались большие трофеи, в том числе много легковых автомобилей. Один он подарил отцу в санчасть. Это был открытый автомобиль «Паккард» с брезентовым верхом. На этом автомобиле мы два раза прокатились всей семьей. Но после этого шофер вместе с машиной скрылся, говорили уехал в Одессу.
УМАНЬ. 1919 ГОД
Промелькнула весна, за ней лето и осень, настала зима 1919 года. В самом конце зимы мы оказались в Умани. На улицах лежал снег, было холодно, но чувствовалось приближение весны, нас опять погрузили в эшелон. Несколько дней мы колесили по железной дороге и, наконец, приехали в тупик, в город Умань, который до сих пор стоит в тупике железной дороги, недалеко от станции Христиновка.
Команды выгружаться довольно долго не было, и к нам в вагон пришел комиссар Озерянский, молоденький и очень симпатичный паренек. Он носил маленькие усики и очень любил детей. Увидев меня и брата, взял Борю на колени, что-то рассказывал, а потом пел песни. Он пел:
Был у Христа-младенца сад,
И много он взрастил там роз.
Когда же розы расцвели,
Детей еврейских позвал он.
Они сорвали по цветку,
И сад был весь опустошен.
В это время к эшелону подцепили паровоз, он толкнул вагоны, а на печке в теплушке стояло кипящее молоко. Оно опрокинулось и обварило ножку Боре. Это просто страшно вспомнить. Он долго болел, и на этом месте, на бедре, осталось у него пятно – там по-другому росли волосы.
Наконец выгрузились из вагонов и разместились в городе. Воспоминания самые приятные, город чистый, полон ароматов акации. Мы живем на Дворянской улице. Если идти от вокзала, то по левой стороне, на углу, на первом перекрестке стоит одноэтажный каменный дом. Тут начался новый период моей жизни. Появились товарищи. Их тут было много. Один, который был чуть старше нас, организовал подростков девяти – четырнадцати лет в отряд бойскаутов. Мы занимались Сокольской гимнастикой, маршировали, ходили вместе гулять на лиман. Собирались мы на берегу около разрушенных мельниц. Занимались подолгу на турнике. Стояло лето, все ребята были на каникулах, а меня заставляли заниматься науками. Приходил из политотдела один очень образованный человек и готовил меня в школу. Но шла жестокая гражданская война, наша 45 стрелковая дивизия вела тяжелые бои со всяческими бандами, поэтому мне никак не удавалось пойти в школу, как всем ребятам моего возраста. В Крыму готовился к нападению Врангель, панская Польша оккупировала часть Украины. Силы сторон готовились к новому этапу войны, которая зальет кровью многострадальную Украину.
ЛОШАДКА КАТЬКА
В нашем обозе появилось пополнение. Однажды отец, придя с работы, сказал: «Я достал тебе пони, иди на конюшню, посмотри». Захожу в конюшню, смотрю стоит хорошенький жеребенок, лохматенький, но очень аккуратный, кобыленка. Лет двух. И начали эту лошадку мне каждый день подседлывать. Прозывали ее Катькой. Заседлают эту Катьку, я заберусь в седло и поехал в санчасть, оттуда домой, из дома только на конюшню и никаких других маршрутов она не признавала. Держать ее нужно было на строгом поводе, не давать хода. Но чуть увлечешься, она рванет на полный карьер и скинет седока на землю. Ох, и часто я летал с нее. Она скинет меня и галопом мчится в конюшню. Было мне тогда 9 лет. Одет я был по тому времени странно: синее длинное пальто со скунсовым воротником (ох эта мамина муфта) и шапка из того же скунса. Когда я садился в седло, пальто поднималось выше плеч. Но, куда бы я ни ехал, если Катьке удавалось сбросить меня раньше, она маршрут прерывала и мчалась к себе в конюшню.
У нас были великолепные детские сани, белые, удобные, с двумя ручками сзади, чтобы их катить. Сани предназначались для Бориса, его иногда катали в них, но в большинстве случаев они стояли без дела. И вот задумал я впрячь Катьку в сани, но был просто о многом не осведомлен, в частности о том, что не всякая лошадь к этому готова. Видимо, этого не знал и никто из окружающих взрослых, потому что меня никто не остановил. Привел я Катьку к нам на двор и стал впрягать ее в сани. Но тут случайно оказался один красноармеец. Он взялся мне помочь. Привязал к санкам две палки из жердей, приделал из веревок постромки, привязал все это к шее лошадки. Я хотел сам сесть в санки и посадить с собой Борю, но тут мать мне этого делать не дала. Красноармеец начал пробовать, как Катька пойдет в упряжке. Катька спокойно стояла, жевала хлеб с солью и была ко всему безучастна. Но когда она двинулась и почувствовала, что сзади у нее что-то шипит по снегу, она страшно испугалась, рванула и бросилась бежать. Красноармеец вожжи не удержал, и Катька вылетела в ворота, на повороте санки стукнулись о них и разбились вдребезги. Катька еще больше испугалась и карьером припустила к себе в конюшню. Там я ее и нашел, она стояла перепуганная, дрожащая и смотрела на то, что осталось от санок.
Время катилось вперед. Вновь настала весна, мне исполнилось 10 лет. Затем пришло лето 1920 года, когда мы со знакомыми ребятами стали заниматься в бойскаутском отряде. Сплотившись, начали задирать ребят с других улиц. Вооружившись рогатками, ходили на берег лимана, забирались в разрушенные мельницы, находили там куски чугуна, крошили их на мелкие части и этими кусочками стреляли. Получилась очень опасная игра, но это нас не пугало. Ведь кругом тоже шла опасная война. Игра в войну была для нас главной. Там же я впервые увидел и футбол. Играли на площади. Правила были не ясны, но сама игра захватывала. Мяч был один, он принадлежал какому-то пареньку, и он сам тут всеми командовал. Однажды я познакомился с одним мальчиком. Его звали Виталий. Типичный гимназист четвертого класса: форма, шинель, фуражка. Немного восторженный, мечтательный парнишка. Он сказал: «Давай вызовем весь отряд на бой. Поставим на забор палки, накинем на них шинели и будем из-за укрытия бить их, как зайцев. Я в это дело не сильно, но поверил. В отряде были очень решительные парни, не такие, как я с Виталием, однако же, пошел и передал им вызов. Там это было воспринято всерьез, и у меня первым делом отняли оружие, то есть, рогатку. Но следующий день было воскресенье, и отец решил всей семьей ехать в Софиевку. Возражать было бесполезно, мы сели в экипаж и отправились на прогулку. Софиевка - огромный парк, нечто вроде дендрария. Там даже в то время велась научная работа. Парк этот известен на всю Украину. Было очень интересно погулять по тенистым аллеям, но в душе я чувствовал себя неважно – ушел от боя. День мы провели чудесно. На следующий день в госпитале на лестничной площадке я увидел стенгазету. Читаю заметку: «Наш начальник санитарной части Барунин на казенном экипаже ездил с семьей на прогулку в Софиевку. Конечно, прогулка хорошая вещь, но причем здесь казенный экипаж?» А ниже частушки:
Мама, мама, что мы будем делать,
Когда настанут летние жары?
А Барунин дал нам к лету
Теплые штаны.
Комиссар полка был человек серьезный и любил критику. Не знаю, как к этому отнесся отец. Скорее всего, считал себя правым, ведь теплые штаны через несколько месяцев очень пригодились тем, кому они достались.
18 марта - день Парижской коммуны. Этот праздник отмечался очень широко, обязательно устраивался митинг или собрание, выступали артисты или самодеятельность. На такое собрание попал в Умани и я. Собрание происходило в театре. Зрительный зал был полон. На сцену вышел начальник политотдела дивизии и начал речь. Он сказал: «Товарищи! Встаньте, шапки долой, только так я могу говорить об этих людях, отдавших свою жизнь за первую в мире коммуну…» Потом все сели, и речь продолжалась. Собрание кончилось концертом.
