«Судьба каждого, а тем более талантливого
человека уникальна, но вместе с тем в жизни
Бориса Михалевского как бы сфокусировались
многие кричащие противоречия прошедшей
эпохи».
Леонид Фридман
Борис – мой брат, по которому я скучаю уже больше сорока лет. Об этой цифре и подумать страшно, но, может быть, отдалившись на такое космическое расстояние, я легче и складнее расскажу о нем. Мне больше не застилают глаза драмы и бурные перемены в моей жизни, последовавшие за его смертью. Далеко позади остался и следующий долгий период, когда я тщетно пыталась спасти от забвения его научное наследие, настоящий масштаб и смысл которого стал ясен лишь еще позднее, только после перестройки.
Борис Натанович Михалевский (1930-1973 гг.)
Чем больше проходит времени, тем крупнее, смелее, талантливее выглядит он и как личность, и как ученый. Мертвый, он больше не смущает коллег своими неудобными манерами – бранью, выступлениями против эксплуатации науки как кормушки, против лжи в угоду партийной идеологии. Центральный Экономико-математический институт, где он работал, теперь даже содержит на своем сайте настоящий панегирик Борису: «один из наиболее крупных и оригинально мыслящих советских экономистов послевоенного периода… Сегодня сама жизнь показала поразительную точность составленного в 1967г. Б.Н.Михалевским и его группой прогноза… в котором предсказывался общий спад промышленного производства, падение уровня жизни населения…указывалось на необходимость принятия срочных антикризисных мер... Ученых такого рода, к сожалению мало и в отечественной, и в мировой науке».
И такой Борис – необыкновенно прозорливый и даже гениальный, вдобавок, как всякий мертвец, ведущий себя прилично, без грязной ругани, сарказмов и скандалов – такой Борис даже приносит пользу. Его именем и примером можно обороняться от многочисленных упреков в адрес экономистов, которые не предвидели краха хозяйства страны, и впоследствии не смогли внести конструктивного вклада в его перестройку. «Вот вы нас ругаете за бесполезность, а у нас, посмотрите, какая была сделана кардинально важная, открывающая глаза работа – но, увы, слушать никто не захотел». Тут все начинают вздыхать и завистливо говорить о китайских товарищах, которые в свое время какого-то раскосого Борьку Михалевского услышали, задумались и вон как раскручивают свое хозяйство - и власти не потеряли, и диссидентов мучают как хотят. На это можно сказать, что кто-то из руководящих китайских товарищей, может быть, Дэн Сяо-пин, вероятно как-то дал знать, что в состоянии выдержать плохие вести и не убить гонца, их принесшего.
Мифы о рождении и детстве героя
Прошедшее время превратило живого, насмешливого, саркастического умницу Борьку в мифическую фигуру. Ну что ж, раз так, не будем воевать со временем и посмотрим на него как на мифического героя. На ум мне почему – то приходит Геракл, и сразу представляются Авгиевы конюшни советской экономической науки послесталинских лет. По количеству грязи и вони сравнение подходит. Правда, конюшни смущают – конский навоз, убранный из конюшни и вывезенный на поля, помогает земле дать прекрасные урожаи. На полях же российской экономической науки пока не видно ничего замечательного. С другой стороны, может на оных полях навоза оказалось слишком много? Возясь в своем дачном садике, я всегда помню, что с навозом надо осторожно - от его избытка растения сгорают. Не исключено, что так оно и случилось. Навоза за долгие годы скопилось слишком много.
Разумеется, нельзя думать, что вот пришел Борис Натанович Михалевский и в одиночку разом все и исправил, как Геракл. В таких процессах всегда участвуют многие. Но я все-таки в своем рассказе цепляюсь за Геракла – все таки Борька трудился в одиночку (хотя и с многими преданными помощниками. Но замысливал сам и отваживался сам) и замахивался на непосильное. Потому и герой.
Кроме Авгиевых конюшен немедленно представляется Лернейская гидра. У нее, помнится, было много голов, которые Геракл рубил, а они отрастали. Ну, рубить Борька никого не рубил. От многих голов нашей российской кагебешной гидры старался уклоняться, был ею серьезно изранен, но не съеден. Испуган, но не покорен вопреки страху. Гидру это очень злило, и она нападала и наносила раны вновь и вновь. А, может, эта тварь больше похожа на ехидну – еще одно чудовище, убитое Гераклом. У той было ядовитое дыхание... Короче, они и сейчас живы, а он им не сдавался до последнего – что в наше время очень уж неравных сил героя и чудовища есть подвиг...
Не будем рабски следовать мифу, но какое-то золотенькое яблочко Гесперид, обещавшее бессмертие, ему досталось.
Борис родился в 1930г. на окраине Москвы, в Филях. Наш отец работал там на авиационном заводе, и семья жила в заводской квартире. Родители наши мало бывали дома: на папином военном заводе рабочий день, как часто бывало в те времена, тянулся столько, сколько было надо для выполнения плана; мама была увлечена работой и общением в адвокатуре. Ожидая первого ребенка, она боялась заскучать дома и не пошла в декрет. Засела вместо этого в большой уголовный процесс вплоть до самых родов.
Документальная часть закончена, и дальше начинаются семейные мифы о Борисовой жизни, и начинаются они с самого его рождения. Мама не могла разродиться четверо суток, ее жизнь и тем более жизнь младенца, были под угрозой. В советские родильные дома не впускали никаких посетителей, так что родные ничего не видели и не могли помочь. Существенной помощи от врачей тоже не было. Дело шло о жизни и смерти. В полном отчаянии родные обратились к маминой кузине, врачу в другой клинике. Она, хоть и врач, доступа в роддом тоже не имела, но пошла на хитрость – надела белый халат и вошла, делая вид, что она там работает. В роддомовской суматохе никто не обратил на нее внимания. Она нашла Марусю в плохом состоянии, но помочь ей оказалось просто – хватило хорошей порции касторки, и Борис незамедлительно родился. Вот так обманом он пробрался в советскую жизнь, и обманом же не раз в ней выживал.
Из-за такого трудного выхода на свет или еще по какой-нибудь причине, до трех лет Борька не мог спать – с криком просыпался по двенадцать – пятнадцать раз за ночь. Все были измучены, мама вскакивала его укачивать, но утром все равно убегала на работу. Младенец оставался с няней, и тут ему повезло: няня его полюбила и тщательно растила. Следующая семейная легенда гласит, что няня научила его шнуровать ботинки еще до года. Другая легенда связана с его речью. До двух лет он не делал никаких попыток заговорить. Маму это пугало, и она начала – безрезультатно - показывать его специалистам. Папа же посмеивался: «Вот увидишь, он заговорит, да так, что ты не обрадуешься». Борис и вправду заговорил необычно. В те годы на продукты были карточки, и малыш, видно, забеспокоившись о своем пропитании, вдруг спросил няниным голосом: «А манка у нас не вышла?» Дальше уж он пошел говорить свободно, а в три года, лишившись досмотра любимой няни и болтаясь в коммунальном коридоре, наслушался брани и начал ругаться матом. Браниться не переставал всю жизнь, смущая ученых коллег и надоедая семейству.
Потеряв любимую няню, мальчик рос на вечно сменяющихся чужих руках и был заброшенным ребенком. Мы оба так росли и реагировали на недостаток внимания в соответствии со своим темпераментом. Я то забывалась в игре, то подолгу плакала, соскучившись по родителям. Борис был мальчик активный и решал проблему иначе. С четырех лет он начал убегать из дому. Один раз на даче он даже нашел себе других родителей. В воскресенье родители пошли гулять со своими знакомыми, взяв его с собой. Взрослые заговорились, забыв о плетущемся сзади ребенке. Он свернул в сторону, пошел к железной дороге, перешел ее. Его заметила там гулявшая немолодая пара. Он сказал, что потерялся и не знает, где живет. Они привели его к себе домой, уложили спать. Малыш им понравился, они были бы рады оставить его у себя, но понимали, что его надо вернуть родителям. Расспросив его понастойчивее, они обнаружили, что он знает не только имена родителей, но и адрес дачи. Наши отчаявшиеся родители были счастливы, но поразились, что Борис вел себя спокойно и очень довольный шествовал, держа за руки своих «опекунов». Он убегал из дому еще и еще – убегал от няньки на рынке, уехал с шофером грузовика – углевоза. Вечером вернулся перемазанный углем и довольный учиненным переполохом. Родители не понимали, что он пытался такими экстренными мерами добыть себе немножко их внимания и считали его побеги просто озорством.
У Бориса очень рано проявились способности к математике, интерес к цифрам. Ему нравилось все считать. Один раз мама наказала его за какую-то шалость и приказала не выходить из комнаты, пока она за ним не придет. Забыв о нем, она спохватилась только часа через два – три. Борис встретил виноватую маму очень довольный. »Четыре тысячи триста семь лепестков, сто сорок один пестик, пятьсот двадцать шесть тычинок». На столе лежал полностью ободранный букет цветов. В этой истории, надо обратить внимание, есть элементы, повторявшиеся в Борисовой жизни – то и дело про него забывали, а он не демонстрировал злобы и обид, полагался только на себя, предпринимая что-нибудь развлекательное для себя и удивляющее забывчивых взрослых. Как бы говорил: «Вы мной пренебрегаете, а ведь я удивительный мальчик». Вот так сложилось непростое соцветие его жизни – одиночество, необходимость полагаться только на себя и - делать удивительные вещи.
Шалости всякого рода продолжались. То разберет папины часы, а собрать слишком трудно; то подкинет родителям жаб в постель, то накакает в печку. Папа не находил ничего лучшего чем пороть его ремнем. Через много лет я спросила Борьку, зачем в печку то? (Остальные шалости были понятны). Оказывается, его пугал шум спускаемой воды – боялся, что вода его унесет вниз, в какую-то преисподнюю. Борис был тонкий и чувствительный мальчик, и почему родители ничего в нем не понимали – для меня загадка. Мама была против таких наказаний, но никакого собственного подхода к сыну не применяла. Я горько и тщетно плакала при этих экзекуциях. Никто почему-то не желал просто уделять ему больше внимания.
