Это самоопределение прозвучало в интервью, с которым вы сейчас ознакомитесь. Анатолий рассказывает о пути ординарного советского технаря, кандидата тех. (не этих, то есть не каких-нибудь гуманитарных) наук к знакомству с Катастрофой европейского еврейства. И о своем с тех пор неодолимом стремлении объяснить себе и другим, как она стала возможной в самой окультуренной части цивилизованного мира – Европе. Он был убежден, что это понимание необходимо не только евреям, но и всем его современникам, их детям и внукам. Почему так? Свою книгу Кардаш назвал "Черновой" вариант". То, что было проделано с евреями, доказывал он, стало экспериментальной проверкой, "черновиком" массовых забоев людей. В Шоа он видел явный симптом упадка, и не исключено, что и краха европейской цивилизации, утраты ею культурного иммунитета, чреватого последующими катастрофами.
Этот вывод, далеко не всеми принимаемый и теперь, был сделан в СССР в глухие 70-е годы. Как же к нему пришел информационно изолированный, лишенный коллегиального общения Анатолий Кардаш? Несомненно, первостепенную роль сыграла его уникальная одаренность – интеллектуальная и художественная. Но, по-моему, очень многое объясняет его глубинное проникновение в русскую и западную культуру, его безусловное принятие их гуманитарных ценностей. И не исключено, что цивилизационное измерение Шоа стало своеобразным преломлением русской "вселенскости". Чтобы соглашаться или не соглашаться с этим, надо прочесть книги Кардаша. Это стоит сделать во всех случаях.
Интервью для архива Яд – ва-Шем
Интервьюер: д-р Наталья Зейфман
Дата: 14/02/99
Я, работник архива Яд-ва-Шем Зейфман Наталья, интервьюирую доктора Анатолия Кардаша, работника Зала имён Яд-ва-Шем, известного автора книг, связанных с темой Катастрофы (литературный псевдоним АБ МИШЕ.
Мы хотим сегодня вспомнить и поговорить о том, как Анатолий Кардаш обратился к теме еврейства, теме Катастрофы. Как, находясь в Москве, он сумел написать и начать издавать там свою первую книгу. И поговорить о его жизни до переезда в Израиль в 91-м году.
Анатолий Кардаш (далее – А.К.). Начинать, по-видимому, надо с детства. Родился в 1934г. в г.Киеве, которого, в общем, не знаю и не помню совершенно, поскольку жил до войны, в детские годы, в Одессе. Отец был в 37-м году репрессирован, до того он работал в ЧК, и всю войну он провёл на Колыме в колымских лагерях. А мы с матерью пробыли в эвакуации – в разных местах: это были Поволжье, Узбекистан, и в 45-м году, вскоре после освобождения Одессы, вернулись туда. А затем, ещё спустя год, отец, выживший чудом, освободился и, из-за того, что он не имел права, как бывший заключённый, жить в центральных городах, в областных центрах, из-за этого мы всё время кочевали. И так получилось, что я жил, учился в шести или семи школах по самым разным местам Советского Союза – в России, в Сибири, на Украине - ну, едва ли это интересно всё. Я – инженер по образованию, кончил в городе Омске машиностроительный институт, он теперь называется политехническим, затем отработал три года в Новосибирске, затем переехал, уже с семьёй, в Харьков и в Харькове жил довольно долго.
Наталия Зейфман (далее – Н.З.). Прошу прощения… О родителях – два слова. Как их звали, кто они были? Какого происхождения и каково отношение к еврейству было в семье?
А.К. Родители… Отец, Гринфельд Абрам Иосифович, если по руской манере именовать людей. Он происходил из г.Ровно, из семьи относительно простой.
Его дядя был казённым раввином в г.Ровно, может, ещё и поэтому отец, хотя он был атеистом совершенно, но он знал, что такое еврейская традиция, он в детстве ходил в хедер... Мать – из довольно обеспеченной, совершенно ассимилированной одесской семьи, где тоже соблюдалась, видимо, еврейская традиция – насколько я помню деда и бабку…
Н.З. Кто они были, как их звали?
А.К. Бабушка Эстер-Рохл, дома Рашель, была, естественно, домохозяйкой, там было четверо детей, а деда моего, маминого отца, звали Лейзер Артурович, маму звали Елизавета. Дед был представителем крупной немецкой фирмы в Одессе, так что это был довольно богатый человек, а после революции он обеднел, служил просто бухгалтером в каком-то чахлом учреждении небольшом, я не помню. Очень породистый был дед, очень красивый. Из традиций ничего не помню, кроме фаршированной рыбы и мацы в доме.
Н.З. Говорили, как в доме?
А.К. Ну, конечно, дед с бабкой говорили на идиш, особенно, когда они не хотели, чтобы я чего-нибудь там слышал и понял, мать понимала идиш, но не говорила на нём, у матери и отца и никаких связей с еврейством, конечно, не было, совершенно была советская семья уже. А послевоенная жизнь в захолустье, в которой я вырастал потом, да ещё и в самые сталински-юдофобные, так называемые, «докторские» годы я попал уже в Сибирь, глухую, безъеврейную – эта жизнь привела к тому, что я об антисемитизме знал только понаслышке.
Н.З. На себе не пришлось его ощущать?
А.К. На себе я совершенно его не ощущал. Достаточно сказать, что у нас на всём курсе в институте было аж четыре еврея! Так что, говорить о каком-то особом отношении к евреям не приходится. Не только это, а даже в словаре не существовало обидных слов. Хотя, правда, в Сибири воробьёв называли «жидами». Меня это немножко коробило всегда, но я даже до сих пор не знаю, почему. То ли они такие быстренькие, юркие, то ли – жадные. Больше – ничего.
Н.З. Что было после Сибири?
А.К. Жил потом в Харькове. В Харькове я уже работал на заводе. Опять-таки, я работал в сугубо «номерной» промышленности, будучи инженером. И там я уже немножко ощущал этот антисемитизм, но опять-таки не на себе и не на своей судьбе. Просто, по должности, я был зам. начальника цеха, довольно большого, мне приходилось заниматься приёмом на работу. И когда нужного нам еврея надо было взять, то оказывалось вдруг, что он был не угоден кадровым службам. То есть, косвенно – я это ощущал.
Потом получилось даже так, что я перешёл работать в научно-исследовательский институт… Конечно, переходы эти были затруднённые из-за еврейства, но не настолько, чтобы было трагично. Перешёл, сделал диссертацию, защитил, и тоже пришлось ждать очереди, потому что еврею не сразу можно было пройти. Но, тем не менее, опять-таки это всё было очень незначительно – и диссертация благополучно защитилась.
Н.З. В каком году?
А.К. По-моему, 72-й год, я сейчас точно не помню. В начале 70-х. Глухое уже такое застойное время.
Ну, вот и всё. И так я жил до 78-го года, когда переехал в Москву... А ещё до этого, где-то в 76-м году, примерно, ко мне вдруг… это я уже перехожу к книге, потому что это уже поворотная вещь в судьбе оказалась. Как принято выражаться, судьбоносная. Так вот, попала мне в руки книжка польско-еврейского историка Бернарда Марка «Борьба и гибель Варшавского гетто». Это – большой труд исторический, серьёзный, 500-страничный. И, когда я его прочёл… а до этого, я уже говорил, моё отношение к еврейству находилось где-то между, в общем, равнодушием к вопросу, и некоей симпатией, скажем, к Израилю. Ну, вот, есть еврейское государство, за которое я в душе как-то очень болею. Меня очень коробили всякие… я, кстати, даже с завода ушел из как бы идейных соображений, когда сообразил, что вот, я работаю в авиационной промышленности, а там, где-то идёт война (в 67-м году)… Мне вдруг стало обидно: ну, что ж, над Израилем летают самолёты, а там детали, которые я держал в руках?! Хотя, конечно, была масса других соображений, чисто бытовых – надоело работать на заводе, было тяжело, хотя очень почётно, и деньги приличные… Карьера, так сказать. Но было и такое соображение, что не хочу я в этом деле участвовать. Израиль – он, вроде бы, свой.
Н.З. Вернемся к книге.
А.К. Потом попала в руки книга. А меня, конечно, даже те проявления антисемитизма, которые были вокруг, которые меня лично не касались, естественно, как всякого еврея, коробили. И всегда было очень неприятно. Скажем, неприятно было утверждение, что евреи не воевали, или «воевали в Ташкенте». Я знал, что это враньё, но кругом-то ведь всё-таки так считали… И «Абрам», и «Сара» (картавит – Н.Н.З.) – всё это как-то противно.
А тут попала в руки книга. Начинаешь читать. И, вдруг, ахаешь – невероятно! Книга написана с неким подъёмом. Я понимаю, что писавший её Марк, хотя он, совершенно, на мой взгляд, очень объективный историк, добросовестный, тем не менее он, естественно, в душе еврей и, конечно, ему тоже хотелось как-то поднять. И это чувствовалось – пафос проеврейский…
Н.З. В каком году вышла книга?
