Он родился сто лет назад, 16 апреля 1914 года и, несомненно, был самым значительным из всех, кого я только знал за свою уже весьма не короткую журналистскую жизнь...
Когда-то в Ленинградском аэроклубе освоил планер, а в Москве, в знаменитом ЦАГИ, стал лётчиком-испытателем. В 1941-м, 22 июля, сбил самого первого в московском небе гитлеровца, открыв свой боевой счет... После войны продолжал испытывать самолеты, в том числе – первые реактивные истребители (был, в частности, одним из тех, кто разгадывал загадку коварного «флаттера») – всего дал путевку в жизнь ста двадцати пяти типам воздушных машин! И одновременно вёл научно-исследовательскую работу в области авиационной техники. Потом принял приглашение Королёва участвовать в подготовке первой группы – «авангардной гагаринской шестёрки» – советских космонавтов. Написал много хороших книг. Его именем назвали планету...
У него была Золотая Звезда, три ордена Ленина, четыре – боевого Красного Знамени, «Красная Звезда», две «Отечественные войны», другие награды, но за более чем тридцать лет нашего общения никогда своего старшего друга при регалиях не видел.
Ну что ещё? Удивительно обаятельный, начисто лишённый внешнего «героизма», с избытком наделённый чувством юмора – таким оставался до самого последнего своего дня Герой Советского Союза, заслуженный лётчик-испытатель СССР, доктор технических наук, полковник в отставке Марк Лазаревич Галлай...
***
ВСТРЕЧА с ним оказалась в моей жизни, без преувеличения, одной из самых счастливых...
А началось всё в начале шестидесятых, когда на сочинском пляже мне случайно попался в руки номер «Нового мира» с «воспоминаниями летчика-испытателя». Строго документальный, внешне даже несколько суховатый рассказ о людях, которые испытывают, исследуют и совершенствуют самолеты, захватывал с первой же страницы, был занимательней, увлекательней любого детектива – в общем, ни о каком море, пока не дочитал до конца, думать уже не мог... Конечно, прежде всего был я заворожён самой авторской интонацией, которая мигом давала понять, что человек, написавший всё это, великолепно знает не только своё профессиональное дело, но и также весьма сведущ относительно самых разных сторон жизни, в том числе – культуры и искусства; ещё покоряли строгое изящество его пера и ярко выраженное чувство юмора, тем более – самоирония, которой, увы, столь часто не хватает моим соотечественникам, особливо – занявшим в обществе более-менее значительное местечко...
Те воспоминания назывались: «Через невидимые барьеры». Потом за той же подписью – «М.Галлай» – появилась другая книга: «Испытано в небе». Прочитав её с восторгом, не меньшим, чем первую, я возмечтал разыскать автора, дабы выразить чувства лично. Но как найти этого таинственного «М.Галлая»? Да и вообще, удобно ли соваться к наверняка очень занятому человеку со своими эмоциями?
И вдруг в редакции, в совершенно случайном разговоре с Риммой Осиповной Борщевской, которая в нашей «Смене» работала много-много лет назад и вот теперь заглянула по старой памяти на огонёк, слышу: однажды, весной 1933-го, к ней, заведующей массовым отделом, пришёл высокий парень в форме ГВФ и положил на стол заметку – так в «Смене» впервые появилась подпись «юнкор М.Галлай», и с той поры Марк стал в редакции частым гостем, а сейчас Марк Лазаревич – Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР...
Что-о? Галлай сотрудничал в «Смене»? Этот факт уже, как говорится, менял дело, давал мне право обратиться к автору столь полюбившихся сочинений, почти как к коллеге. Разыскав через Союз писателей нужный телефон, позвонил в Москву, сговорился о встрече. Правда, приглашая меня в гости, Марк Лазаревич предупредил:
– Посидим, поговорим, но всякое интервью исключается, поскольку всё самое интересное уже высказал в своих записках...
Марику три года
***
И ВОТ пришёл я в одну из шести знаменитых столичных «высоток», в ту, что на площади Восстания, вознёсся лифтом аж на пятнадцатый этаж (как раз, как говорят лётчики, «высота ближнего привода», а впрочем, где ещё жить хозяину этой квартиры?) и увидел е г о. Первое впечатление? Невольно вспомнились строки из книги «Через невидимые барьеры» – о том, что половина людей, с которыми автора знакомили, начинала разговор стереотипной фразой: «Вы лётчик-испытатель? Не может быть! Совершенно не похожи». Что ж, видно, я тоже – из этой половины. В самом деле, не похож. Отнюдь не черноволос (почему-то представлялся мне непременно жгучим брюнетом), не атлет с нестерпимо волевым, рубленым лицом. Правда, высокий. Но мягкий – и в движениях, и в обращении. Очень домашний. И радушный...
Марк Галлай с родителями –
Зинаидой Александровной и Лазарем Моисеевичем. 1932-й
Да, на все вопросы настырного гостя, который всё что-то помечал в своём репортёрском блокноте, хозяин дома отвечал терпеливо, показывал и комментировал разные книги из домашней библиотеки, картины, что украсили стены. Например, по поводу гравюры с видом площади Святого Марка пояснил:
– Это Костя Ваншенкин из Венеции привёз. Подарил и сказал: «Площадь твоего имени»...
Часика два проговорили мы рядом с пианино, на котором красовалась чугунная табличка: «Не курить!» Когда прощались, я, вопреки уговору, всё ж попросил разрешения опубликовать нашу беседу в «Смене». Марк Лазаревич попробовал возражать, но под моим напором наконец сдался. Однако поставил непременное условие: без его визы – в газету ни строки! На том и порешили.
***
ВЕРНУВШИСЬ в Питер, подготовил материал и отправил его в Москву. Ответ пришёл очень скоро. Правда, был он отнюдь не таким, как бы мне хотелось:
«...Такую откровенную рекламу собственной персоны я допустить категорически не могу. Публиковать материал нельзя. Ну, подумайте сами, дорогой, можно ли о пожилом человеке, лётчике, солдате, инженере писать, почти как о кинозвезде: "мадемуазель N. приняла вашего корреспондента в своем лиловом будуаре..." и т.п.? Всё это для меня острому ножу подобно, да и Вам, я уверен, не шибко украсит журналистскую репутацию. Ни к чему мне заниматься и самоуверенной раздачей оценок в областях, в которых я есмь профан полнейший. В частном разговоре – по принципу "это – нра, а это – не нра" – оно, конечно, можно, но на страницах газеты – выглядит плохо. Вы, по молодости лет, не можете помнить, как после известной печальной памяти речи на тему «Сумбур вместо музыки» доярки в прессе учили Шостаковича – как заниматься сочинением симфоний. Эта традиция в восстановлении не нуждается.
Если Вы вынесли из разговора со мной какие-то м ы с л и, интересные большинству читателей, – выскажите их. Тогда можно и какой-нибудь гарнир, вроде «грибов в сметане» (это из интервью – Л.С.) подпустить, но только как гарнир, но ни в коем случае как основное блюдо! А основного блюда, извините меня, нет. Что я, впрочем, и предсказывал упорно, учитывая, что всё, накопившееся во мне, я высказал в своих записках.
Пишете Вы уверенно, профессионально. И вкус у Вас, насколько я понимаю в этом деле, есть. Но в присланной статье нет главного: настоящей познавательной и внутренней информации, которую развязные сентенции Вашего героя во всех областях науки и культуры заменить не могут.
Не уверен, что Вы захотите работать над этим, в общем, далеко не первостепенной важности материалом и дальше. На случай, если такое упорство в Вас всё же прорежется, я сделал на первом варианте рукописи свои пометки (красным карандашом, чтобы отличить от ранее сделанной правки)».
***
РАЗВЕРНУЛ рукопись, сплошь испещрённую красными пометками. Ах, какой урок журналистского мастерства преподнес мне Марк Лазаревич! Вот лишь некоторые из тех его замечаний:
Я: «...Потом Галлай продолжил свои записки, и читатель именно с них начинал изучать свежий номер «Нового мира»...»
Галлай: «Иными словами, записки Галлая – лучшее из всего, опубликованного в "Новом мире"? Гм!»
Я: «...в то далёкое время, когда его звали просто Марком...»
Галлай: «Судя по заглавию статьи, это время не прошло и сегодня». (Заголовок: «Марк Галлай – не в небе, а дома»).
Я: «...азартно играл в ребячьих спектаклях...»
Галлай: «Не в спектаклях, а в модной тогда «Живой газете». И не азартно, а просто за компанию – все участвовали, и Галлай участвовал. Причём ни малейших талантов актёрских не проявил, так и остался на всю жизнь зрителем и почитателем театра».
Я: «...первым над Москвой поджёг фашистского стервятника...»
Галлай: «Не "первым поджёг", а в ночь первого налета гитлеровской авиации на Москву сбил... Да, увы, не поджёг, потому и сомневался, пока земля не подтвердила».
Я: «...в сорок третьем был сбит, пробирался к брянским партизанам, сражался в их отряде...»
Галлай: «Не сражался. Отсиживался". (За все годы, отданные журналистике, я не встретил больше ни одного участника Великой Отечественной, который бы мог сам сделать подобную поправку – Л.С.).