В школе Борис учился хорошо, а кроме того, его вместе с кузеном Павлом учили немецкому языку и музыке. Учительница музыки находила способности у обоих мальчиков, и они занимались с удовольствием. На уроки же немецкого Бориса таскали силой, и никто не предполагал, что он станет специалистом по истории и экономике Германии и будет отлично владеть этим языком.
Важную роль в жизни Бориса играла его дружба с двоюродным братом Павлом на три года старше его. В предвоенные годы наши семьи жили в одной просторной квартире, в маленьком кирпичном флигеле на окраинной Вятской улице. Флигелек был выстроен по дедушкиному проекту и на его деньги – он получил государственную премию за открытие в области крекинга нефти. На первом этаже жили какие-то чужие люди, а второй этаж занимала наша четырехкомнатная квартира с большим коридором и просторной кухней, где спали две домработницы – дедушкина и наша. В квартире было две одинаковые половины. В одной жили дедушка, бабушка, вдовая умственно отсталая тетя Нина и ее сын Павел. Во второй жила наша семья - родители и мы с Борькой. Во дворе стоял еще один двухэтажный дом, но побольше. Все ребята во дворе играли вместе. Улица была замощена булыжником, иногда по ней громыхали телеги и машины, звенел трамвай, шедший в прекрасные далекие края – в Тимирязевку – Сельскохозяйственную академию имени Тимирязева, где были парк и пруд, где в траве росли крошечные маргаритки. Туда мы иногда ездили с родителями гулять, иногда катались в лодке на пруду, а зимой папа с мальчиками бегали в парке на лыжах. В квартире топились печки, и наши домработницы приносили снизу охапки дров. В кухне была большая плита, в кухне же купались в корыте – ванной не было. У бабушки на стол подавался самовар, вечерами или в воскресенье за этим столом все пили чай, велись беседы, из которых детей не исключали. Павел и Борис много играли, занимались и читали вместе. От Павла шло увлечение историей великой французской революции и наполеоновских войн. Помню толстую тетрадь, в которой Павел рисовал гренадеров, кирасиров и прочих воинов наполеоновской армии, а Борис писал текст истории. Они знали даты и ход всех наполеоновских сражений, имена и биографии его маршалов, не говоря о нем самом. Шли тридцатые годы, в мире царили два тирана - Сталин и Гитлер, а мои братья поклонялись Наполеону - тоже тирану, но только более романтичному и сложному.
Спорт не играл никакой особой роли в этой жизни. Правда, папа научил обоих мальчиков бегать на лыжах. Он пытался научить Бориса плавать, сбросив его с лодки посередине пруда, но только смертельно напугал. Борис не подходил к воде многие годы.
Это была непростая, но и оживленная жизнь. Родителей днем не бывало, и Борис шалил вовсю. В моей памяти картинка одного дня – Борька сидит высоко, на шкафу – стащил батон и банку варенья из буфета и «обедает». Есть сваренный домработницей обед он отказывается, да и со шкафа его некому стаскивать. Вот нашел каких-то червяков и носится с ними за мной – я их боюсь, и меня можно додразнить до слез – тоже развлечение. Вот его тащат с чердака за ноги и за руки – пытался спрятаться от урока немецкого языка. Наконец, вечером являются взрослые. Выслушиваются потоки жалоб, грядут упреки и наказания. Но не только. Вот папа учит Борьку считать на логарифмической линейке. Вот дедушка и папа играют в шахматы, а Борька и Павел смотрят и учатся. Мы – все дети - сидим перед открытой печкой и плавим в ложках сахар – будет карамель! Бабушка выслушивает, как братья выучили немецкие стихи – она когда-то училась в гимназии в Берлине и немецкий знает хорошо. Они по очереди читают «Лорелею» Гейне и «Лесного царя» Гете. Звучит фортепьяно – может быть, играет дедушка, а, может быть, Борис или Павел. В дедушки-бабушкиной половине ставится большая елка, мальчишки помогают вешать игрушки. Елка не означала Рождества, мы были евреи. Ее во всех семьях ставили на Новый Год – любимый беспартийный праздник. Папа наигрывает на мандолине и поет - то красивую песню «Полюшко-поле», то про Ваверлея, у которого «голова была тяжеле ног» и он утонул в пруду, то смешную на идиш – про Сору-Ривку, которая убежала с кондуктором... Иногда все собираются в их половине за большим столом, и тут ведутся разговоры, которые я понимаю лишь смутно, но Борис, разумеется, намного больше – почему-то надо послать какой-то Марье Яковлевне мамин теплый халат – ей холодно в Караганде. Впоследствии оказывается, что халат предназначался М.Я.Фрумкиной, знаменитой бундовке и вдове бабушкиного брата, сидящей в лагере в Караганде. В другой раз речь идет о других посылках – в Варшаву, уже оккупированную немцами. Значит, разговор велся в сороковом году. Там живет с мужем бабушкина младшая сестра и мамина тетя Маня. Обычно Маня слала деньги и посылки нам, и я еще ношу ее необыкновенные костюмчики. А теперь Маня благодарит за присланный сыр и просит его больше не слать – у них нет хлеба, сухари подойдут больше. Это последнее известие от тети Мани. В маленькой комнате около кухни поселяется молодая женщина с горячими темными глазами. Она плохо говорит по-русски, зовет бабушку «тота» - это Манина дочь, Бронка, приехавшая из Львова. В пику своим буржуазным родителям, остававшимся в Варшаве, Бронка - комсомолка и уехала во Львов, оккупированный Советским Союзом. Я слышу слова «открытый туберкулез»: Бронка больна, нам с Борькой не разрешается ходить в ее комнату, она обижается на маму и плачет. В сорок первом году весной бабушка покупает Бронке путевку в туберкулезный санаторий в Крыму. И больше мы Бронку не видели – она пропала в оккупированном немцами Крыму...
Вся эта непростая жизнь рухнула с войной. Мы уехали в эвакуацию на южный Урал, в Башкирию. В свои одиннадцать лет Борис стал родителям помощником – они стеснялись продавать и выменивать на еду вещи, а Борис отлично справлялся с рыночными делами. Соседи, украинские евреи, даже прозвали его «Мойше Монтафер» (много позже я поняла, что это было искаженное имя знаменитого еврейского банкира Мозеса Монтефиоре). Тем не менее, у него вполне хватало энергии на шалости. Лет в тринадцать он, как и многие подростки военных времен, увлекся взрывами. Часовой военного склада снабжал его патронами в обмен на украденную из дома вареную картошку. Патроны эти он взрывал вместе с другими мальчишками. Ломал мои немногочисленные игрушки и веселился, глядя на мои слезы – Борис ревновал меня к родителям.
После войны
Наша семья никогда не оправилась от войны, которая унесла наших кормильцев – дедушку и папу. Дедушка, Григорий Васильевич Каган, профессор – химик, содержал семью из четырех человек – себя, бабушку, Нину и Павла. Дедушка умер в середине войны, и пока жив был наш отец, мама помогала своим родным. Наш папа был инженер-строитель. Его авиационный завод дал ему бронь – освобождение от службы в армии. Но в разгаре войны он ушел на фронт добровольцем, и семья потеряла своего второго кормильца. Папа с войны вернулся, но, прожив в тылу только полгода, умер от сыпного тифа. Все женщины – мама, бабушка и Нина – работали, но не могли вытащить свои семьи из бедности. Московская квартира была потеряна, потому что в панике от всех бед и потерь мама перестала за нее платить, нарушив обещание своим родителям. Квартиру отдали жильцам из разбомбленных домов, и только нескоро мы получили одну комнату в коммуналке на Раздельной улице, когда-то разделявшую Москву и пригородный уезд. Бабушка, тетя Нина и Павел поселились в совершенно Диккенсовской трущобе, в деревянном домике во втором Масловском тупике.
Шалости продолжаются
Пятнадцатилетним подростком Борис, потеряв отца и деда, оказался без всякого примера и руководства. Он продолжал учиться в школе, но маму перестал слушаться. Вдруг объявил, что станет историком, и потому ему не надо в школе заниматься математикой. Немало времени и усилий мама и учителя потратили на то, чтобы уговорить его следовать обычной программе. Шалости он тоже перенес в школу, где таскал из химического кабинета реактивы и с их помощью устраивал много развлечений – подливал серную кислоту в чернильницу учителя, и затем отметки в журнале разъедало. На первом вечере танцев, куда пригласили девочек, он вылил за кулисами зала бутыль аммиака, разлилась страшная вонь, вечер сорвался. В учебнике зоологии пририсовывал животным гениталии, принес в школу непристойную поэму Баркова. Кражи из химического кабинета превысили меру терпения педагогов, и Борьку исключили из школы за плохое поведение. Только благодаря заступничеству доброй учительницы немецкого языка он не был исключен с «волчьим билетом», т.е. без права поступления в другую школу. «Немка», сама страдавшая от его озорства, тем не менее, видела его большие способности и не хотела закрывать ему дорогу к образованию. Вся эта история ужаснула маму, но, сама бывшая злостная шалунья, она все же получала искреннее удовольствие от Борькиных выходок. В десятом классе своей новой школы он сидел тихо – понял, что может не получить образования из-за этой чепухи. Была и другая сторона Борькиной плохой репутации – никто не тянул его в комсомол. И он туда не пошел.
Блестящие истфаковцы
В 1947г. школа была окончена, и Борис подал заявление на исторический факультет МГУ. Молодежь этих первых послевоенных лет была участницей и свидетельницей необыкновенных огромных исторических событий. Естественно, что самые талантливые и любознательные тянулись к гуманитарным наукам, освещающим смысл происходящего. В итоге подобрался очень сильный курс, который впоследствии дал блестящего исторического писателя Натана Эйдельмана, историка академика Николая Покровского, и, в том числе, выдающегося экономиста Бориса Михалевского, а также многих, кто сделал свой важный вклад в развитие гуманитарных и социальных наук, в их преподавание, в их популяризацию.
