Стоял прекрасный весенний день. Аромат раннего цветения, разлитый в воздухе, благоухание земли, утолившей жажду от обильных зимних дождей, умытая и обласканная нежными лучами весеннего солнца природа, с ее сочными яркими красками и лазурное, без единого облачка небо, создавали неповторимую пасторальную картину. Казалось, и сама природа, и окружающий ее мир наслаждаются этой короткой передышкой перед знойным израильским летом.
И не удивительно, что именно в такой день потянуло меня на «природу», в полюбившийся зеленый уголок Хамей Йоав. Здесь, вдали от городского шума, в тени деревьев, среди зелени и цветов, с озерцом, окаймленным величественными пальмами и дефилирующими в строю уточками, я «оттаивала» от наших нелегких будней и забот. Близость к морю и соседство полей, – этот лечебный сероводородный комплекс, расположен между Кирьят-Гатом и Ашкелоном – создавали своеобразный микроклимат – так что в дни тяжелейших хамсинов именно здесь и можно было найти укрытие от жары.
Вот уже более 15 лет я совершаю столь желанный и привычный для меня путь. Дорога черной асфальтовой лентой, петляя и извиваясь, уходит к югу. За долгие годы все перипетии пути с его неожиданными изломами и изгибами, до мельчайших деталей отпечатались в моей памяти, давая возможность расслабиться и полюбоваться пейзажем за окном моей машины. Вот они, словно в карауле, обступили меня с обеих сторон дороги – зеленые великаны-эвкалипты, с их мощным «торсом» и раскидистой, поседевшей от времени и пыли «шевелюрой». «Человеческое дерево»: его судьба сродни нашей – завезенное с чужбины – оно, подобно нам, пустило свои корни в эту землю. А рядом с ним, как смысл жизни любого живого существа, – молодая поросль, с ее ажурной, светло-зеленой вязью, тонкой, изогнутой, как у балерины «талией», естественно и непринужденно вписывалась в этот « семейный портрет».
Нескончаемая вереница эвкалиптов, тянущиеся на протяжении всего пути вплоть до Хамей Йоав, подобна мощной зеленой изгороди, прикрывающей и оберегающей от ветров и непогод бесконечные поля, меняющие в зависимости от времени года свою окраску. Сейчас они напоминали весенний ковер, сотканный из отдельных ярких квадратов – квадрат изумрудной зелени плавно переходил в еще незасеянный – черно-коричневый. Рядом – пестрые грядки сезонных цветов, выращиваемых мошавами Бер Тувии и Сде-Йоав для продажи, тут же на месте. Они соседствуют с многочисленными теплицами, пленки которых, словно рыбья чешуя, серебрятся под солнцем, и вновь – море зелени: ожившие желтоголовые подсолнухи, будто сошедшие с полотен Ван Гога, одаривают своей лучезарной улыбкой.
Очарованием простора и покоя веет от этих полей. Каждый раз минуя их, я не могу сдержать улыбку от нахлынувших, более чем 30-летней давности воспоминаний – времен нашей алии. «Милины поля» – этот термин прочно вошел в лексикон нашей семьи, стал частью семейной хроники. Дело в том, что старшая сестра Лея – русский вариант ее имени Людмила, Мила – репатриировалась со своей семьей на полгода раньше меня. Профессиональный журналист, и к тому же натура весьма эмоциональная, она, в свойственной ей манере, живо и образно описывала свои впечатления от встречи со страной. Особенно поразили и восхитили ее поля – ухоженные и цветущие, пронизанные воздухом и солнцем Израиля. Послушать ее письма приходили наши друзья, стоявшие как и мы, на пороге алии. Но в отличие от нас, для которых не было сомнений куда ехать, они стояли на распутье. Кто знает, может быть именно эти письма и сыграли для некоторых решающую роль. И вот теперь я "свежая" репатриантка – совершала традиционные ульпановские экскурсии по тем же местам, что и сестра в свое время. Среди нас была женщина – врач, с которой мы были знакомы ещё до приезда. Одинокий человек, она надеялась в Израиле устроить свою личную жизнь, обеспечить безоблачную старость. Поначалу не шло так быстро, как она рисовала себе. И вот теперь, увидев эти поля, она с сарказмом и иронией неудовлетворенного и разочарованного человека воскликнула: «Ну как вам нравится, вот они – знаменитые "Милины поля"». Не до полей и не до красот ей было. И дело не только в ее интонации, хотя по старому советскому анекдоту Рабиновича посадили именно за многозначительную интонацию, а в подходе к этой стране, в восприятии ее, которое так разительно отличало нас тогда, да и сейчас, делило и продолжает делить на непримиримые и враждующие группы.