Я: «...дал путёвку в жизнь ста двадцати пяти типам самолетов...»
Галлай: «Не "дал путёвку", а "летал на" (среди них большинству дали путёвку другие).
Я: «...Оглядываю комнату. Ничего, напоминающего о профессии. Нет даже традиционной модели самолета...».
Галлай: «Это мы с Вами разговаривали в столовой. А в моей комнате – увы! – семь штук моделей».
Я: «...Показывает портрет Кола Брюньона в исполнении Кибрика, восторгается: "Какого хитреца изобразил!"...»
Галлай: «Я вообще редко восторгаюсь. Я всё больше констатирую».
Я: «...Разговор о книгах перекидывается к любимым авторам...»
Галлай: «Не "разговор перекидывается", а Вы всё хотели, чтобы я их назвал. Задача невыполнимая, и сейчас это видно: фамилии нахватаны по принципу отсутствия всякого принципа».
Далее, где я приводил высказывание моего героя по поводу собственных музыкальных вкусов, он пометил на полях:
«Если уж передавать живую речь персонажа, то лучше так, как он говорит в действительности, а не такими рублеными хемингуэевскими фразами, как здесь и далее. Я ведь довольно старый и совсем не модерный...»
***
ЗАМЕЧАНИЙ было ещё много, однако странное дело: они меня не столько огорчили (хотя, конечно, Галлай преподал мне хороший профессиональный урок), сколько восхитили: ведь они говорили о моём герое, пожалуй, даже больше, чем весь материал. Более того, моя б на то воля, пожертвовал бы своим «авторитетом» и поместил в газете всё именно так, как есть, с его авторской правкой – это была бы блистательная, новаторская публикация! Но едва ли б мой порыв был сменовским начальством поддержан...
Обо всём этом сразу сообщил Галлаю, попросил письменно ответить ещё на несколько вопросов: это бы существенно дополнило информационную часть материала. И моё желание было выполнено незамедлительно. Но – бывает же такое! – конверт по дороге из Москвы в Ленинград где-то затерялся. Посылаю телеграмму с мольбой повторить то, что хранила в себе исчезнувшая депеша. Галлай откликается: он непременно сделает это, но только через две недели, вернувшись из командировки, куда уезжает сегодня. Спустя две недели телеграммой просит подтвердить необходимость «дубляжа», а потом садится за обширное письмо, расплачиваясь на безобразия, творящиеся в почтовом ведомстве. Затем, вдогонку письму, в длиннющей, на двух бланках, телеграмме, сообщает ещё кой-какие поправки к тексту нашей с ним беседы...
И вот новый вариант интервью опять отправляется в Москву. Наконец рукопись, с некоторыми замечаниями, учтя которые можно публиковать материал, получена. Эти замечания опять-таки великолепны. Ну, например:
«Выражение "мастера кожаной перчатки" – это такой же штамп, как "спор до хрипоты"...»
«По поводу фразы: "Вернётся поздно. Но всё равно возьмётся за перо. Это его хобби..." За перо я берусь не "всё равно", а достаточно редко. И про "хобби", по той же причине, пожалуй, не надо: "хоббисты" предаются своей страсти с такой регулярностью, будто за ними следит табельщица. Кстати, и про то, что я член Союза писателей, – не надо. Мало ли чего я член? И ДОСААФа, и гаражного кооператива... Разве что в Клубе знаменитых капитанов не состою...»
В сопроводительном письме я благодарил Марка Лазаревича за обязательность, поведав об одном известном драматурге, который уже полгода водит меня за нос, обещая статью. Ответ гласил:
«За констатацию моей "обязательности" спасибо. Но этот комплимент незаслужен. Это – не персональное, а профессиональное. В драматургии без этого можно, а в авиации – нет».
Вот тут я, единственный раз, с моим героем не согласился, поскольку прежде уже с некоторыми лётчиками «газетное» общение имел, и впечатления от него получал разные...
***
ВПРОЧЕМ, благополучного завершения этой «эпопеи» так и не последовало. Ведь на пути многострадальной рукописи стояли еще завотделом, замредактора, редактор... А их кое-что в мыслях Галлая не устроило, например – высокая оценка только что опубликованного в журнале «Москва» булгаковского романа «Мастер и Маргарита», поэтому про Булгакова они вообще всё выкинули... И про Товстоногова начальство думало не совсем так, как мой герой. И суждение Галлая насчёт Крыма и Кавказа («Великолепно, но – на месяц, не больше. А постоянно бы жить там не смог. Это всё равно, что поселиться в театральной ложе: бархат, позолота – красота! Посидеть три часа приятно, а остаться навсегда – дикость») начальству показалось «оскорбительным по отношению к коренным южанам»... И насчёт «повышенного общественного внимания к футболу» не пропустили. А уж насчёт «поношения молодых за пресловутые узкие брюки» – тем более...
Что я мог поделать? Объяснял, доказывал, ругался, но ничего с л ы ш а т ь они не желали, и у них была в л а с т ь.
Увы, материал появился в «Смене» в и х варианте. Потом последовал отклик из Москвы:
«Здравствуйте, милый Лев!
Спасибо Вам за присылку номеров "Смены" в количестве, соизмеримом с объёмом всего тиража.
Итак – как Вы справедливо замечаете – "вот что получилось в итоге". Получилось полное подтверждение моих слов, сказанных в первом же нашем с Вами разговоре, ещё по телефону. С одной стороны – бездна мороки, переписки, переговоров. А с другой – несколько ловких движений редакторской руки, умело ликвидирующих то немногое, чем новое и интересное (или, во всяком случае, индивидуальное) отличается от тысячу раз сказанного. Так, во всём разговоре о литературе последнего времени Булгаков – основа. Всё остальное – если не гарнир, то, во всяком случае, спуск с горы. А в том виде, в каком преподнесено читателям, спуск есть, а самой горы – нет.
Вашему редактору (или редакторше, не знаю) надо бы работать в детском саду: тихо, спокойно, безопасно, нет риска сказать что-то, неугодное кому-то. Причём, в детском саду ленинградском: ни в одном другом городе (а я их знаю, по роду службы, немало) никакому редактору не пришло бы в голову затыкать рот человеку, одобряющему что-либо, разрешённое цензурой! Вот уж, действительно, "святее Папы"! А уж опасение обидеть "коренных южан" – совсем по ведомству "Крокодила". Равно как и мелкая правка моих (моих!) точек зрения, дабы несколько сгладить их. Теперь я буду знать, что Товстоногову уместен эпитет "значительный"... Видимо, Ваша "редакторская рука" привыкла заставлять других высказывать только то, что она сказала бы на их месте сама. Напрашивается естественный ответ: ну так и говори сама!..
Я это описываю в таких развёрнутостях потому, что, надеюсь, у Вас хватит всего, что требуется, дабы показать (или, на худой конец, рассказать) означенной "руке" мои на сей счёт соображения. Пусть хотя бы знает, что когда её перебросят из журналистики на макароны или трикотаж, это не будет означать отрыв человека от его призвания.
Впрочем, во всей этой хлопотливой эпопее с комичным концом есть и своя положительная сторона – приятное мне знакомство лично с Вами. Я тоже буду рад снова повидать Вас, но – тьфу, тьфу, не к ночи будь помянуто! – без последующего выхода наших разговоров на страницы прессы. Если мне нужен был ещё урок, чтобы железобетонно отвергать всякие интервью, – то я его получил.
А Вам от души желаю доброго здоровья, удач, удовлетворения от трудов своих и минимальной дозы вмешательства "руки".
Письмо это можете показывать – целиком или в выдержках – всем, кому сочтёте нужным. Не возражаю.
Ваш М.Галлай».
Это письмо я огласил на редакционной летучке. Слушали кисло. Рядовые сотрудники на начальство косились со страхом. Обсуждения не последовало. Зато мне назавтра досталось сполна...
***
К СЧАСТЬЮ, все эти «стартовые» в наших с Галлаем отношениях неприятности нашу дружбу не угробили. Великодушнейший Марк Лазаревич хорошо понимал, что повлиять на редакционное руководство я не в силах, что в свою «компанию» начальство меня ни за что не допустит, что вообще для любой «власти» в родимом отечестве человек я, уже изначально, так сказать, «подозрительный»... Ещё не раз и не два потом «уламывал» своего старшего друга на интервью – для газеты, журнала (хотя, увы, редко удавалось сохранить утверждённый им для печати текст в первозданном виде). И сколько в профессиональном плане полезного узнавал от него ещё не раз…
Например, как-то звонит:
– Читали сегодня в «Комсомолке» про лётчика-героя? Автор пишет, что этот пилот однажды столкнулся с отказом системы выпуска шасси и, «не растерявшись, хладнокровно воспользовался аварийной, дублирующей системой». А чего тут, спрашивается, теряться? Из-за чего лишаться хладнокровия? Для того и существует дублирующая система, чтобы прибегать к ней при отказе основной. И, кстати, делать это очень несложно – нужно всего лишь какой-то тумблер или рычажок под трафареткой «аварийный выпуск шасси» перекинуть из одного положения в другое. Почему же автор от восторга прямо-таки захлёбывается? Вот так, не сведущие журналисты, неосторожно бросаясь высокими понятиями вроде «подвига», неизбежно способствуют их девальвации…
Ну и наша переписка всё это время не прерывалась. Причём, пожалуй, не было за три десятилетия ни единого случая, когда бы Галлай повременил с ответом на очередное моё послание хотя бы на день. Эти весточки, выполненные уже редким для нашего времени безукоризненным, почти каллиграфическим почерком, с дотошным соблюдением всех правил пунктуации и синтаксиса, не раз были мне в тревожных буднях поддержкой и опорой. Вот и сейчас достал с полки заветную папку...