Было чудом, что Борис, еврей и некомсомолец, смог вообще поступить на исторический факультет МГУ – признанный оплот партийной идеологии. Борис говорил, что ему повезло на вступительном экзамене по истории, где ему достался вопрос не помню точно – по французской революции или по эпохе Наполеона, в котором он проявил блестящие, отнюдь нешкольные знания.
В университете всю неуемную Борькину энергию поглотили занятия. Он учился очень жадно, много и поразительно быстро, что всегда отличает талантливых крупных людей от просто способных и любознательных. В советских университетах специализацию начинали чрезмерно рано, и историков не считали нужным обучать естественным наукам. Восполняя эти пробелы, Борис самоучкой занимался высшей математикой, овладел языками - английским, немецким, французским. Правда, его учили немецкому и латыни. В эти годы помню его всегда в приподнятом, часто озорном настроении. В университете завязались и многолетние дружеские отношения – с Леней Фридманом, Карлом Сванидзе, Натаном Эйдельманом, Лешей Жданко, Колей Покровским, Леной Благовидовой, Адой Крыжановской. Вся компания особенно почитала Карла. Карл, статный голубоглазый красавец, был старше и опытнее этих вчерашних школьников, прошел войну солдатом, обладал замечательными способностями. Во всех дискуссиях его мнение имело особый вес. Ребята слушали его рассказы о пережитом на войне, о страданиях и потерях его семьи (он был из семьи известных партийных деятелей) в годы сталинского террора. Борис очень огорчался, что Карл, уже уставший от трагедий войны и сталинских чисток, не захотел заниматься наукой, а впоследствии растрачивал свои способности, работая редактором в Госполитиздате. Борис близко дружил с Леней Фридманом и часто отогревался – во всех смыслах - в его гостеприимном доме. Ленин отец был математиком и проректором Рязанского педагогического института. Леня стал тоже профессором, занимаясь экономическими проблемами развивающихся стран. Нередко бывал у нас Коля Покровский, уже тогда увлекавшийся русской историей – в тот период его занимало смутное время. Тоник (Натан) Эйдельман уже тогда вращался в литературных кругах, принося оттуда литературные новости, эпиграммы и остроты. Из девушек помню веселую и бойкую Аду Крыжановскую, позже жену Карла, и Лену Благовидову. Лене вскоре пришлось бросить учебу из-за тяжелых последствий энцефалита, но она навсегда сохранила связь с друзьями студенческих лет, сохранила дружбу с Борисом и нашей семьей. Именно она приложила усилия, чтобы собрать и опубликовать воспоминания о Борисе в журнале «Россия и современный мир»№1(18), 1998г. и помогала организовать встречу на 50-летний юбилей курса в 1997г.
Борис остается один
В 1949г., когда Борис был на третьем курсе, наша семейная жизнь рухнула: мама попала в тюрьму. Истощенная войной, вдовством и необходимостью тянуть двоих детей, она запуталась в своих мелких, но незаконных левых гонорарах и попала в тюрьму, почти не прилагая усилий защититься. Ее вина состояла в том, что взяв эту пресловутую частную плату, мама не явилась на суд. Ей достаточно было позвонить и предупредить о своей болезни (она страдала от изнурительных кровотечений), судебное заседание перенесли бы. В нашей округе телефонов ни у кого не было, и она попросила Борьку позвонить из ближайшего автомата на Савеловском вокзале. Он идти звонить не захотел, а она, видимо, уже не находила сил прикрикнуть, объяснить ему всю опасность ситуации. Увы, мама старалась оградить нас от трудностей жизни и не приучала ей помогать. Не делила с нами своих забот, все еще воображая, что мы растем в обеспеченной интеллигентной семье, где дети должны только учиться и проводить время с друзьями. В прошлом у нее уже были не раз дисциплинарные взыскания за нарушения правил, дисциплины, и т.п. И вот из-за одного несделанного телефонного звонка вместо выговора или даже исключения из коллегии адвокатов выросло судебное дело. Мама и дальше не боролась за себя – ничего не сказала старым друзьям, наняла себе незнакомого адвоката, который проиграл дело, и ей дали два года тюрьмы.
Потом она говорила, что на тюремных нарах впервые за многие годы к ней вернулся покой – она больше ничего не могла сделать для своих детей. Меня отправили жить к дедушке, папиному отцу Фаддею Ильичу, а Борис остался один. К его стипендии дедушка добавлял свою помощь, и Борис, хоть и бедствуя, смог продолжать учебу. Я видела его редко, когда он наезжал к дедушке. Он всегда был усталый, голодный и запущенный. Его кормили, давали деньги, но особого тепла не проявляли. Позднее я с удивлением от кого-то услышала, что дедушка гордился Борисом и говорил, что за свою долгую бытность профессором такого студента он не видел. При мне никто его не хвалил, никто им не гордился. На него как бы частично распространялось неодобрение маминых поступков. В этой семье Борьке долго не могли простить потерю продовольственных карточек – послали его в магазин, а он их потерял. Какое-то время подозревали, что он их присвоил. Все эти детали вносили в его жизнь дополнительные горести, которых и так хватало. Борис даже не пытался справляться со своими житейскими трудностями – не пытался достать дров для печки, не тратил времени на уборку. Возвращаясь в полуразрушенную комнату поздно вечером, проходил прямо к кровати, раздевался, ложился, укрывался – все операции заканчивались на счет семь. Однажды он отморозил ухо в постели. Девочки из его студенческой группы время от времени наезжали в его берлогу, прибирали, вытряхивали мокриц из чайника, подарили ему кроличью ушанку защитить бедное ухо. В следующую зиму его приютила соученица, у которой папа был генералом и была обширная квартира. Стараясь отблагодарить за помощь, Борис делал за девушек задания по переводу старофранцузских и старонемецких текстов. Но требовал, чтобы его во время работы кормили шоколадом!
Невзирая на дедушкину денежную помощь, есть, видимо, хотелось постоянно. Борька и двое друзей – Леня Фридман и Леша Жданко – даже назвали себя «кашалотами», пели свой гимн на мотив песенки из кинофильма «Три мушкетера»: «Есть кашалоты, есть кашалоты, есть кашалоты, есть!» Они заключали всякие идиотские пари вроде – кто съест больше порций столовочного второго, сидя на толчке в университетской уборной, Рекорд побил Леша Жданко, съевший пять порций. Шел пятидесятый год, на идеологически передовом истфаке охотились за космополитами и кем попало, обвиняя любые дружеские кружки в потенциально вредной «групповщине». Накал охоты за ведьмами был таков, что голодным шутникам «Кашалотам» чуть не пришили «группу».
На дедушкины деньги Борис посылал маме посылки и ездил к ней на свидание в лагерь под Казань, в Свияжск.
Все снова дома
Мама вернулась из лагеря в 1951г., когда Борис был на последнем пятом курсе. Я тоже вернулась домой. Дедушка все еще помогал деньгами, а потом и мама нашла себе заработок – прогулки с детьми. Наш дом даже отремонтировали, вернее, совсем сломали и снова построили в том же виде, но уже с удобствами. Под нами уже не было рушащейся арки, работало отопление и даже провели газ, воду и канализацию. Какая-то жизнь налаживалась. Жили мы в одной комнате, так что я школьницей присутствовала при встречах Борьки с университетскими друзьями, смотрела как он занимается – неотрывно, долгими часами, под разговоры родственников и моих подруг. Я понимала, что мне повезло слушать разговоры его необыкновенных друзей – веселых, умных, откровенных. Они и говорили о науке, и обменивались соображениями и сведениями о прошлых и настоящих событиях, о чем не писали газеты и не говорили учителя. Наивно полагая, что все студенты МГУ похожи на Борькиных друзей, я была очень разочарована, поступив на экономический факультет в 1954г. и не обнаружив в своей учебной группе даже отдаленного подобия этих блестящих юношей.
Профессор Ерусалимский и конец учебы
Но даже на курсе, богатом талантами, Борис, как вспоминают его сокурсники, выделялся своей необыкновенно широкой любознательностью, талантом, трудолюбием, преданностью науке. Эти его качества привлекли к нему внимание профессора Ерусалимского, историка-германиста. Ерусалимский не только официально руководил курсовыми работами Бориса, но завел с ним и личные дружеские отношения: приглашал к себе домой на обеды, вел научные разговоры, расспрашивал Бориса о его семейных обстоятельствах. Ерусалимский жил одиноко: он был вдовцом, и его единственная дочь умерла от туберкулеза в восемнадцать лет. Теплые дружеские отношения согревали обоих, и к Ерусалимскому Борис питал сыновние чувства привязанности, почтения и благодарности. Помню, как он ломал себе голову над тем, что подарить профессору на юбилей, и был очень доволен, найдя в букинистическом магазине роскошное многотомное издание сочинений Бисмарка, разумеется, по-немецки. Видя растущий интерес Бориса к экономическим проблемам, Ерусалимский уговорил статистика академика Ястремского стать руководителем его дипломной работы о создании монополистического аграрного капитала в Германии начала ХХ в. В отличие от обычных студенческих компилятивных работ, это было самостоятельное научное исследование, и в своем отзыве акад. Ястремский предлагал присудить Борису сразу кандидатскую степень. На механико-математическом факультете МГУ, где высоко ценились ранние научные достижения, это было бы возможно. На истфаке же, где царили партийная идеология, косность и антисемитизм, это было бы неслыханно. На том дело и кончилось.