Позднее, начав изучать Тору, я поняла, что так было всегда. Еще на заре нашей истории, когда Моше Рабейну посылает разведчиков собрать информацию об этой стране, десять из них возвращаются полные тревог и разочарований, посеяв неверие и панику в народе, и только двое смогли по-настоящему «увидеть» и оценить эту землю. Наше же с сестрой отношение не было проявлением восторга наивных барышень, не видевших в жизни полей. Нам, выросшим в Эстонии, где вся страна – сплошные поля и зеленые угодья, увиденное было не в новинку, но это были наши, еврейские поля, которые вызывали гордость и удивление. Смотрите: вот они перед вами во всей своей красе сельскохозяйственные поселения: "Сгула", "Кедма", "Тиква", "Нахала", "Нир баним"… В их названиях словно запечатлелась история возрождения страны: наше право на землю, древность её, надежда и радость сыновей, вернувшихся в надел отцов…
Название же «Хамей Йоав» всегда ассоциировалось у меня с именем главнокомандующего армией царя Давида, Йоавом, сыном его сестры Цруи. Сомнений в этом у меня не было: так естественно запечатлеть в памяти потомков имя легендарного военачальника времен царя Давида. И лишь совсем недавно я узнала, что "Йоав" – подпольная кличка, пароль бойца Пальмаха, подполковника Ицхака Дубно. Его образ заинтересовал меня. С одной стороны – сходность наших фамилий: Дубно – и фамилия нашего рода Дубновы, в которых сокрыт один и тот же корень: "дуб", свидетельство стойкости, живучести этой породы. Не переплелись ли когда-нибудь наши родовые корни: в еврейских судьбах все возможно… С другой стороны, чем больше я узнавала об Ицхаке Дубно, его короткой, но такой насыщенной жизни, тем больше озарял меня свет, который излучала эта личность.
Ицхак Дубно
Ицхак Дубно родился в Польше в 1913 году. 20-летним юношей прибыл в Эрец Исраэль в тот самый страшный 1933 год, который стал предвестником трагедии, надвигающейся на наш народ. В заметке "Еврейский воин", написанной для киббуцной газеты, Ицхак Дубно выразил свои мысли о воспитании молодого поколения: "Лгут те, кто утверждают, что наш народ не боец… Война в диаспоре велась за сохранение нашей индивидуальности, как народа. Но сейчас еврей должен проявить способность отстоять с оружием в руках свою Землю".
Он не только писал и призывал, он действовал. Круг его интересов необычайно широк: литература, музыка, живопись, но сейчас, решает он, когда Ишув безоружен, истерзан постоянными вылазками арабских банд и стоит перед угрозой войны, главное воспитать еврейского воина, борца, защитника своей страны. За те короткие годы, что отпустила ему судьба, Ицхак Дубно успел неимоверно много: он в числе лучших инструкторов Хаганы, первый командир Южного фронта, один из создателей кибуца Негба, названного за свое особое стратегическое расположение "Вратами Негева".
Кибуц находился на перекрёстке дорог, одна из которых вела на Тель-Авив, другая – вглубь страны. Бои здесь велись ожесточенные. И защитники Негбы – их было не более 150-ти – противостояли 100-тысячной хорошо вооружённой египетской армии. Они понимали: тому, кто владеет Негбой, фактически, обеспечена победа на Южном фронте. Защитники Негбы, Негбограда, как его называли за мужество и стойкость, почти без оружия, без пищи, без воды – вода выделялась по каплям, – без надежды на выживание – стояли до конца. Невероятно – но они выстояли и отразили одну за другой атаки египтян. В историю войны за Независимость кибуц Негба вошел как еврейский Сталинград. "Защитники Негбы сражались, как сражались когда-то их предки в Масаде, и Негба стала первым символом несгибаемости нового государства", – писал в своей книге "Эксодус" американский писатель Леон Юрис.
Я вглядываюсь в скульптурную группу Натана Рапапорта "Защитники Негбы", и видится мне в бронзовом профиле одного из них одухотворенное, полное мужества и непреклонности лицо Ицхак Дубно, погибшего 21 мая при первых налетах египетской авиации. Ему было 35 лет. Оборвалась в расцвете духовных и физических сил жизнь необычайно одаренного человека. Он вынашивал много планов на будущее и все откладывал на потом, на лучшие времена, которые для него так и не наступили. Но то, что он оставил, поражает уровнем интеллекта и глубиной познаний в литературе, живописи, искусстве, музыке. Его литературные эссе о художниках Рубенсе, Рембрандте, современнике Максе Либермане – свидетельствуют о тонкости вкуса, профессионализме. Он много писал, и каждое его слово пронизано любовью к своей земле, умением почувствовать ее всем своим существом.
