От переводчика
В 2011 профессор философии, рабби Джонатан Сакс (Jonathan Sacks) опубликовал книгу The Great Partnership. God, Science and the Search for Meaning («Великое содружество. Бог, наука и поиск смысла». – Второе издание было озаглавлено The Great Partnership. Religion, Science and the Search for Meaning). Ее перевод на иврит был опубликован в Израиле в 2013 году. Ей были посвящены дискуссии в прессе, университетах, синагогах, на телевидении. Среди них: дискуссия с редактором журнала «Новая Республика» Леоном Уисельтиром (Leon Wieseltier) в вашингтонской Sixth and I Historic Sinagogue и дискуссия на Би-би-си с известным биологом и «апостолом» атеизма Ричардом Докинзом (Richard Dawkins).
«Сакс не интересуются доказательством существования Бога. Он вовлечен в «серьезный обмен аргументами во имя Бога», и демонстрирует, что вполне возможно для рационального человека придерживаться религиозных убеждений. Сакс надеется содействовать взаимопониманию и корректности в дискуссии о науке и религии. Реальный и опасный конфликт, полагает он, существует не между различными видами веры и неверия, но между воинственными догмами и их чемпионами всех видов... Сакс видит во взглядах, например, Сэма Харриса, для которого «сама идея религиозной терпимости является одной из основных сил, ведущих нас к пропасти», реальную угрозу цивилизации и гражданским добродетелям».
Я не знаю о каком-либо плане перевести «Великое содружество» на русский язык, и, полагая, что книга будет ценным вкладом в дискуссию о науке и религии среди российских интеллектуалов, я решил перевести ее. Прежде всего, я предлагаю читателю перевод «Введения» и первой главы: «Животное ищущее смысл». Следующие главы будут появляться постепенно, надеюсь без длительных перерывов.
Интересного чтения!
Борис Дынин
Введение
Если новые атеисты правы, вы должны быть подавлены, несчастны, потерять рассудок, чтобы верить в Бога и следовать предписаниям религии. Но мы знаем, это не так. Религия вдохновляла людей на моральное величие, освящала их любовь и помогала создавать сообщества, признававшие ценность человека и дававшие замечательные проявления сердечной доброты. Библия, прежде всего, учила о неприкосновенности жизни, о достоинстве человека, об императиве мира и о моральных обязанностях власти.
Вера в Бога и важность религиозных обрядов не означают отказ от интеллекта, подавление критического мышления или веру в шесть невозможных вещей перед завтраком. Вера не требует буквального прочтения первой главы книги Бытия. Она не требует отрицания результатов науки. Я принадлежу к религиозной традиции, в которой мы произносим благословение при встрече с великим ученым независимо от его взглядов на религию
Так что же происходит?
Дебаты о религии и науке разгорались периодически, начиная с семнадцатого столетия. Они обычно свидетельствуют о возникновении серьезного кризиса в обществе. В семнадцатом столетии он проявился в религиозных войнах, опустошивших Европу. В девятнадцатом столетии - в промышленной революции, урбанизации и влиянии новой науки, особенно Дарвина. В 1960-ых - в дебатах о «смерти Бога», в которых прозвучало эхо двух мировых войн и движения к либерализации морали.
Мы подошли к новому большому перекрестку в истории, и естественно спросить, кто должен указать нам, какую дорогу выбрать. Наука говорит как эксперт о будущем, религия как авторитет прошлого. Наука апеллирует к силе разума, религия – к высшей силе Откровения. Дебаты обычно остаются безрезультатными, и обе стороны готовятся к новым битвам.
Сегодняшние дебаты, однако, ведутся с невиданными раньше гневом и бранью. Изменилось и направление конфликта. В прошлом опасностью – и это была реальная опасность – было безбожное общество. Оно реализовалось в четырех ужасающих экспериментах в истории: во французской революции, нацистской Германии, Советском Союзе и коммунистическом Китае. Сегодня опасность исходит из союза радикальной религиозности с апокалипсической политикой, способной через террор и дезинформацию дестабилизировать целые нации и регионы. Я боюсь этого так же сильно, как боюсь безбожного тоталитаризма. Все сдержанные верующие во всех религиях согласятся со мной: сражение с радикализмом верующие и атеисты должны вести вместе.
Вместо этого новый атеизм начал необычно агрессивное нападение на религию, что угрожает религии, науке, интеллектуальной честности и вообще будущему Запада. Когда общество теряет религию, в нем возникает тенденция к саморазрушению. Оно обнаруживает, что после разрыва нитей, которые связывали его мораль с чем-то трансцендентным, в нем расцветает релятивизм, но релятивизм неспособен к защите чего-нибудь, включая самого себя. Когда общество теряет свою душу, оно стоит на пороге потери своего будущего.
Но продолжим.
В этой книге я пытаюсь показать, что мы нуждаемся и в религии и в науке; что они совместимы. Более чем совместимы! Они представляют две фундаментально важные перспективы, которые позволяют нам видеть мир в его трехмерной глубине. Творческая напряженность между религией и наукой сохраняет наш реализм, укорененный в физической действительности, но без потери нашей духовной чувствительности. Так мы остаемся людьми и храним нашу человечность.
Я собираюсь говорить о человеческом разуме и его способности совершать два совершенно разных действия. Одно разделяет вещи на их составные части и смотрит, как они образуют систему в своем взаимодействии. Другое соединяет вещи так, что они раскрываются как история, и позволяет людям объединяться, формировать отношения. Лучший пример первого - наука, второго - религия.
Наука демонтирует вещи, чтобы узнать, как они работают. Религия соединяет вещи, чтобы раскрыть их смысл. Не входя в детали неврологии, можно сказать: наука есть главным образом лево-мозговая деятельность, религия же связана с правым полушарием мозга.
Обе функции необходимы, но они резко отличны. Левый мозг хорош для сортировки и анализа вещей. Правый хорош для формирования взаимоотношений между людьми. Целые цивилизации совершали ошибки, когда не различали эти функции и применяли логику одной к другой.
Когда вы воспринимаете вещи как людей, возникает миф: свет - от бога-солнца, дождь от бога-неба, стихийные бедствия от столкновения божеств и так далее. Наука родилась, когда люди прекратили рассказывать истории о природе и вместо этого стали наблюдать ее - когда, короче говоря, они перестали мифологизировать природу.
Когда вы обращаетесь с людьми как с вещами, результатом оказывается дегуманизация: люди разделяются по цвету, классу или вере, и в результате отношение к ним определяется этими ярлыками. Религия Авраама возникла, когда люди перестали видеть в людях вещи и увидели в каждом человеке уникальное, святое подобие Бога.
Одна из самых трудных задач любой цивилизации, а также любой индивидуальной жизни состоит в том, чтобы не смешивать эти два отношения к человеку, но интегрировать их в равновесии. Достичь баланса здесь труднее, чем может показаться. Были времена – шестнадцатое и семнадцатое столетия, прежде всего, – когда религия пыталась доминировать над наукой. Суд над Галилео самый знаменитый случай, но были и другие. И были времена, когда наука пыталась доминировать над религией, как сегодня. Новые атеисты представляют собой самый яркий пример этого, но есть много и других людей, кто полагает, что мы можем изучить все, что нам необходимо знать о смысле жизни и о наших взаимоотношениях посредством сканирования головы, биохимии, неврологии и эволюционной психологии, потому что наука – это все, что мы знаем или должны знать.
Обе позиции одинаково неверны. Вещи – это вещи, и люди – это люди. Понимание разницы здесь дается труднее, чем нам иногда кажется.
В первой части книги я даю анализ, которого я не нашел у других авторов, причин расхожего мнения о несовместимости религии и науке. Я утверждаю, что такое представление о них связано с любопытным историческим феноменом, а именно: с тем, что Запад воспринял христианство по апостолу Павлу. Оно оказалось гибридом или синтезом двух радикально различных культур: древней Греции и древнего Израиля.
Любопытным фактом является то, что все основополагающие христианские тексты были написаны на греческом языке, тогда как религия христианства пришла из древнего Израиля, чьи ключевые понятия не могли быть переведены на греческий язык. В результате – отсутствие четкого понимания различий между Богом Аристотеля и Богом Авраама, существующее и по сей день. В третьей главе я объясняю значение этого момента, давшего начало бесконечному спору в вопросе о том, чем в действительности является религия и вера. В четвертой главе я рассказываю историю моего собственного опыта веры.
Во второй части книги я объясняю, почему религия имеет значение и что мы можем потерять, если потеряем ее. Я останавливаюсь на этом вопросе, потому что, как мне видится, люди не столько потеряли веру в Бога, сколько просто перестали понимать, почему это важно. Какое значение имеет вера сегодня? Мой аргумент заключается в том, что она имеет огромное значение, хотя и не в очевидном на первый взгляд плане. Цивилизация Запада основана на очень определенном религиозном фундаменте, и если мы потеряем его, мы потеряем многое из того, что делает жизнь доброй, свободной и гуманной.
Мы, я уверен, не сможем сохранить понятие человеческого достоинства. Мы потеряем определенный вид политики - политику общественной пользы. Мы увидим себя неспособными придерживаться общей морали, – но мораль должна быть общей, чтобы продолжать делать то, что всегда делала, а именно: связывать нас в сообщества с общими принципами и ценностями. Секуляризованный брак разрушится, и дети будут страдать. Мы перестанем видеть смысл в существовании человечества вообще. Лучшее, на что мы будем способны, это ценить свою жизнь как личный проект, как частный оазис в пустыне бессмысленности.