А.К. Книга эта вышла в Польше, а я читал на польском, поэтому я мог в оригинале читать. Книга вышла, по-моему, впервые в 58-м, повторно в 65-м, если мне память не изменяет, я читал именно второе издание 65-го года. Он дополнено.
Н.З. Это было в открытом доступе, не спецхрановское?
А.К. Я не знаю. Наверняка она есть даже в «Ленинке», я не знаю, потому что я её получил совершенно частным (путём), она была у моей жены в наследстве. Впервые я её увидел именно там. Потом уже, у своих приятелей в Москве, я эту книгу тоже обнаружил, и получил даже её. Так что я одно время был владельцем двух экземпляров. А вот первый экземпляр, действительно, я весь исчёркал. И он меня тогда совершенно потряс, потому что этот самый Абрам звучал совсем по-другому, это действительно был Авраам, библейский какой-то… Уже другой, действительно, возникал пафос, всё звучало совершено героически. Может быть, там что-то Марк мог в своих комментариях преувеличить, но факты-то оставались фактами! Хотя бы тот факт, что горсточка практически невооружённых людей месяцами – месяцами! – сопротивлялась такой армаде гестаповско-армейской немецкой, с участием… Там картина очень показательная: там участвовал и украинский конвой, и прибалты, и польская полиция, и польские пожарные части… Ну, в общем, всё это необычайно героическая эпопея, даже, зачастую, необъяснимая.
На меня всё это произвело огромное впечатление. И я загорелся идеей: сам прочёл – передай другому! Пускай народ прочитает! Хоть бы узнали! Я уже не знаю, для кого мне тогда казалось важнее постараться донести – то ли для евреев, то ли вот русским показать, окружающим: посмотрите же, вот какие эти евреи! Тем более, что моментально в голове всплывает огромное количество тебе известных личных историй: кто-то воевал, и воевал героически. Скажем, я знал, что были евреи, которых трижды представляли к званию «Героя Советского Союза» и им не дали. Я не знаю, по каким соображениям, но в еврейской среде очень часто говорили, что там были антисемитские мотивы.
Теперь, кстати, поизучавши эту тему, я знаю, что да, действительно, очень часто антисемитские мотивы препятствовали продвижению евреев в армии и на фронтах. Но отнюдь не всегда...
Н.З. Писал ли ты когда-нибудь что-нибудь раньше?
А.К. Нет… Естественно, я очень тянулся к литературе, очень любил просто читать, был потребителем, но я и писал, в свободное время всегда чего-то кропал, чего-то там делал – писал исключительно для себя, никогда ничего не публиковал, но где-то, в стол, чего-то там придумывал, писал даже когда-то сатирический роман… в подражание «Королям и капусте» Генри. Всё это осталось лежать в столе, жизнь закручивалась, особой тяги у меня не было.
Между прочим, надо сказать, что даже в том незаконченном, не сделанном, даже вообще не романе, а поделке этой, там тоже у меня идея-то была – еврейская. Ну, существование некоего племени, на котором я хотел промоделировать еврейскую судьбу. Какая-то полуфантастика, полугротеск… не знаю, что. В общем, всё это было попыткой с негодными средствами. Да потом, это всё уходило на второй план: занимала диссертация, и всё…
Н.З. Ты работал в это время, или только писал диссертацию?
А.К. Нет, я работал! Ну, дело в том, что работал я очень удачно, устроился, еврей же. Я попал в научно-исследовательский институт, где моя основная работа была моей диссертационной темой.
Н.З. Давали время на диссертацию?
А.К. Да, на диссертацию время-то было, но не было времени помимо диссертации что-то другое делать. Диссертация не входила, естественно, в рабочие планы, но на материале, который я нарабатывал в рабочее время, можно было вечерами сидеть и писать свою диссертацию. Не говоря про то, что готовиться, сдавать канд. минимум – всё это тоже помимо работы основной.
Н.З. Я предлагаю вернуться к книге.
А.К. Я в 78-м году, взялся всё-таки книгу Марка переводить. Просто так, для себя, выложить её на бумаге. И перевёл.
Н.З. Польский язык был заранее известен, или специально пришлось изучать?
А.К. Да, да! Так судьба меня привела, когда-то я выучил польский язык. Не «выучил», а стал читать на польском языке. Я ещё до сих пор говорить на нём не очень могу, но читаю свободно. Он очень близок к украинскому, это несложно. Потом, польский меня интересовал ещё всегда именно потому, что, кстати сказать, вот, наверное, тоже бы интересно к еврейской теме, потому что всё, что касалось того, что мы сейчас называем Холокостом, или Шоа, в Советском Союзе читать-то почти ничего нельзя было, а на польском – из всех стран «демократии» там был наибольший массив литературы, можно было набраться сведений. Даже переводы были западной литературы на польский язык. Ну, скажем, работа Сартра «К еврейскому вопросу», размышления по еврейскому вопросу, естественно, читать в оригинале, по-французски, я не мог, но в польском переводе – я эту книжку даже перевёл потом на русский.
Вот, и когда я книгу Марка прочёл и стал переводить, и перевёл уже её, тут меня как-то подстегнуло, что хочется же её кому-то отдать! Значит, что оставалось делать в те годы? Это был 78-79-й год. Примерно. Я решил, что эту книгу надо издать в «самиздате», как тогда было принято. Но это 500 страниц типографских! Ну, я уже когда переводил, стал ужимать немного, но всё равно, страниц 300-400 оставалось. А сделать 300-страничную книгу, запустить в «самиздат», это было очень непросто. «Ксероксов» и тех не было. Машинописно! «"Эрика" берёт четыре копии» (строка из песни А.Галича – Н.Н.З.). И потом, это действительно такие «кирпичи» – они не ходят по рукам, всё должно быть маленькое, компактное.
Тогда я решил, что надо попытаться самому эту книгу изложить в каких-то… страниц я себе наметил 70-80, максимум 100. Машинописных.
И мне кажется, что с этим как-то справился. Но пришлось книгу переписывать, хотя я, естественно, сохранил все фамилии, все даты, все цифры, все места… книга оставалась документальной. Сжатый документальный очерк. Но, излагая это, конечно, вносишь уже своё отношение. Это было уже беллетризировано. Но ещё тоже сырой материал, просто изложение. Тогда я решил, что вот это я уже запущу в «самиздат», и напишу какое-нибудь коротенькое предисловие. Предисловие на тему извечную, очень интересную: за что нас не любят? Чего это нас, вообще говоря, уничтожают?
К тому времени я уже жил в Москве, у меня под рукой была «Ленинская» библиотека, даже территориально «под рукой», потому что я работал… я работал, вообще, замечательно: я работал в пищевой промышленности, а кандидатом я был – металлургом, устроиться в Москве я, как еврей, не мог, но опять-таки меня это абсолютно не волновало, я ведь загорелся книгой, мне было всё равно, мне надо было просто не быть «тунеядцем», ну, и потом, получать какую-нибудь крохотную зарплату, чтобы кушать. И так получилось: я стал работать в «Лаборатории социалистического соревнования министерства пищевой промышленности республики РСФСР».
Это, само по себе, очень интересно – то, чем я, как бы, занимался. Именно, «как бы», потому что занят я был далеко не каждый день, и в день часа полтора. А территориально я располагался, ты, москвичка, знаешь, ул.Куйбышева, прямо возле Красной площади. 15 минут ходьбы, и ты в «Ленинской» библиотеке. Причём, работа среди бездельников ещё располагала к тому, чтобы исчезать легко, никто на тебя не косился. Тем более, сослуживцы думали, что ты то ли в «ГУМ» идёшь, или в ближайший магазин. Или – пошататься по Красной площади, что среди нас тоже бывало. Послушать экскурсовода, поглазеть на публику. Но основное время я проводил в Ленинке. А Ленинка оказалась на удивление необычайно доступной.
Н.З. Я в Ленинке проработала всю свою жизнь, и мне очень интересно, что ты скажешь о её доступности! Там, где я работала, в отделе рукописей, с доступностью в последние годы было очень плохо.
А.К. Оказалось, что во-первых, ты, будучи даже инженером и записанным в технический зал, можешь брать из любого зала всё, что угодно. Разве что какая-то особо бдительная девочка просила брать не более трёх наименований этих, гуманитарных. И, хотя я нагло писал названия, которые показывали сионистские устремления – сплошные слова «еврей», оказалось, что в Ленинке огромные фонды по евреям – и можно брать, и брать, и брать! Вообще, очень демократично всё там делалось. «Иудейскую войну» Иосифа Флавия я читал в экземпляре, на котором синим жирным карандашом красивым почерком было написано: «Из книг кн. П.П.Вяземского». Я просто ахнул, потому что эту книгу, может быть, Александр Сергеевич держал в руках!