Самым любимым занятием в то время стали для меня лошади, я пропадал на конюшне каждый день. А по вечерам, когда кони возвращались домой и немного остывали после дневной работы, мы с мальчишками вели их на лиман на водопой, забирались на лошадей и степенно, придерживая уздечки, ехали к воде. Вот лошади напьются, тогда скидываешь рубаху и штаны, садишься верхом и ведешь коня на глубокую воду. Тут его моешь, обливаешь, на берегу конь отряхнется, поваляется на траве, мы тоже немного обсохнем и гоним табун домой. И тут начинается дикая скачка. Летим карьером чуть ли не прямо в конюшню. На ходу соскакиваешь, останавливаешь коня или пускаешь его в стойло одного. Дальше - кормежка, уборка за лошадьми, а тут уже и вечер, идешь скорее домой, очень хочется есть самому.
Дома серьезный разговор - учитель был, ждал тебя, а ты не пришел… Вообще, рос я вольницей.
САНИТАРНЫЙ ПОЕЗД. СОВЕТСКО-ПОЛЬСКАЯ ВОЙНА
Но тут начался новый этап Гражданской войны, началась Советско-Польская война 1919-1921 годов. Первая Конная Армия перед наступлением на польские войска сосредоточилась в районе Умани, а нас опять спешно грузят в эшелон… Вновь с большим сожалением приходится прощаться с товарищами. Снова мы едем и едем, и кажется никогда не будет конца этому движению, сборам, опасности, свисту пуль и взрывам.
Эшелоны ходили медленно. Мощных паровозов не было. Самый распространенный паровоз серии О-в. К нему цепляли 60 двухосных вагонов, он с трудом тащил этот груз. Угля не было, топили дровами. Огромными поленьями, метра по два, набивали тендер, а хватало их на один перегон. Бывали случаи, когда дрова заканчивались, и паровоз останавливался. Тогда пассажиры выходили и рубили лес или разбирали строения. То, что показано в кинофильме «Коммунист» истинная правда. Я сам это видел несколько раз. Передвигаться было страшно. Не раз эшелоны летели под откос. Железные дороги были в плохом состоянии. Да и в походном порядке тоже ехать по дорогам было очень опасно. Отец имел привычку передвигаться впереди обоза верхом. Вот двигаемся в определенном направлении, пункты следования указаны по картам. Обоз тащится шагом, а у меня совсем нет теплой обуви, я быстро рос, и в результате на ногах у меня были только простые ботинки и чулки. На снег ступить нельзя – ботинки намокают и ходишь в них, как по льду. Да и родители были одеты легко, не для поездок в открытых саночках на ветру. Поэтому отец торопился скорее проскочить расстояние. Да и оружия для защиты не было. Раз едем в Гайсин. Едем по полю, в стороне виднеется лесок. Вдруг оттуда выезжает кавалерийский разъезд, три всадника. Что делать? Отец встречает их с совершенно невозмутимым видом. Возница наш тоже. Подъезжают. Оказалось, наши красные кавалеристы. А ведь могло случиться и по-другому. Оказались бы махновцы или григорьевцы, тогда конец всем. Наш эшелон описал большую дугу по железным дорогам от Умани на Христиновку, Вопнярку через Бирзулу на Николаев. Но железнодорожный мост через Буг оказался взорванным. Пришлось опять выгружаться. Для того чтобы ехать дальше были мобилизованы крестьянские подводы. Их приехало не менее ста. Мужики агрессивные, настроены пограбить, но госпиталь охраняла команда выздоравливающих. Это была вооруженная команда, человек тридцать. На вооружении были винтовки, все новые, их желтые приклады ярко блестели на солнце. Кроме того, оружие имели многие санитары. Настала ночь. Меня с братом и мать с Наташей поместили в крытую санитарную двуколку, было тогда такое средство передвижения для перевозки раненых. Настроение тревожное, ждали нападения или банды, или крестьян - подвозчиков. Все было приведено в боевое состояние. Возницам было приказано быть у своих возов. Костры погашены. Все замерло. Помню, как возницы окружили отца и говорили, что если банда налетит, нам и сопротивляться нечем, пулемета нет. А отец говорит: «Все у нас есть – пусть только сунутся». Охранялась главным образом аптека, там была бочка спирта. А это была большая приманка. Ее пришлось погрузить на госпитальную подводу и замаскировать. Но у крестьян оружия не было, и все обошлось. Рано утром наш обоз переправился на другой берег реки, и мы двинулся дальше. Впереди ехала команда выздоравливающих, наша основная охрана. Солдаты сидели на подводах, в каждой человек десять. Сидели двумя рядами, выставив вверх винтовки. Вид получился угрожающий.
В Николаеве не задерживаемся, двигаемся дальше, на Александрию, потом в Елисаветград (теперь Кировоград). В Елисаветграде нас поселяют в доме на большой городской площади. В памяти сохранился лишь один эпизод: было лето, на площади выстроилась 14-я кавалерийская дивизия Первой конной армии. Перед ней выступал комиссар. Это был молодой человек в буденовке. Он красиво гарцевал на коне и громко говорил: «Наша армия прошла от гор Кавказа и Черного моря, чтобы разгромить польских панов и т.д. Речь была горячая, взволнованная. Она нашла отклик в дивизии, бойцы громко кричали: «Ура!!!».
КОЛЯ
После Елисаветграда оказались мы на станции Бобринская. Это большой железнодорожный узел. Отсюда началось наше движение на Запад с остановкой на маленькой станции Перегоновка. Но тут был большой сахарный завод, который в то время не работал. Я, конечно, отправился посмотреть. Походил, поглядел, как там устроено, но многие цеха оказались на замке. Тут я познакомился с одним мальчиком. Он был года на два старше меня, все тут знал. Он привел меня к странной узкоколейке. На ней стояли брошенные вагонетки. На них возили свеклу с полей, окружавших завод. В тот момент они стояли без дела. Мы брали две вагонетки, укатывали их далеко в поле, в самый дальний конец, куда была проложена эта узкоколейка и уже оттуда, с горки, катили вниз к заводу. Вагонетки летели быстро. Вместо тормоза бралась большая палка, ею надо было упереться через раму в колесо. От скорости и от опасности захватывало дух. Но этим-то и было катание интересным. Мальчика звали Коля. Он часто приходил к нам в вагон. Наша жизнь ему очень понравилась. Жил он с дедушкой и бабушкой. Стал Коля проситься уехать с нами, но наши его брать отказались, я расставался с ним, как с братом. Наш эшелон должен был двигаться дальше - через Цветково на Фастов, Казатин…
Проехали Цветково, остановка в Белой Церкви. Место, воспетое Пушкиным в «Полтаве». Тут помещался штаб 45 стрелковой дивизии, следовательно, и наше санитарное управление. Отец с утра до вечера на тачанке разъезжал по селам. Я увязывался с ним. Приходилось потом подолгу сидеть на облучке вместе с ездовым Петей и ждать отца… Было ужасно тоскливо. Лошади тоже стояли, переминаясь с ногу на ногу.
В один из дней отец отправился в Сквиру, вернее в большое имение какого-то польского магната недалеко от Сквиры. Взял с собой и меня. Тут был организован дом отдыха для выздоравливающих после тяжелых ранений. В усадебном парке были разбиты большие палатки, в которых оборудованы спальни, столовая, кухня, медпункт. В центре парка стоял большой, полуразоренный деревянный дворец с квадратной башней.
Вместе с отцом тут было еще какое-то начальство, и это посещение зафиксировал фотограф. На этих фото есть и я. Это единственная моя фотография того времени.
Вскоре мы снова двинулись дальше. Через Цветково на Фастов, потом на Казатин и остановились только в Бердичеве, где дали нам квартиру. Через день к нам вдруг приходит Коля. Оказывается, он все же удрал из дома. Пристал к кавалеристам, рассказал, что у него есть теперь свой конь, седло и тесак. И уже один раз он ходил в разведку. Я ему, конечно, страшно завидовал. Он рассказывал, как ехали ночью, как нападали на бандитов... А к вечеру к нам явились колины дедушка и бабушка. Приехали его искать и на следующий день увезли его домой. На прощание зашли к нам. Коля плакал, не хотел уезжать. Думаю, что в будущем он, наверное, вновь удрал.
БРОШЕННЫЕ ИМЕНИЯ
Из особенных событий - поход в театр. Смотрели «Ревизор». Городничего играл какой-то знаменитый артист. Играл очень хорошо. Помню, он на каждый свой выход пудрил руки. Теперь я думаю, у него не было белых перчаток. Этого актера мы видели и раньше, в Виннице. Он был высокий, с громким голосом, яркими чертами лица, при этом очень естественно держался на сцене. Впечатление от его исполнения было громадным.