Троекурово
Борис кончал университет в страшной атмосфере 1952г. и сокурсники заключали пари на то, что в аспирантуру Бориса не возьмут, несмотря на все его достижения и влиятельного ментора Ерусалимского. И действительно, его распределили преподавать историю в школе деревни Троекурово Рязанской области. Деревня была в пятнадцати километрах от железной дороги, разумеется, без электричества и прочих удобств. По распределению надо было отработать три года – это был закон, и его нарушение было уголовным преступлением. Сокурсница, за которой Борис ухаживал, не хотела ни дожидаться его, ни выходить за него замуж и ехать вместе в деревню. Борису было совсем невесело, но он оставался верен себе: приезжая на каникулы, не ныл, а рассказывал всякие фантастические истории о жизни в Троекурове. Бабы, оказывается, даже в лютые морозы не носили под юбками штанов и ляжки у них замерзали до черноты. Поросят, забежавших в огород, гоняли криком: «У-у, жид, куда забрался!». Живого еврея никто не видел, и когда Борис сказал своей хозяйке, что он еврей, она отвечала: «Ну что Вы, Борис Натанович, все шутите надо мной». Его великовозрастные ученики на уроках лапали девиц, девицы визжали. На вопрос: «Кто жил в Америке до Колумба?» Борис как-то получил ответ: «Там жили негры, которых угнетали евреи». Видно, он оберегал маму, меня и себя от тоски, с которой никто бы не знал, что делать. С друзьями он был более откровенен: впоследствии Леша Жданко сказал, что получил от Бориса отчаянное письмо – если ему по окончании учебного года не удастся уехать из деревни, он запьет, как окрестные мужики. В первую же зиму Борис, не взирая на полную преподавательскую загрузку, съездил в Рязань и сдал все кандидатские экзамены. Эту возможность для Бориса и его друга Лени Фридмана создал Ленин отец, проректор Рязанского педагогического института. Опять-таки лишь через многие годы я услышала от Лени Фридмана, что идя в этот день из Троекурова пешком на станцию, Борька попал в начинающийся ледоход, промок и замерз, еле добрался до дома Фридманов, где его отогревали, кормили и лечили. Все же сдавать экзамен пришлось с высокой температурой, и все это закончилось воспалением легких в Рязанской больнице. За тот же самый год Борис написал в деревне кандидатскую диссертацию на материале, собранном еще в студенческие времена. Он попытался добиться у директора школы разрешения уехать, поскольку теперь ему, как кандидату наук, будет нужна другая работа. Директор из уважения к его учености предложил ему стать завучем. Однако, от работы по распределению не освободил. Приехав на летние каникулы, Борька, видимо, чистосердечно рассказал маме, как обстоят его дела. Она, человек действия, нашла, как помочь горю, но об этом ниже.
Вообще, этот год Борькиной жизни в деревне – осень 1952г. – зима и весна 1953г. - оказался очень знаменательным и для нашей семьи, и для всей страны. Кроме Борькиной рязанской одиссеи, в семье произошло еще одно важное событие – умер наш дедушка, Фаддей Ильич Михалевский член-корреспондент АН СССР, известный экономист. В тяжелые военные и послевоенные годы он был единственным уцелевшим в семье мужчиной и опорой своих овдовевших невесток и безотцовских внуков. В жизни Бориса он сыграл особую роль - модели ученого, преданного науке. В детстве Борис гораздо ближе знал своего другого деда, Григория Васильевича Кагана, ученого химика, с которым до войны мы жили в одной квартире и который умер во время войны. Подростком Борис увлекался химическими опытами, добывая материалы в школьном химическом кабинете, но, видимо, одной памяти деда было недостаточно, чтобы надолго задержать его интересы в этой области. Суровый дедушка Михалевский надолго приковал его внимание. Возможно, что именно по его примеру Борис старался стать широко образованным человеком – дед знал несколько языков и кроме экономики, изучал историю, был знаком с математикой и астрономией. Его любознательность и работоспособность не угасли с возрастом, и Борис мог видеть человека за семьдесят, ежедневно работавшего над очередной книгой, читавшего иностранную финансовую прессу, изучавшего испанский язык. Сам интерес к экономической науке, возможно, подогревался примером деда. После его смерти Борис унаследовал часть дедушкиной замечательной библиотеки и, как вспоминает Леня Фридман, чтение дедушкиных книг и, как я помню, сохранившихся комплектов политических и научных журналов тридцатых годов впервые ознакомили Бориса с политической и экономической историей страны. Он был поражен цинизмом сталинского террора. Вместе с двоюродным братом Павлом они наперебой с саркастическим хохотом вычитывали чудовищные клички, которыми в тридцатые годы газеты и журналы клеймили впадающих в немилость: «под личиной мнимых друзей скрывалась отвратительная морда продажной гадины», «паук – людоед» и т.д. Это чтение навсегда излечило его и некоторых из его друзей от веры в возможность самоочищения и исправления коммунистической партии.
Похороны Сталина
В эту же знаменательную зиму 1952-53г.г. поднялась очередная волна сталинского террора. Разразилось откровенно антисемитское дело «врачей - вредителей», но в нашей семье я не видела ясного понимания событий. Сталин умер 5 марта 1953 года, а на следующий день на пороге возник измученный Борис – он хотел присутствовать при историческом событии – похоронах великого вождя. Спешно пошел из своей деревни на станцию и, хотя по приказу свыше билетов в Москву не продавали, подкупил проводника бутылкой водки и утром шестого марта уже был в Москве. Отдыхать не стал, а взяв свой военный билет лейтенанта запаса, решил идти на похороны, веря, что военные пропустят его в Колонный зал Дома Союзов, куда текла бесконечная очередь пришедших прощаться со Сталиным. Он, как и Павел, был в торжественно-мрачном настроении. Павел ушел с альбомом – рисовать историческое событие всенародного горя.
Вечером следующего дня Борис, Павел и Леша Жданко уже сидели у нас дома, и я была поражена полной внезапной переменой настроения у всех троих. Вместо торжественного траура полились рассказы о буйных приключениях – Борис видел, как грузовик под напором толпы въехал в витрину книжного магазина на Столешниковом; рассказывал, как пролезал под брюхами лошадей конной милиции. Ничто не помогло – ни один из них в Колонный зал не попал. Леша рассказывал о возвращении домой по крышам – хотя он жил на Кировской, поход по крышам закончился на Трубной – только там он смог спуститься на землю. Говорили о раздавленных людях, о грузовике набитом потерянными галошами, о воротнике из черно-бурой лисицы, заткнутом за табличку «Переход». Было ощущение, что этот похоронный макабр знаменует уход в прошлое всей эпохи террора.
Побег из Троекурова. Болезнь
Надежды на новую жизнь, видимо, подвигли Борьку при полной маминой, да и других членов семьи, поддержке и помощи на наглое нарушение нескольких законов сразу. Было ясно, что найти работу в Москве будет нелегко, но возможно. Однако нельзя было обойтись без трудовой книжки, находившейся в руках директора Троекуровской школы.
Где-то достали чистый бланк редакции газеты (кажется, «Правды»). На нем напечатали удостоверение в том, что Михалевский Б.Н. должен отправиться в командировку от газеты для сбора материала (о чем? куда? – не знаю этих деталей), а потому ему необходима его трудовая книжка. Дело было летом 1953г., и Борис был свободен от школы. Директор, завороженный столичным документом, книжку отдал, и больше Борька в деревне не появлялся. Однако, наступил учебный год, директор спохватился и стал грозить судебным делом за нарушение трудового законодательства. Что было делать? Устраиваться на работу было бессмысленно, да он и не смог бы работать – началось нервное истощение и достигло такой глубины, что Борька даже не мог читать. Но трудно было бы найти храброго доктора, который покрыл бы нарушителя закона, вдобавок еврея. Такой храброй спасительницей оказалась соседка Михалевских, с которой дружила наша молодая тетка Майя. Женщина эта работала врачом в неврологической клинике им. Корсакова. В 1953г. врач – еврейка при этом рисковала своей работой, но помочь все-таки решилась, о чем мы с благодарностью помним всю жизнь, Бориса положили в клинику, где он провел, кажется, пару месяцев, и дело о нарушении трудового законодательства завяло. К сожалению, врачи решили серьезно взяться за лечение Бориса и пытались довести его до инсулинового шока. До уколов Борис насмотрелся на больных в состоянии такого шока, т.к. его просили держать их во время конвульсий. Он боялся и не хотел этого лечения, однако, подчинился врачам. До шока его довести так и не смогли, но, видимо, нарушили навсегда метаболизм – он вошел в клинику худым парнишкой двадцати трех лет, а вышел мрачноватым грузным мужчиной, выглядевшим намного старше своего возраста.
Фашистский архив
Потекли годы труда – сначала в журнале «Социалистический труд», а затем и прямо по специальности – в секторе Германии Института мировой экономики и международных отношений АН СССР. Невзирая на таланты, Борису ничто не давалось легко – за все надо было бороться. Написав диссертацию в деревне в двадцать три года, он два – три года не мог ее защитить – мертвым грузом она лежала в Институте экономики, где у него не было руководителя. Значит, никто не был обязан прочесть работу, помочь найти оппонентов и т.д.
Работая в журнале «Социалистический труд», Борис не бросал занятий Германией. Вечерами после работы он сидел в архиве и изучал материалы Министерства хозяйства гитлеровского рейха. Архив этот был захвачен во время войны и находился в Москве. Там занимались историки – специалисты по фашизму, но экономической стороной дела интересовался только Борис. Помню большой сундук, сбитый из грубо обтесанных досок и стоявший на нашей лестничной площадке – там лежали многочисленные Борисовы выписки из этого архива, накопленные за полтора – два года работы. Дальше выписок дело не пошло – в процессе занятий Борис понял, что военная экономика фашистской Германии необыкновенно сходна с экономикой СССР – и та, и другая, прежде всего, обслуживали военные и политические нужды тоталитарного государства. Нужды населения, потребности предприятий не были определяющей силой экономического развития. Сходство было так сильно, что Борис не поверил в возможность опубликовать результаты своих исследований и книгу писать не стал. Архив впоследствии вернули в Западную Германию, где на его материалах издавались книги, и Борис с горечью говорил, что мог бы такое написать на десять лет раньше.