Например – это письмо, которое пришло в ответ на мою просьбу дать интервью для журнала «Аврора»:
«13.10.72. Лев Исаевич, дорогой! Господь с Вами! Чтобы ответить на Ваши 19 (девятнадцать!) вопросов – и каких вопросов! – надо быть Гегелем, Кантом и Татьяной Тэсс одновременно. <...> Да и кому интересно, был ли в моей жизни "главный человек, учитель" или каковы мои любимые стихотворные строки? Вы, кажется, всерьёз принимаете меня за космонавта или модного оперного тенора, каждая подробность жизни которых живо интересует их поклонников (у тенора – скорее поклонниц). <...> Мне кажется, что вылезать со своими мыслями на люди есть резон, когда имеется, что сказать. Тогда потребность в аудитории возникает сама собой. А "просто так" – не нужно...»
А эта весточка получена, когда я «менялся» на Москву и был полон тревожных сомнений по поводу жизни в столице:
«6.07.74. <...> Хорошо будет, если Вы выберетесь в Москву. Честное слово, она не более циничная, хищническая и конкурентная, чем любой другой, наугад названный населённый пункт. Забавно, что мне со стороны представляется трудным для литератора скорее наш город на Неве (так, кажется, принято его именовать лирически). В нём всё как бы возводится в квадрат! В Москве критика слегка корит "Дион" нашего общего друга Л.Зорина – в Ленинграде пьесу запрещают на корню! Московские газеты сокращают количество удобочитаемого, интересного, информативного материала – "Ленправда" (заметьте, я не пикирую на "Смену") доводит объём такого материала до минимума, видимого разве что под микроскопом! За что в Москве не одобряют – за то в Ленинграде ругают! За что в Москве ругают – за то в Ленинграде съедают!.. Пожалуйста, опровергните мои впечатления, если можете. Я буду очень рад. А то мне жалко свой родной город, жалко того типа ленинградца и ту общественную атмосферу, которые я привык с ранней юности воспринимать как эталонные.
В ходе моего пресловутого 60-летия (за поздравление по случаю которого сердечное Вам спасибо) мне накидали столько адресов (почти дословно одинаковых) и столько моделей (самых разных), что теперь Вы уж ни за что не сможете похвалить моё жилище за отсутствие последних. Просто какой-то филиал аэро-музея получился!
А ещё пришли ко мне с возрастом хворобы: уже два месяца хожу я, как старый, больной еврей, каковым, в сущности, и являюсь, – с палочкой: "на своих на троих". Много лет назад я трахнулся на одном аэроплане, помял позвонки, но тогда, по молодости годов, всё наладилось очень быстро, и я вскоре снова залетал, а вот сейчас эта паршивая травма даёт мне крупного дрозда! Но ничего, скоро всё пройдёт. Наша лучшая в мире медицина меня активно лечит, применяя все средства, включая т.н. подводное вытяжение. Знаете, что это такое? Это вещь, весьма напоминающая некий известный в средние века юридический инвентарь, именуемый дыбой. Только – по горло в воде. И если вас не разорвут, то вы имеете шанс утонуть. Очень развлекательно!..»
О работе над повестью «С человеком на борту» Галлай поведал очень коротко:
«06.01.76. <...> Я сейчас заканчиваю книжку – о первых годах пилотируемых полётов в космос, когда имел к этому делу некоторое, правда, довольно "боковое" отношение. Но сам вижу, что проходить она будет со скрипом великим! Аки верблюд в ушко игольное...»
По поводу этого «крамольного» (по признанию самого Галлая) сочинения, опубликованного в «Дружбе народов», я организовал в «Смене» «положительный отклик», написанный (действительно, он САМ написал) одним «рабочим-разметчиком с Кировского завода». В ответ пришло письмо:
«18.08.77. <...> Дружеские слова – хорошая вещь. Еще лучше, пожалуй, только дружеские ДЕЛА, на которые Вы, как мы видим, большой мастер. <...> В октябре, видимо, приеду на 1-2 дня в Ленинград – оппонировать на одной защите в Академии Гражданской авиации: защищается летающий лётчик, и я почитаю за долг помочь коллеге "остепениться". <...> Московское радио предложило мне выступить с несколькими "эссе" – по сути дела представляющими собой винегрет из моих книжек. Название этого цикла передач придумали они, радионачальники, сами: "Всё выше и выше..." Более выспренного и пижонского названия не придумаешь!..»
Ещё в этом письме Марк Лазаревич сообщал: «Есть сигналы, что до упомянутых радионачальников дошли сведения о моей нынешней опальности (из-за острого выступления в печати по поводу плохой готовности к обороне неба Москвы в июле 1941-го – Л.С.), и не исключено, что меня сочтут персоной нон-грата». Вскоре это подтвердилось. Летом 1978-го на страницах «Журналиста» должна была появиться большая наша с Галлаем беседа. Однако...
«10.08.78. <...> Вернувшись с Рижского взморья (это произошло несколько дней назад), я начал вновь входить в курс дел, которые оставил незавершёнными при отъезде. Среди таких дел фигурировало и наше с Вами многострадальное интервью – я завизировал его в вёрстке перед самым отъездом из Москвы. И вот сегодня я позвонил Наталье Викторовне Барминой и узнал от неё, что интервью стояло в 8-м номере, но в последний момент его... сняла цензура. Сняла целиком, не высказав никаких замечаний по частностям. Цензор объяснялся по этому поводу с редактором журнала, который никаких комментариев своим сотрудникам не выдал...»
А эта весточка – из Москвы «предолимпийской»:
«27.06.80. <...> На днях мы с женой отправляемся в Прибалтику, аж до второй половины августа. Основная задача: удрать от Олимпиады! Всё-таки редкостное у нас умение: так взяться за очередное мероприятие, что оно успевает осточертеть ещё до того, как началось...»
Конечно, не мог я скрыть от него своих внутри редакционных тягот. Вот – отклик на одно из подобных писем-жалоб:
«03.01.81. <...> Вижу из Вашего письма, что не очень-то Вы довольны ходом жизни. И, хотя это не очень скромно, хочу попытаться смягчить Ваше недовольство судьбой своим собственным примером.
Если смотреть на вещи формально, мои дела тоже не ахти какие блестящие. Судите сами: меня упорно не издают, ибо ко мне довольно прочно приклеилась репутация "неуправляемого" литератора и вообще "персоны не вполне грата". Ухлопав четырёхзначное количество "ре" на ремонт и приведение в приличный вид полученной квартиры, я никак не могу расплатиться с долгами. На след инверсии в небе от пролетающего самолета по сей день смотрю с завистью к сидящему там лётчику и с непроходящим острым ощущением отрыва от единственного по-настоящему дорогого мне дела. Дают себя знать старые травмы – побаливает спина, где, как я Вам однажды рассказывал, сидят два битых и не очень удачно склеившихся позвонка, иногда прихватывает сердце...
Казалось бы, Вы прочитали характеристику человека, вполне несчастливого... А, между прочим, – нет! И даже совсем наоборот! Мою жизнь сейчас, так сказать, под занавес, согревает и освещает тёплая, спокойная атмосфера дома, общение с добрым, сердечным, старающимся во всём понять меня человеком. Судя по Вашему письму, есть такой человек и рядом с Вами. И, наверное, какая-то переориентация всех жизненных устремлений из сферы внешней внутрь, в дом, к родному человеку, хотя и непривычная для "людей дела", к каковым принадлежим мы с Вами, будет для Вас спасительной. И вселит, как выражались наши предки, мир в Вашу душу – как вселила в мою.
Не сердитесь, что я невольно впал в тон проповедника. Честное слово, я не "вещаю", а просто делюсь опытом. Читайте газеты – там без конца пишут, что передовики обязаны делиться опытом. А я в интересующей нас проблеме, неожиданно для самого себя, почувствовал себя "передовиком". <...> От души желаю доброго здоровья, благополучия, удачи и того настроения, которое я исповедую сам и условно называю "скептическим оптимизмом"..."
***
ДАЛЬНЕЙШАЯ наша переписка относится к чёрному периоду «царствования» в «Смене» ставленницы обкома по фамилии Фёдорова. Как раз в самом начале её правления, когда редакторша-погромщица не развернулась ещё в полную силу, мне удалось, в связи с очередным Днём космонавтики, тиснуть новое интервью с Галлаем, правда – без упоминания об отчестве героя.