В Бердичеве мы оставались недолго. Опять эшелон. Опять дорога. Едем на запад с краткой остановкой в Мирополе. Наш дом оказался напротив штаба. От него непрестанно отъезжали связные на лошадях и мотоциклах. В то время мотоцикл заводился путем разгона. Мотоциклист включал зажигание, разгонял мотоцикл бегом, мотор начинал работать, и тогда на ходу он вскакивал на него. Как-то один мотоциклист разогнался слишком быстро, а вскочить в седло не успел. Мотоцикл помчался один, седок за ним. Но догнать его не смог, так и бежал, пока наконец, мотоцикл во что-то уткнулся и упал. Мотоциклы в штабе были фирмы «Клено» - с ременной передачей.
Однажды отец поехал с инспекционной поездкой в Полонное и взял меня с собой. Там стояла подчиненная ему санчасть. После окончания осмотра, мы были приглашены в столовую, и нас угостили чашкой шоколада. Этот дивный вкус запомнился на всю жизнь и никогда потом я ничего подобного не пробовал.
Продвижение пошло дальше, вновь замелькали станции и городки: Здолбунов, Дубно, Кременец. События развивались быстро. Бои шли недалеко. Были взяты Броды, Красное, войска двигались с очень тяжелыми боями к городу Львову. У отца, видимо, существовало какое-то сомнение, и он все время говорил, что нам надо бы ехать в госпиталь, в Славуту. Но мы туда не поехали.
Посередине Кременца высилась гора. А на ней виделся старинный замок. Вместе с одним мальчиком мы решили туда сходить. Дорога шла наверх серпантином, постепенно, кругами поднимаясь вверх не менее трех километров. Нам этот путь показался слишком длинным, и мы отправились без дороги, напрямик по крутой горе. На самом деле получилось и сложнее и дольше, пришлось буквально карабкаться по камням, а в самом конце лезть почти по отвесной стене. Зато вид отсюда оказался великолепный, перед нами простирался и сам город, и его окрестности. Но долго стоять на горе было не безопасно. В Кременец частенько прилетали польские самолеты. Они обстреливали город и бомбили. А в замке расположился наблюдательный пункт, стояли пулеметы. Около железнодорожной станции я видел зенитную установку. Полевое трехдюймовое орудие было поставлено на особую подставку с поворотным приспособлением. Но эта пушка ни разу не выстрелила. Ощущение высоты привело нас в восторг, и мы стали кидать вниз камни. Сначала маленькие, они летели по воздуху, потом прыгали по горе, разгоняясь быстрее и быстрее и залетали на крыши домов под горой. Этого нам показалось мало, я схватил камень величиной с тарелку и кинул вниз. Он полетел огромными скачками, в это время мы увидели, как по тропинке внизу проходят гуляющие люди. Мы страшно испугались, но к счастью, все обошлось. Спускаться было очень трудно. Крутизна тянула вниз, мы устали, страшно боялись упасть и покатиться. Ноги дрожали. Пришлось сесть и спускаться на брюках. Брюки, конечно, быстро протерлись, и вечером мама пришила на них еще одну заплатку. В те времена мы не стеснялись носить брюки с заплатками.
Из газет мы узнали, что наши части подошли к Варшаве. Тогда говорили, что к Варшаве подходит корпус Гая. Все чаще стали прилетать над нами самолеты и не только стрелять, но и бомбить (тогда говорили – бомбардировать). И тогда отец все же решил отправить нас в Славуту, где расположился наш госпиталь.
Опять грузим вещи на подводу, и вся наша семья катит в Славуту. Отец нас провожает, едет впереди на тачанке. Стояло жаркое лето, свирепствовала новая эпидемия брюшного тифа, и отец строго следил, чтобы мы не пили из речушек и ручьев, встречающихся по дороге. Кипятить воду было не на чем. Наши лошади с наслаждением глотали воду при каждой возможности, а мы завидовали и ждали, когда же на пути будет деревня. Кругом простирались золотые поля пшеницы. Пронзительно голубело небо с белыми облачками на нем. Вдруг среди облаков появились маленькие тучки. И в самой дали из одной из них стал виден падающий шлейфом дождь. Мы залюбовались и долго смотрели вдаль, не заметив, как другая туча уже подкралась к нам. Подул холодный ветерок, солнышко скрылось, и полил быстрый колкий дождь. Крупные, холодные капли в момент промочили всех нас насквозь. Но лошади бежали бодро и от удовольствия помахивали хвостами. Ливень быстро кончился, и на солнце от их мокрых спин стал подниматься пар.
Но вот и Славута, мы подъезжаем к госпиталю. Квартира для нас подготовлена. Выгружаемся, устраиваемся. Отец уезжает обратно в Кременец.
Мы жили в небольшом доме с мезонином. У нас была комната и веранда. Хозяин поляк, очень интеллигентный человек. Всегда подтянутый, в черном сюртуке. Как правило, в каждом из этих местечек был парк и дворец какого-нибудь вельможи. Здесь тоже был большой старинный парк, как раз на той улице, где мы поселились, он тянулся во всю ее длину и был огорожен высокой каменной стеной. А Дворец, который парк окружал, раньше принадлежал семье Сангушко. С другой стороны улицы шли жилые строения, среди которых располагался наш госпиталь. Больные и выздоравливающие помещались в Больших палатках, похожих на бараки, а кухня и собственно медицинские отделения, а также управление, расположились в доме.
Кругом были банды. Сам дворец и еще одно большое здание рядом были разрушены. Стены обвалились, ходить туда почему-то, было страшно. У входа в парк были большие ворота, тоже разрушенные, с сорванной решеткой. На другой стороне улицы, напротив ворот парка, стоял большой черный деревянный крест. Местный мальчик, с которым я познакомился, рассказал, что на этом месте был убит кто-то из хозяев имения. Мы вошли в парк. С левой стороны стояло большое одноэтажное здание, в котором помещалась госпитальная пекарня. А немного дальше, на поляне высился огромный старый дуб. Желуди уже поспели, и мы собирали их, чтобы потом было чем играть в войну. На другом конце парка мы обнаружили еще одни ворота, а рядом с ними – польскую кирху. Говорили, что пан ходил в кирху по подземному ходу. Я хотел пойти во дворец искать этот ход, но мой товарищ меня остановил. Говорили, что в развалинах может кто-то прятаться, и лучше к дворцу не подходить. И действительно, обстановка была напряженной. Бои шли далеко, войск вокруг не было. А банды возникали неожиданно. Люди старались меньше выходить из дома. Мать тоже перестала отпускать меня со двора. С едой было трудно. Ели в основном хлеб, молоко, да еще что-либо доставалось из госпитальной кухни. Мама немного прибаливала, но была в хорошем настроении. Однажды она раздобыла муки и соорудила вареники со сметаной, большую кастрюлю. Мы сели за стол обедать, горячие вареники дымились… Вдруг вошел комиссар госпиталя Бершадский и сказал: «Надежда Савельевна, срочно собирайтесь, мы уходим, поляки в Здолбунове». Немедленно уложились, подали подводу, погрузились, меня и Бориса посадили сверху и дали нам в руки кастрюлю с варениками. Так мы и приехали на станцию. Там стоял эшелон, прицепленный к бронепоезду. Стали грузиться в вагоны, совершенно неприспособленные для людей. Крыши наполовину раскрыты для стрельбы. Внутри стояли испорченные зенитные орудия без затворов. Дверей нет, но думать некогда, мы грузимся, лишь бы ехать.
НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ
Команда выздоравливающих отходила последней. Между местечком Славута и станцией километра полтора, все это пространство занято прекрасным сосновым бором. И когда команда выздоравливающих вошла в лес, им что-то показалось, и они стали стрелять. На станции подумали, что подходят поляки. Бронепоезд отцепил эшелон и ушел в Шепетовку. Когда все выяснилось, позвонили на следующую станцию, и бронепоезд вернулся. Оказалось, он шел на пополнение, на базу, и у него не было совсем боекомплекта. Когда наш эшелон пришел в Шепетовку, достали подходящие, не разбитые вагоны с печками-буржуйками.