В мире, в котором сохраняется вера в Бога, первичным фактом является отношение. Есть Бог, есть я и есть взаимоотношение между нами, поскольку Бог более близок ко мне, чем я сам к себе. В мире без Бога первичной реальностью становится «я», атомарная «самость». Есть другие люди, но они не столь реальны для меня, как я сам для себя. Отсюда и возникают все неразрешимые вопросы, над которыми философы безуспешно бьются в течение двух с половиной тысяч лет. Как я знаю, что другие умы существуют? Почему я должен быть моральным существом? Почему я должен заботиться о благосостоянии тех, с кем я непосредственно не связан? Почему я должен ограничить свою свободу ради того, чтобы другие могли наслаждаться их свободой? Без Бога возникает опасность оставаться заключенными в тюрьме «самости».
В результате неодарвинисты и эволюционные психологи сосредоточились сегодня на «особи», на «я». «Я» - это то, что передает мои гены следующим поколениям. «Я» - это то, что вовлекается во взаимный альтруизм, кажущийся самоотверженным поведением, но фактически обслуживающий эгоистические цели. Рынок – это о торгующем «я». Либеральное демократическое государство – это о голосующем «я». Экономика – это о потребляющем «я». Но «я», как Адам в начале времен, одиноко. «Я» не стойко во взаимоотношениях. В мире, сведенном к «я», семьи разрушаются, общины разлагаются, лояльность не ценится, доверие исчезает, Бог полностью выведен за скобки. В мире озабоченных собою «я» нет места Богу.
Так присутствие или отсутствие Бога означает радикальную разницу в наших жизнях. Мы не можем потерять веру, не теряя еще очень многого. Это происходит медленно, но тогда, когда цена потери становится очевидной, уже слишком поздно восстановить потерянное.
В третьей части книги я рассматриваю главные проблемы веры. Одна из них возникла при распространении дарвинизма и неодарвинизма, доказывающих, что жизнь возникла вслепую, без какого-либо дизайна. Я утверждаю, что это действительно так, но только если мы используем излишне упрощенную концепцию сотворения мира по божественному плану.
Вторая проблема веры остается старейшей и самой трудной из всех - проблема несправедливого страдания: когда плохие вещи случаются с хорошими людьми. Я утверждаю, что только религия протеста – «священного ропота» – является адекватным ответом этому вызову. Атеизм не дает нам основания думать, что мир может быть устроен иначе. Вера дает такую нам возможность и этим вызывает желание и мужество преобразовать мир.
Третий вызов религии со стороны новых атеистов является одновременно основательным и очень серьезным. Наряду с добром религия причинила людям много вреда. В различные моменты истории верующие ненавидели от имени Бога любви, совершали насилие от имени Бога сострадания, вели войну от имени Бога мира и убивали от имени Бога жизни. Это – ужасный факт, и на него надо отвечать с абсолютной честностью.
Мы должны понять, почему религия отклоняется от своего пути. Я рассматриваю этот вопрос в тринадцатой главе. Иногда так происходит потому, что единобожие склоняется к дуализму. Иногда потому, что верующие пытаются вызвать конец времен в середине времен. Они начинают проводить политику апокалипсиса, всегда оканчивающуюся трагедией как для себя, так и для братьев по вере. Но чаще всего это случается, когда религия становится волей к власти, чем никогда не должна быть. Религия Авраама, о которой я буду говорить в этой книге, есть протест против воли к власти.
Мы нуждаемся и в религии, и в науке. Альберт Эйнштейн сказал об этом лучше всего: «Наука без религии хрома, религия без науки слепа»[1]. Я утверждаю, что религия и наука действуют в человеческой жизни подобно правому и левому полушариям в мозгу. Они выполняют различные функции, и если одна из них повреждена или связи между ними нарушены, результатом оказывается дисфункция. Мозг чрезвычайно пластичен, и в некоторых случаях удивительно восстанавливается после увечья[2]. Но кто пожелает столкнуться с необходимостью такого восстановления?
Наука объясняет. Религия осмысливает. Наука анализирует, религия интегрирует. Наука расчленяет вещи на их составляющие части. Религия связывает людей отношениями доверия. Наука говорит нам «что есть». Религия говорит нам, что «должно быть». Наука описывает. Религии влечет, требует, зовет. Наука видит объекты. Религия обращается к нам как к субъектам. Наука стремится к беспристрастности. Религия – это искусство преданности одного «я» другому, одной души другой. Наука открывает порядок, лежащий в основе физического мира. Религия слышит музыку под шумом человеческого мира. Наука есть победа над невежеством. Религия есть освобождение от одиночества.
Мы нуждаемся в научном объяснении, чтобы понять природу. Мы нуждаемся увидеть смыслы в человеческом поведении и культуре, чтобы их понять. Люди ищут смысл, потому что они не только часть природы. У нас есть самосознание. У нас есть воображение, позволяющее нам представить себе миры, которых никогда не было, и начать творить их. Как у любой формы жизни, у нас есть желания. Но в отличие от всех иных форм жизни мы можем оценить свои желания и решить не исполнять их. Мы свободны.
Наука затрудняется объяснить эти факты. Она может проследить умственную деятельность по ее внешним проявлениям, может сказать нам, какие клетки мозга приведены в движение, когда мы совершаем то или иное действие. Что она не может сделать, это проследить умственную деятельность изнутри ее. Этому служит сочувствие, сопереживание. Иногда мы используем поэзию, ритуалы, которые связывают нас; иногда истории, которые объединяют нас, открывая смыслы, общие для нас. Все это - часть религии, сфера, где одно «я» встречается с другим, и мы относимся друг к другу как личности в мире личностей, как свободные существа в мире свободы. Именно здесь мы встречаем Бога, Личность, объединяющую личности, кто стоит в отношении к природному миру в том же отношении, в котором мы стоим по отношению к нашему телу. Бог есть душа бытия, в чьей свободе мы открываем свободу, в чьей любви мы открываем любовь и в чьем прощении мы учимся прощать.
Я - еврей, но эта книга не об иудаизме. Она о единобожии, что лежит в основе всех трех авраамических религий: иудаизма, христианства и ислама. Монотеизм обычно открывается в одежде одной из этих вер. Но я попробовал представить его, как он есть в его основаниях ради того, чтобы из нашего внимания не исчез его принцип в деталях той или иной веры. Евреи, христиане и мусульмане - все верят в нечто большее, чем то, что я рассмотрю здесь, но все три религии опираются на один фундамент – на веру в личного Бога, кто сотворил мир в любви и кто одарил каждого из нас независимо от класса, цвета, культуры или веры светом и достоинством своего образа.
Судьба монотеизма была по любым стандартам замечательной. Авраам не совершил никаких чудес, не командовал никакими армиями, не управлял никаким королевством, не собрал никакой массы учеников и не произнес никаких захватывающих пророчеств. И все же не может быть сомнения в том, что он является самым влиятельным человеком, который когда-либо жил, остающийся и по сей день духовным патриархом больше половины населения планеты.
Его непосредственные потомки, дети Израиля, известные сегодня как евреи являются крошечными народом, составляют меньше одной пятой процента населения мира. И все же они пережили древних египтян, ассирийцев, вавилонян, персов, греков, римлян, средневековые империи христианства и ислама, режимы нацистской Германии и Советского Союза, всех тех, кто отвергал иудаизм и евреев порознь или вместе, всех тех, кто казался неуязвимым в своё время. Они исчезли. Еврейский народ живет.
Столь же замечательной была судьба маленькой, преследуемой секты, ставшей известной как христиане и также видевшей себя детьми Авраама. Кто мог предсказать, что однажды она станет крупнейшим движением истории, все еще растущим спустя два столетия после того, как почти каждый уважающий себя европейский интеллектуал предсказывал неизбежный упадок религии.
Что касается Ислама, то он распространился быстрее и шире любого другого религиозного движения еще при жизни его основателя и подарил миру неувядающие шедевры философии и поэзии, архитектуры и искусства, а также веру, как кажется, защищенную от секуляризации и распада.
Все другие цивилизации возвышались и падали. Вера Авраама живет.
Если неодарвинизм прав и репродуктивный успех есть мера совокупной приспособленности, то каждый неодарвинист должен немедленно оставить атеизм и стать религиозным человеком, потому что никакие гены не распространились так широко, как гены Авраама, и никакие мемы (единицы культурной информации) не распространились шире, чем единобожие. Но, как сказал Ральф Эмерсон: «Стремление к последовательности есть пугало незрелых умов».
Уникальность авраамического монотеизма состоит в том, что он наполнил жизнь смыслом. Этот момент редко и плохо понимается, но в нем заключается самый важный аргумент этой книги. Мы совершаем большую ошибку, когда видим в единобожии результат какого-то линейного развития от многобожия, как будто люди сначала поклонялись многим богам, затем уменьшали их число до одного. Монотеизм есть нечто совершено иное. Смысл системы находится вне системы. Поэтому смысл вселенной находится вне вселенной. Открытие единого трансцендентного Бога, существующего вне вселенной и сотворившего ее, позволило впервые признать, что жизнь имеет смысл, а не только мифическое или научное объяснение.
Монотеизм, придав жизни смысл, поднял ее выше трагедии. Греки выразили трагическое лучше, чем какая-любая другая цивилизация со времен античности. Древний Израиль, хотя и пережил много страданий, не знал понятия «трагедия». Он даже не имел слова для нее. Монотеизм есть радикальное поражение трагедии от имени надежды. Мир без религиозной веры есть мир без неугасимого основания для надежды. В нем возможен оптимизм, но это нечто иное, существенно более эфемерное[3].