Занятия эти все же не пропали даром, а ознакомили Бориса со многими неизвестными тогда явлениями, свойственными как фашистской, так и советской экономике (например, с ролью гипертрофированного военного комплекса, который грабил все остальные отрасли хозяйства с помощью системы приоритетов, выгодами широкого использования труда заключенных, подавленной инфляцией, фальсификацией продуктов потребления и пр.). После смерти Бориса я разбирала его архив и видела расчеты по расходам на содержание пленных рабов рейха и производительности их труда; расчеты финансовых потоков в масштабах оккупированной Европы. В последние годы жизни он вернулся к материалам по Германии и начал очень интересную работу по измерению мобилизационного напряжения экономики Германии во время войны. Эта работа осталась незаконченной.
Подвиги героя
Подвиг первый – Авгиевы конюшни, или Цифирный Шерлок Холмс
Работа в журнале «Социалистический труд» тоже давала пищу для размышлений о советской экономике. Л.А.Фридман вспоминает, что в 1953-54г.г., когда никаких статистических справочников еще не издавали, он, Борис, и еще несколько друзей пытались составить представление о распределении доходов советского населения, в частности, рассчитать доходы крестьян, состав потребления населения (так называемую потребительскую корзину, хотя этого термина они тогда не знали). Эти беседы стали началом титанического Борькиного труда по построению статистического банка данных по советской экономике. Труд этот продолжался всю жизнь Бориса, вызывая почтение, насмешки, непонимание, восхищение - все что угодно. У него в дело шли данные из самых разных источников, и для добывания их использовались любые методы. Например, примерно в пятьдесят пятом году Борису попался на глаза не помню уж какой французский журнал с советскими ценами на широкий круг потребительских товаров. Данные были собраны автором просто на советских рынках и в магазинах. Идея Борису очень понравилась, и он ежегодно в течение многих лет обходил рынки и продовольственные магазины, записывая цены, и донимал меня и знакомых женщин вопросами о цене «среднего» женского платья, пальто и т.д. Все это, конечно, были прикидки, но намного лучше чем ничего. Он стал Шерлоком Холмсом цифр – только они были свидетелями, результатами и виновниками неведомых экономических процессов. Добывая цифры, Борис шел на многое, включая взятки, за которые сотрудницам его лаборатории выносили тетради с нужными данными в уборную, чтобы переписать их в безопасности кабинки. Так он трудился и рисковал, без выгод лично для себя. Важно и то, что экономисты не имели доступа ни к каким теориям экономического развития, кроме марксистских, и никакой картины советской экономики, кроме официальных победных реляций. По словам коллег – в том числе доктора наук Ю.Соловьева, академика Н.Федоренко, кандидата наук А.Фридмана – Борису действительно удалось создать свой уникальный обширный банк данных по советской экономике. Впоследствии публикация экономической статистики очень расширилась, но даже и тогда многое оставалось в секрете или вообще не было ни собрано, ни рассчитано. Примером может служить важнейшая статья советской экономики – оборонные расходы. Частично эти расходы были отражены в засекреченных данных, скажем, о размерах продукции среднего машиностроения, но сводных общих цифр не было. Охотничий азарт вел Бориса искать в газетных и журнальных статьях и в книгах разрозненные отдельные цифры и пристраивать их к делу – увязывать с другими, чтобы осветить еще один аспект экономического процесса.
Борис шутил над своей одержимостью цифрами. Склонив голову к плечу и глядя на горы таблиц, возвещал нам с мамой нежным голосом: «Табличеньки...»
Хорошая жизнь
В 1955г. в двадцать пять лет Борис наконец защитил диссертацию и поступил на хорошую работу – в сектор Германии Института мировой экономики и международных отношений АН СССР. Жизнь наконец – то улыбалась. И всем нам казалось, что и атмосфера в стране будет легче и лучше с каждым годом. Сталинские годы отходили в прошлое. Для Бориса и Павла лично тов. Сталин стал большим источником развлечения. В лицах изображались встречи Сталина с западными писателями – Эмилем Людвигом, Лионом Фейхтвангером, западными левыми интеллигентами, которые были совершенно очарованы хитрым Сталиным. «А как Вы думаете, тов. Сталин, почему Бухарин решил стать шпионом?» –задушевно спрашивает Павел или Борис, изображая Э.Людвига, полностью съевшего советские официальные объяснения московских процессов. Хохоча, с грузинским акцентом сам и отвечает: «На этот вопрос, тов. Людвиг, я могу ответить только – патаму». Ошеломленный величием тов. Сталина, Э.Л. выходит. Сталин заглядывает под диван: «Вылезайте, товарищи члены Политбюро!» (наше общее веселье). Или помню, как они соревновались в пародиях на официальные радиопередачи. Например, изобретали немыслимые приказы Сталина по поводу праздника очередной годовщины Октябрьской революции. Обычно такие приказы оповещали о снижении цен или о фантастических проектах вроде насаждения в пустынях лесополос и т.д.
- «От имени и по поручению ЦК КПСС приказываю – возвещает с грузинским акцентом один из них:
Превратить кольцо Сатурна в Садовое кольцо,
Срыть гору Арарат для удовлетворения жилищных нужд армянского народа,
Обить Луну листовым железом для удовлетворения нужд трудящихся.
Или визгливым якобы детским голосом изображается ежеутренняя передача для школьников «Пионерская зорька»:
- «Я - Рита Иванова. Я дружу только с отличниками. Моя мама пограничник, а папа - опричник».
Подвиг второй – взаимоотношения с Лернейской гидрой, по совместительству Ехидной
Появляется КГБ – и не исчезает уже никогда
К сожалению, этой хорошей жизни быстро, всего лишь через пару лет пришел конец. В 1957г. арестовали группу молодых историков, аспирантов и преподавателей истфака во главе с Львом Краснопевцевым. Они видели себя продолжателями дела Ленина, которого считали настоящим социал-демократом, борцом за трудовой народ. Соответственно, бедные ребята взялись за очистку истории партии, веря, что она была искажена в эпоху сталинизма. Сейчас это звучит наивно, но в те годы подлинная история страны только начала приоткрываться. Борис не знал о существовании группы, но среди ее членов были его сокурсники (например, Коля Покровский). Авторы новой истории партии интересовались мнением своих друзей об их работе и дали почитать рукопись Натану Эйдельману, Лене Фридману и Борису. Борис интереса не проявил, в исправление партии не поверил и обозвал все начинание говном (он вечно ругался), но, как просили авторы, прочитанную рукопись передал не то Лене, не то Натану. После ареста группы и признаний на допросах троим друзьям – читателям пришили «недонесение» и «распространение» антисоветчины, и допрашивали их как свидетелей по делу.
Обмениваясь любопытными цифрами с Колей Покровским, Борис не знал, что некоторые его данные о зарплате и уровне жизни попали в листовки группы, оказавшиеся в руках КГБ. В результате Борису грозило превращение в обвиняемого за разглашение государственной тайны, поскольку некоторые цифры он мог знать из закрытых материалов Комитета по труду. Это преступление грозило десятью годами тюрьмы. Борьку спасли только феноменальная профессиональная память и квалификация. Он сумел указать для каждой цифры опубликованный источник или способ ее расчета из опубликованных данных.
Не было бы счастья, да несчастье помогло
На работе его заклеймили ревизионистом. Очередную его статью опубликовали под другим именем против воли хозяина имени. На директора института акад. Арзуманяна стали давить партийные власти, требуя уволить Михалевского. Директор же сам отсидел в сталинские годы и участвовать в травле молодого ученого не пожелал, а нашел мудрый выход из положения: перевел Бориса в первую в СССР экономико-математическую группу, как раз в это время созданную академиком – экономистом В.С.Немчиновым. У новой группы не было помещения, и В.С.Немчинов одолевал Арзуманяна просьбами выделить ему хотя бы одну комнату в обширном здании его институте. Арзуманян комнату предоставил, но с одним условием - к ней прилагался неугодный Михалевский. Таким трагикомическим манером Борис и оказался участником нового экономико-математического направления и заговорил языком новой науки. Как говорится, пожар способствовал столицы украшению – Борьке крупно повезло. Его и В.С. Немчинова впоследствии связывали теплые, уважительные с обеих сторон отношения. Во все годы их совместной работы Василий Сергеевич Борькой гордился, неизменно включал его в состав всех групп, едущих на заграничные конференции, хоть Борьку бедного ни разу не выпустили на Запад. Правда, один раз ему повезло - удалось съездить в Польшу, потому что там издали его книгу, и властям захотелось, как обычно в таких случаях, прибрать к рукам его гонорар, который надо было получать лично. Получив оный, наш рассеянный ученый вдруг быстренько отыскал в Варшаве хорошего портного и срочно пошил себе элегантный костюм и купил своей жене и мне одежки в подарок. Эта шалость обошлась.
Вообще, никакие дурные обстоятельства многие годы не могли погасить Борькиного озорства. Вспоминаю, как начиналось каждое утро, пока мы продолжали жить втроем в своей комнате в коммунальной квартире на Раздельной улице. Борис просыпался, садился в постели и неизменно провозглашал: «Щедрый, мудрый, терпеливый, добрый и великий», имея в виду себя и победоносно поглядывая на меня и маму. Мы смеялись, но вот сейчас я понимаю, что вот такие он ставил себе задачи – и действительно со временем стал таков. Иногда просыпался в грустном настроении и цитировал что-нибудь вроде: «Вы все мне зла хотите, и если можете, то мне всегда вредите» или уж совсем печальное: «И скоро на радость сестры и врагов могильной засыплюсь землею». Все воспринималось, как глупые шутки, словесный понос, а вон как обернулось – какая уж тут радость сестры! Борька ненавидел что-либо делать по дому и приходил в недоумение и даже негодование, если его просили, например, выйти на кухню поставить чайник. Тут нам с мамой выдавалась цитата из А.Н.Островского: «Содержу вас, содержу, толстухи безотрадные, а толку нет!».
Эзопов язык
В математическую экономику Борис вступил уже сложившимся ученым. Необычное для экономиста тех лет широкое гуманитарное образование, несомненно, помогало ему оценивать экономику в широкой исторической перспективе, придавало масштабность его теоретическим идеям. Пригодились и занятия военной экономикой фашистской Германии.