«10.05.81. <...> Интервью, в общем, ничем меня не поцарапало. Разве что отсутствием где-то в тексте слова "Лазаревич". Это я говорю не столько потому, что не очень тяготею к эстрадно-молод`жному наименованию своей персоны, сколько потому, что "Марк" только наводит читателя на подозрение, а "Лазаревич" уж совсем ставит точки над "i" с полной определённостью... Видимо, у Вас в редакции этого не обожают... Я представляю себе, как неаппетитно иметь дело с мужиком-мафиози, а уж баба-мафиозиха – это, наверное, конец света!..»
Однако это интервью, уже после публикации, вызвало у Фёдоровой (очевидно, «накачанной» в обкоме) бешеную реакцию, привело, по сути, к разрыву наших с ней отношений. Чувствовал я себя тогда омерзительно. Со стенокардией попал в больницу... Марк Лазаревич ко всему этому не оказался безучастным, подыскивал для меня работу...
«24.05.81. <..> Через моего друга Валерия Аграновского (брата Толи) я сделал попытку оказать давление сбоку – через его приятеля, ответственного секретаря "Сов России" – на Ваше назначение собкором этой газеты. Валя обещал сделать всё, что может, но заметил, что для редакции "Сов. России" тоже из всех Исаевичей приемлем разве что Солженицын...»
Не менее горячо реагировал Галлай и на мои жилищные проблемы, когда несколько раз в суде пришлось доказывать своё право переехать в уже выделенную нам с женой общим собранием жилкооператива двухкомнатную квартиру:
«04.10.84. <...> Если бы был уверен, что Вы не покажете это письмо Тане, охарактеризовал бы то, что устраивают Вам, одним словом: блядство!.. То самое, которое так мило в буквальном смысле слова, но тошнотворно в смысле переносном. А в переносном оно встречается чаще...
Я недавно вернулся из ГДР, где провёл полторы недели по приглашению "Интерфлюга" (это их "Аэрофлот"). Было чрезвычайно интересно, и встречали они меня очень гостеприимно. Мог ли я, попав впервые в Берлин в мае 45-го года, представить себе в самом фантастическом сне, что всё в мире так повернётся! Хотя, если покопаться в истории, быстро выясняешь, что подобные вольты она устраивала не раз. Но, видимо, увиденное в собственной жизни воспринимается гораздо рельефнее, чем прочитанное...»
Узнав, что свое «дело» в суде я наконец-то, с восьмого захода, выиграл, Марк Лазаревич откликнулся мгновенно:
«21.07.85. <...> Радуюсь, прежде всего, конечно, именно за Вас, за то, что стало Вам лучше жить. Но отчасти и потому, что вижу пример (увы, довольно редкий) выигранной борьбы за правое дело. Приятно сознавать, что бывает у нас всё-таки и так, что правый – прав, а виноватый – виноват. Это несколько вдохновляет. <...> С 5 августа буду предаваться отдохновению в населённом пункте Дубулты (Рижское взморье), в Доме творчества писателей. Пренебрегая названием дома, ничего "творить" (кроме, возможно, безобразий) я там не собираюсь: давно убедился экспериментально, что полноценный, стопроцентный отдых себя окупает последующей работоспособностью. Буду лодырничать...»
***
СНОВА и снова перечитываю его письма, которые так помогали мне жить...
«15.10.87. Дорогой Лев Исаевич! Несколько дней назад я вернулся из Пицунды (где, в основном, сердился на то, что море оказалось для тех мест в это время года неожиданно холодным) – и застал дома Ваш конверт с очерками. Прочитал их не просто с удовольствием, а гораздо больше – с истинным глубоким удовлетворением. Это, конечно, отличная, по-настоящему весомая работа. Ваш выбор – писать о людях трудной судьбы – выбор нелёгкий, но в наше время (дай Бог, чтобы оно продержалось подольше до того, как, следуя законам истории, уступит место другой волне) единственно возможный. И очень точно, что Вы усмотрели и показали нам, что даже судьба «баловня» Черкасова на самом деле тоже трудная. Да: «барская любовь»!.. <...> Интересно и симптоматично, хотя и весьма грустно, что едва ли не все сыновья героев Ваших очерков оказались при ближайшем рассмотрении мелковатыми и даже дрянноватыми. Неужели это тоже закономерно?! Или для них Ваши очерки – соль на раны? Тоже возможно... Ваша идея о книге «Маршалы Победы» – отличная. Тем более что половина книги – имею в виду Ваши более ранние очерки о Жукове и Рокоссовском – Вами уже фактически сделана. А вот издательство... Действительно не знаю, какое Вам посоветовать. Одно ясно, что Воениздат на такую книгу не пойдёт. Может быть, попробовать соблазнить Политиздат? Но иметь при этом в виду, что политиздатовский зав. редакцией истории советского общества очень не любит «выхода за пределы освоенного». Я в этом имел случай убедиться. <...> А очерки, повторяю, отличные. И по тому, КАК они написаны, и по тому, какой материал Вы откопали – одно письмо Вавилова к Берии чего стоит! И вообще, Вы – большой молодец! Напишите мне, как Вам отдыхалось в Трускавце, ликвидировали ли Вы Ваши «камешки». Да и вообще, пожалуйста, прекратите конкуренцию с Министерством строительных материалов! Желаю Вам доброго здоровья и успехов во всём: и в продолжении «серии», и в выпуске очерков отдельной книжкой. Сердечный привет Тане! Ваш М.Галлай».
«16.11.87. <...> Закончили ли Вы либретто оперы? (Я собирался, по просьбе одного композитора, сочинить либретто оперы про Ахматову и Жданова – Л.С.) Тут я не эксперт: из всех существующих театральных и музыкальных жанров единственный, к которому я непробиваемо равнодушен, это опера. И не могу не поделиться с Вами сомнением: опера – дело небыстрое; пока напишете либретто, а композитор – музыку, пока пройдут репетиции, пока изготовят декорации, пока... и т.д., – глядишь, закончится и благостный период всеобщего «разрешанса». Думаю, что ревнители и блюстители растерялись не очень надолго... Впрочем, не буду каркать. <...> "Косарева" и "Подвойского" прочитал, как и все прочие Ваши работы, с большим удовольствием. Это и написано здорово, и, главное, драгоценно по своей благородной гражданской направленности... И Вы ещё хотите, чтобы Вас любил инструктор обкома!.. <...> О том, был ли лично Косарев "продуктом", не знаю. Ничего конкретного на сей счёт ни от кого не слышал. Но вообще проблема о том, как разделить деятелей 37-38 годов на жертв и палачей, увы, просто не решается. Ведь и Блюхер, и наш Алкснис, вскоре погибшие в ежовских (точнее: сталинских) застенках, были в составе военного трибунала, осудившего группу Тухачевского. Скорее всего, были вопреки своей воле, но – были... Уверен, что Ваши очерки о Кузнецове и Луначарском будут на том же уровне, что и предыдущие. Кстати, о Луначарском. Я позвонил его дочери Ирине Анатольевне, с которой давно знаком, и предупредил её, что, если к ней обратится писатель Лев Сидоровский, то пусть она имеет в виду, что он – порядочный, талантливый и выраженно прогрессивный по своим взглядам человек, и что ему нужно предоставить материалы «повкуснее». Она охотно согласилась. Её телефон <...>»
«25.01.88. <...> Спасибо Вам за "Кузнецова". Что говорить, – здоровенный фитиль Вы вставили "Комсомолке"! Особенно Вы обставили "КП" – эмоционально! – во второй половине очерка. Поздравляю! <...>».
«07.03.88. <...> Стоило ли объединять Бухарина и Рыкова в "одном блоке"? Может быть, когда будете издавать весь цикл очерков о незабываемых забытых людях (кстати, и название для книги – "Незабываемые забытые" – могло бы подойти?), стоит Рыкову и Бухарину посвятить отдельные очерки? Хотя бы методом разрезания опубликованного в газете <...>».
«25.12.91. <...> О Левитанском Вы написали не просто здорово, но и трогательно. Что же касается Дружинина (ленинградский писатель-доносчик сталинской поры – Л.С.), то он, слов нет, сукин сын. Но, я бы сказал, сукин сын 2-го ранга: вызванный к инквизиторам, наложил в штаны и выдал им всё, что они хотели, и ещё немного того, что они, по его, Дружинина, предположению, могли хотеть. Но есть – живут поныне среди нас – сукины дети 1-го ранга! Которые по собственной инициативе катали доносы. Для чего? Из зависти? Из мести? Из классовой ненависти? Из воспринятого искренне гипноза "окружённости врагами народа"?.. Вот такого бы расколоть на интервью!.. Это я не в порядке претензии к автору очерка, а как следствие порождённых им размышлений о тех гнусных временах. Хотя и времена нынешние – тоже, увы, не сахар. Не уверен, что команда, работавшая в течение нескольких лет на критику, будет способна столь же результативно работать на созидание. А если окажется (что я вполне допускаю) неспособна, тогда... Ох, и думать не хочется о том, что будет тогда! Спросите у Невзорова, пусть поделится планами. И, тем не менее, давайте, не будем терять остатки оптимизма! Тем более что наступает Год Обезьяны – животного, как известно, склонного к оптимизму. <...>».