Несколько слов о теологических предпосылках этой книги. Иудаизм есть беседа по сценарию для многих голосов. Фактически это никогда не кончающийся обмен «аргументов во имя Небес». Среди евреев нет единодушия по вопросам, которые я обсуждаю здесь. Мои собственные взгляды сложились под влиянием еврейской философской традиции средневековья: Саадии Гаона, Иехуды Галеви и Моисея Маймонида, а также под влиянием их современных преемников: раввинов Шимшона Гирша, Авраама Кука и Иосефа Соловейчика. Мои учителя: раввин Нахум Рабинович и до него Главный Раввин Дж. Г. Герц оказали на меня решающее влияние. Общим для всех них была открытость к науке, вовлеченность в культуру своего времени и уверенность в том, что вера углубляется, а не оказывается под угрозой от стремления честно ответить на интеллектуальные вызовы века. Для тех, кто заинтересуется взглядами еврейских учителей на некоторые из затронутых в книге вопросов, я добавил коллекцию текстов, освещающих отношение иудаизма к науке, творению, эволюции и возрасту вселенной.
Несколько слов о стиле этой книге. Я буду указывать на резкие противоречия между наукой и религией, между функциями левого и правого полушарий мозга, между древней Грецией и древним Израилем, между культурой надежды и культурой трагедии и так далее. Все это – инвентарь философии, средства для разъяснения альтернатив через противопоставление крайних противоположностей, «идеальных типов». Все мы знаем, что действительность не так проста. Хорошей демонстраций этого является различие, проводимое антропологами между культурой вины и культурой стыда. Несомненно, мы иногда чувствуем вину и также иногда чувствуем стыд. Эти чувства различны, но нет никакой причины, почему они не могут сосуществовать. Однако различие остается полезным. Действительно, есть разница между двумя типами общества и в их отношении к неправомерному поведению. Я не буду останавливаться на различии культур в таком плане, но пример из антропологии показателен.
Также обстоит дело, например, с «трагедией» и «надеждой». Большинство из нас знают трагедии и большинство из нас испытали надежду. Но культура, которая видит вселенную как нечто слепое и безразличное к человечеству, создает литературу трагедии, а культура, которая верит в Бога любви, прощения и искупления, создает литературу надежды. В древнем Израиле не было Софокла. В древней Греции не было Исайи.
Через всю книгу идет мотив, который может звучать как мое намерение утверждать «или/или» контрасты. В действительности же я охватываю обе стороны рассматриваемых дихотомий: наука и религия, философия и пророчество, Афины и Иерусалим, левое и правое полушария мозга. В этом проявляется одна из сторон авраамической духовности. В Библии есть один примечательный факт, который часто отмечается, но остается удивительным. В начале книги Бытия мы находим не одну, но две картины творения мира рядом друг с другом: одну в космической перспективе, другую – в человеческой. Литературные критики, глухие к музыке Библии, объясняют это как соединение двух отдельных документов. Они упускают из виду, что Библия не работает на принципах аристотелевской логики с ее «или/или», «истина/ложь» дихотомиями. Библия демонстрирует, что способность совместно увидеть разнообразные перспективы условий человеческого бытия существенна для их понимания. Поэтому, следуя за мной здесь, всегда читайте не «или/или», но «оба/и».
***
Заключительная глава книги излагает мое личное кредо, мой ответ на вопрос: «Почему верить?». Он есть мой ответ на рекламу, оплаченную Британской Гуманистической Ассоциацией и украшавшую лондонские автобусы в течение некоторого времени в 2009 году. Она вещала: «Вероятно, нет никакого Бога. Прекратите беспокоиться и наслаждайтесь своей жизнью». Я надеюсь, английские гуманисты не поймут меня превратно, если я признаю их изречение не самым глубоким продуктом человеческого остроумия. Оно напомнило мне слова одного из оксфордских профессоров, сказанных об одном из его коллег: «На поверхности он глубок, но глубоко внизу он поверхностен». Конечно, вы не можете доказать существование Бога. Вся эта книга представляет собой попытку показать, что усилия доказать Его существование обречены на неудачу: она была предопределена особыми обстоятельствами в начале культурной истории Запада. Уповать на вероятность как путеводитель к истине, перестать беспокоиться как путь к счастью – и то, и другое есть глупость за пределами осмысленной постановки двух из самых серьезных вопросов, когда-либо обсуждавшихся думающими людьми. Так что, если вам интересно знать, почему имеет смысл верить в Бога, прочитайте четырнадцатую главу.
Атеизм заслуживает лучшего, чем новые атеисты, метод которых состоит в критике религии без понимания; в цитировании текстов, выхваченных из контекстов; в представлении исключений как правил. Их метод - смешение народной веры с рефлексивным богословием; искажения, насмешки, издевательства; изображения в карикатурном виде и демонизация религии с приписыванием ей самых ужасных преступлений против человечества. Религия причиняла вред обществу; я говорю об этом ясно в тринадцатой главе. Но лечение от плохой религии - хорошая религия, а не отказ от религии, так же, как лечение от плохой науки - хорошая наука, а не отказ от науки.
Новые атеисты никому не делают услугу в своей интеллектуальной ограниченности. Они не могут понять ценность того, что некоторые люди поднимают свои глаза выше видимого горизонта или стремятся выразить неизъяснимое чувство удивления. Они не могут понять, почему люди не прекращают поиск смысла в своей жизни, несмотря на вечное молчание бесконечного пространства и очевидную случайность зла в истории. И они не могут понять, почему некоторые из людей готовы пожертвовать жизнью во имя своей веры в то, что последняя реальность в сердце мира не слепа к нашему существованию, не глуха к нашим молитвам и не безразлична к нашей судьбе; почему некоторые люди находят доверие, безопасность и силу в ощущаемом ими, хотя и невидимом присутствии в мире громадной, не поддающейся определению любви. Великий еврейский мистик Бааль Шем Тов сравнил таких атеистов с глухим человеком, который впервые увидел скрипача в городском квартете. Горожане, воодушевленные переливами и ритмами его игры, танцуют в радости, а он, неспособный воспринять музыку, заключает, что все они безумны.
Возможно, я столь критически отношусь к новым атеистам, потому что мне довелось знать более глубокие умы и учиться у них. Я закончу это введение двумя историями из личной жизни. Они показывают, что может быть иначе.
У меня не было никакого начального намерения стать раввином, более того, углубляться в изучение религий вообще (я объясняю, что изменило мои намерения в четвертой главе). Я изучал в университете философию. Руководителем моей докторской диссертации был покойный сэр Бернард Уильямс, названный журналом «Таймс» «самым блестящим и самым важным представителем моральной философии в Англии его времени». Он был убежденным атеистом, но никогда не высмеивал мою веру, проявляя всегда доброжелательность. Он только требовал быть последовательным и ясным.
Сэр Бернард выразил свое собственное кредо в конце одной из его лучших работ «Стыд и необходимость» (Shame and Necessity):
Мы знаем, что мир не был сотворен для нас, и мы не сотворены для мира; что наша история не открывает нам никакой цели; и что нет никакого наблюдательного пункта вне мира и вне истории, откуда мы могли бы надеяться установить подлинность наших действий[4].
Уильямс был последователем Ницше, полагавшего, что не только нет религиозной истины, но нет и метафизической истины вообще. Я разделял его восхищение Ницше, хотя и делал противоположный вывод. Ницше был неправ, но он более глубоко, чем кто-либо еще, осознал альтернативу: или вера или воля к власти, что, в конечном счете, ведет к нигилизму. У Уильямса был мрачный взгляд на условия человеческого существования, очень последовательный. Его собственное представление о смысле жизни он выразил в конце упомянутой работы цитатой из Четвертой пифийской оды Пиндара:
Познай же Эдипову мудрость.
Если мощному дубу
Все ветви снесет секущий топор,
Опозорив дивный его облик,—
То и бесплодный он постоит за себя въяве,
Если грозовой огонь роком низринется на него
Или если встанет он державными колоннами
И примет, прям,
Нелегкое бремя в чужих стенах,
Вдали от родного леса[5].
Я понимал его позицию, но не разделил его веру в то, что более честно отчаиваться, чем надеяться; более честно видеть существование как несчастный случай, а не как жизнь, наделенную смыслом, который мы стремимся обнаружить. Сэр Бернард любил древнюю Грецию; я любил библейский Израиль. Греция открыла миру трагедию; Израиль учил надежде. Народ или человек, кто имеет веру, никогда не потеряет окончательно надежду, даже в момент самой тяжелой трагедии.
Только один раз сэр Бернард бросил вызов моей вере, спросив: «Не полагаете ли Вы, что у нас есть обязанность жить в своем времени?». Замечательный вопрос, типичный в своей глубине для него. Я ответил честно: «Нет!». Я согласен с T.С. Элиотом, что жить только внутри своего времени есть своего рода провинциализм[6]. Мы должны жить не в прошлом, но с ним и с его мудростью. Я думаю, что к концу жизни сэр Бернард пришел к тому же заключению, потому что в книге «Стыд и необходимость» он написал: «В важных аспектах нашей современной этической ситуации мы ближе к людям античности, чем любой западный народ был в промежутке истории»[7]. В конечном счете, он тоже обратился к прошлому за советом. Несмотря на различия в наших позициях, я узнал очень много от него, включая смысл самой веры. Я объясняю это в четвертой главе.