История с КГБ наложила печать на всю последующую жизнь и творчество Бориса. Только в девяностых годах, встретившись с Леней Фридманом, я услышала конец истории их с Борисом, Натаном и Колей дружбы. КГБ не только расследовало дело и наказывало его участников, но и потрудилось подорвать у каждого из них доверие и любовь к друзьям, клевеща им друг на друга. Бедные декабристы, из которых многие оговорили своих друзей, смогли простить друг друга, сохранить свою дружбу юных лет. Но третьему отделению все же не пришло в голову специально заняться уничтожением этих отношений, которые потом согревали жизнь каторжан. Борис же и его друзья не поняли, что уничтожение их отношений – еще одна нива кагебешной деятельности, и под влиянием клеветы их пути постепенно разошлись. Позднее у Бориса были разнообразные приятельские отношения с коллегами, но никто не пришел на смену утраченным близким друзьям трудной, бедной, но и веселой, искрящейся молодости, этому собранию ярко талантливых молодых людей…
Этим последствия столкновения с КГБ не ограничились. Невзирая на опасность серьезных и честных исследований советской экономики, Борис не смог победить соблазна этих занятий. Переход на экономико-математические методы дал ему доступ к другому языку науки – математическому, статистическому, кибернетическому. И вот в целях безопасности Борис загородился трудным стилем, лесом формул и терминов. Кто мог пробиться к пониманию его мыслей через эти барьеры? Математики, как я слышала от них самих, понимали его хорошо. А вот среди экономистов нового направления профессиональная среда еще только начинала складываться. Борис работал в окружении зеленой молодежи, пришедшей даже не из университета, а из экономических и инженерных институтов, далеко отстававшей от него по знаниям. В силу такого разрыва Борис потерял чувство необходимости считаться со своей профессиональной средой и ориентироваться на ее суждения. Мудреный стиль работ Бориса стал притчей во языцех, вызывал у кого почтительное изумление, а у кого и насмешку. Выход в 1964г. его первой книги «Перспективные расчеты на основе простых динамических моделей» со ссылками на более чем триста пятьдесят источников на четырех языках привел некоторых его недалеких читателей к выводу, что Борис – просто зачитавшийся эрудит, и за совершенно чуждым им материалом нет ничего, кроме тумана ученых терминов и излишних цифр. Однако уже в этой книге Борис сформулировал и просчитал свои основные новые и дерзкие выводы. Он описал советскую экономику как хозяйство обслуживающее, прежде всего, большую «внеэкономическую нагрузку» - не мог же он назвать военную промышленность, расходы на армию, на страны-сателлиты! Он показал, что такая система со временем истощает свои ресурсы – трудовые, природные и капитальные. У нее не хватает средств поддерживать свое население так, чтобы оно могло себя воспроизводить на должном уровне здоровья, образования и производительности труда. У такой системы не хватает средств на прокладку и починку дорог, телефонных и электрических сетей, на обновление оборудования в отраслях, не связанных с военной промышленностью, на повышение продуктивности сельского хозяйства. Истощение ресурсов должно привести к падению темпов роста – краеугольного камня всего здания советской идеологии, нацеленной на то, что СССР в ближайшем будущем догонит и даже перегонит развитые страны капитализма. Таким образом, работы Бориса предсказывали наступление застоя и предлагали в качестве спасительной меры снижение общих темпов роста с целью ускорить рост отраслей, производящих предметы потребления за счет замедления роста отраслей тяжелой и оборонной промышленности.
Разумеется, Борис не мог популяризировать такие выводы – их некому было слушать, а для него они представляли колоссальный риск. Его как-то еще во времена Хрущева уговаривали откликнуться на призыв идеологического руководства писать в правительство записки о том, как спасти сельское хозяйство. Он только посмеивался: »Ну кто же им писать будет? Было время, писали по приказу Сталина закрытые записки. А где теперь их авторы? Сгинули в лагерях».
Понятная, но опасная работа
Однако, в 1967г. Борис, которого уговаривали более молодые коллеги – в том числе будущие академики А.И.Анчишкин и Ю.В.Яременко, разные другие люди и я тоже - решился написать весьма понятный текст – прогноз развития СССР на семидесятые – восьмидесятые годы. Он заставил замолчать своего «внутреннего редактора», поверив, что настало время, когда обществу и его руководству нужны объективные знания о состоянии и перспективах развития советской экономики. Этот доклад был ответом на правительственное задание, поставленное одновременно нескольким исследовательским институтам. Для Центрального экономико-математического института, где в то время Борис заведовал лабораторией, конечно, был риск выйти с какими-то уж очень небывалыми результатами, но был и соблазн – а вдруг работа получит одобрение и тогда – престиж и слава институту. Директор Н.П. Федоренко решился на этот риск. Доклад был результатом многолетних работ лаборатории, а не обычной отпиской на запрос правительства. Борис, как вспоминает директор института, не хотел смягчать никаких острых формулировок. Я помню, что в части, посвященной анализу прошедшей пятилетки 1961-65г.г. он охарактеризовал советскую экономику как «военно-тоталитарную систему хозяйства», сосредоточившую свои ресурсы в стратегически важных отраслях и развивающуюся по инерции поскольку влиятельное руководство этих отраслей продолжает требовать – и получать – ресурсы, даже если спрос на их продукцию уже не растет. В работе доказывалась бесперспективность развития некоторых отраслей, предсказывался общий спад промышленного производства, отмечалось падение жизненного уровня населения, снижение эффективности капитальных вложений и нарастание международной изоляции СССР...
Одним из последствий милитаризации экономики Борис видел скрытую инфляцию, происходящую при официальном ежегодном снижении цен. В докладе подробно раскрывалась тайна этого фокуса: снижение веса в стандартных упаковках (например, вес банки сгущенного молока снизился с 310г до 300г); уменьшение расхода ценного сырья (в колбасу добавлялось все больше воды, крахмала и костей); ускорение производственного цикла за счет снижения качества продукта (сокращение времени созревания сыров, вина, пива и т.д.). На основе этих скрупулезных исследований был рассчитан и масштаб инфляции – 20% за период 1956-66г.г. Сейчас понятие инфляции знакомо каждому россиянину, но в те года понятие инфляции было табу, считалось, что в СССР цены могут только падать или оставаться неизменными, этот крамольный термин никогда не попадался в работах по советской экономике.
В докладе были сформулированы и меры экономической политики, которые могли бы предотвратить упадок экономики. Прежде всего, надо было отказаться от задачи наискорейшего роста. При замедленном темпе роста предлагалось резко увеличить выпуск потребительских товаров и потратить ближайшие десять лет на внедрение в промышленность новых технологий и тем обеспечить ее будущее развитие. Конечно, содержание такого доклада было бомбой, и дирекция, поставив на него гриф «совершенно секретно» и напечатав очень ограниченное число экземпляров (но отнюдь не три, как утверждает акад. Н. Федоренко), старалась ограничить возможные неприятности. Относительно судьбы этой работы мои воспоминания несколько расходятся с тем, что в своих воспоминаниях написал Н.П.Федоренко. Возможно, что мне несколько изменяет память, но возможно и что директор даже в 1998 в момент написания своих мемуаров продолжал обороняться от ущерба, исходившего от этой взрывной работы. Согласно Н.П.Федоренко, было только три экземпляра работы, которые он вместе со своим шофером сожгли ночью в Нескучном саду. Из начальства, согласно Федоренко, прочли эту крамолу только Председатель Госплана СССР Н.Байбаков и Президент АН СССР М.Келдыш. Они решили, что содержание доклада явно противоречит программе партии – с помощью наискорейшего роста экономики построить материально-техническую базу коммунизма. Поэтому знакомить с ним правительство нельзя – опасно не только для автора, но и для его института. За этим последовал костер в Нескучном саду. Я же вспоминаю, что экземпляр доклада имелся в спецхране НИЭИ Госплана СССР, где я работала в то время, и оба мои начальника, А.И.Анчишкин и Ю.В.Яременко, его читали и обсуждали. Это означает, что скорее всего, и другие институты, занятые прогнозированием, этот доклад получили, а значит, несколько десятков людей имели возможность с ним ознакомиться. Но в широком плане это ничего не меняет – из людей, принимавших решения о дальнейшем развитии страны, никто не был готов услышать о реальном положении дел в экономике.
За свой рискованный доклад Борис был немедленно наказан понижением в должности – с заведующего отделом до заведующего лабораторией. Ему всячески давали знать, что и это надо рассматривать как милость.
Работа на новом, еще более высоком уровне
Борис продолжал свои исследования в полностью независимом ключе, но больше не делал попыток популяризировать свои выводы. Не говорить о своих мыслях он мог, но ежедневная ложь, практиковавшаяся в советской экономической науке оставалась ему чужда. Можно сказать, что Борис был в высшей степени религиозным человеком. Его Богом была наука, и лгать своему Богу – науке - он не мог.
Кроме самих исследований, у него были и другие сферы деятельности. По его инициативе началось издание журнала «Экономика и математические методы», и он оставался бессменным заместителем главного редактора, руководя повседневной жизнью журнала. Еще одной областью работы были переводы работ западных экономистов и редактирование этих переводов. Владея тремя языками, Борис занимался переводом, а еще больше - редактированием переводов западной экономической литературы. И журнал, и переводы служили цели развития экономико-математического направления в СССР, единственного сравнительно свободного от марксистской догмы, и построения «мостов» между советской и западной наукой. Хочу заметить, что в то время увлечение количественным анализом приняло тотальный масштаб. Борис и здесь опережал многих – и отечественных, и западных коллег, хорошо понимая, что ценность количественного анализа ограничена, и нельзя видеть в нем некое «волшебное слово», дающее ответ на все вопросы. Такого же мнения придерживался и американский экономист Василий Леонтьев, один из родоначальников математической экономики.
Подвиг третий - Кадры
В своей лаборатории Борис вел своеобразную кадровую политику.
