1
…У Сашки полное, подвижное лицо и темные, удивительно живые глаза. Когда в споре он захлебывается словами, он смеется, а потом быстро говорит:
— Дурак ты, писатель, какой же ты дурак!..
Если Сашку грубо одернуть, он виновато улыбнется и тут же замолкнет… И потом никакая сила не сможет вытащить его наружу из интеллигентской обиды, очень похожей на черепаший панцирь. Но если я не делаю этого, Сашкина простодушная насмешливость постепенно теряет свою веселость и превращается в откровенную злость.
Он хватается за голову и стонет:
— Убил бы за тупость!.. Честное слово, убил бы!
Сашка — кинорежиссер… И с ним невозможно говорить об искусстве.
Я приезжаю в Москву два раза в год. Мне нравится смотреть, как работает Сашка. Там, на съемочной площадке, я никогда не остаюсь без работы: зимой чищу снег, летом таскаю реквизит.
Сашка всегда искренне рад моему приезду.
Как правило, он размахивает руками и радостно кричит:
— Ой, Лёшенька приехал!.. Ах, ты сволочь православная!.. Как же я по тебе соскучился. Солнце мое, иди сюда, я тебя поцелую!
И его толстое лицо буквально светится от счастья.
Сашке нравится, когда я стою рядом. Тогда он делается удивительно важным, а в его взгляде появляется что-то по-наполеоновски насмешливое. Частенько он просит меня принести кофе или прикурить сигарету. Когда я протягиваю ему то, что он просил, Сашка вдруг принимается орать на артистов и долго не обращает внимания на мою протянутую руку. Я никогда не раздражаюсь в ответ. И я уже давно понял, что именно мое спокойствие больше всего раздражает Сашку.
Если бы Сашка был сильнее, наши споры наверняка заканчивались бы дракой.
Сашка смотрит мне в лицо пронзительными глазами и цедит сквозь зубы:
— Единственная мысль, которую ты должен понять, Лешенька, это то, что ты тупой, как валенок!..
Сашка боится меня. Когда я прихожу в ярость, Сашка вдруг становится похож на перепуганного, мультяшного поросенка.
— Потом договорим, Лешенька, потом...
И он пытается улизнуть… А когда я беру его за отвороты куртки, когда рывком разворачиваю к себе и смотрю в глаза, Сашка буквально синеет от ужаса. У него как-то странно — мелко и немощно — дрожат губы.
Я четко говорю:
— Если ты, Пятачок несчастный, еще хоть раз назовешь меня тупым…
Сашка опускает глаза, пытается оторвать мои руки и стонет:
— Пусти!
Однажды я все-таки ударил его… Но… нелепо, по-детски… Сашка убегал, а я догнал его и ударил кулаком промеж лопаток. Сашка дико, по-поросячему взвизгнул и исчез с такой скоростью, словно за ним гнался разъяренный тигр.
В моем гостиничном номере он появился утром, через день. Сашка приготовил мне кофе и непрерывно, практически бездумно, болтал «за жизнь». Я лежал и рассматривал потолок. Когда я попросил Сашку прикурить мне сигарету, он сделал это так суетливо и быстро, что умудрился обжечь руку. Он протянул мне сигарету, а я долго, улыбаясь, рассматривал его растерянное лицо…
Сашка не знал, куда деть свои ласковые, умоляющие глаза и спросил:
— Поехали к Мишке Ершову, а?..
— Зачем, Пятачок?
В ответ он только растеряно улыбнулся и пожал плечами.
Я называю Сашку «Пятачком» только для того, чтобы поставить на место. И в шутку, конечно. Но у Сашки другая и немного странная кличка — «БогаНет». Именно такая — без пробела.
Часто на съемочной площадке он смотрит на артистов и бормочет под нос:
— Бога нет… Бога нет… Бога нет…
Потом он жалуется:
— Все — сам, все — сам!.. А вы все сволочи, дармоеды и бездельники!