Другим большим скептиком, с которым я сблизился к концу его жизни, был сэр Исайя Берлин. Я рассказывал эту историю прежде, но ее стоит повторить. Когда мы встретились в первый раз, он сказал: «Главный Раввин, независимо от того, что Вы делаете, не говорит со мной о религии. Когда речь идет о Боге, я – глухой», и добавил: «Что меня удивляет в Вас, так это: как после изучения философии в Кембридже и Оксфорде Вы все еще можете верить!» – «Если это поможет, - ответил я, - думайте обо мне как об уклонившемся еретике (lapsed heretic) – «Вполне понимаю, дорогой мой, весьма вполне!».
В ноябре 1997 года я позвонил ему. Незадолго до этого я издал книгу по политической философии, которая освещала природу свободного общества несколько иначе, чем сэр Исайя в его произведениях. Я хотел узнать его мнение. Он попросил прислать книгу, что я и сделал, но он не откликнулся. Я позвонил ему опять. Его жена, леди Алин, подошла к телефону, и я с удивлением услышал: «Главный Раввин! Исайя только что говорил о Вас». – «В каком контексте?» – «Он просит Вас совершить богослужение на его похоронах». Я убеждал ее не позволять ему думать об этом, но ясно, он знал. Несколько дней спустя он умер, и я исполнил просьбу.
Его биограф Майкл Игнатьев однажды спросил меня, почему Исайя захотел быть похоронен по религиозному обряду в то время как был секулярным евреем. Я ответил, что он, возможно, и не был верующим евреем, но он был лояльным евреем. Фактически, я употребил слово на иврите эмуна, обычно переводимое как «вера», но, вероятно, означающее «лояльность». Позже я натолкнулся на очень существенное замечание сэра Исайи, над которым полезно задуматься современным атеистам:
«Я не верующий, но я признаю высокую ценность религиозного опыта верующих… Я думаю, что те, кто не понимает, что значит быть религиозным, не понимают, чем живет человек. Воинствующие атеисты кажутся мне слепыми и глухими к некоторым фундаментальным формам человеческого опыта, возможно, к внутренней жизни человека. Это подобно эстетической слепоте»[8].
С тех пор я ценю дружбу и открытые дискуссии с известными скептиками. Среди них были писатели Амос Оз и Говард Джейкобсон, философ Ален де Боттон, эволюционный психолог Стивен Пинкер (моя беседа с ним отражена в недавно опубликованной книги его жены Ребекки Голдстейн под названием «36 аргументов за существование Бога. Продукт воображения» (Rebecca Goldstein, 36 Arguments for the Existence of God. A Work of Fiction).
Возможность искреннего диалога между сторонниками и скептиками демонстрирует, что гнев и брань новых атеистов, в действительности, никому не помогают. Они не помогают даже атеизму. Люди, уверенные в своих убеждениях, не чувствуют потребности пригвоздить к позорному столбу или изобразить в карикатурном виде своих оппонентов. Мы нуждаемся в искренней, открытой, серьезной и уважительной беседе между представителями науки и религии ради интеграции двух различных, но совместно необходимых перспектив. Мы нуждаемся в этом наподобие работы двух полушарий человеческого мозга. Такова главная тема моей книги.
Во время нашей последней встречи я спросил Стивена Пинкера, может ли атеист обратиться к молитвеннику. «Конечно», - ответил он, и я подарил ему сборник еврейских молитв Сидур, недавно изданный мною. Я не стал далее обсуждать этот вопрос, но предполагаю, если бы продолжил, он мог бы ответить мне рассказом о физике Нильсе Боре, нобелевском лауреате, сформулировавшем принцип дополнительности.
Коллега ученый пришел в гости к Бору и увидел к своему изумлению подкову над дверьми. «Но, Нильс, Вы же, несомненно, не верите в это!» - «Конечно, нет, - ответил Бор, - Но, видите ли, дело в том, что это работает, верите ли Вы или нет». Религия не подкова, и она не об удаче, но евреи знают одну вещь, - и я думаю, Исайя Берлин знал ее: «Это работает, верите ли вы или нет». Любовь, доверие, семья, сообщество, щедрость как необходимые моменты жизни; учение как священная задача; диалог как священная обязанность; прощение, примирение, благодарность, молитва – все это работает, верите ли вы в них или нет. Еврейский путь: сначала впусти в свою жизнь Бога, затем задавай вопросы о Нем.
Вера начинается с поиска смысла. Она есть открытие смысла, дающего человеку свободу и придающего ему достоинство. Познав свободу Бога, мы обретаем свою свободу.
Примечания
[1] Albert Einstein, ‘Science, philosophy and religion’ (1940), in Albert Einstein and Alice Calaprice, The Quotable Einstein, Princeton, Princeton University Press, 1996 (см также http://scepsis.net/library/id_147.html).
[2] See Jill Bolte Taylor, My Stroke of Insight: A Brain Scientist’s Personal Journey, New York, Viking, 2008.
[3] See, for example, Matt Ridley, The Rational Optimist: How Prosperity Evolves, New York, HarperCollins, 2010. On the difference, see Jonathan Sacks, From Optimism to Hope: Thoughts for the Day, London, Continuum, 2004.
[4] Bernard Williams, Shame and Necessity, Berkeley, University of California, 1993, p. 166.
[5] Ibid., p. 167. Pindar, Pythian Odes, IV: 263–9. (см. также http://ancientrome.ru/antlitr/pindar/pindar04.htm#069 ).
[6] T. S. Eliot, ‘What is a classic?’ in Frank Kermode (ed.), Selected Prose of T. S. Eliot, New York, Harcourt Brace Jovanovich, 1975, p. 130.
[7] Williams, Shame and Necessity, p. 167.
[8] Ramin Jahanbegloo, Conversations with Isaiah Berlin, London, Halban Publishers, 2007, p. 110.
Глава 1. Животное, ищущее смысл
В чём заключается смысл человеческой жизни... Знать ответ на этот вопрос означает быть религиозным.
Альберт Эйнштейн[1]
Идея смысла жизни возникает вместе с религиозными системами и рушится вместе с ними.
Зигмунд Фрейд[2]
Верить в Бога значит понимать вопрос о смысле жизни. Верить в Бога значит видеть, что факты этого мира еще не конец всех вещей. Верить в Бога значит видеть, что жизнь имеет смысл.
Людвиг Витгенштейн[3]
Когда будут раскрыты все тайны и утрачен последний смысл, мы останемся одни. На пустынном берегу.
Том Стоппард[4]
Две истории
Первая история:
В начале времен, вероятно, около четырнадцати миллиардов лет назад, произошел невообразимо огромный взрыв энергии, и возникла вселенная без какой либо причины. В течение времени образовались звезды, планеты, и затем четыре с половиной миллиардов лет назад появилась планета способная поддержать жизнь. Спустя семьсот миллионов лет неживая материя стала живой. Клетки начали размножаться. Появились жизненные формы, сначала простые, затем все возрастающей сложности. Некоторые из них выжили, другие исчезли. В конце концов, возникла форма жизни, овладевшая сложными структурами речи, включая будущее время и способность задавать вопросы. Впервые во вселенной возникло нечто, способное осознать существование вселенной и спросить: «Почему она существует? Почему мы здесь?», ибо этого могло бы и не случиться.
Формирование вселенной сопряжено с огромными невероятностями. Случись одной из математических констант, определяющих ее структуру, быть иной, – даже на порядок одной миллионной, – не было бы ни звезд, ни планет, ни жизни. Будь эволюция жизни чуть иной, динозавры могли бы не вымереть, и homo sapiens не появиться. Не было бы ни осознающего себя существа, ни цивилизации. Но все случайно, слепо, просто возникло. Так случилось! Никто не намеривался вызвать к существованию что либо из случившегося, и нет никакого смысла в случившемся. Вселенная возникла. Когда-нибудь исчезнет. На вопрос: «Почему мы здесь?”есть только один ответ: тишина.
Мы, представители вида homo sapiens ошибаемся, когда думаем, что наши вопросы и ответы, надежды и мечты имеют какое-либо значение. Все это фикции одетые под факты. У нас нет души. Даже наше «я» является фикцией. У нас есть только ощущения, но и они всего лишь побочные продукты эволюции. Мысль, воображение, философия, искусство: это драмы на сцене театра, каким является наш мозг, отвлекающий нас от истины, которая заключается в чем-то другом. Наши мысли являются не более чем электрическими импульсами в мозгу, а мозг просто сложный кусок мяса, орган. Человеческая личность есть фикция, изобретенная самим человеком. Организм человека представляет собой совокупность клеток, закодированную генами, которые сами не могут мыслить, и чья единственная функция заключается в слепом копировании самих себя во времени.
Люди могут писать романы, сочинять симфонии, помогать нуждающимся и молиться, но все это искусно сотканные гобелены иллюзий. Люди могут представлять себя на сцене под бдительным оком Бесконечного, но в действительности нет никакого режиссера. Нигде нет сознающей себя жизни: ни внутри вселенной, ни вне ее. Нет ничего за пределами чисто случайных событий. Люди не более значимы чем муравьи и даже менее успешны в своей адаптации к окружающей среде. Они пришли, они исчезнут, и будет, как будто их никогда и не было. Почему мы здесь? Мы просто есть.
Вторая история:
Вселенная была вызвана к жизни кем-то Одним, кто существует вне вселенной, кто воодушевлен бытием и желанием вызвать вещи к бытию (desire-to-bring-things-into-being), которое мы называем любовью. И Он вызвал к бытию много вселенных. Одни возникли в взрыве и затем распались. Другие продолжали расширяться, но так быстро, что ничего в них не стабилизировалось и не концентрировалось в определенных формах. Но вот возникла вселенная с так тесно скоординированными параметрами, что звезды и планеты оказались устойчивыми образованиями. И этот Один стал ждать, что произойдет дальше. Со временем появилась и стала развиваться жизнь вплоть до появления существ способных к коммуникации.