Он принял на работу людей, отсидевших большие сроки по политическим статьям, которых никто не рисковал нанимать: Виктора Красина, Бориса Ратновского, Васильева. Работы он с них почти не спрашивал, считая их маленькие зарплаты пенсией, которая им полагается как потерпевшим. Кого-то он этим спас, а кого-то и разложил. От Виктора Красина, в частности, он дождался отнюдь не благодарности: Виктор печатал самиздатские политические тексты на служебной машинке, за что Бориса опять потянули в КГБ. На этом Виктор не остановился, а опубликовал ругательный материал о Борисе в «Хронике текущих событий» - самиздатском правозащитном журнале. Борис у него вышел соглашателем и врагом правозащитников... Бориса такая , нередкая среди диссидентов высокомерная безответственность приводила в негодование: «Сколько раз говорил – не сри в кормушку. Нет, не хотят понять!»
Сам работал за всех и больше всех, с помощью семи-восьми так называемых «девочек» - сотрудниц, выполнявших конкретные статистические задания. Для младших научных сотрудников он ввел четырехчасовый рабочий день – считал, что больше с них требовать нельзя при их низких зарплатах. Построением моделей прогнозирования в лаборатории занимались также Леша Гладышевский и Юра Соловьев. Математики Саша Вересков и Саша Берштейн работали сами по себе. Помню, как однажды у Бориса что-то не ладилось в математическом описании экономического процесса, и он долго и сконфуженно обсуждал со мной, как бы это попросить о помощи Сашу Берштейна – это ведь не Сашина тема. Я уверена, что ему с удовольствием бы помогли во многом, но уж тут он не мог отойти от своего образа одиночки, который все сделает сам - и всех удивит. Это въелось с детства.
Подвиг четвертый – совершенно новая теория
После скандала с докладом он обратился к следующим научным задачам. Он наконец защитил докторскую диссертацию после десяти лет труда. По ее материалам в 1972г. Борис издал вторую книгу, где экономическое развитие исследовалось уже методами системного анализа, т.е. экономика анализировалась не на основе моделей ее роста, а как открытая система, часть гораздо более широкой системы, где на ее развитие влияли экологические, социальные, демографические и культурные факторы. Тем самым Борис подверг механико-органические модели роста, все еще популярные как на Западе, так и в Союзе, критическому анализу независимо от венгра Я.Корнаи – самого оригинального экономиста-теоретика социалистического лагеря. За границей работы Бориса вызывали интерес. Переводы его работ публиковались в Польше, Югославии, Франции. Франция даже закупила для своего планирования его модель среднесрочного прогноза. Разумеется, никто его не выпустил съездить во Францию и поучаствовать в реализации модели.
Начало конца - Дредноут
На родине применения работ не предвиделось. В кулуарах на докторской защите Бориса кто-то сказал: «Михалевский – это гигантский дредноут. Теперь он закончен и начнет ржаветь». Сложилась драматическая тупиковая ситуация: отрыв работ Бориса от уровня и будней советского планирования лишал его работы практического приложения, а сложный стиль отгораживал его от его читателей – коллег.
Мечты об эмиграции
Ржаветь человеку с таким запасом творческой энергии оказалось очень трудно, и Борис загорелся идеей эмиграции в Израиль, которая как раз начиналась в это время, в начале 70-х годов. Еще в конце шестидесятых годов он увлекся сионизмом и проникся убеждением, что как бы евреи ни старались, они в конечном счете никому не нужны в странах своего рассеяния и должны ехать в Израиль. Он завел себе исключительно мрачное хобби – занялся расчетом демографического баланса еврейского населения на территории СССР в годы войны, в разбивке по республикам. Разыскивая нужные цифры, он с присущей ему основательностью перерыл много советских и иностранных источников, а также проделал экстраполяционные расчеты, чтобы получить недостающие данные. После смерти Бориса я пыталась свести воедино его незаконченную работу, но это оказалось мне не по силам. Не знаю, сделан ли такой баланс кем-нибудь за прошедшие тридцать лет.
В 1972г. он взялся за серьезные приготовления к отъезду: собрал все секретные материалы, имевшиеся в его лаборатории и, составив официальный акт, сжег их. Это отнюдь не обрадовало его начальство, прекрасно понявшее его намерения. Ему давали знать, что его не выпустят. Он жаловался, что самые разные люди обращаются к нему с одной и той же фразой: «Что тебе делать в Израиле? Кончишь тем, что будешь апельсины сортировать». Потом его осенило: видимо, был где-то инструктаж, как с ним обращаться, и фраза эта была там произнесена.
Тем не менее, он продолжал работать – кончал книгу, посвященную эмпирической верификации его системы моделей, вернулся к занятиям экономикой фашистской Германии по своим старым материалам, но уже с использованием эконометрических подходов. Успел только написать фрагмент об измерении мобилизационного напряжения Германии.
Смятение и гибель – 5 мая 1973г.
В смятении ожидалось рождение первого, к 43 годам, ребенка: Борис говорил, что не может отвечать перед ребенком за этот мир, но не может и отрицать право своей жены на материнство.
В этом состоянии смятения, раздражения и общей запутанности дел он и уехал в майский байдарочный поход, из которого не вернулся. Спутников своих он знал мало, а мы с матерью и вовсе не знали. Это были двоюродные братья, киевские евреи, перебравшиеся в Москву. Старший, Марк, работал в каком-то Министерстве, кажется, культуры. Младший, Борис, был студентом, которого кто-то привел в дом к радушным Михалевским, и он частенько туда забегал отдохнуть от общежития. Бориса прельстило то, что они освободили его от всех подготовительных хлопот – ленив был заниматься житейскими делами. Борьку все отговаривали от этого похода т.к. до Лениных родов оставались считанные дни. Но он ничего не хотел слышать. На мои слова, что жена никогда ему не простит отсутствия в такое время, он молчал. Я пробовала пугать его тем, что все может случиться во время родов, и ему придется, не дай Бог, принимать какие-то решения, связанные с жизнью и смертью, но он как стеной отгородился: «Ничего не случится – все закуплено (имея в виду врачей). И вообще меня никто не спросит». – «Как это – никто не спросит?» – «А вот так – не спросят и все». Видимо, в эти последние годы он чувствовал себя в семье очень одиноким из-за повседневного вмешательства тещи.
Итак, эти трое отправились в поход по речке Угре, маленькому притоку Оки. Летом Угру и курица вброд перейдет, но в мае, в половодье она вздулась. Течение было быстрое, особенно под мостами. Под одним из них лодка перевернулась за час до окончания похода, и все трое путешественников оказались в холодной и быстрой в этом месте реке. После последнего привала, садясь в байдарку, Борис поленился снять сапоги. Вероятно, они потянули его вниз, когда он поплыл. В какой – то миг он позвал на помощь, но его спутники только прокричали ему: «Борис, держись!» Сами они поплыли в другую сторону, где стоявшие на мосту и берегу рыбаки помогли им выбраться, а Бориса дальше понесло течением и больше они его не видели. Почему он не выплыл, хотя плавать умел? Сапоги ли набрали воды или он не боролся за жизнь изо всех сил? Никто не скажет.
Его спутники не стали искать его тело, а немедленно уехали, подарив его байдарку местным жителям в благодарность за помощь. Не зашли даже к матери, объяснили только вдове, что сами еле спаслись.
Post Mortem
Кое-кто в институте говорил, что это убийство. Правды мы никогда не узнаем, но надо сказать, что его исчезновение оказалось очень удобным для администрации института: в последнее время Борис, вероятно, впал в отчаяние и стал уж очень неудобен – приходил на ученый совет и разносил обсуждаемые работы и их авторов, кормящихся наукой. А ведь мог бы сказать, что болен и просто не являться, никто бы его не искал. Но нет – являлся и скандалил. Теперь, тридцать лет спустя, напечатав на интернете его имя, можно найти статью, написанную от имени его института ЦЭМИ, где говорится, что его »безвременный и трагический уход из жизни лишил отечественную науку блестящего теоретика... Ученых такого рода, к сожалению, мало и в отечественной, и в мировой науке. Сегодня сама жизнь показала поразительную точность составленного в 1967г. Б.Н.Михалевским и его группой прогноза развития советской экономики на семидесятые-восьмидесятые годы...»
Что было потом? Через три дня после Борькиной смерти родилась его дочка Юля. Своего отца она не знала, но нельзя сказать, что он отсутствовал из ее жизни – она многое о нем слышала, его тень над ней витала. Она выбрала его профессию и, специализируясь в финансах - очень «горячей» сейчас области - проявляет свойственный ее отцу постоянный интерес и любопытство к загадкам реальных экономических проблем. В ее младенчестве ее самыми любящими нянями были «девочки» из лаборатории Бориса: по очереди они приходили каждый день в течение наверное полутора лет. Мужчины по очереди помогали Лене с закупками. Борькины сотрудники не забывали и маму, часто к ней заходили. У нас не было более теплых и постоянных помощников и друзей, чем сотрудники Бориса.
Мать наша вначале держалась стойко. Однако, постепенно потеря ее задавила. Пришло сознание, что безвременно погиб не только ее любимый сын, а и, может, гениальный ученый и необыкновенный человек. На панихиде она сказала: «Ты – моя слава». Сказала окружающим: «Кто из вас может сказать, что он никому не сделал плохого, а многим сделал хорошее? А мой сын был именно таким человеком». Мама умерла сразу после первой годовщины гибели Бориса... Борькина вдова Лена вышла замуж и родила сына Бориса. Борис Михалевский так и не попал в Израиль, но этот Борис, Садогурский, там живет с детства...