Н.З. Это Павел Петрович Вяземский, сын (того Вяземского – Н.З.).
А.К. Да, да, да! Павел Петрович Вяземский. Я даже содрогнулся: как же вы всякому паразиту такую книгу даёте?! Тогда ж никто не думал о копиях…
Н.З. Какая задача была этого чтения, какой круг литературы ты охватывал?
А.К. Задача этого чтения, конечно, была: еврейская история. История еврейского народа. Или, вообще история, уже всеохватно. Интерес к истории, кстати сказать, у меня был ещё со школьного периода. В школьные годы я был всеядным, меня интересовало всё. Кроме, может быть, ботаники... И точные науки, и всё, что угодно. Я даже хотел в детстве быть ядерным физиком… Но история всегда меня увлекала… И в Москве, кстати, я забавлялся тем, что я всех своих приезжих приятелей водил и читал им гигантские лекции по Успенскому собору в Московском кремле. Это всегда во мне сидело.
И мне всегда было интересно, как смыкается судьба евреев с Россией… Ведь это же я – еврей из России. Как она смыкается с русской историей? И, когда я это всё читал, того же Сергея Соловьева, конечно, наибольшее внимание привлекало – или жидовствующие, описанные Соловьёвым, или вся ситуация в эпоху Ивана III. Первые проявления евреев на Руси!
Вот. И я решил, что я напишу страниц 30 такого вступления, где я, не то, что кому-то чего-то объясню, я объяснить и не покушался, я себе объясню – отчего, действительно, нас не любят? Это был, по-видимому, 79-й год. Книгу свою я закончил в 84-м, примерно, году, чуть раньше начала «перестройки». Эта книга называется «Черновой вариант», псевдоним для неё был придуман мною – Аб Мишé. Аб Мúше я хотел, но все стали говорить «Аб Мишé», офранцузив его, так оно и пошло.
Н.З. Каково происхождение псевдонима?
А.К. Сейчас я об этом скажу. Я хочу просто сказать, что книга состоит из 400 с лишним страниц, в которых изначальная глава о Варшавском гетто занимает всего 70, а всё остальное - это тот комментарий, который я хотел уместить на 30 страницах. Всё остальное касалось истории еврейского народа, и книга называется «Черновой вариант» именно потому, что мне показалось, что в этой жуткой, печальной истории евреев, в «Холокосте», в Катастрофе, проглядывает всеобщая история, если человечество не избавится от ненависти. От чего оно, в общем-то, не избавляется. Она только варьируется. Вот такая получилась книжка.
Н.З. Так каково происхождение псевдонима?
А.К. О! Ну, теперь о псевдониме. Значит, написав эту книгу, я всё-таки решил, что её надо как-то печатать. Как-то её нужно сделать. Кстати, я не был сионистом. Говорят, что это насквозь сионистическая книга. Но в ней ни разу не упоминается слово «сионизм». Эта книга и не антисоветская, в ней нигде нет упоминания советского антисемитизма, который мне всегда казался, я и сейчас так считаю, «семечками», мелочью… ну, исключая, конечно, действия Сталина и те процессы, что он провёл. А так – все советские «зажимы» евреев – это семечки, по сравнению с Холокостом, с Шоа, с той трагедией, которая была. Поэтому на этом я не акцентировал внимания. Но, тем не менее, я понимал, что эту книгу ни в коей мере даже показать ни в каком издательстве нельзя, ни в каких её отрывках. Надо не забывать, что это были те времена, когда слово «еврей» было почти матерным словом. Никто его не говорил. Абрáмовичи становились Аркадьевичами. Не все, но в большинстве своём. А если не становились, то это был их героизм.
Н.З. Ты оставался по отчеству Абрамовичем?
А.К. Да! И очень этим гордился, считал себя очень принципиальным. Но, дело-то в том, что я нигде и никогда карьеру не делал, мне было вообще совершенно плевать на то, как и что обо мне подумают. Мой верх, это заместитель начальника литейного цеха на Харьковском (заводе) им.Дзержинского, это была вершина моей карьеры, большего я не… и то, меня заставляли, я не хотел командовать людьми.
Н.З. Почему твоя фамилия не та же, что у твоего отца?
А.К. Ну, это – другое, это связано с его работой в «ЧК», когда нужно было делать клички… В 19-м году он уже был в подполье, его там расстреливали, спасла кличка, прикрывшая настоящее имя… У него была своя очень бурная революционная биография.
Н.З. Это его фамилия…
А.К. Это он придумал себе из «Гринфельд», изначальной своей фамилии, мы – Гринфельды, вообще-то, он стал Кардаш. Гринфельд – грифель – карандаш – Кардаш… Чисто искусственное образование. Первым чистым Кардашом был я, потому что ему в лагере сделали двойную фамилию: Кардаш-Гринфельд, видимо, советская власть боялась, что он как-то второй раз скроется по кличке.
Я хочу вернуться к книге. Когда я решил её запускать, всё-таки, в «самиздат», а это было страшновато, да нет, страшновато – это не то слово, просто страшно…
Н.З. Чем это грозило конкретно?
А.К. Ну, я не знаю, это могло грозить чем угодно, по произволу. Как только тебя касалось КГБ, они могли сделать всё, что угодно. От высылки из Москвы, это была самая лёгкая, по-видимому, кара, ну, выбрасывание, вышвыривание с работы, это тоже было, до - хоть, хочешь, 10 лет лагеря, потому что книгу вполне можно было счесть и сионистской, а это им подходило, и антисоветской, и антирусской уж бесспорно. Хотя, опять-таки, там против русского народа ничего не было. У меня были совсем другие просветительские цели. Меня вообще интересовали только евреи.
Н.З. Каково отношение семьи было к этому занятию?
А.К. Семья, в общем-то, знала, что я что-то пишу, и всё. Семья – это была жена, мы с ней жили только вдвоём. Ну, и мать. Они обе знали, что я занимаюсь евреями, что-то пишу. Я никому ничего не показывал, никому ничего не читал. Я никуда не торопился, поэтому я мог оттачивать каждую фразу, крутить и вертеть, переписывать книгу, сколько я хочу. На меня не давили ни редактор, ни сроки, ничего…
Н.З. Друзья знали?
А.К. Друзья знали, относились к этому очень скептически, потому что, как один из них сказал: историк должен быть профессионалом, книгу писать должен литератор-профессионал. И они были правы! Кто знал… А у меня получилось, что я набивал себе руку. Я, как историк, и как литератор, я научился писать, может быть, многократно переписывая. Я, вообще, научился выражать свои мысли на бумаге. Туго, тяжело, но, оказывается, у всех это туго идёт. Литература, вообще, не такое лёгкое дело. Но, во всяком случае, захватывающее, поэтому я сидел, в общем, в охотку.
Так вот, и когда я решил… и начал бояться, потому что у меня только что ребёнок родился в 82-м году, маленький, конечно, нарушать привычный образ жизни в Москве не хотелось. Но хочешь - не хочешь, а это затягивает уже, и хочется вынести на суд свою книжку. Тем более, что кончив её, я её дал на… ну, ладно, я сначала…
Н.З. Ты работал дома? Именно - писал?
А.К. Да, да! Конечно, дома. Дома написал, сам её перепечатал. Никому никогда ничего не поручал, потому что каждая перепечатка – это обязательно правка. Мне всё это было очень даже приятно делать. И тогда я решил, скорее всего, из трусости… нет! Пожалуй, тут трусость была вторым мотивом... Дело в том, что мне очень хотелось, опять-таки это – культуртрегерство, опять-таки просветительство. Мне очень хотелось представлять себе, что эта книга, она что-то передаст будущему поколению. Не Бог весть, какому поколению, я не нёс какую-то весть миру, а своему, внутри семьи. И тогда я придумал псевдоним, и написал его: «Абрам-Миша». Миша, это был маленький мальчик, который только родился, мой сын, внук того Абрама, который был моим отцом. Поскольку Абрам-Миша – это странное сочетание двух имён, то «Абрам» я сократил до «Аб», и написал: «Аб-Мúше».
Именно Мише, в таком вот падеже, что это – ему, дательный. Тире указывает направление... А потом вдруг увидел, что это «Мúше»… или кто-то прочел вслух, я уже не помню, зазвучало: «Мишé». И «Аб Мише» прозвучало, как имя и фамилия еврейско-французские. И когда я начал думать о передаче всего этого в «самиздат», то тогда мне пришло в голову, что, конечно, нужен псевдоним! Я не из тех храбрецов, чтобы стоять открыто, на ветру. Хотя были такие люди, и у меня был тоже такой соблазн. Но и трусость, видимо, какая-то, хотя и не очень большая, не надо кокетничать, потому что в общем-то я шёл на некую конфронтацию. Я только думал, что всё малой кровью обойдётся.