Он послал весть этим существам. Сначала никто не услышал ее. Тысячи лет прошли, в течение которых они изобретали инструменты, охотились, развивали сельское хозяйство, построили города и создали культуру. Им приходили на ум разные истории, объясняющие их существование. Истории, несомненно, причудливые, но это было детство цивилизации. В конце концов, один человек, Авраам, пастух, живший далеко от городского шума, прислушался к тишине так внимательно, что услышал весть. Так один услышал Одного.
Этого было достаточно для Авраама, чтобы начать свое путешествие. Куда, почему, с какой целью? У него была только тусклая интуиция. Но он чувствовал, что ему открылось нечто огромного значения, и он передал свое ощущение детям с наставлением хранить память о случившемся в поколениях. Со временем его потомки стали народом, правда, немногочисленным и не могущественным, более того, оказавшимся в рабстве. На этот раз другой человек, Моисей, услышал Голос. У Моисея была сложная судьба. Рожденный евреем, он жил среди чужих как египетский принц, а затем, как пастух среди мидианитян. Но Голос изменил его жизнь. Моисей стал вождем народа. Величественная историческая драма освобождения и откровения обратила детей Авраама, к тому времени уже известных как израильтяне, в народ Завета под суверенитетом Бога. Со временем эта драма изменила мир.
Израилю открылось, что каждое человеческое существо несет в себе образ того, Одного, кто сотворил вселенную. Подобно Творцу люди могут говорить, думать, общаться. Они могут вообразить мир, не данный им в ощущениях, продумывать различные сценарии будущего и выбирать между ними. Они могут изменить свой мир, потому что могут изменить себя. Они могут показать, что истории не суждено быть бесконечным повторением насилия сильного над слабым. Они могут построить общество, основанное на уважении человеческого достоинства, равенства и свободы. И, хотя израильтяне ошибались снова и снова, пророки, пришедшие после Моисея, никогда не оставляли надежду. Каким то образом они чувствовали, что нечто очень значительное поставлено на карту.
Путешествие продолжалось, прерываясь, с рецидивами, а иногда и с ужасными трагедиями. Народ, пошедший за Моисеем, знал себя как израильтяне. Для других народов они были иудеи, и для истории евреи. Так или иначе, этот народ никогда не терял веры в завещанное ему видение себя и мира, даже тогда, когда потерял все: свою землю, свое государство и свою свободу.
В ходе времени другие народы услышали призыв Израиля и восприняли его в новых формах. Возникли новые религии. Одна стала известной как христианство, другая – как ислам. Вместе они охватили более половины населения Земли. Человечество не преобразовалось полностью. Мы по-прежнему оступаемся, слишком часто далеки от тех, кем призваны быть. И все-таки те, кто последовал Голосу, услышанному Авраамом, оставили в истории примеры такого благородства, которое подняло наш биологически незначительный вид на удивительную высоту нравственной, интеллектуальной и эстетической красоты.
Так Один стал известен многим, конечно же, в неопределенных видениях и голосах, порывавших границы языка, ибо слова, которыми мы описываем вещи внутри вселенной, являются по определению недостаточными для описания того, что находится вне вселенной. Самое доступное для нас определение Бога, вместе с тем остающееся загадочным и таинственным, прозвучало в его собственных словах Эхье ашер эхье - «Я буду Тем, кем Я буду». (Исх. 3:14) Но в стремлении прислушиваться к голосу того, кто больше чем человек, люди узнавали, что значит быть человеком, ибо при открытии для себя Бога, одного и вне сравнения ни с чем и не с кем, они учились уважать достоинство и святость человеческой личности, также особой в свой индивидуальности. Мы можем быть пылью земли, осколками взорвавшихся звезд, цепочками вслепую самовоспроизводящихся генов, но в нас есть дух Божий.
Две несовместимые истории. Каждая логичная и последовательная. Каждая, понятно, упрощенная, но обе вместе они представляют собой выбор между двумя определяющими видениями человеческой ситуации в мире. Одна утверждает, что жизнь не имеет смысла. Другая утверждает, что жизнь имеет смысл. Факты одни и те же в обоих сценариях. Факты объясняет наука. Но мир переживается по-разному теми, кто принимает первый сценарий, и теми, кто принимает второй.
Представим себе их спор. Первый говорит второму: «Что за высокомерие утверждать, что есть некое высшее существо, для которого мы имеем значение?» Второй отвечает: «Что за высокомерие думать, что все, что мы видим и что можем доказать, есть все, что есть?»
Первый говорит: «Что за унижение верить, что есть некто, кто говорит нам, что делать?»
Второй отвечает: «Что за унижение полагать, учитывая трагическую, полную трагедий историю человечества, что мы знаем сами, что лучше для мира?».
Первый говорит: «Вспомни слова Ксенофана: «Мы придумываем, творим богов по нашему образу. Человек лепит своих богов, снабжает их своим телом, голосом и одеждой. Если лошадь могла бы поклоняться, ее бог был бы лошадью, у вола – вол».
«Вы забываете, - отвечает второй, - что Ксенофан использовал этот аргумент, чтобы опровергнуть многобожие и привести довод в пользу монотеизма. Ксенофан не был аистом, он был верующим».
Спор не окончится, и хотя он обычно изображается как спор между религией и наукой, он не об этом. Наука одна для обоих оппонентов. Разница заключается в том, как далеко мы готовы обсуждать вопрос: «Почему?» В первой истории нет этого вопроса, во второй есть. Если вселенная существует, и было время, когда она не существовала, то кто-то или что-то вызвали ее к существованию, чье существование не является частью и не зависит от вселенной.
Если так, то почему? Самая экономичная гипотеза заключается в признании того, что кто-то сотворил вселенную потому, что захотел этого. Но почему существо, независимое от вселенной, захотело вызвать ее к существованию? Есть только один убедительный ответ: из бескорыстного желания создать пространство для инаковости (инобытия), что, за неимением лучшего слова, мы называем любовью.
Такое существо создаст именно нашу вселенную, формирующую звезды и планеты, жизнь в бесконечно воспроизводящемся разнообразии и, в конечном счете, такую форму жизни, которая способна услышать и ответить на зов самого творящего Существа. Существование вселенной с точки зрения Бога, и существование Бога с точки зрения человека, есть освобождение от одиночества. Мы существуем, потому что мы не одиноки. Религия является космической драмой общения.
Вторая история относится к первой как поэзия к прозе, музыка к речи, богослужение и удивление к анализу и эксперименту. Проблема не имеет ничего общего с наукой, наблюдением и объяснением физических явлений, но только с человеческим самосознанием, свободой, воображением, выбором и экзистенциальным одиночеством «я», стремящимся к «ты» в поисках «другого». Речь идет о вопросе, который остается после того, как наука добилась всего, что могла. Когда мы узнаем все, что может быть известно о том, что и как произошло, мы все еще сможем не соглашаться о смысле того, что произошло.
Одни будут говорить, что, помимо фактов и толкования фактов, нет никакого смысла. Другие будут говорить, что смысл существует. Вселенная не приходит со сверкающим смыслом. Чтобы открыть его понадобилось много мудрости, смирения и опыта человечества на протяжении многих веков. Чтобы выразить его, нужны музыка и искусство, ритуал и праздник. Сказать: «Что есть, то есть ни по какой иной причине, что это есть», значит грубо прервать наше стремление спрашивать и не удовлетворяться ответом: «Это существует, и только!».[5] Любопытство ведет к науке, но оно также ведет к вопросам, на которые наука не может ответить.
Поиск Бога является поиском смысла. Открытие Бога является открытием смысла. И это не мелочь, ибо мы животные ищущие смысл.. Это то, что делает нас уникальными. Быть человеком, значит задавать вопрос: «Почему?»
У некоторых, как кажется, возникает извращенное удовольствие от признания, что жизнь человека бессмысленна. Вот, к примеру, Жак Моно: «Человек должен, в конце концов, проснуться от тысячелетнего сна и принять свое тотальное одиночество, свою фундаментальную изоляцию. Он должен понять, подобно цыгану, что он живет на границе чуждого ему мира, глухого к его музыке, безразличного к его надеждам, как и к его страданиям и преступлениям».[6]
И еще более откровенно у Стивена Вайнберга: «Для человеческих существ почти неизбежна вера в то, что мы имеем какое-то особое отношение к Вселенной, и что человеческая жизнь есть не просто более или менее нелепое завершение цепочки случайностей, ведущей начало от первых трех минут, а что наше существование было каким-то образом предопределено с самого начала... Очень трудно осознать, что все это — лишь крошечная часть ошеломляюще враждебной Вселенной. Еще труднее представить, что эта сегодняшняя Вселенная развилась из невыразимо незнакомых начальных условий, и что ей предстоит будущее угасание в бескрайнем холоде или невыносимой жаре. Чем более постижимой представляется Вселенная, тем более она кажется бессмысленной».[7]
Эти настроения не новы. Вы можете найти их в еврейской Библии, прежде всего в книге Екклесиаста: «Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, – всё суета! – говорит Учитель. –... участь сынов человеческих и участь животных--участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что всё--суета!» (Еккл. 1:2; 3:19).