Судьба Борисовых работ
После смерти Бориса никогда, никому и ничего не удалось опубликовать из его незаконченных трудов. Сначала стали говорить, как это непонятно. Как будто при жизни его работы были понятно написаны! Перед отъездом в свой майский отпуск Борис сдал в издательство «Наука» книгу, посвященную статистической верификации его моделей. Книгу постоянно обещали издать, но так и не издали. Рукопись просили и были готовы перевести и издать в США, а также в Румынии – последовали отказы. Когда я приезжала из США в Москву в 92-м году, я специально расспрашивала акад. Яременко о судьбе трудов Бориса. Он сказал, что и он, и акад. А.И.Анчишкин пытались переиздать некоторые работы Бориса – и каждый раз натыкались на запрет из неясных сфер. Даже мертвый он им был опасен и страшен. Только портрет его висит в конференц-зале института в ряду с другими выдающимися советскими экономистами. Не то чтобы администрация вдруг полюбила и оценила Бориса Натановича, а просто Юра Лейбкинд, один из тех, кто работал вместе с Борисом еще в немчиновской лаборатории, портрет заказал и повесил. Снять не решились.
Когда я очутилась в 1977 г. в США, то сразу же услышала просьбы советологов дать какие-нибудь неизданные рукописи Б.Н.Михалевского – они знали о его работах и питали к ним большой интерес. Я бы сумела вывезти рукописи, если бы было что вывозить. Увы, издательство не отдало рукопись книги, приговаривая, что они ее издадут в будущем году. Дома у него ничего готового не было.
Много усилий я потратила, чтобы на Западе опубликовали хотя бы обзор его работ. У меня ничего не выходило по той причине, что у такого обзора должен был быть западный автор, поскольку ни я, ни мои коллеги (которые откликнулись на мою просьбу написать обзор) не могли написать ничего путного. Западного автора, чтобы он был и советолог, заинтересованный в работе советского ученого, и знал современные эконометрические методы, не нашлось. Советологи, подобно своим советским коллегам, отставали от современной науки и были не сильны в эконометрике. Это уму непостижимо, что живя в свободной стране, эти люди не потрудились приобрести знания, доступные любому студенту. Наверное, предмет их занятий – советская экономическая литература - оказал на них свое разлагающее влияние. Только сейчас, почти через тридцать лет, в России ясно написали, в чем состояла ценность и основные выводы работ Бориса. В руках у меня был только неудовлетворительный невнятный обзор, и дело кончилось ничем.
Все года, прошедшие с Борькиной смерти, я чувствую себя, как булгаковский Левий Матвей – не уберегла ни живого, ни мертвого...
Борис – большой экономист
Наука была смыслом жизни Бориса, так что прежде всего надо сказать о нем как об ученом. По прошествии десятилетий могу сказать, что ученый он был гениальный, на порядок возвышаясь над своими коллегами. Говорю не как сестра, а как кандидат тех же экономических наук, что достаточно для приблизительного понимания его места в этой области. И конечно же, хотя он сделал немало, но мог бы сделать неизмеримо больше в благоприятных условиях. Ю.В.Яременко, сам очень талантливый ученый, поражался: «Борис мог бы загрузить целый институт» (не американский институт где более двадцати – тридцати сотрудников не бывает, а советский институт с сотнями сотрудников). Но и то, что он смог сделать в обстановке изоляции от мировой науки, при плачевном состоянии экономической статистики, с постоянной оглядкой на цензуру и КГБ, очень велико и стоило ему весьма дорого.
Позднее много упреков высказывалось в адрес экономистов, которые оказались неспособны помочь Советскому Союзу перейти от тоталитарной централизованной системы хозяйства к рыночному хозяйству без катастрофы. При этом с грустью упоминаются успешные китайские экономические реформы 70х-80х годов – ведь была такая отсталая страна, с допотопной промышленностью, жестко тоталитарная, никто не знает, сколько миллионов людей там погибло от голода и в политических репрессиях, а вот выбираются же из ямы – и как. О китайских методах судить не могу, но ясно, что в отличие от старшего брата китайские товарищи, наверняка в закрытых партийно-государственных кругах, говорили друг с другом о разных неприятных вещах вроде необходимости проявить некоторую политическую и экономическую гибкость, а не то, если народу не дать послабления от бедности, можно ведь и власть потерять. И высказывали и обсуждали мнения о том, где именно дать ограниченный вход капитализму и т.п. А советские товарищи даже и в закрытых кругах ничего неприятного обсуждать не хотели, экономических экспериментов не ставили, а продолжали бредить построением коммунизма и догнать – перегнать Америку. И тут никакой экономист помочь бы не смог, поскольку некому было слушать. И если бы нашелся такой, который знал, что надо делать, то его надо было бы поскорее примерно наказать, чтобы замолчал. Таким человеком, в частности, оказался Борис, Уверена, что позднее были и другие, но меня уже не было в стране и судить об этом не могу.
Борис оказался в советской экономической науке вскоре после смерти Сталина, в 53-54г.г. Позади у него был исторический факультет МГУ, где он получил солидные знания по истории (он специализировался по истории Германии). Он занимался очень жадно и много, выделяясь и на своем курсе, где было немало талантливых людей. За эти же годы выучил несколько иностранных языков – немецкий, английский, латынь, французский, самоучкой занимался высшей математикой. Его оценил и стал его ментором профессор – германист А.Ерусалимский. Он относился к Борису даже по-отцовски, нередко приглашал домой – беседовать и обедать. Борис платил ему любовью и уважением.
Постепенно он увлекся экономикой, может быть, под влиянием деда-экономиста. Его дипломная работа была посвящена формированию аграрного капитала в Германии конца XIX – начала XX вв. Это уже было самостоятельное научное исследование, и его дипломный руководитель статистик акад. Ястремский рекомендовал присвоить Борису звание кандидата наук - дело невозможное на насквозь идеологизированном истфаке. На мехмате, где научные таланты расцветают рано и талант уважали больше, такое было бы не в новинку.
Придя в экономику с таким багажом, Борис сначала продолжил свои исследования по Германии в Институте мировой экономики и международных отношений. На работе он занялся немецкой рабочей аристократией, но важнее было то, что он делал после работы: сидел по вечерам в архиве фашистского министерства хозяйства, захваченном в конце войны, и изучал военную экономику фашистской Германии. В этой работе впервые выявились вкус и способности Бориса к макроэкономическому анализу, т.е. анализу в масштабе экономики в целом, но такому, который базируется на огромном фактическом материале. Его интересовало, как Германия, страна среднего размера и бедная природными ресурсами, годами выдерживала войну на два фронта. Разумеется, она грабила покоренную Европу и оккупированные части России, но успешно мобилизовала и свое хозяйство. Сам не зная того вначале, он на примере Германии изучал механизмы, типичные для советской экономики. Впоследствии он назвал советское хозяйство «экономикой с большой внеэкономической нагрузкой», что роднило ее с фашистской Германией. При этом для Германии внеэкономической нагрузкой была война, и войну она обслуживала прежде всего, а советская экономика обслуживала более разнообразные нагрузки – гонку вооружений, затраты на страны – сателлиты, диспропорциональный рост тяжелой промышленности, ну и. конечно, нужды войны в военное время. Но в обеих странах на нужды народа шло только то, что оставалось от внеэкономических нагрузок. Помню большой сундук, грубо сбитый из неотесанных досок. Он стоял на лестничной клетке и заключал в себе горы борисовых выписок из германского архива. Аналитические разработки на основе этих материалов я увидела только много лет спустя, разбирая архивы Бориса после его смерти. Охват был и широкий, и глубокий. Там были анализ и данные о финансовых потоках и потоках рабочей силы в масштабах всего рейха. Там был анализ использования рабского труда – подробные расчеты затрат на содержание подневольного труда, его производительность и прибыль от него. Много внимания он уделил анализу потребления – как Германия умудрялась его ужимать, используя: карточную систему, эрзацы – заменители первоначального продукта (скажем, свекольный мармелад), и ухудшая состав сырья, которое шло, например, на производство колбасы, обуви и т.п.
Одновременно Борис обменивался с друзьями по университету - Леней Фридманом, Колей Покровским - догадками и прикидками данных по советской экономике. В отличие от сокровищницы данных германского архива, эти любознательные молодые люди наталкивались на крайнюю скудость сведений о родной стране. Экономические справочники тогда не публиковались, многое было засекречено, а многих сведений просто не существовало – их никто не собирал. Достаточно сказать, что нельзя было составить представление о доходах и расходах населения, о составе потребительской корзины.
Эти параллельные занятия фашистской и советской экономикой навели Бориса на мысль об их необыкновенном сходстве. И он оставил мысль о написании книги об экономике фашизма – все равно не пройдет цензуру. Впоследствии пленный архив вернули ФРГ, и на его материалах была написана не одна книга. Возможно, наука ничего не потеряла, но Борис с грустью говорил, что мог бы написать эти вещи на десять лет раньше.
Тем не менее, жизнь этой молодежи, полной энергии, надежд, юмора, научного энтузиазма кипела, шла вперед, пока в нее не врезалось КГБ, о чем я подробнее расскажу в своем месте. В итоге произошел крутой перелом – Колю Покровского посадили, Леню Фридмана, Натана Эйдельмана и Бориса таскали на допросы как свидетелей. Борису грозило превращение из свидетеля в подсудимого с перспективой получить десять лет за разглашение государственной тайны, Его спас необычайный профессиональный талант – понимать действующие в экономике соотношения и тем самым добывать цифры очень косвенными путями. Все секретные данные, якобы им разглашенные, Борис смог обосновать расчетами из опубликованных данных или указать официальные источники (он помнил даже номера газет, где была опубликована интересная ему цифра). Все же работу свою он потерял, что, в конце концов, оказалось к лучшему – он очутился в первой в Союзе экономико-математической лаборатории и со временем заговорил языком новой для него науки. В этой области он и сделал свои основные работы.
Приехав в Москву в 1992г. я встретилась с Леней Фридманом, и он вспомнил их с Борисом разговоры тех времен – конца пятидесятых годов. Оба поняли, что занятия советской экономикой были опасны для жизни. Леня навсегда отвернулся от этих проблем и с успехом занялся экономикой развивающихся стран, стал доктором наук, профессором. Борис же не смог забросить свое увлечение. Но смог еще долгое время выживать благодаря новому научному направлению, в которое он попал.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #3(173) январь 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=173
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer3/Nikolskaja1.php