И тогда я придумал этот псевдоним: Аб Мише. Так и получилось: Аб Мише. На самом деле это именно оно идёт «от деда к внуку»... И тут уже подходила «перестройка»…
А! Ещё одна деталь! До «перестройки». Ещё одна деталь была та, что были у меня друзья, которые попали в «отказ». У меня вообще всегда было много друзей, которые, с одной стороны, диссидентствовали, и их «таскали», и даже подсаживали не на долгий срок, и очень много было близких людей, которые эмигрировали. В основном, конечно, в Израиль. В Америку одна только очень замечательная Ляля Семёнова, а в основном – в Израиль.
И меня в связи с этим уже люди КГБ как-то, пару раз… да, два раза со мной беседовали. Беседы эта была абсолютно индифферентные. Но очень интересно, что я тогда увидел, что в КГБ работают люди отнюдь не дураки, это не какой-то майор милицейский дурной, хотя в милиции тоже, наверное, есть умные люди, но КГБ - очень подкованные ребята, и они со мной разговаривали исключительно на еврейские темы, потому что они были из еврейского отдела, и они обнаружили прекрасные знания. Один из них мне даже, скажем, подсказал с удивлением: Как?! Вы не читали Карла Каутского «Еврейство и раса»? Я тут же побежал в Ленинку, нашел эту книгу и стал её читать. Это они мне подсказали, что есть такой источник, и вообще, что Карл Каутский занимался вопросами еврейства.
Так вот. Я тогда понял, что их надо побаиваться, что это люди очень тёртые, умеющие быть обаятельными… Слава богу, с перестройкой они как-то из моей жизни испарились... Короче, я придумал себе псевдоним. Но поскольку у меня были друзья, «сидевшие в отказе», то я понимал… да! и мне очень хотелось книгу, конечно, издать. А где издать? Конечно, на Западе! Там и деньги, там у них свобода, там все любят нас, евреев, особенно советских, несчастных, и там, конечно, помогут и издадут. И я связался с ними! Я одного из своих очень близких друзей, из самых близких, собственно, который мучался уже давным-давно в отказе, а он очень большой, мирового класса учёный…
Н.З. Можно назвать его имя?
А.К. Да, конечно, он уже, к сожалению, покойник: Иосиф Ирлин. Это очень крупная была фигура в онкологической вирусологии. А он уже сидел без работы. Нормальный советский учёный, который не имеет возможности жить. И его поддерживали как-то с Запада. Через него я вошёл в круг его приятелей-отказников. Это были еврейские круги. Тогда ещё подпольные. Еврейское диссидентство… ну, отколовшиеся от диссидентства отказники.
Сейчас почти все эти люди здесь, в Израиле. Их много. Довольно много.
И они взялись за эту книгу… ну, во-первых, это был круг людей, которые стали читать, которым эта книга во многом понравилась. А поскольку я очень опасался, что вообще то, что я сделал, уж очень непрофессионально, очень кустарно, я хотел, чтобы её прочли какие-то люди из литературного мира. И через, опять же, знакомых, эта книга попала к нескольким людям. Её читали люди, мнения которых я очень ценил, и очень уважал. Это не был крупный официоз литературный, ну, это был Вячеслав Кондратьев… я сейчас не припомню даже всех… такой поэт Шерешевский, поэтесса Фаина Гримберг, и так далее. Несколько человек
А.К. У них были свои замечания. Замечания очень интересные, я не знаю, стоит ли сейчас об этом говорить, о книге. Наверное, не стоит.
Н.З. Ты назвал русские и еврейские имена. Была ли разница в восприятии книги рускими и евреями?
А.К. Да! Во всяком случае, это были удивительные замечания – тем, что, скажем, русские люди очень страдали, что слишком мало еврейского патриотизма в этой книге, а евреи ругали меня за то, что я совершенно не говорю о страданиях русского народа на фоне еврейского. Это удивительная вещь – советская интеллигенция! Русская интеллигенция.
Н.З. Они понимали, когда читали, что нужно беречь текст, что это опасно читать, что надо скрывать?
А.К. Нет… особенно – нет, эти люди так много читали «самиздата»… Да, а я ведь что сделал? Я же, по сути дела, получается, как бы выпустил книгу – 5 экземпляров. Один себе оставил, один оставил для передачи, а три – выпустил.
Н.З. Объём машинописи?
А.К. Машинописный объём – 500 страниц с чем-то. Много.
В это время… это мы говорим о 84-м, 85-м, даже, пожалуй, о 86-м годе – начинается еврейское движение, оно выползает из подполья наружу.
Какие-то письма публикуются анти-антисемитские за подписью Членова, Лёзова и так далее. Мои друзья начинают устраивать какие-то литературные клубы, образование налаживать… и меня зовут почитать там эту книгу. Я начинаю чтение… условно - «кухня», это не кухня, но на квартирах. И вижу, что книга начинает пользоваться успехом.
На одном из этих чтений ко мне подходит человек… Опять-таки удобнее, и правильнее было бы назвать фамилию. Был такой Юлий Хасин, он трагически погиб здесь, после эмиграции. Жена его и семья живут здесь. У него был такой клуб – «Любители еврейской книги», странная такая аббревиатура: КЛЕА.К. И вот, на этом КЛЕКе я читал книгу. После того, что я читал, Юлий Хасин подошёл ко мне и сказал: А вы не хотите издать эту книгу в самиздате? И хотя… это тоже интересно психологически – хотя это была, ну, не то, чтобы мечта, я хотел её издать по-настоящему, тем не менее я казал: я подумаю. Чёрт его знает, связываться со всей этой публикой… Думал я ровно один день. На следующий день я ему позвонил, и сказал: давайте! – И он: Давайте текст! Я ему отдал экземпляр, и в результате, эта книга его усилиями и усилиями ещё одного человека, Виктора Корецкого, тоже живущего сейчас в Израиле, вышла впервые в фотокопиях. 10 штук они сделали. Ну, насколько я знаю, 10.
Н.З. В переплёте, как книга?
А.К. Да-да-да-да, в переплёте, как книга, прости за сравнение, как когда-то я читал «Архипелаг Гулаг». Я читал так ещё Хемингуэя «По ком звонит колокол» на фото… Вот так вышла эта книжка. До сих пор мне жалко, что у меня не сохранился один экземпляр - мне презентовали, забрав у меня, между прочим, оригинал, сказали – у нас будет надёжнее его хранить. И я очень обрадовался, потому что я действительно очень боялся, что как бы до меня не добрались, а книгу-то где-то хранить надо, а так, думаю, всё-таки где-то она есть.
Ну, дальше началось уже… пошла перестройка. А с тем, что пошла перестройка, я решил, что пора, ребята, объявляться нá-люди. Что-то где-то печатается, что-то революционное проходит, то почему бы не еврейская тема?
Н.З. Ты знаешь, насколько широко ходили по рукам эти десять экземпляров? И их судьбу?
А.К. Нет. Не знаю. И судьбу этих десяти экземпляров не знаю. Дело в том, что события пошли развиваться очень бурно в советской действительности и в еврейской тоже, параллельно. Начали образовываться еврейские культурные общества… Да! Мой приятель, Костя Брагинский, который, между прочим, работал тоже в жутко «номерной» промышленности, и технарь, как и я, тоже очень тяготевший к еврейству, к еврейской теме, а меня ведь самого неожиданно эта книга стала делать сионистом, я действительно весь проникся уже еврейством, пропитался, пока 8 лет над ней работал, этот Костя вдруг набрёл в городе Москве, на Фрунзенской набережной на... Ну, начнём с этого парадокса.
В «Вечерней Москве», довольно антисемитской газете, появляется объявление о том, что на Фрунзенской набережной в какой-то квартире действует еврейская библиотека. То, что такое было открыто напечатано – это могут только представить себе весь фурор люди, которые жили тогда в Москве. И Костя мой побежал туда! После этого восторженно звонит мне и, захлёбываясь, кричит: «Ты приди и увидишь, что это такое! Квартира, полностью заставленная книгами, громко все кричат, что это еврейская… Или ГБ это организовало с провокационной целью, или такая свобода наступила? И твоя книга должна быть там!»
Ну, это я, конечно, приветствовал. Книга действительно должна быть там. И Костя собственноручно переплёл эту книгу, машинописный вариант её, и отнёс туда. И повёл меня туда. И руководитель этой библиотеки, полковник Сокол знаменитый, сказал мне тут же, схватившись за ещё одну форму деятельности: «У! Мы сделаем литературные среды!» – У них появился живой писатель! Они книгу не читали, писатель я или не писатель, они не знали, но человек, который умеет придаточное предложение отделить запятой, это они поняли. И они говорят: «Давай!»
А у Сокола было такое – всех вовлечь, всех закрутить… Нужно сказать, что – организационно – это, конечно, вулкан. Он умел это. Смерч!