Макс Либерман. Цветочные террасы в саду Ванзее. 1919
"Шагаю я по этой земле и чудится мне, что вздрагивает она под моими ступнями. И когда вгрызусь я в пыль ее, вздыхая от счастья, покажется мне, что внимаю я безмолвному воркованию, слышному лишь влюбленным в нее".
Я читаю его стихи и прозу и чувствую, как созвучны они моей душе, моему восприятию этой земли: это своего рода гимн её природе, солнцу, воздуху.
"Сегодня встал навстречу солнцу. Благословляю друзей моих давнишних! Эти поля, это небо, эти горы, что на горизонте. Вот простираются они – волнистые линии вершин – до самых небес, соприкасаясь с первыми солнечными лучами. Я сроднился с ними, храню их в себе. И каждый раз заново пробуждают они и волнуют мое сердце.
Я смотрю на восток. Взгляд охватывает вспаханное поле, охапку жнива и черноту пашен, захватывает арабскую деревеньку, притулившуюся на вершине холма подобно серому грибу, тонет в голубизне гор – этих молчаливых истуканов, чьи вершины украшены розовым свечением восходящего солнца. Негба, здесь ты!"
Арик Айнштейн, один из любимых израильских певцов, недавно ушедший из жизни, приходился ему родственником: Ицхак Дубно был двоюродный брат его матери. Однажды Арик вслух высказал сожаление, что не взял дополнительно его фамилию, добавив: "Сейчас уже поздно"…
Ицхак Дубно осознанно взял себе имя – Йоав. Он, выросший в галуте, хотел сродниться с этой землей, стать ее неотъемлемой частью. И имя доблестного полководца, который вместе с царем Давидом боролся за создание сильного еврейского государства, объединившего разрозненные племена и изгнавшего врагов, как нельзя лучше подходило ему. Он мечтал возродить военную доблесть и силу его духа в новых исторических условиях. Мечтал жить, сражаться и, если суждено погибнуть, остаться в памяти своего народа под именем – Йоав…
Вьется, разворачивается передо мной дорога и ей вослед, виток за витком раскручиваются мои воспоминания, навеянные мыслями об Ицхаке Дубно, родстве наших корней и душ, еврейских судеб.
Невольно я вспоминаю своего деда Абрама Дубнова, который даже специальность избрал, связанную с деревом: он был известным в Гомеле краснодеревщиком. Вижу своего отца. Журналист, в годы войны – военный корреспондент. Он любил страну и не представлял, что может когда-нибудь покинуть её. И дед и отец – невысокого роста, коренастые, прожившие долгую жизнь – яркие представители "дубновской" породы: единожды принятые решения и сложившиеся убеждения нельзя было поколебать никакими доводами, пока сами они не меняли свои мнения.
Мы покидали Россию – отец оставался. Помню и храню переписку моей старшей дочери с ним. Она, девятилетняя девочка, пишет на ломанном русском языке после очередного теракта: "Дедушка, эта страна полита кровью наших мальчиков". И что же в ответ шлет ей мой отец? "Оставь свой политический бред".
Сегодня, когда его уже нет с нами и, зная, какую метаморфозу он прошел к концу жизни, я с улыбкой и нежностью читаю переписку израильской девочки, обретшей чувство Родины, и напичканного чужими идеями еврея – моего прекрасного отца. Временно покинув пределы России – он приехал в Израиль туристом – отец вдруг заговорил голосом нормального, не идеологического человека и, увидя цитрусовые плантации, воскликнул: "Ах, если можно было хоть один кустик пересадить к нам, в Ригу!" А через пару лет, переехав на постоянное жительство в Израиль, в день Независимости государства поднял тост: "За нашу маленькую прекрасную страну. Что бы дали ей жить и расцветать". То не были слова для передовиц газет, которые он штамповал долгие годы, то были слова, идущие от сердца человека, прозревшего на склоне жизни. За свою искренность отец был вознагражден – он покоится в Израиле, среди праведников на Масличной горе...
…Я и не заметила, как изменился за окном пейзаж. Уже нет бескрайних полей юга. Привычные для моего глаза эвкалипты сменили строгие и суровые кипарисы, внешне напоминающие "нер нешама" – поминальные свечи, поэтому и высаживают кипарисы на всех израильских кладбищах. Во всем, что окружает меня: в природе, воздухе, оживлении на дороге, ощущается приближение Иерусалима.
Я еду на субботу к сестре, и какое-то необъяснимое чувство охватывает меня: получив физическое наслаждение на Хамей Йоав, я предвкушаю ту духовную полноту, которую мне всегда дарит пребывание в Иерусалиме. Въезжаю в город и кажется мне, что он замирает: замедляется обычный ритм жизни, и он царственно преображается с приближением субботы…
Вот и закончилось мое путешествие по израильским дорогам, подарившее незабываемые минуты радости от встречи со своей землей…
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #3(173) январь 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=173
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer3/Lejbzon1.php