Наши войска отступали, Первая конная срочно ушла с этого участка фронта, оголив его, и пехотным частям тоже пришлось отступить. Началось довольно долгое передвижение по железным дорогам. Станции и города были знакомые, но мы нигде не выгружались, двигаясь на Бердичев. На одной из станций паровоз остановился, не оказалось дров, нечем поднять пар. Санитары разобрали половину пакгауза на станции, набили дровами тендер, разогрелся паровоз - можем ехать. Вдруг на станцию приходит эшелон с ранеными буденовцами. Наш паровоз срочно отцепляют, прицепляют к их эшелону, они едут, а мы опять остаемся с холодным паровозом. Команда госпиталя разбирает вторую половину пакгауза, разогревают оставленный ими паровоз, и мы едем. На подъезде к Бердичеву застаем страшную картину: разбитые вагоны, нагроможденные под откосом, кругом лежат убитые люди. Это был тот самый состав с ранеными буденовцами, которому мы отдали наш паровоз.
На станции Христиновка, куда, наконец, мы добрались, все забито эшелонами. У нас нет дров, печурка холодная. Мама, я и Боря стоим в дверях. Мимо проходит маневровый паровоз. Смотрим на машиниста, который откатывается по параллельным путям… Мама говорит: «Товарищ машинист, дайте поленце дров». Тот промолчал, но когда паровоз немного отъехал к нам с тендера упали два больших двухметровым полена. Я кинулся за ними - притащил, и стали мы с мамой эти бревна пилить. Пару поленьев отпилили, я их переколол, затопили печурку, стало теплее. Вдруг стук в дверь. Открываем - Город, отцовский вестовой, он приехал от отца найти нас, привез еду. По дороге он нашел девушку Оксану из своих краев. Привел ее к нам в вагон. Мы с Городом быстро напилил дров, накололи и у нас оказался настоящий дровяной запас. Стало тепло, можно согреть чай, сварить обед. Город с Оксаной побыл у нас недолго, сутки, и поехал к отцу. А наш эшелон передвинули на станцию Поташ.
На станции Поташ стоял военно-продовольственный отряд, они тоже жили в эшелоне. Я бродил по путям. Смотрю - компания бойцов продотряда достала огромную свинью и собралась ее резать. Дело было обычное, которое я видел не раз. Свинью повалили, прижали к земле, один точным ударом ее убил. Свинью обмыли кипятком, оскоблили. Отделили четыре огромных окорока, стали разрезать и остальные части. Вдруг вижу один боец взял незаметно один окорок, прижал к груди, и потихоньку пошел. Тут компания хватилась: все на месте, а одного окорока нет. Видят, боец идет, уже далеко, шинель внакидку, окорок тяжелый, он идет, переваливаясь с бока на бок. Видимо это была шутка, потому что за ним побежали и вернулись все со смехом.
Жизнь на этом полустанке была на редкость однообразная, ребятишек не было, не было общения. Раз, уже ночью, пришел комиссар и говорит: «Будьте наготове, в соседнем селе Махно. Боевая готовность». Мать нас с братом одела, собрала кое-какие вещи на случай, если придется уходить с боями на Христиновку. Ночью все, могущие носить оружие, вышли в оцепление. К нашему вагону подошел огромного роста боец, мощный человек, но по несчастью он был болен сифилисом. Как врач мама это знала и очень его боялась. Боец сказал ей: «Не бойтесь, если что случится, я возьму Бориса на руки и пойдем в Умань – тут до него 25 верст. За сутки дойдем.» Все были напуганы. На мне были надеты «выходные» - новые брюки из черного, почти шинельного сукна (очень толстые). Потом я эти брюки никогда не надевал. Куда-то пропали или я из них вырос. Мы вышли из вагона и спрятались под колеса, казалось, так безопасней. Через час дали отбой. В соседнее село была послана разведка и ничего не обнаружила, никаких махновцев. Оказывается, в селе была свадьба, пьяный милиционер там с кем-то повздорил, его поколотили. Тогда он пришел к нам, на станцию Поташ и сказал, что в деревне махновцы. Однако ж, махновцы действительно были где-то рядом, и мы не встретились совершенно случайно. Через несколько дней наш эшелон передвинули дальше, на узловую станцию Цветково.
По дороге мы видели из вагонов махновские тачанки. Они прошли большой колонной примерно штук 40, в верстах в трех от железной дороги. Шли они в обратном направлении. По пути мы остановились на станции Звенигородка и увидели следы боя, кругом лежали убитые, а воинский эшелон, на который махновцы напали, уже ушел. Похоронили трупы – и двинулись дальше на Цветково.
Цветково поразило полным отсутствием составов. Обыкновенно все станции, которые мы проезжали, были забиты эшелонами, а тут полная свобода и лишь наш стоит на крайнем пути.
Кругом степь, вдали лес. Поселка нет – несколько железнодорожных построек, пусто и тишина, вокруг полное безлюдье. Я не скажу, чтобы было голодно. Я просто не знаю, откуда была у нас еда, и что мы ели. Еда была самая простая, сыты не были никогда. Матери нездоровилось, ей нужно было есть что-нибудь другое, а не нашу грубую пищу. Она все время страдала от болей в желудке.
Эшелон стоял один на большой станции, открытой со всех сторон. Я наслаждался теплом солнышка, ходил в поле, но меня одолевало чувство безделья. Ребятишек не было, играть не с кем. Наш вагон в эшелоне последний, рядом с нами в двух вагонах команда выздоравливающих, которая несет охрану госпиталя. Конечно, положение было опасное. Прорыв фронта у Гродно дал польской армии некоторое временное преимущество, фронт сравнительно недалеко, возможны прорывы вражеских войск. Вдруг из леса, который был в трех-пяти верстах, вышла кавалерия и стала по шоссе двигаться к Цветково. Я был у вагона, когда подошел командир и скомандовал – в ружье. Команда немедленно вышла с оружием. Все залегли в цепь вокруг станции. Пошла разведка. Видно было, как они подошли к передовым кавалеристам, переговорили с ними и замахали руками – отбой. Страх отпал, напряжение ушло. Оказалось, это 14 дивизия армии Буденного. Переходит с юго-западного участка фронта на западный. Это, собственно, и привело к отступлению на польском фронте. Но вскоре фронт стабилизировался, а следом было объявлено о мире. Между тем шли бои в Крыму с Врангелем.
Наша 45 стрелковая дивизия отошла и стояла на фронте, удерживая поляков, а штаб переместился опять в Умань. И вот я снова в Умани. Отряд распался. Я встретил на улице нашего руководителя, он шел с товарищем. И вот от него я впервые услышал, что надо организовать коммунистический союз молодежи, и, что они сейчас формируют первую ячейку в Умани. Странно было, что парни, с которыми мы столько встречались в прошлый приезд, теперь меня совсем забыли. Видимо, войска очень часто передвигались, в Умань приходили и уходили новые и новые люди, для них это был калейдоскоп лиц. Но как только, разговорились, и они стали меня потихоньку вспоминать, как нужно было опять собираться в дорогу.
СИМФЕРОПОЛЬ
В Крыму военные действия были окончены. Врангелевцы покинули полуостров. Якир был назначен командующим войсками Крыма. Отец - начальником санитарного управления войск Крыма. В апреле 1921 года приехали мы в Симферополь. Квартиру нам дали на Екатерининской, дом 36, на втором этаже. Квартира удобная. Появились у меня и друзья. Во дворе проживала семья Айрбабамянц. Один из сыновей этой семьи Володя подружился со мной, он был старше меня на пять лет, и у него были ролики, на которых он катался по асфальту тротуара. Иногда он катался на одном, а меня сажал верхом на ногу и катили мы с ним от угла до угла. На другой стороне улицы были здания Университета, там помещался госпиталь. Однажды туда пригнали небольшое стадо коз и баранов. Одну козу временно дали нам, чтобы подкормить молоком маму и Борю. За козой ухаживал я. Во дворе была старая хорошая конюшня – туда мы и поместили козу. Я натаскал старых листьев, водил ее по улицам и скверам, где была трава, я же ее и доил. Движения в городе было мало. От белых остались маленькие фордовские автомобильчики. Один принадлежал санитарному управлению и при движении издавал сигнал - та-тита-та-та-там. Долго ждали, когда пустят трамвай и, наконец, это случилось. Трамваи шли переполненные, люди висели на них гроздьями со всех сторон. Но меня это не привлекало. Я увлекся кино. На Пушкинской улице был кинематограф «Лотос». Там шли картины о захватывающих приключениях Мациста. Больше всего нам нравился фильм «Мацист на войне». Эту картину мы с Володей смотрели несколько раз. Были и другие картины, и другие кинотеатры, но мне больше сего запомнился «Лотос» с его Мацистом.