Закрутить… Он и его подруга - сотрудница Люба Крейдерман. И они всё это закрутили. И я стал там фигурировать. Я еженедельно по средам читал главы из этой книги. Читал, надо сказать, с удовольствием, народ приходил, слушали. Народ был самый разный, все лезли в еврейскую тему.
Н.З. Сколько было народу за один вечер?
А.К. Приходило, сколько умещалось. Иногда нельзя было продохнуть в комнате, значит, могло быть до 30 человек. Ну, это комната, она больше не вмещала. Я даже не могу сказать, что хотело больше народа придти, однако бывало, что в коридоре стояли. А иногда бывало только 12 человек…
По-разному, конечно. Но – люди шли. Дело не в успехе книги, а туда шли люди потому, что это была еврейская тема.
А параллельно с этим, и враждуя уже, как это принято в еврейских обществах, возникали другие еврейские структуры, в которые я был тоже вхож, потому что их тоже заинтересовала интеллигентная деятельность. И именно они – это Мика Членов, это Рома Спектор, это они на «междусобойчике» в квартире у одного человека на Таганке, недалеко от моего дома, позвали меня для какого-то там разговора… об организационных формах еврейского движения.
Н.З. А ты уже участвовал в этом движении?
А.К. Я не был большим активистом, я был с боку припёка. А люди эти меня просто очень интересовали. Во-первых, я перед ними преклонялся. Скажем, Мика Членов подписывал уже письма, уже как-то там преследовался. Не Бог весть, как, но ясно было, что он ходит на глазах у КГБ, кроме того, интеллигентный человек, приятно разговаривать. Вот тогда, в разговоре с ними, родилась такая идея: слушай, давай, сделай клуб литературный!
И я его сделал. Вначале в рамках Соколовской квартиры. А потом, когда мне показалось там мало удобным, из-за толкотни, из-за того, что там была исто организационная неразбериха, накладка одного мероприятия на другое, - сорвалось как-то моё заседание, и тогда я обозлился, решил выйти и стать самостоятельным. Так в Москве возник клуб «22», я его назвал в честь журнала «22», который редактировали, создавали и издавали мои друзья Израиле, журнал, на мой взгляд, высокого класса литература, мне хотелось её пропагандировать. Вот так возник клуб «22», при этих еврейских образованиях.
Н.З. Где, в каком помещении?
А.К. В городе Москве, он был летучим. Где он только не был! Основное его помещение стало… но это другой разговор – я вошел в контакт с людьми, которые сейчас здесь, Давид Аптекман, социолог, который для своих социологических целей устроил то, что мы здесь бы назвали амутой, некое объединение. Им нужна была такая общественная деятельность. Это было на Таганке. Между прочим, в «Доме атеизма». Мне было очень интересно работать и читать, собирать людей, клуб, в «Доме атеизма»...
Н.З. И как вас принимали в этом советском учреждении?
А.К. Иногда возникали трудности, потому что, всё-таки, еврейская тема руководству клуба не сильно нравилась, им больше нравилось, чтобы здесь танцульки были какие-то, а я всё-таки пёр, пёр на еврейство, и иногда там случались… ну, это долго рассказывать.
Н.З. Еврейский ВААД уже существовал?
А.К. Я уже был на съезде ВААДа от клуба «22», даже там чего-то выступал и говорил. Там уже были драчки, я чуть- чуть касался их… Но, в общем-то, я стоял в стороне…
Н.З. Какая была задача клуба?
А.К. Задача клуба была, я бы сказал так: еврейское просвещение. Ну, не просвещение в смысле еврейских традиций – ни в коей мере, лишь постольку, поскольку наезжие гости из Израиля считали нужным нести что-то в публику. Нет. Меня интересовала израильская и еврейская культура, а главным образом, история евреев, и главным образом, история евреев в войне. И всё, что с эти связано. И, кроме того, стыковки с русской культурой.
Потому что, например, я счёл просто своим долгом начать этот клуб не со своей книги. Первое заседание официальное этого клуба, когда он легализовался, как отдельный клуб «22», было посвящено памяти Корчака, второе – памяти Галича. Это были самые уважаемые для меня имена. А Галич мне был именно важен не потому, что он православный, и даже не потому, что он еврей, а потому что тут был стык этих двух культур – на высоком литературном уровне, на мой взгляд.
Н.З. Ты приглашал на вечера кого-то…
А.К. Да! Вечер Галича вела его дочь, присутствовал и выступал его брат, Гинзбург, оператор. Ну, Корчак – это я один его вёл… нет, нет! участвовала Лина Глебова, которая занималась корчаковской темой… но она тогда ещё мало всем этим занималась, а я-то в Корчаке уже сидел.
Н.З. Как объявляли об этом людям и сколько народу приходило?
А.К. Всё это делалось чисто телефонно, никаких объявлений официально мы делать не могли. Хотя, нужно сказать, в еврейский самиздат сведения проходили, и приезжие появлялись из других городов, ну, скажем, из той же Грузии, в своих журнальчиках – тогда расплодились все эти «Шаломы», «Меноры» и так далее – они там какие-то впечатления о клубе печатали. Кроме того, через этот клуб пошла литература – огромным потоком из Израиля: «Библиотека Алия», «Еврейская энциклопедия». Это всё слали на моё имя, а я это всё раздавал. Причём я стремился как можно больше её раздать, этой литературы, и всё равно, уезжая сюда, я бросил в здании театра Шалом, тому же ВААДу, гигантскую библиотеку, которая, как я понимаю, не то разворована, не то утеряна в настоящее время… ну, ты знаешь – дальше всё это развитие происходило очень тяжело.
Н.З. Сколько, всё же, народу приходило и было участниками?
А.К. В клуб – очень трудно сказать, сколько народу. Это могли быть заседания… такие… ну, очень узко… я бы не сказал, что специальные, но какие-то заседания, на которые приходили литературоведы и мы… ну, скажем, когда приходил Аннинский… как ни странно, на него приходили мало. Кстати, Аннинский, потому что Аннинский пришел в связи с переводом Шая Агнона, который сделала… Нина Брумберг. А он написал предисловие. А поскольку я с ним уже был связан, он уже знал меня по книге, он написал о книге статью, вот, которая стала потом послесловием, то, когда я его пригласил, он явился. Но тут пришёл очень узкий круг, тут пришёл круг людей, которые интересуются исключительно литературой, да ещё интересуются исключительно Агноном. И нас было – это, кстати, заседание проходило в театре «Шалом» там, в подвале, где ВААД. Я у них иногда пользовался помещеним. Ну, было, наверное, человек 15. Хотя, это был Аннинский, и всё было необычайно интересно.
А когда у меня были… какая-то, скажем… я не говорю «какая-то» в смысле презрения, эстрада, будем так говорить, или, когда были концерты приезжих отсюда актёров – их давал «Сохнут»… не «Сохнут», тогда, значит, «Натив» направлял и они через меня выходили – так набивался полный зал. Более того, могу сказать, когда я, пробывший на семинаре в Яд-ва-Шем…
Н.З. В каком году?
А.К. В 89-м, по-моему, году, 88-м даже. Первый семинар, когда мы сюда приехали. Я до этого был в Израиле, как частное лицо, с визитом, а потом – как турист. А потом был на семинаре в Яд-ва-Шем. Да! значит, 87-й год. Когда я развил бешеную сионистскую пропаганду, рассказывая восторженно об Израиле, так у меня набивался дикий зал! Но это был интерес, между прочим, не столько к еврейской культуре, как я теперь понимаю, а к тому, что я расскажу о неизвестной стране, куда, видимо, придётся ехать. Ну, естественно… А я ещё заливался соловьём.
Н.З. Ты был уже свободен в своих высказываниях?
А.К. Да! И надо сказать, что все эти годы, начало перестройки, когда слово «еврей» ещё было плохим, дурным словом, тем не менее, никто никогда меня не трогал, никто меня не ограничивал. А с книгой в это время происходили уже другие метаморфозы.
Я книгу попытался запустить официальными путями. Я её дал в журнал «Дружба народов», получил с ответом, что нам это не интересно, книга, ведь, художественно-документальная, не наш жанр… ну, они отписались, конечно. А кто за неё взялся, и даже кричал, что обязательно издаст, - это было издательство «Прогресс». Причём, редакторы издательства уже прямо сидели у меня на голове и говорили – обязательно, нам очень нужно, издадим… Они были очень прогрессивные, действительно, издатели. Но им нужна была одна маленькая вещь – им нужно было одобрение ЦК КПСС. Книга-то – об евреях.
И я связался с человеком из ЦК, не знаю, удобно ли будет называть его фамилию, да я думаю, может, не важно, фамилию могу не называть...