«25.10.92. <...> Что касается Вашего творческого вечера в Москве, в Доме актёра, то нахально прошу не назначать его в ноябре. Сейчас у меня идёт капитальный ремонт зубов, и практически весь ноябрь я буду ходить беззубым, как дед Щукарь в бессмертном произведении эрзац-классика. А на Ваш вечер хочу попасть обязательно, по каковой причине и прошу его немного оттянуть. Ещё к вопросу о Вашем вечере: учтите, что гостиницы сейчас безумно дороги (как, впрочем, и всё остальное), а у нас дома есть отличная тахта, и мы будем очень рады, если Вы изберёте нас как место базирования. <...>».
«07.01.93. <...> Спасибо Вам за присылку «Гуревича». (Этот мой очерк об одном из главных создателей знаменитых "МИГов", Михаиле Иосифовиче Гуревиче, был оценён новым руководствои газеты с исключительно антисемитских позиций, после чего я уже в "Смену" не написал ни строки – Л.С.) Ничего не скажешь: Вы, конечно, журналист высшего класса – сделали интересный очерк из материала, который я, откровенно говоря, считал не очень "играющим". Очень хорошо получилось у Вас сочетание Гуревича-конструктора и домашнего "Миши".<...>».
«18.04.93. <...> Большое спасибо Вам за поздравление, добрые пожелания и поэму (свои вирши я посвятил 79-летию Марка Лазаревича – Л.С.), которой, вне всякого сомнения, суждено войти в антологию русской поэзии. Нет! Не только русской, но и мировой, наравне с "Песнью о Гайавате" и "Калевалой". Вот так – и не иначе! А если без шуток, то в наше "непростое" (формулировка Ваших коллег-журналистов) время всякое проявление дружбы и доброжелательства драгоценно. Впрочем, и в «простое» – тоже.<...>».
«03.10.93. <...> Очень огорчает меня положение Ваших дел. Но мне кажется – и не только потому, что неприятности окружающих всегда меньше, чем собственные, – что Вы ещё сами себя настраиваете в пессимистическом духе. <...> Не обижайтесь на меня за прямоту, за солдатский прагматический подход к делу. Просто за свою долгую жизнь я повидал много человеческих бед и неприятностей (в том числе и своих собственных) и научился их "ранжировать" по степени злокозненности. <...>»
«29.12.93. <...> Странные вещи творятся на белом свете. Хотя, во многом – поучительные. Так, например, оказалось, что клоун Жириновский гораздо умнее, проницательнее и политически профессиональнее, чем я думал, а наш великий русский народ, напротив, значительно бестолковее... Воистину: "Умом Россию не понять..." Наум Коржавин на вопрос о наших перспективах ответил: "Каким-нибудь дуриком выкрутимся". За неимением лучшего, давайте, будем на это и ориентироваться. <...>».
«06.05.94. <...> Спасибо Вам за поздравления (хотя ничего особенно хорошего я в цифре "80" что-то не усматриваю), добрые пожелания и шумную рекламу, учинённую Вами моей скромной персоне на весь Северо-Запад. <...> В ЛИИ (Лётно-исследовательский институт имени Михаила Громова – Л.С.) устроили расширенное заседание Совета института – с докладом о дорогом юбиляре, выступлениями, адресами и прочими атрибутами акций подобного рода. В своём ответном слове я сказал, что всю жизнь относился к себе довольно критично, видел свои ошибки, промахи, неверные шаги, но сегодня, выслушав всё, ранее сказанное уважаемыми ораторами, понял, что относился к себе несправедливо, ибо на самом деле представляю собой сплошное совершенство и вместилище всех достоинств. "Но не пугайтесь, – закончил я свою глубокую мысль. – К вечеру это пройдет"... Очень уж не хотелось мне являть собой комическую фигуру размокшего от славословий юбиляра, воспринимающего эти славословия в масштабе 1:1. <...> Полностью разделяю Ваши мысли об отъезде, вернее – о "неотъезде". Ведь что бы ни утверждали наши доморощенные расисты, мы с Вами прежде всего – российские интеллигенты. Тут наш родной язык, культура, литература, природа. И мой родной дом не перестаёт быть для меня родным домом от того, что в нём поселилось несколько подонков, а управдом – мудак и пьяница. <...>».
«21.02.98. <...> Преклоняюсь перед Вашей Танечкой. Если бы я верил в Бога, то сказал бы, что именно он послал Вам её. То, что она делает, посильнее остановления на скаку коня и посещения горящей избы, хотя бы потому, что оба упомянутых действия – одноразовые: остановила, вошла – и всё. А уход за больным близким человеком – акция длительная. Здоровья ей и сил! С удовольствием читаю в присланных Вами «Двух столицах» всё, что написал Лев Сидоровский и подозрительно похожий на него по стилю, журналистскому таланту и гражданской позиции другой автор – Лев Татьянин. Как всегда – интересно, остро, содержательно и... очень избирательно, не всеядно, бесконечно далеко от журналистики Минкиных. <...>».
***
ДА, Бог послал мне не только Таню, но и Марка Лазаревича Галлая. Кстати, не стоит думать, что этот человек только хвалил мои опусы – нет! Умнейший, досконально знающий не только свой, так сказать, предмет (историю мировой авиации, космонавтики, Второй мировой войны), но и историю собственной и иных стран, литературу, искусство, культуру вообще, великолепно чувствующим русский язык, абсолютно грамотно (какая ныне редкость!) этим языком владеющий, полный иронии и – прежде всего – самоиронии, он всякий раз скрупулезно оценивал очередное моё творение, подмечая любую ошибку, любую, даже крохотную, неточность...
Например, из разбора очерка о Гуревиче:
«Когда Вы пишете: "Сталин решил, что все военные самолеты..." и т.д. (вверху 3-го столбца), приводить в качестве одного из примеров "Ту" – анахронизм. В это время Туполев был еще в "нетях", его ранее созданные самолёты носили имена его ближайших сотрудников – "Пе", "Су", "Ар"... – а будущий "Ту-2" еще год или два именовался "машиной 103". И "У-2" стал называться "По-2" не "тогда же", а только в 44-м году, после смерти Поликарпова – так сказать, в воздаяние его памяти...»
А каким неистощимым чувством юмора он обладал! Ну, например, вот что и – главное – КАК сообщал весной 1995-го, после серьёзной (в восемьдесят один год) хирургической операции:
«...Дело в том, что (не при Танечке будь сказано) стала меня беспокоить пресловутая аденома. Будучи всю жизнь сторонником действий решительных, я не стал ожидать развития событий, заведомо неблагоприятных, и около месяца назад залёг на хирургический стол. Последующий ход дел идёт, как положено, по науке. Единственное, в чём опровергается расхожее мнение, это в том, будто бы за оперативным вмешательством в аденому следует длительный период душевной депрессии и нервной неустойчивости. Ерунда это! Напротив, возможность свободно пИсать является дополнительным удовольствием, которое нам предоставляет часть организма, ранее, в течение ряда десятилетий, радовавшая нас в несколько ином (ещё более приятном) аспекте. Что ж, каждому возрасту – свои наслаждения...»
Даже традиционные праздничные поздравления этот человек всегда умел оформить как-то совсем не банально...
«26.04.95. От души поздравляю Вас и Танечку с днем 1 мая (который мы получили бесплатно от чикагских пролетариев) и особенно – с 50-летием нашей Победы (за которую заплатили сами, причём – безмерно дорого). Горько сознавать то, что, выиграв войну, мы проиграли мир. Давайте постараемся, несмотря ни на что, поддерживать в себе то, что я формулирую, как "сдержанный оптимизм". Если у Вас есть лучшее предложение, я готов его внимательно выслушать...»
***
ЗА ГОДЫ знакомства у нас наговорены, пожалуй, километры магнитной плёнки. Сейчас снова включаю диктофон и «прокручиваю» некоторые прошлые записи.
Ну, например, однажды мой собеседник вдруг обронил фразу насчёт того, что «всю жизнь приходилось доказывать, что – не «второсортный». Конечно, кое о чем я и прежде догадывался, но тут попросил пояснить мысль поподробнее. Галлай усмехнулся:
– Сначала я был «сыном служащего» – значит, дорога к высшему образованию оказывалась если не закрытой, то обставленной труднопреодолимыми препятствиями. Поэтому, окончив девятилетку – знаменитую своими традициями ленинградскую 15-ю школу («Тенишевское училище»), в шестнадцать лет пошёл на завод, освоил новый импортный станок (воспользовавшись крохами знаний немецкого языка, изучил инструкцию и разобрался, что к чему), попал даже на заводскую «Красную доску». Шла первая пятилетка, и эта «Красная доска» очень тешила моё тщеславие. Да и вообще работа на заводе, куда я поступил из-за закрытости других дорог, оказалась для меня очень полезной: и в смысле «вживания в технику», и в более широком смысле – как начальная школа жизни...