И снова:
— Бога нет… Бога нет…
Сашка поясняет это примерно так:
— Ваш Бог — как лошадь. Вы на него грузите-грузите и грузите. А потом просите-просите и просите!.. Вы — бездарные и скучнейшие люди. И вообще, у вас мозги в отключенном состоянии, понимаете?..
Разумеется, я не соглашаюсь, и Сашка снова начинает злиться.
У него темнеют глаза и он кричит:
— Все писатели — хладнокровные сволочи. Теоретики хреновы!.. Вы сидите за столами, жрете кофе и придумываете закомплексованных, самовлюбленных людей. Разве вы — боги?.. Нет, вы самые обыкновенные бездельники.
Сашка никогда не пытался снимать то, что я написал… Почему?.. Я не знаю. Я никогда не просил его, а Сашка никогда не говорил об этом. И меня всегда удивляло, что, критикуя мое творчество, он очень быстро — удивительно быстро! — переходит от веселого ерничанья к откровенной злости. Однажды, когда я чистил снег на съемочной площадке в течении трех часов, я не выдержал и замахнулся на Сашку лопатой… С Сашкой случилась истерика. Но в тот раз немножко другая. Он вдруг бросился на меня и повалил в сугроб.
— На, жри, жри!..
Он попытался накормить меня снегом. У него были слабые руки и пустые от страха глаза… Хватило легкого толчка и Сашка полетел носом в снег.
Уже в сугробе он твердо сказал в снег:
— Бога нет!
Я спросил: почему?
Сашка сел, вытер лицо и как-то странно усмехнулся:
— Потом скажу…
Я помог ему встать и отряхнул снег со спины.
Сашка как-то странно посмотрел на меня и сказал:
— Какой же ты спокойный, Лешенька… Ты не помнишь случайно, Иуда был таким же или нет?..
Прошло уже десять лет… Но Сашка так и не сказал мне, почему он не верит в Бога и почему тогда он фактически назвал меня Иудой.
2
Мы сидим в кафе… Лето. Очень жарко.
Сашка ест толстый, как он сам, гамбургер и бездумно смотрит в одну точку.
Проходит минуты три и он, наконец, говорит:
— Мне нужна девственница.
Я цинично улыбаюсь:
— Ты что, опять жениться собрался?
Сашка женится едва ли не каждый год. Но молодые, тонкие, как тростиночки, актрисочки, к моему сожалению, не могут оставаться с Сашкой на более длительный срок. Ветреность Сашкиных жен уже давно вошла в поговорку. Когда опытные и красивые актеры-сердцееды смотрят на очередную «половину» Сашки, в их глазах вдруг появляется откровенный тигриный блеск.
Сашка объясняет это довольно просто.
Он жмет плечами и говорит:
— Так ведь Бога же нет…
— А при чем тут Бог?
Сашка вздыхает:
— Я всегда говорил, что ты тупой, Леша.
Впрочем, ладно… Итак, мы сидим в кафе.
Сашка рассматривает свою руку и говорит:
— Фильм жалко… В сущности, он неплохой. Но в нем есть пять сцен с молодой девушкой. В общем, нужны пухлые розовые щечки, наивный и восхищенный взгляд и это… — Сашка щелкает пальцами. — Как ее?..
Я быстро и насмешливо вставляю:
— Фата для невесты.
Сашка болезненно морщится:
— Нет!.. — следующее слово дается ему с огромным трудом. Он опускает голову и говорит очень тихо. — Чистота…
3
Я вижу Сашку только через пару дней.
Он сильно пьян и куда-то спешит. Сашка издалека машет мне рукой и смеется.
— Завтра!.. — кричит он. — Завтра вечером, писатель!
Я кричу в ответ:
— Нашел свою Золушку?
Сашка садится в машину. Он отвечает только после того, как основательно устраивается на заднем сиденье.
Потом Сашка кричит в открытое окно:
— Па-а-а тундре!.. Па-а-а стальной магистрали-и-и!..
Если Сашка поет эту блатную песню, значит степень его опьянения достигла своей критической точки.