Лето было в разгаре. Хотелось поехать к морю, но такое путешествие было опасно, так как в горах были банды. «Зеленые». Недалеко от Симферополя есть имение «Тавель». В Тавеле, в бывшем барском доме оборудовали госпиталь для выздоравливающих. Имение принадлежало раньше потомкам какого-то генерала, которому пожаловала его еще Екатерина Вторая. Мне рассказал это старик, который кантовался при госпитале. Там же нам отвели комнату. Кругом был большой фруктовый сад, там росли яблоки, груши, вишни, но все это еще не созрело. Однажды я залез в сад, и меня увидел сторож-татарин. Он стоял довольно далеко и погрозил мне кулаком. Больше я туда не совался. Рядом с домом стояла большая груша. На ней было много плодов, но, как в саду, лакомиться ими было еще рано. Но не так уж часто я видел фрукты, и однажды взял и нарвал этих груш, принес домой. Мама положила их в мешочек. Через несколько дней они дозрели, и мы их съели. Приезжала к нам концертная группа артистов. Помню только один номер – пианист играл на рояле. Инструмент стоял в кузове грузовика с открытыми бортами. Я впервые видел такое зрелище, пальцы музыканта бегали по клавишам, весь он был погружен в музыку, потом взрослые говорили о нем - «играл с вдохновением».
В Тавеле мы прожили почти все лето, но находиться там было страшно, все время ждали нападения «зеленых». Отец решил нас забрать. Приехал однажды на фордике и увез нас опять в Симферополь. Наступала осень и 1 сентября 1921 года, я первый раз в жизни пошел в школу. Это была гимназия, хорошо оборудованная. Большие классы, парты - все мне очень понравилось. Взяли меня в третий класс. Помню урок чтения. Учительница показалась мне нервной и злой. Однажды кричит: «откройте книгу «Родная речь» на странице такой-то». Мы открыли. Читайте! И по очереди стала заставлять читать. Читают все плохо, разбирают по складам. Я же читал уже свободно. Быстро прочел предложенный рассказ про себя, перевернул страницу и стал читать дальше. Тут мне попалось что-то смешное, я засмеялся. Учительница кричит: «Ты что смеешься?» Я говорю: «Тут смешно написано». Она: «Где ты читаешь?». Я показал. Она снова обозлилась: «Читай там, где все». Вот единственное воспоминание о школе.
Очень сильное впечатление оставило посещение театра. Отец водил меня два раза. Раз мы смотрели пьесу Гауптмана «Потонувший колокол». Там было много таинственного и водяной, который вылезал из колодца. И огромный колокол, в который кто-то бил. А потом он провалился в пропасть. И люди, которые пошли искать колокол. Все было интересно. Очень красивые декорации. Впечатление было большое. Другой спектакль «Лесные тайны». Действие строится так: группа горожан, заблудившись в лесу, случайно попадает в домик лесника и устраивается на ночь. А ночью все эти люди попадают в потусторонний мир. В третьем акте все возвращается обратно. Пьеса и весь спектакль были очень интересны. Декорации, представляющие таинственный дремучий лес, великолепная игра артистов. Видимо, в то время в симферопольском театре была отличная труппа, были столичные актеры, в то время в Симферополе был Собинов, но об этом я узнал только теперь. Тогда же о нем в Симферополе никто не говорил.
Важным событием, которое поразило многих и горячо обсуждалось - введение НЭПа. Об этом говорили все, никто толком ничего не понимал, всем казалось, что напрасно пролито столько крови.
Однажды должен был приехать из Киева Якир. Встречать его послали машину. И я каким-то образом попал в этот автомобиль, видимо, напросился. Машина была «Паккард» с открытым верхом, мягкие кожаные подушки создавали особый комфорт. Приехали на вокзал, ждем. Приходит состав в несколько вагонов, один классный, несколько теплушек и впереди платформа. В вагоне команда матросов. На платформе стоит самолет без крыльев – и при помощи мотора силой тяги пропеллера двигает этот состав. Пока ждали Якира, понадобилось зачем-то поехать на квартиру, и машина помчалась обратно. В машине кроме меня был еще один из командиров. Вдруг на полном ходу с машины срывается капот и летит через наши головы. Случайно мы остались целы. Капот поставили на место. Эпизод показался нам странным. Если бы в машине был Якир, капот мог бы попасть в него. Нам показался это злым умыслом.
Якир через несколько дней уехал в Киев, его назначили командующим Киевским округом. А еще через неделю уехали в Киев и мы.
КОТОВСКИЙ
Сначала мы жили в гостинице, потом переехали на квартиру. Квартира была далеко от центра города. Отец ждал назначения, и в Киеве мы прожили недолго. Мать с Борей неожиданно уехала в Петроград, а я остался с отцом. Это было очень странно. Я почувствовал, что в нашей семье что-то нарушилось. Но никто нам, детям, ничего не объяснял.
И вот мы с отцом едем к Котовскому, а мама с Борей - в Петроград. Вместе с отцом мы вновь оказались в гостинице. Номер запомнился мне тем, что на стене висела огромная картина, писанная маслом. Берег моря, песчаный пляж, жарко светит солнце, а на песке лежит голая женщина, повернувшись к нам полным задом.
Но вскоре отец велел укладывать вещи, и мы поехали на вокзал, где всю ночь ожидали поезда. Меня тошнило от ужасного запаха человеческого кала, которым пропиталось здание. Под утро подали поезд, и мы с трудом в него погрузились. Вещи затолкали на третью боковую полку. Я сел внизу, рядом с отцом. Поезд еще долго стоял. Вошел парень в полувоенной одежде и залез наверх, к нашим вещам. Он сдвинул их в сторону и сел, свесив ноги вниз. Нам ехать было недалеко, до станции Тетерев. Парень у наших вещей все время ерзал. Наконец, сделав вид, что ему надоело сидеть, он слез и ушел, а через несколько минут поезд тронулся. А когда мы полезли за своими вещами, оказалось, что у нас разрезан мешок и вытащены мои новые валенки – моя единственная надежда не мерзнуть, наконец, зимой. Валенок у меня никогда до того не было, и всегда страшно мерзли ноги. А тут как раз наступила ранняя зима, выпал первый снег. Утром мы приехали на станцию Тетерев. Нас встречал человек, присланный Котовским. Но вот парадокс: это был его подчиненный по фамилии Майорчик. Через несколько лет именно этот человек станет убийцей Котовского. Но в тот день по дороге в часть он говорил о своем уважении к Григорию Ивановичу. Мы ехали в санях. Майорчик в шинели, перетянут ремнем и портупеей, в фуражке, повязан башлыком. Отец в своей старенькой бекеше. Я в зимнем пальто и высоких ботинках, до колен, которые застегивались на крючках шнурками. В ботинках страшно холодно. Зарываю ноги в сено. Сани большие, два сидения сзади и одно впереди, откидное. Возница закутан в огромный тулуп и валенки. Ах! Эти валенки, как я пожалел свои, которые у меня были украдены. От Тетерева до Радомышля – шестьдесят верст. Один раз мы останавливались в деревне, ночевали. Нас провожал хозяин в очень хорошем кожухе – он был очень красиво выделан – желтовато-красноватый, со сборками сзади, отороченный темным мехом. Потом ехали мы еще один день и вечером приехали в Радомышль, прямо в дом, где квартировал Котовский. Нам, оказывается, предстояло жить в семье Григория Ивановича. Для меня это было большой неожиданностью. Котовский жил очень скромно. Квартира состояла из двух комнат. Нам постелили на диване в большой комнате. Диван был обит красивой ковровой тканью красного цвета с черным рисунком. Дальше была дверь в комнаты, где жили хозяева дома. После такой трудной и дальней дороги мы с отцом уснули, как убитые. Утром, часов в восемь, мы проснулись от громких стуков. На дворе стояла утренняя темнота. Фонарей на улицах полуразрушенного Радомышля не было. Время было опасное, в любой момент появлялись всяческие банды, которые могли неожиданно напасть. Встревоженные, мы проснулись, спали мы с отцом «валетом», подняли головы и слушали, что будет дальше. Вдруг дверь открывается, и мы видим, что в дом входит лошадь. Конь посмотрел на нас, потом повернул направо, в комнату, где спал Котовский, и просунулся в дверь. Григорий Иванович его громко приветствовал, дал сахара, конь попятился и вышел в коридор, роняя слюну. Это был любимый конь Котовского Орлик. Мы с изумлением смотрели на это представление, которое надо было заранее обставить и организовать. Кто-то должен был привести неоседланного Орлика из конюшни, а она была за несколько кварталов, привести к определенному часу, запустить коня в дом и помочь ему все сделать. Так я впервые познакомился с Григорием Ивановичем Котовским. Все было необычно и дальше. Через некоторое время вышел сам Григорий Иванович. Был он в трусах. Его мощное тело с развитыми мышцами, как у борца, было напружено, он ловко двигался, словно каждую минуту ожидал противоборства.