Марк – «учлёт Ленаэроклуба», 1936-й
Затем решил поступить в аэроклуб и – о ужас! – выясняется, что два моих дяди – в Польше! Они туда, в «панскую Польшу», не уезжали: просто там, в Волковыске, где родились, всю жизнь и прожили (потом, при немцах, погибнут). Но факт оставался фактом: «родственники за границей». По тем временам – криминал. А в аэроклуб я рвался всеми силами души – ещё в школе клеил летающие модели. Не хочу употреблять громких слов, вроде «призвания», но что-то похожее было. В общем, нервы мне бдительные чиновники потрепали крепко, но всё же «допустили»: позволили и летать на планерах, и прыгать с парашютом. Закончил летную школу аэроклуба. Переехал в Москву, в ЦАГИ. Казалось бы – перспективы, лучше не придумаешь. А тут – персональное дело: «связь с Ягодой»...
– С Ягодой?
– Представьте себе... Дело в том, что одновременно со мной, окончив институт, в столицу перебрались два моих друга: Савелий Щедровицкий и Борис Раушенбах (ныне – академик). Я снял комнату поближе к аэродрому, а они – в центре, у пожилой женщины. А её навещала дочь, которая когда-то была женой Ягоды. Поскольку в гости к друзьям я заглядывал, просматривалась «цепочка», и мою «связь с врагом народа Ягодой» установили быстро. Правда, разбирались не очень долго – пик репрессий 37-38 годов уже шёл на спад...
А во время войны проблемы «второсортности» для меня отпали: кто хорошо воевал или хорошо испытывал самолёты, тот и был хорош...
– И что, в авиации (не в политорганах, не среди кадровиков или руководства, а именно в летающей авиации) даже с «пятым пунктом» проблемы не было?
– Ни разу в жизни там с этим не столкнулся. Да и как у нас тогда могло быть такое? Вот эскадрилья, в которой провоевал самую трудную первую зиму на Калининском фронте, кто в ней служил? Украинец Сиренко, белорус Хролович, грузин Квелидзе, еврей Маршалкович, ещё Тапханаев, чудесный парень, так и не знаю, кто он – таджик или туркмен, потому что нам это было безразлично. Конечно, большинство составляли русские, это естественно, ведь русские – большая часть населения страны, но были и все остальные. И никому в голову не приходило выяснять, каких ты кровей... Сейчас нередко слова «дружба народов» употребляют в этаких иронических кавычках. Так вот, смею заверить, в те годы дружба народов существовала реально. Иначе не одолеть бы нам такого врага, как гитлеровская Германия...
– Ну а как после войны проявилась ваша «второсортность»?
– Сразу после Победы я стал близким родственником «изменника Родины». Брат моей жены, девятнадцатилетний, был тяжело ранен, в бессознательном состоянии попал в плен, и ему клеили «измену Родине, совершённую военнослужащим в военное время», за что полагалась только «высшая мера». Я, естественно, «воевал» за несчастного родственника, добрался даже до самого Ульриха, в то время – председателя военной коллегии Верховного Суда. И всё это мне, тоже естественно, ставилось в укор. Но парня всё же выручить из беды, хотя бы частично, удалось: дело кончилось для него семью годами лагерей...
Ну а в конце сороковых годов стал я «евреем». То есть, конечно, евреем был от рождения, но до той поры не чувствовал себя от этого ни хуже, ни лучше других, да и какого-то специфического отношения к себе по признаку «пятого пункта», в общем, не видел. Ну, а тут – началось...
– Да, читал в одной из первых ваших книг, как в период борьбы с «безродными космополитами» расправились и с вами...
– Читающей публике тогда была известна только «борьба с космополитами» в литературном мире. На самом же деле кадры «чистили» и в науке, и в промышленности, и в военной среде... Вот и меня из родного лётно-исследовательского института попёрли. Как, впрочем, и почти всех остальных евреев, и даже полуевреев, а ещё – тех, кто побывал в плену и бежал оттуда, или имел родственников на оккупированной во время войны территории – словом, всех «нечистых»...
– Ну не могли же официально выгнать за то, что еврей? Что всё-таки Вам инкриминировали?
– О, мне хитро инкриминировали... В отряде, которым я командовал, 17 апреля 1950 года, в день своего рождения, погиб отличный парень, отличный лётчик Саша Ершов. Была, естественно, аварийная комиссия, потом – аварийный акт, где в графе: «Причина катастрофы?» значилось: «Причина не установлена ввиду полного разрушения самолета и отсутствия свидетелей». Через несколько пунктов вопрос: «Конкретный виновник катастрофы?» Казалось бы, естественный ответ: «см. пункт такой-то». Если нет причины, нет и виновника. Тем не менее записали: «Командир отряда, летчик-испытатель 1-го класса, подполковник Галлай, как лицо, ответственное за безопасность испытательных полетов». Глупейшая формулировка: ведь испытательные полеты полностью безопасными не бывают. Так меня вышибли. Ни на какую другую работу не брали. Все мои жалобы возвращались к тем, на кого я жаловался, – методика известная. Спасибо друзьям: помогли выйти «наверх», и последовала высокая команда – в пыль Галлая не стирать. Получил назначение на испытательную базу, которой руководила Валентина Степановна Гризодубова и где испытывали авиационные радиолокаторы, радиолокационные прицелы, самые первые у нас в то время. Кадровики, по своей серости, решили, что сплавили еврея на второстепенные работы, а это было наоборот – самое острие технического прогресса!
Из лётной книжки Марка Галлая
– Так что с «патриотами», которые ревностно боролись за чистоту родных рядов, столкнулись Вы больше сорока лет назад. А если сравнивать их с нынешними?
– Тогда ещё не знали модного ныне термина «жидомасоны». Тогда считали: «жиды» – отдельно, «масоны» – отдельно. Евреи? Что ж, остаюсь при твёрдом неприятии концепции избранности (и в этом расхожусь со взглядами иудейской, да и не только иудейской религии), так же, как и концепции неполноценности любого народа... А про масонов я тогда знал только, что в прошлом веке это были люди симпатичные, прогрессивные, иначе Лев Николаевич не записал бы в масоны двух своих любимых героев – Андрея Болконского и Пьера Безухова... Но если серьезно, то сейчас я к нашему российскому руководству имею обоснованные претензии за бездействие в отношении выступающих черносотенцев. Почти полвека назад партия и правительство, активно проводя политику антисемитизма, самого этого термина всё-таки стеснялись, прикрывались «борьбой с космополитами». Нынешние же «патриоты» не стесняются ничего. Что ж, в буквальном виде история не повторяется никогда, но и то, что в этом вопросе было, и то, что есть, – одинаково похабно...
– Если вернуться в годы «застоя», вам не предлагали войти в антисионистский комитет?
– Ещё как нажимали. Однажды звонят: «Есть мнение Старой площади, что вам надо вступить в антисионистский комитет». Говорю: «Не хочу». Удивляются: «Почему? Вы же коммунист! Отказываетесь бороться с сионизмом?!» Разъясняю: «Считаю, что борьба с сионизмом – это задача коммунистов Израиля. А задача коммунистов России – борьба с антисемитизмом». На том конце провода повесили трубку... Грустно за тех достойных людей – артистов, писателей, военачальников, которые в этом неприличном комитете состояли...
– А «органы» за лётчиками, наверное, следили бдительно? Например, в 1943-м, после того, как Вы побывали в партизанском лагере, – потом СМЕРШ проверял сурово?
– Тогда я летал в составе дальней авиации. У нас были очень хорошие, опытные лётчики, и, если их сбивали, особенно – над нашей территорией, то многие, процентов десять-двенадцать, всё же возвращались на родные аэродромы. Маршал авиации Голованов, который нами командовал, не мог позволить себе такой роскоши – всех сбитых и вернувшихся потом непременно передавать в СМЕРШ. Поэтому добился у Сталина разрешения обходиться без «органов». Вот и я – написал объяснение, которым в полку вполне удовлетворились. И всё...
– Ну уж а за лётчиками-испытателями, небось, гэбисты наблюдение вели днём и ночью?
– Безусловно, следили. Не сомневаюсь в этом. Но следили, сужу по себе, люди не всегда недоброжелательные. Когда в пятидесятом меня от работы «освободили» и я повсюду впустую тыркался, решил обратиться в КГБ. Хотел выяснить: снят ли с меня допуск к секретной работе? Если снят, то, очевидно, надо не суетиться, а искать себе место где-нибудь в артели по производству детских игрушек. Принял меня довольно высокий чин. Перед ним лежала папка, на которой я успел разглядеть свою фамилию. К этому моменту я уже лет пятнадцать как был засекречен. Прикинул в голове: пятнадцать анкет, каждая – четыре страницы, итого – шестьдесят. Всё это непременно должно быть в папке. А что ещё? Оценил на глаз её изрядную толщину: да, «стукачи» внимание ко мне проявляли довольно прилежно. Но ничего особенно криминального, видимо, не «настучали», поскольку, как выяснилось, допуск к секретной работе остался при мне.
– А вас самого не вербовали?
– Ни разу. Может, их настораживала моя такая, ну, что ли, трепаческая манера поведения. А может, учитывали другую сторону моего характера – ослиное упрямство, и понимали, что дожать меня будет непросто. А может, просто надобности не было: своих кадров в нашем окружении у них и без меня хватало. Не знаю... Во всяком случае – не приставали...