— Убивать вас, писателей, нужно, Лешенька!.. — У Сашки удивительно доброе, какое-то расплывшееся лицо. — Вы все — Иуды!.. К стенке вас нужно ставить и расстреливать на фиг!..
4
Пятница… Вечер. Я собираю вещи. Мне пора домой.
Сашка открывает дверь моего номера пинком.
— Ты еще здесь, да?..
Он даже не смотрит в мою сторону. Сашка спешит: он ставит на телевизор «дивидюшный» проигрыватель и возится со шнурами.
— Я тебя провожу на вокзал… Потом… Ой, блин… Ща-а-а… Черт, ну вот, запутался!..
Но Сашка все-таки справляется со шнурами.
— Смотри!..
Я сажусь в кресло и закуриваю.
Сашка нажимает кнопку воспроизведения на проигрывателе и отходит в сторону.
— Смотри!.. Я все-таки нашел ее…
— Кого?
— Девственницу.
У Сашки странный, какой-то надорванный голос… Он тяжело дышит и сопит так, словно ворочал бревна.
— Смотри же, болван!
Я послушно глазею на экран телевизора. Там — пять эпизодов от пяти секунд до полуминуты… В их центре — удивительно милая и простодушная девушка. Когда она улыбается, меня тоже тянет в улыбку. Какое же у нее удивительно чистое и ласковое лицо!
Я не без удивления спрашиваю:
— Кто это?
Сашка тихо говорит:
— Лена Долохова.
Я буквально подпрыгиваю в кресле:
— Кто-кто?!..
— Именно она, Лена…
О «половых приключениях» Лены Долоховой — хронической «эпизодницы» — в артистической среде уже долгих семь лет ходят самые настоящие легенды. Лена успела переспать со всеми кинематографическими тусовками, группировками и просто направлениями в искусстве. В сущности, Лене уже давно интересно не кино как таковое, а ее любовные приключения.
Даже сам Сашка — известный либерал и неудачник-многоженец — как-то сказал о ней:
— Леночка просто удивительная дрянь!
Я снова смотрю на экран. Меня почему-то тянет в улыбку… Да, там, на экране, действительно Лена Долохова. Но если бы Сашка не сказал, я бы не узнал ее. Это попросту другая девушка — светлая и удивительно чистая.
— Ленка замуж вышла… — глухо говорит Сашка. — Парень на два года моложе ее… Водителем у нас работает. Знаешь, такой деревенский увалень… В Москве всего год… Олух, одним словом.
— Ну?..
— Что «ну»?!.. — повышает голос Сашка. — Ленка с ним уже почти год крутится. Ей рожать через месяц. Я оператору чуть голову не оторвал… У Ленки живот уже… Ну, большой очень…
Длинная пауза.
Сашка трет лицо руками и говорит в ладони:
— Любовь, одним словом…
Я осторожно спрашиваю:
— Какая любовь?.. У кого?..
Сашка мычит в ладони:
— У Ленки любовь… С этим деревенским идиотом.
— Что, правда, да?..
У Сашки странно дергаются плечи.
— Да я и сам не поверил… — он смотрит на меня и вдруг кричит так, что, наверное, слышно на улице. — Кончай ржать!!..
5
На вокзале Сашка то и дело отходит от меня в сторону… Он отходит то к киоску с газетами, то к стенду с расписанием, то просто так, зачем-то рассматривая свой сотовый телефон.
У него больное, измученное лицо. Из-за полноты оно кажется смешным. Сашка снова похож на страдающего поросенка. Иногда он осторожно смотрит на меня, но тут же отводит глаза в сторону, едва уловив мой взгляд.
Когда до отправления поезда остается всего пять минут, Сашка подходит ко мне и берет меня за пуговицу.
— Я вот что… — он смотрит на пуговицу и кривит губы.
Это не усмешка, но и не улыбка… У Сашки огромные, больные глаза.
— Я это… Как сказать-то?..
Я улыбаюсь:
— Говори короче. Мне в вагон пора.