Очень милый, очень симпатичный, и ничего плохого я про него, действительно, сказать не могу. Книгу прочёл – сказал: «Во! – книга! Но… надо посоветоваться с отдельными товарищами». Потом выяснилось, что с «товарищами» посоветовались. За это время я съездил на семинар в Яд-ва-Шем, между прочим. С «товарищами» посоветовались, и «товарищи» тоже одобрили, сказали, что её вполне можно печатать. «И скажите там – сказал он мне – в издательстве «Прогресс», что я – согласен». Почему я для этого должен был ехать сказать?!
Я поехал и сказал. А мне в редакции говорят: Он хи-и-итрый! Пусть напишет! Я говорю: я попрошу его, пусть позвонит. Они говорят – не надо нам звонка, не надо нам звонка, они говорят, нам надо, чтобы он бумажку написал! Я приехал к нему. Созвонился с ним, приехал. Всё было очень интересно. И он мне сказал, что – конечно, пожалуйста! И бумажку дам. – Но, вы знаете, у нас жуткая… - грипп тогда был в Москве – жуткая трудность с машинистками! Болеют все. Ну, никак невозможно! При этом, надо сказать, что когда мне была нужна какая-то копия какой-то бумажки, он сказал: Подождите, дайте, я вам сейчас сделаю! И пошёл, на «ксероксе» у себя, в ЦК, сделал. Я тогда ахнул, в ту пору: вот, в ЦК живут люди!
У них ксероксы там стоят! Нигде в Москве ксероксов не было! Какое-то свидетельство он мне заверил, связанное, кстати, с «Прогрессом»...
Короче говоря, не нашлось машинистки! Машинистку искали-искали, её до сих пор, может быть, ищут… Они искали до развала Центрального Комитета. А «Прогресс» не отдавал рукопись, более того, «Прогресс» затерял мне экземпляр! И так и не смог вернуть никак, я его требовал. Экземпляры были дороги.
Н.З. Ты считаешь, нарочно это сделали?
А.К. Не знаю… Я думаю, что зажилили. Оставили на всякий случай. Не знали, как жизнь повернётся – а, может быть, будет можно? Так я думаю. Орешкин, или Орешин – главный редактор, я с ним тоже разговаривал. Со всеми было интересно поговорить. А за это время, между прочим, силами ВААДа, внутри, в рамках ВААДа, мою книгу действительно издали, насколько я знаю, я тогда находился в Израиле, 150 или 200 экземпляров. Её издали к 1-му, по-моему, съезду ВААДа.
Н.З. Маленькую? Объём не полный?
А.К. Полностью! Вот так, как она была в фото, перепечатана на машинке. Но уже на ксероксе, сделали, насколько я знаю, 150 или 200 экземпляров. Её переплели страшно интересно! Достали обои, из Израиля привезли, с «Маген-Давидами»,ими картон обклеили, она вышла в совершенно сионистском обрамлении, и разослали…
Н.З. Продолжи, пожалуйста, историю с изданием книги...
А.К. Скорее с её не-изданием, с тем, как она ходила. Я повторяю, что она была в редакции «Дружбы народов», я сохранил до сих пор для себя их рецензию, она у них полежала, сколько полагается, 3 месяца…
Н.З. Чья была рецензия? Кто делал?
А.К. Я забыл… женщина какая-то. Похоже, что фамилия была – Ильинская, но я могу врать… Типа – Ольга Ильинская или что-то в этом роде. Можно поднять, она где-то у меня валяется. Там было сказано, очень деликатно, что книга по жанру не годится, потому что художественно-документальна, они такие вещи не печатают. Мне даже кажется, что она не проходила ещё у них по тематике. Видимо, для «Дружбы народов» еврейская тема ещё не созрела. Тогда.
Кроме этого, я обращался ещё в какие-то места, тоже довольно интересно, я расскажу, если вспомню… а! Вот, как всё дело было! Значит, книгу никак нельзя было нигде издать, и тут, в Москве объявился Эфраим Севела...
Н.З. Писатель, в будущем известный.
А.К. Да, да, да. Американский писатель, и не столько явился как писатель, сколько кинорежиссёр – со своим фильмом «Колыбельная», который произвёл достаточный фурор, и кстати именно у меня – тогда я организовывал его первый вечер по просьбе Сокола. Мне удалось тогда с помощью моей знакомой Тани Антонян получить большой зал, дворец культуры завода «Серп и молот».
Н.З. Он впервые в Россию приехал тогда, после долгого отсутствия?
А.К. После отсутствия – да, он появился в первый раз, конечно, озирался, всё ему было жутко интересно… И я с ним сошёлся. В этот же первый вечер как-то мы с ним разговорились. И один мой приятель, Владимир Индикт, тоже сейчас живёт в Израиле, сказал ему, что у меня есть книга, и он очень встрепенулся. Книга на еврейскую тему, написанная в подполье… Я уже сейчас не помню – книга тогда вышла уже в подполье, или была ещё в машинописи. Он попросил, чтобы я ему её отдал.
Территориально случилось так: мама моя, у которой хранилась рукопись, жила рядом с редакцией журнала «Дружба народов» и одновременно с Союзом писателей. Это ж всё в одном узле. И Севела снял квартиру неподалёку там, в высотке, в мосфильмовском кооперативе. Там жил такой Володя Тихвинский, которого я когда-то очень давно знал,бывший муж упомянутой мною моей доброй приятельницы Ляли Семёновой (вот ведь как сходится), автор Райкина, потом он написал книжку о писателях на войне… И вот, у него жил Севела, он был его друг. И я зашёл туда, к Севеле, показал ему эту книгу, вернее, оставил её.
Он мне позвонил на следующий день, или через день, в бурных восторгах. Он человек эмоциональный и театральный, и он подпрыгивал весь, и кричал: «Это должна быть настольная книга еврея», и он всё сделает, чтобы эту книгу издать. Впрочем, может быть, ему было важно и для себя сделать что-то заметное, чтобы проникнуть в российский истеблишмент. Чего он, кстати, и добился. Человек он очень активный.
Он спросил меня: «Не возражаете показать книгу Тихвинскому?» Ну, ради Бога, пожалуйста, по мне – кому угодно показать! И произошла трагическая вещь... Тихвинский книгу прочёл, позвонил мне и сказал, что он не представляет себе, как такую книгу можно издать, но бесспорно, ветры дуют в нужную сторону, можно что-то сделать. Я стал говорить, что пока что отдайте мне книгу, потому что у меня экземпляров-то нету. Он жил на даче, и он мне сказал, что он вернётся в Москву и вернёт. А через сколько-то дней, когда я позвонил ему домой попросить, чтобы мне отдали книгу, его жена сказала, что Володи нет, он умер скоропостижно накануне. Меня это просто прибило, я начал думать, что черный рок навис над этой книгой…
А Севелу за это время – мне приходится немножко говорить о его биографии – Севелу взял под «опёку» известный тогда «Антисионистский комитет».
Севела всё хмыкал и кричал: КГБ меня охраняет! Антисионистский комитет» тоже играл в новые игры, потому что как-то им тогда стало очень неприятно…
Н.З. «Антисионистский комитет» - это была общественная организация, или это было ответвление КГБ?
А.К. Официально это была общественная организация, там были почётные люди…
Н.З. Это вот, где Драгунский и прочие?
А.К. Драгунский там командовал, там было несколько человеА.К... Заместитель главного был некто Смольников, с которым я потом разговаривал. Но вообще, конечно, это был чистый ГБ... Они располагались на Фрунзенской набережной. Опять смехотворно судьба играет – это было рядом с домом Сокола, где была первая еврейская библиотека. Отчего Сокол явился и в Моссовет, орал, что нужно разогнать «Антисионистский комитет», а ему отдать эту квартиру. Я думаю, что для КГБ это была очень удобная квартира – там прослушки, наверное стояли. Ну, в общем, это всё было не так важно, тогда это всё КГБ не сильно интересовало уже…
И вдруг Севела мне и говорит: Вы знаете, у меня ведь теперь завелись друзья, наверно, из КГБ. Они молчат-молчат, но ясно совершенно.
Ещё раньше, я помню - я могу похвастать - был момент, когда он ехал на вечер, который ему устроили для сотрудников АПН – Агенство Печати «Новости». И он мне хотел показать, какой он патриотичный израильтянин, хоть и не живёт давно в Израиле, – и он мне говорит: Давай, я тебе покажу, что я говорю про евреев. Поехали со мной!
И мы с ним… это было в том же районе маминого Трубниковского переулка, и мы там с ним сошлись в одной квартире на улице Воровского и ждали машину. И он мне рассказывает: «Меня пасут эти люди, но я всё никак не могу понять: КГБ или не КГБ?» Я спрашиваю: «На сколько назначено ехать?» Он говорит: «Без четверти четыре, а там быть в четыре». Я говорю: «Если они приедут ровно без 15-ти минут, это будет КГБ. Не без 16-ти, или без 14-ти...» Машина подошла тик-в-тик без 15-ти! И мы с ним туда поехали.