Климент Ворошилов вручает Марку Галлаю Золотую Звезду Героя Советского Союза, 1957-й
***
В ДРУГОЙ раз наш разговор зашел о космонавтах. Ведь Галлай хорошо знал самых первых из них (даже – ещё будущих космонавтов), а потом читал в их адрес восторженные дифирамбы. Не казались ли моему собеседнику те восторги наших братьев-журналистов несколько преувеличенными?
Марк Лазаревич задумался:
– Казались. Хотя иные авторы этой моде не поддались: например, Ярослав Голованов, Владимир Губарев, мог бы назвать и ещё кого-то... Справедливости ради скажу, что и наша идиотски гипертрофированная «секретность» сыграла тут свою роль. Ведь личности создателей космонавтики были в глухой тайне. А вы же понимаете, что гораздо легче восторгаться реальным Гагариным, весёлым, обаятельным, немного играющим этакого простачка (хотя, на самом деле, он был совсем не простачок, а очень умный мужик, который всё впитывал в себя, как губка), чем каким-то таинственным, безликим «Главным конструктором». Но лично я, если говорить о Королёве и Гагарине, с самого начала, конечно, понимал, кто – Пигмалион, а кто – Галатея...
***
ПОМНЮ, тогда, в 1992-м, я поинтересовался – тянет ли его, «шибко на восьмом десятке», в небо? И услышал:
– Тянет. Использую на сей счёт каждую возможность. Недавно здесь, в Подмосковье, полетал на одной очень хорошей самодельной машине. И когда был на авиасалоне в Оклахоме, тоже полетал. У них там есть Клуб старых пилотов, а я ведь, увы, тоже уже старый...
Насчет «уже старый» я искренне возразил: мол, это – «только по анкете». Я же хорошо помню, что ещё несколько лет назад, когда его мама, Зинаида Александровна (в прошлом – популярная на ленинградской эстраде чтица Зинаида Галлай), была жива, она, мне казалось, воспринимала седого уже сына, словно в былые годы, мальчиком... А интересно, как мама реагировала на то, что сын выбрал такую опасную профессию?
Галлай вздохнул:
– Ох, как давно это было! Но если уж вспоминать, то, мне кажется, мои родители больше переживали поначалу, когда однажды в «Вечёрке» появилась заметка про инструкторов Ленинградского аэроклуба (там была и моя фамилия), которые на воздушном празднике совершили групповой прыжок. Однако я стал их убеждать, что – хитрый, что – осторожный, что – выполню любое задание и останусь целым и невредимым. «Гарантирую, что не убьюсь», – заверял я родителей и, кажется, более или менее убедил. Конечно, какая-то тень тревоги у них, наверное, была, но в конце-то концов жизнь подтвердила, что я ни отца, ни маму не обманул...
Таким я запечатлел его в феврале 1992-го…
***
ЕЩЁ его письма…
«30.12.95. <...> Вспоминаю уроки моего инструктора по боксу (это – 32-34 г.г. – между авиамоделизмом и парашютизмом). Он учил меня никогда не показывать виду, когда трудно, а, напротив, всем своим видом показывать противнику, что вот сейчас я ему задам! Оказывается, демонстрируя своё полное удовлетворение происходящим внешнему миру, человек, незаметно для себя, перекачивает некоторую порцию этого состояния и внутрь собственной персоны. Мне кажется, что что-то в подобном роде умеете делать и Вы. Это вселяет надежды и увеличивает моё и без того великое уважение к Вам. Давайте, постараемся выстоять!..»
«28.08.96. <...> В мае летал в Берлин – на очередной аэрокосмический салон. Когда салон окончился, обнаружил, что сейчас виза, выданная одним из государств Европейского сообщества, действует едва ли не во всех странах Западной Европы. Уяснив себе это, я сел в скоростной поезд и махнул самостийно и авантюрно на 3 дня аж в Париж. Так вот, в Париже наш уполномоченный представитель ЮНЕСКО, у которого я базировался, потащил меня на приём по случаю открытия выставки личных вещей Николая II и его семейства. Была там и нынешняя глава Российской императорской фамилии, которой представлявшиеся лобызали ручку, от чего (не только лобызания, но и самого представления) я воздержался. Очень уж вс` это пахнет нафталином...»
Узнав, что в Испанию я решился отправиться со сломанной рукой, Марк Лазаревич резюмировал:
«14.10.96. <...> Вы и Таня большие молодцы, что не поддались унынию и (простите за каламбур) подались в Испанию. На мой вкус, одна из немногих бесспорных радостей в жизни – путешествия. Всё проходит, а впечатления от всяких-разных мест нашей планеты остаются. <...> Из Ленинграда на днях пришло грустное известие – умер мой друг, наверное, известный Вам писатель Израиль Моисеевич Меттер. Он был умница, "всё понимал" и очень хорошо писал. Пустеет мир...»
Сломав в Испании (в добавок к уже порушенной прежде руке) ещё и ногу, я потом все свои «загранзлоключения» описал в газете и отправил номер Галлаю...
«01.01.97. <...> Ваш очерк о поездке в Испанию читал со смешанными чувствами. С одной стороны – очень интересно по существу и здорово написано. С другой – жалко Ваших конечностей. А с третьей стороны – вижу, что не иссякло присущее Вам чувство юмора, и пока оно есть, преодолимо всё. <...>
Смотреть телевизор довольно противно: говорят практически одно и то же, а девицы (Митькова, Шарапова и др.) к тому же сыпят слова нечленораздельным горохом. Соединив эти два греха, я, кажется, уподобился старому еврею, который на вопрос навестившей его в больнице жены, как его кормят, ответил: «Во-первых, – говно. А во-вторых, – мало!» Логика примерно та же...»
«17.03.97. <...> Думаю, что очень интересной будет Ваша мемуарная книга – ведь Вы с таким количеством интересных людей и событий соприкасались, а главное, так много в этих соприкосновениях поняли. Так что – пишите обязательно!
Не знаю, состоится ли обещанное в апреле вручение "планетных" дипломов. Если – да, то, видимо, приеду на несколько дней в Ленинград. Хотя не уверен, что осилю пешее хождение на большие дистанции...»
***
«ПЛАНЕТНЫЙ ДИПЛОМ» ему торжественно вручили через месяц, 11 апреля. Но ещё за год до этого события, в апреле 1996-го, из США, где расположен Центр малых планет, на невские берега, в Институт теоретической астрономии РАН, пришло сообщение: «Малой планете № 6719, открытой старшим научным сотрудником Вашей фирмы Галиной Кастель, присвоено предложенное ею имя "Галлай"...».
Официальное свидетельство о малой планете «GALLAJ»
Сей документ Марку Лазаревичу из Питера в Москву привёз я. Та встреча тоже сохранилась на ленте моего диктофона.
Пока Галлай разглядывал документ из США, я поинтересовался, что же эта Малая планета значит на фоне других его наград. Он улыбнулся:
– Иметь «свою» планету, конечно, очень интересно. Потому что этот знак отличия – куда менее стандартен, чем, скажем, орден. Да, несмотря на то, что «моя» планета имеет № 6719, эта солидная цифра всё-таки меньше той, какой обозначены все розданные в стране ордена. Она даже меньше числа тех, кто был удостоен звания Героя Советского Союза. (Только в годы Великой Отечественной это звание заслужили свыше одиннадцати тысяч воинов). А сейчас, говорят, в живых из них осталось около полутора тысяч...
Дальше наш разговор протекал так:
– Марк Лазаревич, а ведь только в последнее время подобным Малым планетам присвоены имена Петра Первого, Екатерины Дашковой, Дмитрия Лихачёва, Майи Плисецкой, Георгия Товстоногова...
– Не скажу, что по достоинству оказался в такой блистательной компании, но, конечно, очень приятно!
– Вам не хотелось бы побывать в обсерватории, чтобы «свою» планету узреть (правда, это возможно лишь на снимке) воочию?
– А потом прибить там табличку с фамилией «хозяина», так сказать – застолбить?
– Как мне стало известно, диаметр вашей планеты – примерно четырнадцать километров...
– Конечно, это не так уж и много, но утешает, что гораздо более знаменитые, чем я, люди довольствовались еще меньшим. Помните у Экзюпери: «Жил да был Маленький принц. Он жил на планете, которая была чуть больше его самого...»
– Насколько это приятное известие скрашивает вам сегодня вообще мироощущение? Как вам ныне наше житьё-бытьё?
– Могу сказать одно: планета, названная моим именем, очевидно, гораздо более стабильна, чем нынешняя наша земная действительность...
– Но ведь и в прошлой вашей жизни разных нервотрепок хватало?
– Конечно, всего хватало. Но тогда у меня была ниша, где мог укрываться: ниша спокойствия, удовлетворённости – я имею в виду лётно-испытательную работу...
– Какая же это «ниша спокойствия»? Это же – постоянный риск, когда на карте – сама жизнь?
– Уверяю вас, там, в небе, – гораздо спокойнее, чем на земле. А если и случались какие-то волнения, то они были, ну что ли, с большей положительной окраской, чем земные треволнения...
– Это вы серьёзно?