Сашка кивает:
— Я… (снова то ли улыбка, то ли усмешка) Впрочем, при чем тут я?.. — Сашка сопит и вот-вот открутит мою пуговицу. — Пойми, дурак, что все проходит. Понимаешь?!.. Все!.. И эта любовь у Леночки тоже пройдет… А потом у нее все начнется заново. Вся эта ее привычная жизнь, черт бы ее побрал!.. От этого не убежишь... Никто не убежит. А все мы говорим-говорим-говорим… Снимаем фильмы или пишем рассказы. Находим причины для оправдания себя и оправдания для своих причин… Словно колесо крутится перед глазами…
Сашка замолкает.
Он все-таки отрывает мою пуговицу и механически бросает ее под ноги.
— Вот ты говоришь, Бог… — Сашка смотрит мне в глаза. — Ну, я… Я не знаю… «Веришь — не веришь» это же только игрушки какие-то… А Бог — как дыхание, понимаешь?.. Бог — не шоры на глаза, не хомут на шею, а именно дыхание!.. И если иначе, то тогда зачем это все?..
Сашка снова опускает глаза.
— Я не то говорю, не то и не так!.. — в его голосе вдруг появляется злость. — Плевать я хотел на эту Ленкину любовь!.. Ну, влюбилась стерва, похорошела от этой любви и беременности… Ну, разлюбится она потом со своим увальнем… Нормальному парню жизнь изуродует. Она одна, что ли, такая?!.. А мы, мужики, чем лучше-то?! Мне недавно рассказывали…
Сашка замолкает настолько неожиданно, что его последний слог похож на всхлип. Ему словно заткнули рот.
Сашка молчит и с ужасом смотрит на меня.
— Я же снова не о том говорю… Почему?!
Я улыбаюсь:
— Мне пора, Саш… Ты приедешь к нам? Кстати, тебе Наташка привет передавала.
Сашка кивает:
— Да-да… Спасибо.
Он настолько растерян, что готов заплакать от досады.
— Подожди!..
И он начинает захлебываться словами:
— Почему Иуда предал Христа?!.. Разве Иуда был хуже нас с тобой? Почему Иуда поцеловал своего учителя и сказал «Радуйся, равви»?!.. Он же не думал, что он предает, не думал, понимаешь?!.. Потому что нельзя предать Бога, пока Он — Бог!.. Иуда просто перестал верить… Просто перестал, и все!
Сашка пытается заглянуть мне в глаза.
Я отворачиваюсь и говорю:
— Сашка, мне все-таки пора…
Он кричит:
— Да подожди же ты!..
Он ловит меня за руку:
— Предавать нельзя, предавать нельзя!.. Нельзя прийти, а потом вот так просто — чудовищно просто! — потерять Бога. Потому что Бог умирает молча. А ты — человек! — не понимаешь, что с тобой происходит. Ты смеешься и радуешься, а Бог умирает, ты злишься или любишь, а Бог умирает. Ты думаешь, что ты живешь, но твоя вера уже перестала быть твоим дыханием… Нужно уметь иначе. Нужно жить совсем иначе!.. Помнишь, помнишь, как воскликнула та женщина: «Куда вы положили Господа моего?» Бог был мертв. И именно поэтому я не могу найти трагедии большей, чем эта! Когда человек ищет Бога и не может предать Его даже после того, как Тот был распят и умер. Нужно только так, иначе Бог не воскреснет. Понимаешь?!.. И нельзя предавать, как Иуда. Слышишь, ты?!.. Нельзя!
Я уже рву руку из жарких ладоней Сашки.
Я злюсь… И я удивляюсь собственной злости.
— Саш, уйди!.. И пошел ты к черту!.. Сам ты Иуда!
— Я не о тебе, Лешенька.
— А почему ты так смотришь на меня?
— Да я же на вас всех так смотрю!.. На всех, понимаешь?!