К этому времени мы с отцом уже встали, оделись. Тут же вышла и Ольга Петровна. Она была острижена после перенесенного тифа. Высокая, с очень красивым лицом, всегда спокойная, выдержанная, она замечательно относилась к детям, мне навсегда запомнилась ее доброта. Держать детей, выросших на воле, было очень трудно. Особенно меня. В доме была кухарка и вестовой из пленных галичан Ликанька. Был еще и коновод Черныш, но я с ним познакомился позже. Взрослые разошлись по делам, а я отправился на двор. Задняя сторона его не была загорожена и оттуда оказался проход в чей-то парк или сад. Рядом с нашим домом был приют для еврейских детей – сирот, и когда я вошел в парк, меня окружила ватага приютских ребят. Они с интересом меня разглядывали, стали спрашивать, правда ли, что я живу у Котовского. «А ты обрезанец?» – намек на известный национальный обряд. Я подтвердил свое происхождение. Допрос был кончен, любопытство приютских было удовлетворено, и больше они ко мне не подходили.
ФОМА
«Конечно, тебе сейчас скучно, но погоди, приедет Фома, будет с кем поиграть» - говорила мне кухарка. История появления этого мальчика такова: во время одного из боевых действий на польском фронте Григорий Иванович увидел карлика. Мальчик чем-то ему понравился, и Котовский забрал его с собой. Так появился в семье Фома Федотович Яблонский. Но в это время Фома поехал в гости в отдельную Бессарабскую бригаду, должен был скоро вернуться, и я пока прогуливался в одиночестве по нашей улице, где дома были только с одной стороны, с другой все оказались разрушенными.
На Украине зима довольно теплая, снег, не успев выпасть, начинает таять, но выдаются дни, когда налетит морозец, схватит землю, прикроет ее снежком. Вот тут-то мне и было туго в моих роскошных ботинках. В мороз они промерзали, а в оттепель намокали. Но тут мне повезло, отец все же раздобыл где-то мне валенки. Это были валенки для носки их с галошам, так называемые чесанки. Мягкие, теплые, они быстро намокали, гулять в них было нельзя. Приходилось возвращаться домой и ставить их ушиться в духовку. В комнате была печь особого устройства, с вделанной в нее небольшой духовкой.
Прошло несколько дней. Раз я возвращаюсь домой поле прогулки, захожу на кухню мыть руки, а это было обязательным условием пребывания за столом, тут мне кухарка и говорит: «Иди скорей обедать, Фома приехал». Обед у нас был всегда в одно время. Григорий Иванович и отец возвращались из штаба в определенное время, и опоздать запрещалось, так как можно было остаться без обеда. Сесть за стол можно было только спросив: «Ольга Петровна, можно сесть за стол?» Она посмотрит на меня и скажет: «Садись». Покажет место. Брать со стола ничего нельзя самому. Все тебе давалось хозяйкой.
Когда я вошел, Фома уже сидел за столом. Первое впечатление было довольно странным. Личико у него было не очень симпатичное, но это с непривычки, а потом мы настолько сдружились, что я без него не мог ни минуты, ходил за ним, как нитка за иголкой. Куда он, туда и я. Зимой мы посещали театр. При 9-й кавбригаде был украинский музыкально-драматический театр. Руководил им известный украинский артист Рекало. Оказалось, что Фома иногда бывает участником постановок театра. Я вначале не поверил, но он пригласил меня на спектакль «Пан Штукуренко». Фома и сын Рекало играли сватов в последнем акте. Главный сват что-то говорил о женихе и в конце фразы спрашивал сватов: «Так?». А те отвечали: «Так-так-так!» Это повторялось несколько раз. И начали мы с Фомой ходить в театр чуть ли не каждый день, и хотя названий спектаклей я не уже не помню, но мне нравилось в театре, ведь я мог бывать не только среди зрителей, но и за кулисами, что было не мене интересно, чем в зале. В будущем, уже в Ленинграде, воспоминания об этом привели меня в театральный техникум, я стал артистом. И хотя заслуги мои на театральном поприще не будут выдающимися, я всегда относился к своей профессии, как к служению искусству. Артисты ведь нужны не только на главные роли, но и такие, как мой друг Фома, и как я.
Через квартал от нас, напротив водокачки, была городская библиотека. Мы с Фомой туда записались, брали книги, и с этих пор у меня началось чтение. Я читал непрерывно, просто зачитывался книгами. Библиотекарша, старая, умная женщина, познакомила меня с Фенимором Купером, Луи Буссенаром, Луи Жаколио, Жюль Верном. И я весь запас этих книг быстро проглотил. Кроме того, у нас в комнате была этажерка с книгами. Там я нашел огромную, переплетенную в великолепный кожаный переплет подшивку журнала «Будильник» за несколько лет. Читал я много, буквально все, что попадалось под руку.
Читать по вечерам было особенно интересно. Нагулявшись и набегавшись за день, вечером я садился к обеденному столу. Его покрывали клеенкой и все садились читать. Над столом висела керосиновая лампа с большим абажуром. Садился Григорий Иванович, отец, я, Фома и Ольга Петровна, она что-то шила. В «Будильнике» печатали юмористические рассказы. Прочитав что-нибудь смешное, рассмеешься … На меня тут же все цыкали, сердились. И тогда, как только библиотечная книга была прочитана, я брал «Будильник» и шел на кухню. Там на гладко вычищенном столе, при свете лампы, читать было особенно уютно. От печки шло тепло и вкусно пахло.
Но не все было так идиллически прекрасно. В столовой стояла высокая тумбочка, на которой стояли кринки со свежим молоком. Молоко настаивалось, с него снимали сметанный слой. Сметану подавали к обеду или делали масло. Молока нам не давали. И вот, когда взрослых не было, а мы с Фомой бегали одни в комнате вокруг стола, я подбежал к тумбочке, наклонил крынку с молоком и немного отпил, буквально два глотка. Как это я сделал сам не знаю, не думая. Видимо, очень захотелось молока. Фома увидел и закричал: «Аааа! Ты выпил молоко! Я скажу матери!» Так он называл Ольгу Петровну. Я говорю ему: «А ты попробуй сам». А он кричит: «Нет, я пить не буду, я скажу матери!»
Я очень его просил этого не делать. Стыдно мне было очень за свой поступок. Да и я очень уважал Ольгу Петровну. Но вот настал обед. Все сели чинно за стол. Подали суп. Ольга Петровна разлила всем по тарелкам. В это время Фома, с такой злорадной улыбкой на лице произносит: «А Савва пил молоко». Я, конечно, вспылил и говорю: «Эх ты, предатель, я же тебя просил этого не делать». Ольга Петровна помолчала, а потом и говорит: «Ну что же! Будем пить молоко, у нас не будет масла и сметаны». Инцидент этот прошел спокойно, и мне больше ничего сказано не было. В семье Котовского была корова, большая, с добрыми глазами, очень спокойная. Были две лошади - Орлик и скаковая, прелестная кобыла Лелька. Ольга Петровна очень обижалась за то, что так назвали лошадь.