У большинства из нас были моменты, когда мир казался именно таким. Во время кризисов и утрат, смысл жизни исчезает, и мы чувствуем себя чужими в чужом мире. Но настроение не есть истина, и чувство не есть факт. Как общее заключение о состоянии вселенной утверждение Моно или Вайнберга ничем не оправдано. Чтобы понять это прислушайтесь к Бертрану Расселу, выразившему несравненно ярко кредо атеизма: «Что человек есть продукт действия причин, не подозревающих о цели, к которой направлены; что его рождение, рост, его надежды и страхи, его любовь и вера суть лишь результат случайного сцепления атомов; что никакой героизм, никакое воодушевление и напряжение мысли и чувств не могут сохранить человеческой жизни за порогом смерти; что вся многовековая работа, все служение, все вдохновение, весь блеск человеческого гения обречены на то, чтобы исчезнуть вместе с гибелью Солнечной системы; что храм человеческих достижений будет погребен под останками Вселенной – все эти вещи, хотя их и можно обсуждать, столь очевидны, что никакая философия, их отвергающая, невозможна. Только в опоре на эти истины, только на твердом фундаменте полного отчаяния можно теперь строить надежное убежище для души».[8]
C'est Magnifique. Трудно воздержаться от восхищения! Но можно повторить почти дословно речь Рассела, но уже во славу веры:
Человек, будучи, как кажется, продуктом слепых причин, не является слепым. Неся в себе образ Бога, он является чем-то большим, чем случайным сцеплением атомов. Будучи свободным, он может подняться выше своих страхов и с помощью Бога создать оазис правосудия и сострадания в бездушном пространстве и времени. Его жизнь коротка, но он может достичь бессмертия благодаря своему вдохновению и героизму, напряжению мысли и чувств. Человечество, хотя и может однажды исчезнуть, способно до наступления ночи осветить мир ярким огнем человеческого духа, веря при этом, что, если никого из нас и не будет тогда, чтобы помнить, ни одно из наших достижений не будет забыто Богом. Все это, пусть и не является несомненным, открывалось человеку снова и снова в истории. Мы были великими благодаря нашей вере, маленькими без нее. Только в свете этих истин, только на твердой почве неумирающей надежды, наша душа может быть спасена.
Я никогда не понимал, как можно видеть больше мужества в отчаянии, чем в надежде. Фрейд сказал, что религиозная вера есть утешительная иллюзия присутствия отца. Но верующий в Бога может сказать, что скорее именно атеизм есть утешительная иллюзия. Нет образа отца, и мы можем позволить себе все, что нам заблагорассудится, не беспокоясь о последствиях. Детская греза! Почему религия должна считаться эскапизмом, а атеизм нет? Почему призыв Бога к ответственности должен рассматриваться как легкий выбор? Почему вера, принятая некоторыми на основе научного детерминизма, в отсутствие свободы воли, а потому также и моральной ответственности, не должна рассматриваться как крайняя форма эскапизма?
В науке нет абсолютно ничего, – ни в космологии, ни в эволюционной биологии или неврологии, – что указывало бы на то, что вселенная не только лишена смысла, но и не могла бы его иметь. Поиск смысла не имеет ничего общего с наукой, но все в нем связано с религией. Теперь постараемся понять, почему это так.
Смысл системы
Людвиг Витгенштейн сказал: «Смысл мира должен лежать вне его. В мире все есть, как оно есть, и все происходит так, как происходит. В нем нет никакой ценности, а если бы она там и была, то она не имела бы никакой ценности. Если есть ценность, имеющая ценность, то она должна лежать вне всего происходящего и вне Такого (So – Sein). Ибо все происходящее и Такое – случайно. То, что делает это не случайным, не может находиться в мире, ибо в противном случае оно снова было бы случайным. Оно должно находиться вне мира».[9]
В пьесе Питера Шеффера «Королевская охота за солнцем» есть замечательная сцена, в которой Писарро, испанский исследователь, передает Атауальпа, богу- царю инков, Библию. Атауальпа осторожно смотрит на нее, нюхает ее, трогает ее, облизывает ее, прикладывает ухо к ней и в конце концов отбрасывает ее. Не имея никакого понятия о книге, он видит в ней фетиш, возможно, с магическими свойствами. Представьте себе, как вы объяснили бы ему, что такое книга. Объяснение имело бы мало общего с ее физическими свойствами, но потребовало бы рассказа об истории письменности, развития алфавита и т.д. Когда дело доходит до артефактов или продуктов культуры, смысл, не имеет ничего общего с физическими свойствами вещей. Здесь все связано с тем, как они символизируют и формируют аспекты человеческой жизнедеятельности. Смысл представляет собой явление не природы, но культуры.
Представьте себе, как вы объяснили бы тому, кто не имеет представления о деньгах, что вовлечено в процесс получения денег из банковской машины. Он может наблюдать за процессом тысячу раз, уяснить себе физические свойства кредитной карты и самой машины, но его наблюдение не откроет ему смысл происшедшего. Объяснение события могло бы включать в себя историю разделения труда, обмена, товаров, превращения драгоценных металлов в валюту, перехода от реальной к номинальной стоимости представленной банкнотами, организации банков, депозитов, кредитов и т.д.
Возьмите для примера футбольную игру. Некий гипотетический зритель из страны, в которую футбол еще не проник, хочет понять этот странный ритуал, возбуждающий столько страсти. Вы пытаетесь объяснить правила игры, пенальти, гол и так далее. «Хорошо! - говорит гость, - Теперь я понимаю игру. Но я не понимаю, почему она вас так возбуждает». И здесь вам понадобится прочитать лекцию о спорте как о ритуализации конфликтов, о значении игр в приобретении различных навыков, необходимых в реальных конфликтах. Вы могли бы поговорить о трансформации реальных конфликтов в спортивные ритуалы, снижающие возможность возникновения первых, о футбольном поле как замене поля боя.
Существует внутренняя логика системы, - законы банковского дела, правила футбола и т.п., - но смысл системы лежит вне ее, и его можно понять только в более широком человеческом контексте, внутри которого этот смысл установлен. Для этого вы должны выйти за пределы системы и понять, почему она была призвана к существованию. Так, нет никакой возможности понять смысл футбола, просто зная его правила. Они говорят вам, как играть в эту игру, но не почему люди играют в нее с такой страстью. Внутренняя работа системы не объясняет ее места в жизни человека.
Смысл системы лежит вне системы. Таким образом, смысл вселенной лежит вне вселенной. Открытие этого и было революцией авраамического монотеизма.
Единобожие было не просто математической редукцией многих богов к одному. В таком случае, возможно, были бы сэкономлены средства на строительство храмов, но это не преобразовало бы общество. Его преобразовало открытие Бога за пределами вселенной. Эта идея, и только она, имела силу освободить жизнь от трагедии и бессмысленности.
Люди заблуждаются, думая, что политеизм и монотеизм являются двумя видами одного рода «религии», варианты одного и того же. Это совсем не так. Боги политеизма со всех их хлопотным, шумным беспорядком были внутри вселенной. Они принадлежали природе, но не создали ее. Они могли быть сильнее людей и, определенно, жили дольше. Они даже знали бессмертие, но они были внутри вселенной, и потому, в принципе, не могли дать вселенной смысл.
То же самое верно для науки, чей предмет исследования – взаимосвязь вещей в природе. Есть большая разница между метеорологическим объяснением дождя и его объяснением как работы бога ацтеков Тлалока, персидского бога Тиштрия, Таки - Цу - Химе в Японии, Имдугуда в Ассирии и так далее до внушительного списка богов и богинь наводнений. Наука не является мифом, миф не является наукой, но там и здесь явления в природе объясняются в терминах других природных явлений. В этом смысле миф есть прото-наука. Наука вытесняет миф.
Но ни миф, ни наука не формируют смысл, так как смысл придается вещам только чем-то или кем-то вне системы. Дождь одинаково падает на праведных и нечестивых. Невинные и виновные голодают вместе во время засухи и тонут вместе во время наводнения. В древние времена боги были в лучшем случае равнодушны к человечеству, в худшем случае активно враждебны ему. Ученые, как Жак Моно и Стивен Вайнберг, говорят то же самое о природе сегодня, и в рамках научного взгляда на природу они правы. Природа совершенно безразлична к нам и к нашим заслугам, и в этом нет никакой морали, ибо она не несет никакого смысла в себе. Миф и наука по-своему рассказывают нам, как части мира связаны между собой. Они не могут сказать нам, в чем смысл их существования в целом.
Только что-то или кто-то за пределами вселенной может придать смысл вселенной. Только вера в трансцендентного Бога может увидеть в человеческой жизни нечто иное, чем трагедия. Индивидуальная жизнь, даже внутри трагически данной человеку вселенной может иметь смысл, но жизнь в целом нет. Бертран Рассел был прав. Выведите Бога из уравнения, и вы останетесь с неизбывным отчаянием. Он сказал об этом честнее, чем большинство его философских наследников.
Можем ли мы доказать, что жизнь имеет смысл? Очевидно, нет. Представьте себе двух людей, размышляющих о ходе своей жизни. Один оглядывается и видит лишь ряд событий, без соединяющей их нити. Другой видит свою жизнь как связную историю. Его жизнь имеет смысл. Она может быть представлена как рассказ с сюжетом. Конечно, в ней были неудачи, отступления, ложные повороты, длительные периоды без значительных событий. Но, оглядываясь назад, человек может увидеть, что он стремился к некой цели, неуверенно вначале, но все более уверено потом. Два человека живут в одном мире, но их жизни радикально отличаются друг от друга.