— Ах, ты ж поросенок несчастный!.. — и я уже готов ударить Сашку. — Что ты других судишь?!.. Ты на себя лучше посмотри. Какой ты сам!.. Что, в святого поиграть решил, режиссер?
Я отступаю спиной к вагону. На шаг, еще на шаг…
Сашка опускает глаза… Я вижу только его пухлые, бледно розовые щеки.
— Сволочь же ты, Сашка!.. Тоже мне, судья нашелся!
И я плюю под ноги…
6
Ночью я долго не могу уснуть… Я люблю дорогу, люблю стук колес и позвякивание ложки в стакане… Так проще думается. Но сон не приходит.
Сашка приезжал к нам с Наташкой тогда… Давно… Пять лет назад.
Любопытно, но я почти ничего не помню из тех трех дней… Кроме последнего вечера, когда Сашка напросился проводить меня на работу.
О чем мы тогда говорили с ним?.. Нет, я не помню даже намека на смысл нашего очередного спора. И была просто отвратительная погода!.. Конец ноября — то снежный, то дождливо мокрый — плодил лужи и порождал тьму прямо из земли. В конце концов, мокрый, тяжелый снег пересилил дождь.
Сашка шел рядом. Если бы я не придерживал его за руку, он бы шагал прямо по лужами… На его высокий, раздраженный голос оглядывались редкие прохожие.
Потом я остановился и сказал:
— Сашка, мы уже пришли.
Сашка удивленно посмотрел мне в лицо и спросил:
— А где твой храм?
Я улыбнулся и сказал:
— Ты уже стоишь перед ним. Пойдешь со мной?..
Сашка почти испугано смотрел на купол православного храма, едва видимый во тьме. Он помрачнел, попятился и отрицательно покачал головой.
— Ты хотя бы согреешься, а потом я немного провожу тебя…
— Нет!..
Это «нет» прозвучало как выкрик.
— Как хочешь…
Толстая фигура Сашки была похожа на мокрого снеговика. И я ушел…
А через пять минут я стоял в правом притворе храма и смотрел в окно… Фонарь во дворе освещал киоск напротив, маленькую площадку перед ним и ворота в половину их высоты. Шел сильный снег. Ажурные, кованые ворота, облепленные снегом, серебрились черно-белыми, фантастическими бликами.
Я пил горячий чай из термоса и смотрел на фигуру Сашки. Он все еще стоял там, за воротами…
«Вот дурак!.. — подумал я. — Ну, и стой, если хочешь…»
Я усмехнулся.
Сашка не уходил… Я видел, как он тронул рукой ворота, видел его руку, но не видел скрытого темнотой лица.
Мне нравится удивительная церковная, ночная тишина. Она обрывает все, и даже самые жгучие желания, мысли и чувства. Ничто так не спасало меня, как эти ночи, даже когда они становились мучительно длинными и бессонными.
Бог прекращает игру?..
Да, это так… Бог прекращает любую игру, какой бы азартной она ни была. Потому что нельзя стоять перед Богом и прокручивать в голове бесконечные варианты своего или чужого прошлого и будущего. В храме нет ощущения времени. Бог выше времени, и Он прекращает игру.
Я смотрел и смотрел на Сашку… Он не уходил. Темная фигура «снеговика» за воротами почти не двигалась.
И я снова усмехнулся.
Нет, я не злился… Я не мог злиться. Но я снова повторил про себя: «Дурак же ты, Сашка!..»
Потом я вдруг понял, что если буду смотреть на Сашку и дальше, то не выдержу, выйду на улицу и попытаюсь затащить его в храм силой. Но это невозможно… Нет! Этого просто не нужно делать с Сашкой по кличке «БогаНет».
Я сказал про себя: «Уходи!»
И Сашка ушел…
Утром он уехал домой… Сашка не дождался меня. А Наташка, улыбаясь, долго рассказывала мне, каким вернулся Сашка… Он был таким мокрым и несчастным, что Наташка тут же накричала на него. Она уложила его спать в кабинете, укрыла двумя одеялами и принесла кружку горячего чая.