Так вот, теперь Севела сказал, что эти люди ищут новые формы, им нужно как-то оживить еврейскую тему. Не показать ли им книгу? Я сначала снобистски сказал: кому показывать, таким паразитам, ну, разве можно?! Потом моя жена мне заметила очень резонно: если ты отдавал в «Дружбу народов», то чем это отличается от того, чтобы отдать в «Антисионистский комитет»? Послушай их реакцию – что они скажут? Действительно, интересно. Я отдал.
Реакция была удивительная! Они вскричали, что это потрясающе, пригласили меня беседовать, сказали, что они хотели бы вообще вытащить меня на телевидение и устроить диспут на эти темы. И, конечно, я могу защищать просионистскую точку зрения! Хотя я им сказал, что я очень мягкий. Просто я считаю, что евреям надо жить в Израиле, и больше ничего.
Н.З. Предложение диспута означало, что у них другая точка зрения?
А.К. У них – да, что у них будет другая точка зрения, они кого-то там выставят, и так далее. Ну, до этого дело не дошло, конечно… Почему я говорю, что было интересно – они мне на этой встрече рассказывали, насколько тяжело пробить здесь что-нибудь анти-антисемитичное, они пытаются, например, и никак не могут в издании «Аргументы и факты» – это такое, ясно, чьё издание - «Аргументы и факты» никак не могут поместить количество евреев – Героев Советского Союза! Чтобы развенчать миф о том, что евреи – трусы. Они даже хотели это сделать в форме вопроса в редакцию и ответа – а им говорят: не надо! Ну, я им посочувствовал.
Эта встреча была после того, что я съездил в Израиль. И когда я уже уходил, то один подошёл ко мне и сказал: вот, вы были в Израиле. Ну, и как там – хорошо, да? Мне показалось, что спросил совершенно искренне заинтересованно. Вообще, люди, действительно, нормальные, любезные, приятные... Вот только, когда я, выходя, кинул взгляд на стол моего собеседника, мне в глаза ударил большой бланк, белый, и по диагонали через весь лист большими красными буквами надпись «Радиоперехват». «Бойцы невидимого фронта», как тогда называли эту породу...
Н.З. Ну, давай, отсюда перейдём к истории твоего отъезда. Я хочу, чтобы ты завершил рассказом о том, как вы решили уехать, и куда и как вы попали, и как сложилась ваша судьба в Израиле.
А.К. Хорошо! Я хочу только сказать, что эпопея книги завершилась счастливо: уже позднее, в Израиле, в 94-м году она по-настоящему увидела свет.
Я, по-моему, говорил, что до этого отрывок из неё издали в Москве в маленькой типографии, издал дорогой мой энтузиаст Константин Брагинский, он организовал собственное крохотное издательство «Хора» с главной целью напечатать мой «Черновой вариант». Но единственное, что удалось ему сделать – опубликовать отрывок из неё «Внимание, евреи!» Печатали в Чебоксарах, и тамошняя типография получала добро на выпуск книги в обкоме партии... Обком, говорят, долго сомневался, дозволить ли слово «евреи» на обложке. Но - разрешили, как-никак «перестройка», свобода...
Моя книга постепенно, ещё в процессе работы над нею, меня очень евреизировала. Иудаизировала, что ли. Повернула меня лицом к еврейской теме, потому что я до этого жил довольно благополучно. А дальше в лес – больше дров. Кроме того, я, благодаря этой книге, благодаря этой деятельности, куда она меня втащила, я приезжал в 1980-е годы пару раз в Израиль. И, конечно, как всякий неофит, был очарован тем, что я здесь увидел. Да и ситуация в Израиле была далеко не та, что потом, после того, как огромная алия сюда прибыла и Израиль оказался во многом не подготовленным к её приёму. Особенно квалифицированной её части.
Тогда всё было очень голубое, всё очень красивое, нам сначала Сохнут на всяких маршрутах показывал, какая красивая страна, и это правда, страна красивая, и вот, смотрите, 50 лет достижений… После того, что мы про Израиль слышали, какая грязь лилась в Союзе! Конечно, я приезжал обратно и я агитировал других людей. Хотя, старался всячески быть объективным, но – тем не менее. Особенно, после второй моей поездки, когда я уже познакомился больше не с рекламной стороной Израиля, а с жизнью, побывал в семьях, повидал, что это такое… Ну, и увидел, что, конечно, в любом случае не сравнить с жизнью в Советском Союзе.
Но главное было не бытовые преимущества. Главное была принципиальная установка, которая у меня и сейчас есть, хотя я понимаю, немножко идеалистическая, нереальная, - установка, что евреи должны все жить здесь. Я думаю, что у евреев, как у всякого человека, должен быть свой дом.
Другого дома я не вижу, никакая Австралия или Германия, Чукотка или Соединённые Штаты, или Бельгия благополучная – это всё в чужом доме.
Временно – хорошо, но рано или поздно... Поэтому я считал, что нужно ехать сюда. Я – человек для нового дела, для этой жизни конченный, я считаю, ибо я человек русской культуры и русского языка, но есть же дети! Ну, это тривиальнейшая, простая вещь – ради чего.
А кроме того, в Израиле был Яд-ва-Шем. Что мне было очень важно. Именно потому, что я влез в Катастрофу. По уши, по макушку. Потому, что Яд-ва-Шем – единственное место, которое я к тому времени видел, где почитается память об этих несчастных шести миллионах убитых. Чисто, так сказать, сентиментальная нота. Она у меня была очень сильна. Я даже мечтал о том, чтобы приехать сюда и работать в Яд-ва-Шеме.
Выезжали совершенно спокойно, в обычной ОВИРовской волоките, но не более того, никаких страстей не было. Я со своей работы ушёл примерно за год до отъезда, чтобы никого не нервировать. Начальство моё знало, кстати, они меня попросили уйти. Я не упирался, потому что те гроши, что я там получал… тут опять-таки перестройка помогла, какие-то эти… «структуры» так называемые образовались, в том числе вот и «Хора» моего Кости Брагинского, я у него те же несчастные деньги получал и там и перебивался совершенно спокойно до отъезда. Это длилось, примерно, год-полтора.
Кстати, работал над переводом Сартра… ну, в общем, больше удовольствия получал, чем раньше. Не надо было ходить и заниматься бюрократией дурацкой.
И в 91-м году мы уехали. Нам повезло, как раз шла ещё война в Персидском заливе, когда мы таможню проходили, так что было очень удобно: распались все очереди, как-то народ начал опасаться, а я понимал, что мы сожгли все московские мосты, и надо ехать.
Н.З. Ты забыл рассказать, что ты привёз в Яд-ва-Шем результаты своей работы.
А.К. А!.. Дело в том, что ещё до этого Яд-ва-Шем меня просил – у меня контакты сохранялись – и Яд-ва-Шем меня попросил поработать в фото- и киноархивах. И я там кое-что нашёл… Я, когда ездил… мне книга придала уже какую-то крохотную известность в еврейских кругах – я ездил по еврейским общинам по разным городам. И там везде, когда я выступал, контакт с аудиторией возникал и я просил передать мне старые фотографии разного рода, в том числе связанные с войной. Люди приносили. Всё это я собирал, и всё это – коллекцию такую небольшую, но довольно показательную, 170 фотографий – я привёз в Яд-ва-Шем.
С этим я прибыл сюда и очень скоро начал здесь работать. Моя судьба сложилась очень счастливо: я прибыл сюда в мае, а в середине июля… я поработал немножко как митнадев (доброволец – иврит) просто, пока всё оформлялось, и – спасибо доктору Араду и доктору Краковскому, которые меня уже несколько лет знали и которые приняли меня на работу, и я стал работать в Яд-ва-Шеме.
Н.З. Расскажи пожалуйста… два слова скажи о второй книге, которую ты успел здесь уже сделать и издать недавно.
А.К. А вторая книжка – это уже результат работы в Яд-ва-Шеме во многом, потому что Яд-ва-Шем дал возможность встречаться с огромным количеством людей и судеб, я входил с ними в контакт, я брал у них какие-то интервью, какие-то документы… И вот, благодаря тому, что я здесь всё время кручусь вот в этой атмосфере, набралось огромное количество материала. Я просто, честно говоря, в первой книге считал, что я с темой Катастрофы закончил. Она очень тяжёлая, я считал, что всё, мне пора на что-нибудь более весёлое. Теперь я вижу, что из этой темы я никогда не вылезу, она бездонная, она безмерная. И не только потому, что огромное количество сюжетов, а потому что огромное количество идей и концепций вытекает из такого явления, как Катастрофа.
Н.З. Как ты назвал новую книгу?
А.К. «Посреди войны». Она будет продолжаться.
Н.З. И она будет посвящена… - тема её?
А.К. Темой её будет… вот сейчас это была тема памяти и войны… войны – в смысле военной, боевой деятельности евреев, тема тоже такая, широко обсуждаемая, дискуссионная. Потом будет тема спасения, что меня очень интересует. Ну, если Бог даст, поговорим об идеях, которые лежат под антисемитизмом вообще – опять-таки на базе материалов о Катастрофе.