– Абсолютно. Ну, допустим, воюю я в небе – с техникой, которая иногда взбрыкивает, с какими-то силами природы... В конце концов это – моя профессия. А воевать, скажем, с министерскими кадровиками – тут совсем иные эмоции. Во всяком случае, душевное равновесие лётно-испытательная работа помогала сохранять в полной мере... И вообще авиация приучила меня к тому что все опасности – от соприкосновения с Землей. Разговоры с диспетчерами, всякие «начальственные» команды – это всё нити, которые связывают лётчика с Землей, и, чем скорей они обрубаются, тем как-то спокойнее...
– Так чем же сегодня заняты ваши мысли прежде всего?
– Прежде всего меня волнует проблема обратимости или необратимости исторического процесса. Я не историк, но у меня такое ощущение: конечно, люди, партии, общественные течения в общем-то могут историю как-то подталкивать, как-то притормаживать, в чём-то подзаворачивать в сторону; однако всё-таки против объективного хода истории, хочется надеяться, даже самые неблагоприятные практико-политические ветры бессильны... И ещё я испытываю немалое огорчение по поводу того, что силы демократические, которым сочувствую и, более того, к которым чувствую себя принадлежащим, при всей своей принципиальной прогрессивности и даже, я бы сказал, светлом облике, тем не менее наделали страшно много ошибок, чисто практических, которые очень подрывают их реноме и их перспективы. Хотелось бы, чтобы за этими ошибками люди всё ж разглядели главное направление...
– Давайте верить в хорошее... Например, в то, что когда-нибудь, когда страна очень разбогатеет, наши внуки построят такой летательный аппарат, который достигнет даже вашей планеты. До неё всего-то около двухсот миллионов километров...
– Не уверен, что и тогда для подобной экспедиции найдется спонсор...
– Вдруг всё же найдётся?.. Потом вернутся домой, наполучают разных наград – и, небось, заважничают, как некоторые наши знаменитые современники...
– Увы, есть такая беда: порой человек, на которого навесили какую-то регалию, всерьёз начинает считать, что тем самым он стал лучше всех остальных...
– А с вами такого не случалось? Кажется, первую свою боевую награду, за сбитый гитлеровский «Дорнье», вы получили в двадцать семь? Не вскружило это голову?
– Ой, нет! Может, я, конечно, и дурак, но не до такой же степени...
***
ФОТОСНИМОК, который остался в память о том событии, увидел я в семейном альбоме: Калинин – с небольшой группой награждённых. Во втором ряду, самый высокий, в кожаной куртке, – Галлай. Причём выражение лица у него отнюдь не праздничное, даже хмуроватое, потому что «болели зубы»...
Марк Галлай после вручения первой боевой награды –
в центре, за спиной Михаила Ивановича Калинина,
июль 1941-го
Зная, что у него много наград (Золотая Звезда, три ордена Ленина, четыре – Боевого Красного Знамени, «Красная Звезда», две «Отечественные войны», другие) за все тридцать лет знакомства Марка Лазаревича при регалиях не видел. Кстати, был он не только – «герой», не только заслуженный летчик-испытатель СССР, но и доктор технических наук.
Еще несколько фотокарточек...
Вот он среди друзей-аэроклубовцев, рядом с У-2, на поле аэродрома Скачки (там когда-то во время гвардейских скачек, Вронский упал с Фру-Фру).
Вот он – двадцатидвухлетний, вместе с мамой: это снято перед самым отъездом из Ленинграда в Москву, в ЦАГИ...
Вот – в кабине Б-25. На голове – не шлем, а кепка, за что начальство Галлая ругало. А про то, что лётчик – почти постоянно в корсете (после того, как в сорок третьем его сбили, повреждённый позвоночник болел), знали немногие...
А вот – весело выглядывает из кабины странного биплана, на крыле которого значится: «Привет из Кисловодска!» Герой снимка поведал:
– Получил зимой путёвку в Кисловодск. Заглянул там на базар. Вижу: шикарный грузин – перед холстом, на котором, с одной стороны, изображён лётчик в самолете, с другой – джигит на коне. А дырка для головы – одна на обе стороны. Фотограф улыбается: «Как, дорогой, будем сниматься – джигитом или лётчиком?» Говорю: «Пожалуй, лётчиком». Назавтра прихожу за снимком. Фотограф доволен: «Ай, хорошо получился! Настоящий лётчик!» Это своё изображение я тут же отправил в конверте своим коллегам, в новогоднюю стенгазету, приписав: «Ребята! Судя по сводкам погоды, вы, хоть и на работе, но сидите на земле. А я, хоть и в отпуске, но – летаю. Вот – документ!"
Листал я альбом: Галлай – с Симоновым («Костя – друг с тридцать шестого года»), с Утёсовым, с Окуджавой... Герман Титов – «между двумя Марками»: Галлаем и Бернесом... Вот он – в Риме, в Париже, в Сингапуре... «Почётный гражданин штата Оклахома» Марк Галлай – в компании местного шерифа...
– Марк Лазаревич, хотя вам скоро восемьдесят три, но такой выправке по-прежнему завидую!
– Ещё та выправка... Кстати, про меня Ибсен даже пьесу сочинил...
– Какую?
– «Старый Пер Гюнт»...
***
В ОКТЯБРЕ 1997-го он в последний раз побывал в Питере: на презентации изданной здесь книги «Небо, которое объединяет». Как всегда, этого автора собравшиеся встретили с любовью, Сердечную тональность разговора, предложенную ведущим, Даниилом Граниным, подхватили остальные: бывшие товарищи по лётно-испытательной работе, друзья, просто читатели. Я тоже выступил, попытался в какой-то мере передать свои чувства...
Назавтра на своём «жигуле» возил Марка Лазаревича с Ксенией Вячеславовной к шемякинским и сфинксам (что против «Крестов») и Петру (в Петропавловке); в только что открывшийся храм «Спас-на-Крови»; в подземный мемориальный зал на площади Победы...
Марк Лазаревич и Ксения Вячеславовна в гостях у автора этого очерка. Октябрь 1997-го
Потом снова были телефонные звонки, письма... Как он тревожился (в отличие от бывших моих коллег), когда узнал, что я оказался в больнице с инсультом, а после выписки умудрился к тому ж сломать правую руку... В частности, в ответ на моё сообщение, что ради денег, дабы хоть как-то существовать, пишу книгу для «нового русского», сообщал:
«22.05.98. ...Понимаю, что так наз. «творческого удовлетворения» работа над книгой для «нового русского» Вам не доставляет, но, видимо, позволит заткнуть какие-то финансовые дыры. Когда я в первые месяцы после изгнания из ЛИИ в 1950-м году вынужден был пилить вперёд-назад на старомодном Ли-2, то мысленно перебирал длинный перечень работ от судомойки до профсоюзного клерка, – которыми люди заняты годами ради хлеба насущного, без перспективы на что-нибудь более интересное. А в Ваши перспективы я очень верю. Желаю только, чтобы они реализовались поскорее. Держите меня в курсе своих дел. Я уже давно воспринимаю их, как свои собственные...»
Конечно, я понимал, что ему – восемьдесят пятый год, что война, жизнь лётчика-испытателя даром не прошли, но всё же очень надеялся...
И вдруг: ещё вчера, как всегда, уверенно вёл автомашину, а сегодня – обширный инфаркт... Это случилось 14 июля.
На странице «ЛГ», в некрологе, друзья вспомнили те слова, которые когда-то ему написал Константин Михайлович Симонов: «Когда я думаю о таких людях, как ты, я горжусь нашим поколением советской интеллигенции...»
Увы, меня горькая весть застала в поездке, откуда было проблемой и позвонить, и подать телеграмму. А спустя три дня возвращаюсь домой, открываю почтовый ящик, а там – письмо от... Марка Лазаревича: «Как здоровье? Есть ли работа и какая?..» Отправлено за день до рокового мига. Боже мой! Он даже о т т у- д а интересовался моим здоровьем, работой… Дорогой мой человек…
***
КСЕНИЮ ВЯЧЕСЛАВОВНУ мы с Таней старались поддержать хотя бы словом. Она писала: «Моё состояние и настроение очень тяжёлое. Ведь Марк Лазаревич – это моя жизнь, а его нет…» Семь лет боролась вдова за то, чтобы на их доме № 2/9 по Гранатному переулку в память о муже была установлена мемориальная доска. Наконец в 2006-м, 23 февраля, это свершилось. «Я счастлива, что сегодня выполнила свой долг», – сказала мне Ксения Вячеславовна по телефону. И в ту же ночь её не стало… Теперь они навсегда вместе на Троекуровском кладбище…
Все эти годы Марка Лазаревича не хватает мне очень. Когда спустя девять лет после Галлая меня тоже (пока что единственного из всех журналистов Санкт-Петербурга) Международный Астрономический Союз – «за инициативы по реабилитации исторической правды и созданию новых культурных традиций» – удостоил «планетарного» признания (малая планета № 11719 получила имя «SIDOROVSKY»), подумалось: а вдруг т а м, в необъятном звёздном пространстве, наши «личные» астероиды путешествуют «по соседству»? Вот было бы здорово!..