Но Сашка не перестал быть несчастным… Он пил чай, смотрел в пол и молчал. Я не сомневаюсь, что моя жена говорила без умолку, но, наверное, Сашка ее просто не слышал. Потом он лег и отвернулся к стене…
— Он водил по обоям пальцем, а потом принялся отрывать их по кусочкам. Иди посмотри!.. — Наташка рассмеялась. — Ребенок… Нет! Толстое и глупое дитя.
Потом Наташка сказала, что когда она уходила, Сашка все-таки подал голос. Он жалобно попросил не тушить свет в коридоре и оставить дверь открытой.
— Темноты боится!.. И он долго не спал. Я слышала, как он ходил по коридору, как открывал входную дверь на кошачьи вопли Джеймса, а потом он, по-моему, споткнулся о стул…
Утром Сашка попытался написать мне записку, но порвал ее.
Я выслушал жену молча и, когда она замолчала, спросил:
— Это все?..
Наташка пожала плечами:
— Да… Но Сашка, кажется, заболел. Утром у него было красное лицо и хриплый голос… — жена немного подумала и добавила. — А еще он плакал ночью…
7
Теперь я слушаю стук вагонных колес и думаю о Сашке… Я улыбаюсь и мое раздражение давно, бесследно прошло.
Я люблю Сашку… Но это чувство почти невыразимо! Я не могу описать его словами: это и жалость, и теплая нежность… Это и стремление простить ему все — все до последней капельки! — и почти мгновенное раздражение на любое его замечание.
Сашка — нелеп!.. Он словно выложенная из кубиков фигура — почти бесформенная, почти фантастическая — которая вот-вот должна рухнуть… Но что-то держит кубики вместе. Даже не кубики — саму Сашкину жизнь. Какая-то незримая, удивительно добрая — в тысячи, в миллионы раз добрее меня! — сила хранит Сашку в своих теплых ладонях.
«Иудой меня обозвал, балбес, — я улыбаюсь своим мыслям, — а за что?!..»
Я снова вспоминаю, как смотрел на Сашку, когда он стоял там, за церковными воротами.
Я снова улыбаюсь своим мыслям и думаю: Господи, дай мне сна, пожалуйста!.. Я устал и завтра у меня очень много дел. Да, я виноват перед Сашкой. Но не тем, что там, в церкви, я молча смотрел на него, и не тем, что не попытался затащить его в церковь силой, а тем, что ни разу не молился за него... Ни разу!..
Я открываю глаза и смотрю на тьму перед собой.
Ни разу!..
Мне становится холодно.
А ведь я, в сущности, хуже Иуды, Господи… И поросенок совсем не Сашка, а я. Правда, да?..
Я снова и снова вспоминаю потерянное и жалкое Сашкино лицо.
«…Нельзя предавать, нельзя предавать!.. Нельзя прийти, а потом вот так просто — чудовищно просто! — потерять Бога. Потому что Бог умирает молча…»
Когда моему отцу перевалило за семьдесят, я хотел подарить ему цепочку и крестик. Отец сказал, что не возьмет крест. Я спросил, почему… Отец сказал, что не хочет отвечать за это… Наш разговор оборвался. Отец не стал объяснять, за что именно он не хочет отвечать. Но я понял все. Отца учили не верить всю его жизнь тысячи умных людей… Тысячи умных Иуд. И он не умел верить. Отец не умел верить, потому что в нем вытоптали и извратили само понятие веры.
Но отец все-таки сказал эти слова… Главные слова! Он не хотел, чтобы принятый им Бог — умер. Но тогда как же будет судить его воскресший Бог?!.. И осудит ли Он таких людей, как мой отец и Сашка?.. Или Бог осудит таких хладнокровных мерзавцев, как я?
Я слушаю стук колес и не могу уснуть.
Я думаю о том, что доказательство существования Бога можно найти даже в Его отрицании… На самом дне человеческой души. Потому что дно человеческой души — ее высвеченная трагической искренностью первооснова — всегда Бог.