Н.З. Ну, что? Я считаю, что мы хорошо поговорили, что это будет интересно всегда и всем. И… благодарю! Большое спасибо!
А.К. Спасибо за терпеливое внимание!
Авторы портала "Заметки по еврейской истории"
на столетнем юбилее В. Гроссмана в Иерусалимской русской библиотеке.
Слева направо: профессор Н. Елина (ז''ל), Л. Цигельман-Дымерская, А. Кардаш (ז''ל), Л. Утевский
***
Интервью заканчивается началом работы в музее Яд-Вашем. Я его дополню рассказом об израильской жизни Кардашей - Толи, его жены Лены и сына Мишки. Лена, кандидат химических наук, вскоре после приезда начала и все эти годы продолжала успешно работать по специальности. Ну и, понятно, вести всю семью. Мишка, в начальную пору смышленый и очень шустрый мальчишка, сейчас уже рослый, отслуживший в армии обладатель академической степени отец двух мальчуганов с явными проявлениями богатого генного наследства. Миша порядком преуспел в освоении иврита и Танаха и нередко помогал папе в переводах, а порой и в толкованиях библейских текстов. Старший сын Тоша (Анатолий младший) тоже был помощником отца - чаще всего как опытный компьютерщик в напечатании книг. Он приехал в Израиль с годовалой дочкой и уже тут у него родились два сына. Так Анатолий старший стал любящим дедом четырех внуков и внучки, а неизменно молодая, стройная Леночка, всегда помнящая, кому что нужно,- любящей бабушкой.
Круг ближних родственников будет неполным без Рафаила Нудельмана. Толю с Рафой связывало многое – издавна и навсегда. Предваряя публикацию книги, Кардаш писал: "Особая благодарность д-ру Нудельману. Без него "Черному варианту" не издаться, не написаться, не придуматься – не состояться" И это не только о книге...
Дом Кардашей полнился друзьями и из прошлой жизни, и обретенными здесь. Сложилась и небольшая туристическая компания с походами вокруг Иерусалима и по другим красотам страны. Маршруты проходили по местам, насыщенным историей, почти везде встречались памятники с именами погибших в боях за страну. И наши "разговорчики в строю" (так это называл суровый наш командор походов) порой переходили в жаркие политические дебаты. Наш общий близкий друг замечательный художник Борис Лекарь (светлой памяти) тяжко переживал силовые действия израильтян, ощущая как еврей, свою личную ответственность за причиняемые арабам страдания. Толя же при всей своей гуманности всегда горячо возражал Боре, будучи абсолютно убежденным (на основе всего опыта изученной им еврейской истории), что еврейское государство не может выстоять без силовой защиты своей безопасности, уповая лишь на призывы к справедливости и к человеколюбию. Подобные декларации наших израильских и ненаших доброхотов - либералов всегда вызывали у Кардаша острое неприятие.
Прогулки, как правило, завершались пикничком, и на столе все конкурсы побивала собственноручно настоенная на розмарине фирменная водка Кардаша. Он вообще все делал со вкусом – и ел, и пил, и дружил, и работал.
И жил.
А жизнь его, прямо скажем, была сверхнасыщенной. Работа в Зале Имен. Десятки и сотни анкет и свидетельств. Рассказы многочисленных посетителей, тогда большей частью репатриантов из бывшего СССР. Не считаясь со временем, не редко за полночь, (а работа с раннего утра) Толя пишет и ведет переписку с авторами анкет. И то, что потом может составить абзац в книге, завершает порой длительный обмен письмами с уточнениями всех имен и обстоятельств. То же и многочисленные интервью. И все это во время, считающееся свободным от работы. Фактография, скрупулезная и дотошная, составляет весомую часть работы Кардаша – исследователя и писателя. С такой же дотошностью и живым интересом, передающимся его слушателям и экскурсантам, проводит он свои уникальные экскурсии по Яд-Вашем и мемориалу "Гора Герцль" (военное кладбище и могилы лидеров страны). Я бывала на его экскурсиях неоднократно, расскажу вкратце об одной. Мы договорились о встрече с моим братом и его женой, но утром мне звонит Толя. "Ты не возражаешь? К нам присоединится тоже москвич, как и твои, некий Яков Лев". Такой ему послышалась фамилия всеми нами глубоко уважаемого "главрежа" перестройки. У входа неожиданно для нас из машины выходят Александр Николаевич Яковлев с женой и сыном. Оказывается они хорошо знакомы с моими, так что были как бы все свои Своего потрясения не могли скрыть не только женщины. Яковлев продолжил разговор с Толей, начатый еще в Музее, и под конец сказал о важности таких событий (дословно не помню) как экскурсия Кардаша.
Сколько же их было таких навсегда запоминающихся сопровождений в чудовищный мир Шоа. Стремление через показы и демонстрации довести до людей, до их ума и сердца свою убежденность в том, что Шоа - упреждение для всего человечества, делало экскурсии Кардаша Событием. Такими же были его лекции и доклады на многочисленных конференциях и семинарах в Израиле и за рубежом. Уведомление о его участии всегда гарантировало наполненность аудитории и ее активность. К каждодневной деятельности Кардаша в Яд-Вашем, к его лекциям и экскурсиям добавлялись многочисленные командировки на оккупированные немцами территории бывшего СССР. И снова, и снова многочисленные встречи и рвущие сердце рассказы.
Главным все же оставались книги. Первую Кардаш привез с собой еще до переезда в Израиль и дал мне ее на семинаре в Яд-Вашем, где я читала лекцию. Уже при первом прочтении (повторные были и по интересу, и для рецензирования) мне было ясно, что работа уникальная и по замыслу, и по исполнению.
"Черновой вариант" стал своеобразной увертюрой к созданной Кардашем в Израиле симфонии – его семикнижию. Седьмую последнюю книгу "Шоа. Ядовитая триада" принесли из типографии на четвертый день после похорон
А всего пять дней тому он был в сознании. Я сказала, что расскажу ему о последних новостях, но если он устанет, пусть прикроет глаза. Реагировал вполне адекватно, покачивал головой или рукой в знак согласия или несогласия. И улыбнулся на какую-то хохму. И мы с Леной обсуждали, какой реанимационный центр лучше... И вот пришло первое утро без него...
Все больничные дни Лена безотлучно была возле Толи. Несомненно, ее постоянная и неусыпная бдительность продлила годы разносторонне полноценной его жизни. При его неуемной активности и таких опасных хворях несколько раз удавалось ускользать от рока, и это просто удачей не объяснишь.
Сейчас о последней книге Кардаша. В ней он снова повторяет упреждение людям, подкрепляя свою убежденность и убедительность словами библейского пророка Цфании (Софонии). Вот как, пишет Кардаш, видится пророку день гнева Господня, день Шоа: "День скорби и пустоты, день опустошения и разорения, день тьмы и мрака... Разметана будет кровь их, как прах и плоть их - как помет". Тут, по словам Кардаша, о евреях в первую очередь. "Но вот завершение угрозы: "Пожрана будет вся эта земля, ибо истребление совершит Он над всеми жителями земли".
И последние слова уже от самого автора книги: ""Вся", "всеми"... Еврейский вопрос – всегда пророчество".
Так Кардаш думал закончить книгу. "Ее напрашивалось довести, - пишет он в послесловии, - до гитлеровских времен, до окончания Второй мировой войны, когда узнав о Катастрофе, люди примерят на себе ее пугающий опыт, всполошатся и самосохранения ради отринут безудержное кровопролитие как способ обустройства мира. Ну..., чтобы перековать на орала хоть бы часть мечей. Но нет!"
ХХI век... И Кардаш демонстрирует и примерами, и статистикой высоту волны старо-нового антисемитизма, захлестывающей исламистский мир и дряхлеющий Запад. Так значит снова и снова тупиковый туннель?! С этим не может примириться жизнелюб и оптимист Толя Кадаш. При всем, что он знал и поведал, он сохранял и передавал свою неизбывную веру в реальность доброго начала на нашей земле. Тому посвящены его работы о праведничестве и Праведниках народов мира, из последних - предисловие и послесловие к книге о польской праведнице Ирене Сендлер.
В последние годы при всех своих хворях Толя занимался сбором материалов для Вашингтонского музея Катастрофы. Он много ездил по отдаленным местам Украины, Белоруссии, Кубани – и это при тех еще дорогах. Но надо было спешить, свидетелей оставалось все меньше. Их поиск, многочисленные договоренности, встречи, сами видеозаписи - всю эту огромную работу Кардаш выполнял сам.
Собралось много материала В голове созрел замысел новой, восьмой по счету книги. В его маленьком кабинетике папки с подготовленными материалами лежат на рабочем столе.