Но вот пришла весна, теплая, ясная. Солнышко грело, снег давно сошел, ручьи стекли, оголились асфальтовые тротуары. Тут появилось новое развлечение, Фома стал кататься на трехколесном велосипеде. А надо сказать, что когда Фома был однажды в гостях в Отдельной бригаде, ему сшили полную форму этой бригады: синюю суконную гимнастерку, красные галифе с желтым кантом и красную фуражку с желтым околышком и кантами. Вот в таком виде он в один ясный день появился на велосипеде около нашего дома. Конечно, это вызвало изумление у прохожих. Около нас останавливались дети и взрослые. А я просил проходить и не мешать Фоме кататься. Ему было неприятно такое назойливое любопытство. Зрители медленно уходили. Один старый еврей с длинной черной бородой, в черном сюртуке и брюках, остановился и стал разглядывать Фому, меня удивила его бесцеремонность, и я громко, дерзким тоном приказал ему отойти. Тогда старик с удивлением переключил свой пристальный взгляд на меня. Меня это так возмутило, что, схватив большой камень, я замахнулся на старика. В это время из дома выскочил Котовский и крикнул мне немедленно домой. Тут я мгновенно осознал, что за такой поступок следует наказание. Меня как ветром сдуло. Через кухню я бегу в коридор и залезаю под рояль. Сижу и дрожу от страха. Котовский несколько раз прошел по коридору и спрашивает: «Где он?! Куда прячется?!». Я сижу не откликаюсь.
Котовского я остерегался. Человек он был очень строгий. Окруженный ореолом славы героя гражданской войны, он был особенно почитаемым человеком. Приютские мальчики пели:
Бандит теперь ведь парень непорочный,
Бандит теперь пугает только баб,
У нас товарищ есть Котовский
И с ним его геройский штаб.
(пелось на мотив «Как страшно шумно в доме Шнеерзона»)
Поэтому и я с особенным уважением относился к нему, но дистанция между нами была большая. Может быть эту дистанцию я установил сам, но с другой стороны и Григорий Иванович, как взрослый человек, не пытался со мной поговорить, чем-то поинтересоваться.
Среда, которая меня окружала вне дома, была груба. Какое воспитание могло быть у парня девяти- десяти лет, когда его окружает грубость в разных проявлениях, которую он встречает каждый день. Все это развивало во мне импульсивность, невыдержанность, неистребимое желание озорства. Помню, что мне очень не хватало матери, ее ласки, нежности, любви, к которой я привык, когда она была рядом.
ВАЛЕНКИ
В один из зимних дней я бегал по улице в валенках, снег был мокрый и валенки за день намокли. Я поставил их, как всегда, в печной духовой шкаф. Делать это нужно было немного погодя, чтобы железные части немного остыли. Печь была только что вытоплена. Но я на это не обратил внимания, поскорее сунул их в шкаф, закрыл двери и сел читать за стол вместе со взрослыми. Надо сказать, что очень часто приезжающие из других частей командиры останавливались у Котовского. Так было и теперь. За столом сидел новый для меня человек, интеллигентный, видимо, знающий и жизнь, и свое дело. Говорил интересно, но немного саркастически, едко, и, главное, с чувством собственного превосходства, высокомерно. Неожиданно посередине разговора все почувствовали запах дыма, это загорелись мои валенки. Они были из хорошей шерсти и не горели, а тлели. Когда валенки вытащили, то оказалось, что сгорели пятки и валенки стали негодны. Я был в страшном отчаянии, опять я обречен или сидеть дома или гулять в своих ботинках. На следующий день, когда Котовского дома не было, но был дома отец, этот командир стал мне читать нравоучения, говорить, что я должен беречь свое имущество, так как все очень трудно достается. Меня это страшно задело, я закричал: «Не лезьте не в свое дело!» - и с силой ударил носком своего ботинка по его ноге. Когда командир ушел, отец стал меня стыдить за мой поступок и приказал извиниться при всех. Вечером, когда ложились спать, а командир спал в нашей комнате на раскладушке, он показал мне какую я ему сделал рану на ноге. Мне стало стыдно, я искренне раскаивался, сам не понимая, как это получилось. Утром, когда все были за столом, я встал и попросил у него извинения.
ДЕВОЧКИ
Весна принесла новые знакомства. Нас пригласили ребята с соседней улицы посмотреть их спектакль. Пьесу они написали сами. Там была и любовь, и несчастья, все, что они видели в быту окружающих семей. Вдохновитель этого был мальчик, старше нас лет на пять, с тонким, одухотворенным лицом, блондин. Одет он был буквально в лохмотья, оставшиеся от старших. Огромные суконные брюки, черные, подвязанные веревкой, и остатки такого же пиджака. Видимо, старая чиновничья форма. Мальчик выделался из всех нас тонкостью даже в таком наряде. С этими ребятами мы с Фомой дружили и часто к ним заходили.
Но тут мы получили письмо от девочек. Нам предлагали дружбу и приглашали в гости, в конце был написан адрес. На следующий день мы туда и явились. Фома в своей форме, я тоже надел все чистое. За этим смотрели старшие. Семья, в которую мы пришли, была богатая, все было совсем по-другому, чем у нас. В дом нас не пустили, мы были только на дворе. Девочка, которая нас пригласила, была расфранченная, вся в бантиках. Мы, попав в такую обстановку, почувствовали себя неловко, застеснялись, замкнулись и в результате из этого знакомства ничего не вышло. Видимо, им просто хотелось поближе рассмотреть Фому. Так что знакомство не состоялось.
КОТОВСКИЙ И ПУБЛИКА
Однажды было объявлено, что будет выступление товарища Котовского. Выступление должно было состояться в помещении клуба. Народу набилось много. Мы с Фомой тоже пробрались в зал, сидели на окне, зато близко от сцены. На сцену вышел Григорий Иванович, поздоровался и без особых предисловий начал занимательнейший рассказ о своей жизни. Рассказывал он очень интересно. Говорил и о том помещике, которому приказал: «Ноги вверх!». И о том, как бежал с каторги, как, вернувшись в Кишинев, зашел в церковь во время праздничного богослужения и был узнан полицмейстером. Как попал в кишиневскую тюрьму и бежал оттуда. О событиях гражданской войны. Все это можно найти в книгах о Котовском. Но никакой рассказ об этом не может передать того огненного, воспламеняющегося мгновенно темперамента, с каким он говорил. Глаза его сияли, он как бы все заново переживал. Зал слушал его с затаенным дыханием. Эти встречи длились 3-4 дня и оставили у меня глубокое впечатление, запали в память на всю жизнь. Ни в кино, ни в литературе никто не передал образа этого удивительного человека. Несмотря на свой высокий рост, мощную фигуру, он был очень подвижный, с быстрой походкой. Как легко он вскакивал на лошадь! Сидел верхом крепко, красиво. Он был в то время великолепным спортсменом. Рассказывал всегда очень живо, часто употребляя слово «визави». Человек был образованный, говорил, что по образованию агроном. Но революция выдвинула в полководцы многих людей, например, Якир был юрист, Гарькавый - учитель в Гуляй-поле. Кстати, Гарькавый говорил, что он учительствовал в Гуляй-поле вместе с Махно.
ПОРОСЕНОК
С питанием в то время было плохо, и Ольга Петровна приобрела поросенка. Поросенок был уже большой, и для него огородили часть двора. Утром я вышел во двор и увидел эту загородку. Двор был просто пустым пространством, раскисшим от дождя и подсушенным утренним солнцем. Я взял комок сухой земли и бросил в поросенка. Это был, видимо, один из бессмысленных поступков, которые мальчишки часто совершают. Но комок попал поросенку в глаз. На утро следующего дня отец ушел пораньше, а Котовский только собирался идти на работу и надевал перед зеркалом свою знаменитую венгерку, обшитую по краям мехом, а Ольга Петровна оправляла на нем ремни. Я стоял в комнате и смотрел. Вдруг Ольга Петровна говорит: «Вот Савва кинул камень в поросенка и попал ему в глаз». Котовский тут же отвечает (он немного заикался): «Если еще раз кинет, возьму за ноги и стукну головой об стенку». Не думаю, чтобы он мог такое сделать, но на меня это произвело сильное впечатление. Я принял это как предупреждение, видимо, мои постоянные шалости порядком всем надоели. Но это не изменило моего отношения к Григорию Ивановичу.