Почти ничто из того, чем живут люди, не может быть доказано. Например, рассмотрим доверие. Есть люди, чье отношение к миру характеризуется уверенностью, положительными эмоциями, надеждой. Они доверяют другим людям. Время от времени ответом на их доверие оказывается предательство. Они учатся быть более осмотрительными, избегать определенных лиц и групп. Но они видят в них исключения. Они не теряют своей фундаментальной веры в людей. Равным образом мы можем думать о тех, кто, возможно, никогда не испытав в детстве любовь и доверие, привык видеть в каждом встречном человеке потенциальную угрозу. Они относятся к другим людям с подозрением. Они полагают, что людям нельзя доверять и ожидают предательства. Доверять и любить опасно. Никакие доказательств не заставят их изменить свое мнение. Если они и смогут начать доверять, то не в силу доказательства, но в результате исцеления – чего-то подобного религиозному обращению.
Так происходит на личном уровне. Но это верно и в более широком плане. Возьмите, например, историю. Есть люди, кто не видят смысла в истории вообще и смотрят на нее, по броскому замечанию Джозефа Хеллера, как на «мешок с мусором случайных совпадений, развеянных ветром»[10]. Но есть и другие, кто подобно Льву Толстому в романе «Война и мира», утверждает, что под поверхностью событий разворачивается большой план, о котором участники истории не знают.[11] Пророки верили, что история есть драма искупления. Для христиан она является драмой спасения. Для героев эпохи Просвещения история это рассказ о прогрессе. Между всеми ними нет разногласия по поводу фактов истории, но есть разногласия в интерпретации фактов истории.
Мы не можем доказать, что жизнь имеет смысл, и что Бог существует. Но также мы не можем доказать, что любовь лучше ненависти, альтруизм лучше эгоизма, прощение лучше мести. Мы не можем доказать, что надежда лучше отражает человеческий опыт, чем трагическое восприятие жизни. Почти ни одна из истин, которыми мы живем, доказуема, и желание доказать их возникает из полного смешения объяснения с интерпретацией. Объяснения могут быть доказаны, интерпретации нет. Наука имеет дело с объяснениями. Смысл же всегда есть вопрос интерпретации. Он принадлежит той же сфере, как и этика, эстетика, метафизика. Ни в одной из этих дисциплин ничто из существенного не может быть доказано, но это не снижает их ценности. Напротив, они принадлежат к величайшим хранилищам человеческой мудрости.
Разные взгляды на условия человеческого существования часто несоизмеримы. Ни доказательства, ни свидетельства, ни какой-либо суд не решит спор между ними, ибо люди различно трактуют, что считать доказательством, что составляет свидетельство, и какой суд заслуживает доверия. Также невозможно показать, что один взгляд истинен, другой ложен, как невозможно доказать истинность оптимизма против пессимизма, науки против искусства, прозы против поэзии, мужества против осмотрительного отношения к жизни.
Но мысль, что наш выбор не имеет значения, радикально ошибочна. Большинство из нас знают, что жизнь без доверия или любви лишена чего-то важного, лишена того многообразия опыта, которое воспели поэты и философы как высшее выражение человечности. Жизнь без смысла – страшная перспектива. Альберт Камю, считавший, что жизнь лишена смысла и абсурдна, доказывал в «Мифе о Сизифе», что основным вопросом философии является: «Почему я не должен совершить самоубийство?» Можно жить без смысла, также как можно жить без музыки, чувства юмора или мужества взять на себя риск. Но невозможно серьезно утверждать, что потеря смысла не является потерей.
* * *
Убеждения, лежащие слишком глубоко для доказательств, лучше всего понимать как формирующие убеждения. Подобно картинной раме они не являются частью самой картины, но придают ей форму, контур и ориентацию. Каждый человек и каждая культура имеет формирующие убеждения, определяющие фундаментальную позицию людей по отношению к миру. Они определяют наше видение мира, наши рассуждения о вещах и нашу реакцию на нех. Обычно мы не осознаем наличие этих убеждений именно потому, что они являются рамой, а не деталями самой картины.[12]
Одно из наиболее значимых формирующих убеждений лежит в основе науки – убеждение в том, что вселенная управляется определенными неизменными законами. Как показал Дэвид Юм еще в восемнадцатом веке, истина этого принципа не может быть доказана. Тот факт, что некоторые явления повторяются миллионы или миллиарды раз, не означает, что они произойдут в будущем. Бертран Рассел пояснял это на примере жизни, как она представляется индюку. Каждый день он получает пищу. Будучи научно ориентированным индюком, он делает вывод, что это закон природы. Но накануне Дня Благодарения он обнаруживает разницу между вероятностью и определенностью.[13] Так называемая «проблема индукции» неразрешима. Наука опирается на веру, по словам Эйнштейна, что «Бог не играет в кости». Это не может быть доказано, но это работает.
Есть много других недоказуемых формирующих убеждений, волновавших философов со времени первых попыток людей систематически думать о таких вещах. Существует ли внешний мир действительно, или он есть только продукт нашего воображения? Есть ли другие умы? Есть ли у нас свобода воли? Существует ли вселенная миллиарды лет, или она возникла пять минут назад вместе с ложными образами и свидетельствами? Эти вопросы являются основными темами любого вводного курса философии. Формирующие убеждения в существовании внешнего мира, других умов и свободной воли лежат за пределами доказуемости. Тем не менее, они придают смысл хаосу опыта.
Я сказал, что можно жить без смысла. Но такая жизнь будет странной, близорукой, настороженной. Мы знаем это благодаря исторической параллели. В мире, как он изображается в двадцать первом веке новыми атеистами, можно увидеть мир Древней Греции третьего века до нашей эры – век стоиков, скептиков, циников и, прежде всего, эпикурейцев. Эпикур и его римский ученик Лукреций верили в то, что материальный мир является единственной реальностью, что он состоит из атомов, которые просто перемещаются в течение долгого времени, образуя разные формы, и что боги не имеют никакого интереса в делах человечества. Эпикурейцы были античными двойниками новых атеистов в их редукционном материализме и враждебности по отношению к религии. Они отрицали существование души, жизни после смерти, смысл в истории и трансцендентную цель жизни. Эпикурейская формула счастья заключалась в максимизации удовольствия при минимизации риска.
Вот как, приблизительно, эпикуреец посоветовал бы нам жить. Не принимайте на себя эмоциональных обязательств. Заботьтесь о сегодняшнем дне и готовьтесь встретить завтрашний черный день. Не посвящайте себя семейной жизни и не страдайте от тягостей рожать и растить детей. Существует только одна жизнь, и нет никакого смысла в ограничении своих возможностей или в трате свого времени на воспитание нового поколения, ибо к тому времени, когда ваши усилия принесут плоды, вас уже не будет здесь, и вы не сможете насладиться ими. Не стоит увлекаться общественной жизнью, ибо она приносит стресс и рождает зависть. Не тратьте слишком много времени на других: они редко ответят вам тем же и вряд ли поблагодарят вас. Только вы сами имеете значение для вас. Другие могут позаботиться о себе, а если не могут, то это их проблемы, не ваши. Проводите свое время с друзьями. Живите просто. Привыкайте к одиночеству. Знайте, что высшая форма свободы есть сознание необходимости, и высшая форма знания есть знание, что мы ничего не знаем. Не спрашивайте для чего дана жизнь. Живите каждым днем. И когда жизнь станет обременительной, окончите ее там и тогда, как сами решите.
Такой рецепт жизни во вселенной, чье существование лишено смысла, вполне оправдан. Но это также и симптом далеко зашедшего упадка цивилизации. Индивиды могут жить без смысла. Общества в долгосрочной перспективе не могут.
Я закончу эту главу рассказом о человеке, которого я никогда не встречал, но жизнь и работа которого вдохновляла меня. Его звали Виктор Франкл. Родился он в Вене в 1905 году. В 1942 году он был депортирован со всей семьей в концлагерь Терезиенштадт и затем прошел через лагеря смерти, в том числе Освенцим и Дахау. Выжили только он и одна из его сестер.
Еще до войны Франкл стал выдающимся специалистом в психиатрии, и в лагерях смерти он сумел сохранить рассудок, наблюдая сокамерников, как будто в эксперименте. Он описал фазы, через которые они проходили, попав в ад этих лагерей. Первой был шок и ужасное чувство потерянности. Нацисты начинали с дегуманизации заключенных во всех мыслимых отношениях. Они отнимали у них все, что представляет собой признак человечности: одежду, обувь, волосы, даже их имена. Они захватили и самое драгоценное владение Франкла – рукопись, содержащую результат всей его научной работы. Франкл сказал: «В этот момент я перечеркнул всю свою прежнюю жизнь».[14]
Второй фазой была апатия, полное притупление эмоций. Люди становились едва живыми автоматами, проживающими по одному дню, один за другим. Именно тогда Франкл задал себе судьбоносный вопрос: «Остается ли у человека хоть какая-нибудь свобода после того, как его лишили всего: достоинства, имущества, даже силу принимать решения?» Еврейским жертвам предыдущих гонений давали выбор: креститься или умереть. Во время Холокоста не было никакого выбора. Что остается, когда вы потеряли все, что можно было потерять? Франкл понял, что существует одна свобода, которую невозможно отнять:
«Мы, прошедшие концлагеря, можем вспомнить людей, которые ходили по баракам, утешая других и подчас отдавая последний кусок хлеба. Пусть их было немного, они служат достаточным доказательством: у человека можно отнять все, кроме одного - его последней свободы: выбрать свое отношение к любым данным обстоятельствам, выбрать свой собственный путь»[15].