ПЕРВОЕ МАЯ
Приближался праздник 1 мая. Однажды вечером, сидя за столом, я читал «Историю Петра Великого» и говорю: «Григорий Иванович, вы похожи на Петра Великого, не хватает Вам только узких штанов и высоких сапог с ботфортами». Я не хочу утверждать, что моя фраза как-то повлияла на Григория Ивановича, но к празднику 1 мая были заказаны новые сапоги и брюки вместо галифе, как положено по форме. Из темно-красного сукна с желтым кантом, они красиво, как рейтузы, обтягивали ноги Григория Ивановича. Вид был очень внушительный. А вот сапоги не удались. Не было жесткого поднаряда и голенища не стояли, а сминались по ноге. Принесли сапоги два сапожника, два старых еврея с длинными бородами. Котовский надел сапоги и ему не понравилось, что голенища не стоят, а опускаются. Он очень расстроился, стянул их и бросил на пол. Сидит раздосадованный, а старики говорят: «Попробуем нашить изнутри кожу винтом, чтобы держались голенища». К параду все было готово в отличной форме. К этому времени Котовский переехал на другую квартиру. С ним поехали и мы с отцом. Квартира эта была довольно далеко от центра, но дом был большой и удобный, из светлого камня. Тут у меня с Фомой появились новые товарищи. Было уже очень тепло, кончились, наконец, мои заботы о ботинках и валенках, теперь я целыми днями бегал босиком. Со своими новыми товарищами целыми днями мы играли в чурки. Потом бежали на реку (Тетерев) и купались, купались до посинения. Иногда брали долбленые челны и катались по узким протокам или ловили рыбу. Конечно, я знал, что нужно учиться, но это было как-то далеко и когда я опять пойду в школу даже не думал. Мое короткое пребывание в симферопольской школе никаких впечатлений не оставило, кроме самой школы, ее здания, добротных парт, столов, чистых, блестящих паркетных полов…
Первого мая стоял великолепная погода. Солнышко светило вовсю. Деревья расцветали. Я чувствовал особое воодушевление, потому что сегодня будет парад войск. К этому празднику собиралась в Радомышле вся 9-я кавалерийская дивизия. Утром рано Григорий Иванович и отец ушли в штаб, а я с Фомой пошел в конец города, на большую площадь. Фома, как всегда, был одет в свой замечательный военный наряд – форму отдельной бессарабской кавбригады. Я в белой чистой рубашке и в зеленый, суконных, неимоверно душных галифе на босу ногу.
Когда мы явились на плац, все уже были в сборе. Каре штаба, во главе с Григорием Ивановичем с одной стороны площади, кругом огромным полукольцом - боевые соратники Котовского. Мы с Фомой подошли к штабу, сели позади на забор, чтобы лучше видеть, но тут нас увидел отец и шикнул на нас, чтобы мы уходили, особенно я, в своем странном одеянии. Мы соскочили с забора и стали в некотором отдалении, чтобы было видно и слышно.
Праздник начался с выступления Григория Ивановича. Говорил он горячо, говорил о текущем политическом моменте. В то время никаких микрофонов не было, приходилось говорить громко, на всю большую площадь. Котовский был убежденный коммунист. Речь его была такая же боевая, как призыв к борьбе за мировую революцию.
После его выступления начались военно-спортивные выступления. Началось с рубки лозы. Первым начал Котовский. Он лихо проскакал на своей Лельке. Ни разу не промахнулся при рубке, достал шашкой кольцо и проскакал через горящий круг. Потом пошли выступления лучших кавалеристов дивизии. На празднике были почти все жители Радомышля.
ССОРА
Игра в чурку была нашей любимой игрой. Суть ее проста – маленькая палочка, заостренная с двух сторон, кладется на землю, и по заостренному краю ударяют лопаткой или плоской палочкой. Чурка подскакивает, и нужно поймать ее в воздухе лопаткой, как ракеткой мяч и кинуть ее, как можно дальше. Расстояние до места падения измеряется длиной лопатки. Сколько раз уляжется она – столько очков, а до скольких очков играть уславливаются заранее. Например – до 100. Вот и считай, сколько раз улеглась у тебя лопатка до чурочки. Играли с переменным успехом. Как всегда, между мальчиками возникает соперничество, соревнование, ревность к удаче другого. Вот в одной из таких ссор, затеялась у нас перепалка с Фомой, и он в запальчивости назвал меня «жиденком». Естественно, я обиделся и пошел искать помощи у Ольги Петровны. Надо сказать, что Ольга Петровна в то время очень тяжело переживала смерть ребенка. Часто я видел у нее на глазах слезы. Я очень ей сочувствовал, рядом с ней я всегда пронзительно вспоминал свою маму, которая была далеко в Петрограде и по которой постоянно скучал. И вот я пожаловался Ольге Петровне на Фому. Но я не ожидал, что Ольга Петровна станет так сильно ругать Фому. Она ругала его в такой страшной запальчивости, что мне самому стало жаль Фому. Фома заплакал, лег на траву в палисаднике и закрыл голову руками. Тут мне стало жаль его, я пожалел о своей жалобе, все-таки мы были столько времени очень дружны, постоянно и неразлучно вместе.
Больше я Фому не видел. В 1966 году, когда я уже стал артистом Ленинградского театра имени Ленсовета, то оказался на гастролях в Кишиневе. Я пришел в музей Котовского, где спросил о Фоме. Он жил на Украине, в Хмельницкой области. Мне дали его адрес, и я написал в сельсовет. Ответ пришел через год. Письмо написал его сын, Владимир Фомич. Из письма я узнал, что Фома Федотович несколько лет назад умер. Мне прислали его последнюю фотографию, которую я храню. Фома Федотович окончил кооперативный техникум. Работал зав. библиотекой, бухгалтером.
Дальнейшая моя жизнь сложилась так, как складывалась жизнь 9-й кавдивизии. Летом 1922 года штаб дивизии переехал в город Умань. Переезд был для меня очень интересным. Ехали мы походным порядком. Я с отцом - на бричке, а сзади к бричке была привязана отцовская верховая лошадь, небольшая кобылка, серая в яблоках. Это была спокойная лошадка. Ехали мы по уже очищенной от банд территории, ехали без опаски. Переезд длился неделю. Санчасть двигалась довольно большим обозом, и отец уезжал вперед поскорее, так как бричка была легкая, не нагружена вещами. Ее резво катила пара крепких коней. Иногда я садился верхом и скакал вперед, потом ждал, когда отец подъедет. Приехали мы на квартиру к Котовскому. Я побежал встретить друзей, которые у меня там были во время моего первого пребывания в Умани, но у них были уже иные интересы. Груню Щепанюка и Николая я нашел, но было другое время, время игр кончалось, у них впереди была школа, а у меня по-прежнему неизвестность. Отец, конечно, старался заниматься со мной, но разве этого было достаточно?.. Наконец он получил отпуск. Вещи уложены, и мы поехали в Петроград.
НА ПОРОГЕ НОВОЙ ЖИЗНИ
Начался новый период моей жизни. Огромный город. Школа, к которой я совсем не был приготовлен. Не было навыка к усидчивой работе, дисциплине. Это мне мешало всю жизнь. За парту всерьез я сел в 12 лет. Вошел я в эту новую жизнь с двояким чувством. С одной стороны, интересно быть в шумном коллективе сверстников. Но в этом коллективе нужно было бороться за свое место, за авторитет. Школа - серьезное дело. Она требует усилий и волевых, и физических. Порой требует силой подкреплять свои права. К этому я не был готов совсем. Я этого просто не умел. Привык играть. Но в чем-то новая жизнь приносила и радость. Наша семья вновь воссоединилась, вновь со мной была моя любимая мама. Мы въехали в новую, большую квартиру на проспекте Села Смоленского (ныне проспект Обуховской обороны), в которой я прожил фактически почти до конца 60-х годов.
Напечатано в альманахе «Еврейская старина» #1(80) 2014 berkovich-zametki.com/Starina0.php?srce=80
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Starina/Nomer1/Barunin1.php