Свобода, которая оставалась, была свободой решать, как реагировать. Франкл выжил благодаря принятому им решению постоянно наблюдать за другими и помогать им найти повод для продолжения жизни. Один из самых ужасных аспектов жизни в тех лагерях было сознание отсутствия будущего («безбудощность»), полное отсутствие надежды. Франкл вспоминает: «Один из заключенных, который, прибыв в лагерь, шел в длинной колонне от станции, сказал мне позже, что чувствовал себя так, как будто шел за гробом на собственных похоронах».[16]
Двое из его сокамерников думали о самоубийстве. Франклу удалось показать им, что у них еще было нечто, что еще надо было сделать в жизни. Один из них опубликовал серию книг по географии, но серия осталась не оконченной, и его ждет задача завершить ее. У другого была дочь за рубежом, любящая его преданно и жаждущая встретиться с ним. Кто-то ждет его. В обоих случаях существенным было то, что оставалось задача для будущего, которую никто не мог решить кроме них самих.[17] Так возникла основа новой школы психиатрии, которую Франкл основал после войны. Он назвал ее логотерапией от греческого слова логос, означающего «слово» в самом широком смысле – духовное измерение человеческой жизни, то, что наполняет жизнь смыслом. Он суммировал свое учение в названии своей самой знаменитой книги «Человек в поисках смысла».
Франкл утверждал, homo sapiens, человек разумный, является животным ищущим смысл. Но, чтобы сохранить смысл в отчаянных обстоятельствах, мы должны быть в состоянии сами или с чьей-то помощью принять несколько решений. Во-первых, отказаться от веры в то, что мы являемся жертвами судьбы. Мы свободны. В пределах некоторых границ мы авторы наших жизней. Во-вторых, признать, что существует более чем один способ интерпретации событий нашей жизни, больше чем один способ рассказать историю своей жизни. В-третьих, Франкл настаивает, что смысл лежит вне нас. Он задается призывом извне.
«В конечном счете человек не должен спрашивать: «В чем смысл моей жизни?», но должен отдавать себе отчет в том, что он сам — и есть тот, кого спрашивают. Жизнь ставит перед ним проблемы, и именно он должен со всей ответственностью отвечать на эти вопросы; и отвечать он может только ответственностью за свою жизнь. Жизнь есть задача. Религиозный человек отличается, по-видимому, от нерелигиозного человека переживанием своего существования не просто как задачи, но как миссии. Это означает, что он осознает того, от кого исходит эта задача, что ему известен источник его миссии. Тысячи лет этот источник назывался Богом»[18].
Найти смысл в жизни, значит найти нечто, что мы призваны делать, нечто, что никто не может делать кроме нас. Открыть это не просто. Есть депрессивные состояния, когда мы просто не можем самостоятельно ответить на свое призвание («Заключенный не может освободить себя из тюрьмы», – говорит Талмуд о депрессии[19] ). Но как только мы поняли свою задачу, наша жизнь приобретает смысл, и к нам возвращается воля к жизни.
Психотерапия Франкла является частью более широкой концепции, которую я называю этикой ответственности.[20] «Ответственность» соотносится с «реакцией». Она есть ответ на вопрос, заданный другим. Ответственность не есть нечто, что возникает изнутри, но всегда есть реакция на что-то или кого-то вне нас. В книге The Responsible Self Ричард Нибур пишет: «Ответственность означает: Бог действует во всех воздействиях, испытываемых вами. Поэтому реагируйте на все действия как на Его действия».[21] И добавляет: «Мы осознаем наше существование наиболее ясно в момент настоящего времени, когда мы ясно среагировали на воздействие чего-то извне, когда мы осознаем необходимость ответить на вызов извне действием по нашему собственному выбору, как в случае каждого важного решения».[22] Ответственная жизни есть та, которая реагирует. В теологическом плане это означает, что Бог есть вопрос, ответом на который являются наши жизни.
Франкл спасал людей, помогая им найти смысл в продолжении жизни, смысл, данный человеку извне его «я». Вы можете принять это как секуляризированную версию авраамического монотеизма, возникшего как ответ на зов Бога. Вера Франкла, как и моя, заключается в том, что в поиске смысла реализуется наша человечность.
Подытожим. Наука является поиском объяснения. Религия является поиском смысла. Смысл не есть нечто случайное для человеческого существования, потому что мы животные ищущие смысл. Верить на основе науки, что вселенная не имеет смысла, значит смешивать два направления мысли: объяснение и интерпретацию. Поиск смысла, хотя и начинается в науке, должен выйти за ее пределы. Наука не ведет к открытию смысла, но также не доказывает его отсутствия.
Смысл системы лежит вне системы. Поэтому смысл вселенной лежит вне вселенной. Вера в трансцендентного Бога было открытием авраамического монотеизма, преобразовавшего условия человеческого существования, наделив его смыслом и, тем самым, избавив его от неизбежности трагедии во имя надежды. Бог, создавший физическую вселенную, свободен; и если Бог создал нас по своему подобию, то и мы свободны. Если мы свободны, то история не есть вечное повторение. Изменяя себя, мы можем изменить мир. Здесь заключена религиозная основа надежды.
Есть культуры, которые не разделяют эти убеждения. В конечном счете, они оказываются трагическими культурами, ибо какую бы форму они не придавали своим идолам, последние принципиально равнодушны к человеческой судьбе. Ими могут быть природные силы. Ими могут быть человеческие институты: империя, государство, политическая система или экономика. Ими могут быть человеческие коллективы: племя, нация, раса. Но все закончится трагедией, потому что никакая из этих сил не наделяет смыслом жизнь каждого человека. Все кончают жертвоприношением человека, и потому, в конце концов, такие культуры умирают. Существует только одна вещь, способная победить трагедию, и ею является вера в Бога, кто в любви запечатлел свой образ в человеческой личности, тем самым, наделив каждого из нас непреложным, безусловным достоинством.
(продолжение следует)
Примечания
[1] Ideas and Opinions by Albert Einstein, New York, Dell Publishers, 1954, p. 11. (см. также http://www.einsteinandreligion.com/meaninglife.html)
[2] Sigmund Freud and James Strachey, Civilization and Its Discontents, New York, W. W. Norton & Co., 2005, p. 76. (см. также Фрейд, «Психоанализ Религия Культура». М., 1992.
http://rudocs.exdat.com/download/docs-571089/571089.doc)
[3] Ludwig Wittgenstein, Notebooks, 1914–16, 2nd ed., trans. G. E. M. Anscombe, Chicago, University of Chicago Press, 1979, p. 74e. (см. также http://www.litmir.net/bd/?b=155663
[4] Tom Stoppard, Arcadia, London, Faber and Faber, 1993, Act 2, scene 7 (см. также http://royallib.ru/book/stoppard_tom/arkadiya.html)
[5] Томас Нагель, секулярный философ, хорошо ответил тем, кто говорит, что Вселенная существует только потому, что существует. Он пишет: «Для меня это всегда казалось уверткой. Они требует, чтобы мы оставили самый большой вопрос без ответа. Более того, чтобы мы его не задавали вообще, потому что, якобы, нет такого вопрос. Но он есть! Это вопрос: "Что я здесь делаю?", и он не исчезает, когда наука заменяет религиозное мировоззрение».Thomas Nagel, Secular Philosophy and the Religious Temperament: Essays 2002–2008, Oxford, Oxford University Press, 2010, p. 8.
[6] Jacques Monod, Chance and Necessity: An Essay on the Natural Philosophy of Modern Biology, New York, Vintage, 1972, p. 160.
[7] Steven Weinberg, The First Three Minutes: A Modern View of the Origin of the Universe, New York, Basic, 1977, pp. 154–5
[8] Bertrand Russell, ‘A Free Man’s Worship’, in The Basic Writings of Bertrand Russell, London, Routledge Classics, 2009, p. 39. (См. также Бертран Рассел, «Поклонение свободного человека» – http://www.litmir.net/br/?b=36707)
[9] Ludwig Wittgenstein, Tractatus logico-philosophicus, London, 1922, 6.41. (см. также Людвиг Витгенштейн, «логико-философский трактат», 6. 41, http://royallib.ru/book/vitgenshteyn_lyudvig/logiko_filosofskiy_traktat.html
[10] Joseph Heller, Good as Gold, New York, Simon & Schuster, 1979, p. 74.
[11] See Isaiah Berlin, The Hedgehog and the Fox: An Essay on Tolstoy’s View of History, New York, Simon & Schuster, 1953.
(см. также http://library.khpg.org/files/docs/1329120977.pdf)
[12] See, for example, George Lakoff and Mark Johnson, Metaphors We Live By, Chicago, University of Chicago Press, 1980.
[13] See Nassim Nicholas Taleb, The Black Swan: The Impact of the Highly Improbable, New York, Random House, 2007.
[14] Viktor Frankl, Man’s Search for Meaning: An Introduction to Logotherapy, New York, Simon & Schuster, 1984, p. 33. (см также http://www.lib.ru/DPEOPLE/frankl.txt)
[15] Ibid., p. 86.
[16] Viktor Frankl, The Doctor and the Soul: From Psychotherapy to Logotherapy, New York, Vintage, 1986, p. 104.
[17] Ibid., p. 107.
[18] Ibid., p. 13. (см. также http://www.klex.ru/3aa)
[19] Babylonian Talmud, Berakhot 5b; Nedarim 7b; Sanhedrin 95a.
[20] Jonathan Sacks, To Heal a Fractured World: The Ethics of Responsibility, New York, Schocken, 2005.
[21] H. Richard Niebuhr, The Responsible Self, Louisville, KY, Westminster John Knox Press, 1999, p. 126.
[22] Ibid., p. 94.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #3(173) январь 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=173
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer3/Dynin1.php
