Многие одесситы знают, благодаря повести «Серебряный герб» (первоначальное название «Гимназия»), что К.И. Чуковский свои детство и юность провёл в нашем городе, но далеко не каждый знает, что родился он вовсе не в Одессе, а в Северной Пальмире – Санкт-Петербурге.
Рожденного 19 марта 1882 г. младенца Николая Корнейчукова крестили во Владимирской церкви Санкт-Петербурга. Мать новорожденного – девица Екатерина Осиповна Корнейчукова принадлежала к крестьянскому сословию. К этому времени у девицы Корнейчуковой уже имелась трёхлетняя дочь Мария. Отца у обоих детей, по документам, не было. Отчество «Васильевич» Николай получил по имени свершившего крещение батюшки. В Петербурге мать с детьми жила до тех пор, пока Коле не исполнилось три года, а затем уехала с ними в Одессу. Отцом детей был студент Эммануил Соломонович Левенсон, в семье которого полтавская крестьянка Екатерина Корнейчукова работала одно время горничной.
Вот полная версия семейной истории в изложении Корнея Чуковского, записанная литературоведом Ольгой Грудцовой:
«Отец кажется инженер. Я отца не знал. Отец очень любил мать, хотя она была полуграмотная, прачка. Он вывез её в Петербург, они жили внебрачно. У них родилась дочь, моя старшая сестра Маруся. Я был маленький, когда отец разошёлся с матерью. Он женился на женщине своего круга, но, как видно, продолжал любить мою мать. Она переехала с детьми в Одессу. Он много раз посылал ей деньги, но она была гордая и отсылала их обратно. В доме хранилась пачка писем отца к матери. Он посылал ей розы в письмах… Мне очень жаль, что эти письма не сохранились».
Одесский краевед Наталья Панасенко обнаружила в городских архивах, что Эммануил Левенсон 1851 г.р. был потомственным почётным гражданином Одессы. Некоторое время он жил в Петербурге, в это же время там жила и Екатерина Осиповна с детьми. В дневниках К. Чуковского упоминается, что мама подарила ему свое обручальное кольцо, которое носила сорок пять лет. Возможно, что родители Корнея Ивановича были обручены, но не венчались?
В 1885 г. Эммануил Левенсон бросает свою гражданскую жену с детьми, и она вынуждена вернуться из северной столицы на тёплый юг, в Одессу. Вероятно всё же, что те деньги, которые присылал отец, не всегда отвергались: впоследствии и Маруся и Коля были отданы матерью в учебные заведения. Дочь – в Епархиальное училище, сын – во Вторую прогимназию, которая затем стала Пятой гимназией (восьмиклассной). И всё же из-за постоянной нужды Екатерина Осиповна вынуждена была работать прачкой, чтобы хоть как-то прокормить себя и двоих детей.
Нужно сказать, что тот факт, что мальчик был незаконнорожденным, очень болезненно отразился на его психике. Он всю жизнь ощущал себя в какой-то мере ущербным и неполноценным, избегал расспросов об отце. Просил называть себя «просто Коля», а не по отчеству, которое у него постоянно менялось: «Васильевич», иногда «Эммануилович», а затем «Иванович».
Поселилась семья во флигеле, в доме Макри на Новорыбной (Пантелеймоновской) улице № 6. Так описывал свою квартиру Чуковский в автобиографической повести «Серебряный герб»: «Комната была небольшая, но очень нарядная, в ней было много занавесок, цветов, полотенец, расшитых узорами, и всё это сверкало чистотой, так как чистоту моя мама любила до страсти и отдавала ей всю свою украинскую душу». Впоследствии, в 1897 г.семья переехала по адресу: Канатный переулок № 3 (дом Брашмана).
Екатерина Осиповна преклонялась перед умом и образованностью, стыдилась своей украинской речи, считая её малограмотной, и мечтала о том, чтобы дать детям образование. Ещё до гимназии, когда маленькому Коле было пять-шесть лет , мама нашла средства, чтобы поместить его в детский сад мадам Бухтеевой (её объявления можно было найти в «Одесских новостях»).
«Мы маршировали под музыку, рисовали картинки. Самым старшим среди нас был курчавый, с негритянскими губами мальчишка, которого звали Володя Жаботинский. Вот когда я познакомился с будущим национальным героем Израиля – в 1888 или 1889 годах!!!», – писал Корней Иванович в своем «Дневнике».
Вторая одесская прогимназия помещалась на ул. Пушкинской № 18. Десятилетний Коля Корнейчуков поступил сюда осенью 1892 г. (затем, когда она становится Пятой гимназией, то переезжает по адресу: Ново-Рыбная № 13). С гимназией у Коли связано было очень многое, и всё это великолепно описано в «Серебряном гербе». Достаточно упомянуть хотя бы только то, что в своё время Николай Корнейчуков учился в одном классе с будущим писателем Борисом Житковым: «С Борисом Житковым я познакомился в детстве… Мы были однолетки… Он учил меня всему: гальванопластике, французскому язику, завязыванию морских узлов, распознаванию насекомых и птиц, предсказанию погоды, плаванию, ловле тарантулов…
…Ранней весной он стал учить меня гребле не в порту, а на Ланжероне, близ пустынного берега… В то время он часто жаловался, что ему не хватает воску для ловли тарантулов. Как я соображаю теперь, воск был нужен ему главным образом для изготовления «гектографов»; чтобы пополнить его скудные запасы, мы оба без особого труда похищали огарки во всех окрестных церквах и часовнях, главным образом в Афонском и Ильинском подворье, тут же на Пушкинской улице. К тому времени я стал бывать у него в доме и познакомился со всей его семьей».
Нужно сказать, что Николай рано стал литератором. Именно ему пришла в голову мысль издавать гимназический рукописный журнал. По воспоминаниям литературоведа Л. Когана, современника Чуковского, в журнале принимал участие ещё один прирождённый литератор, одноклассник Корнейчукова, впоследствии фельетонист «Одесских новостей» под псевдонимом Альталена (Владимир Жаботинский). «Журнал был явно оппозиционным и… попал в руки директора. Юнгмейстер рассвирепел…
Прошло две недели, и вот снова появился новый номер журнала… На большой перемене к директору подошли оба издателя и вручили ему один экземпляр… Юнгмейстер больше не распекал издателей, а созвал педагогический совет, который и исключил из гимназии обоих издателей».
Но одесский краевед Наталья Панасенко утверждает, что в воспоминания Когана закралась неточность, и Чуковский с Жаботинским учиться в одном классе никак не могли, хотя Владимир и учился в Пятой гимназии несколько лет. Общеизвестно также, что Жаботинский оставил гимназию по собственной воле, уехав как корреспондент «Одесского листка» сначала в Берн, а потом в Рим. Как бы то ни было, но из гимназии Корнейчуков был исключен, и существовала ещё одна версия его исключения: в то время существовал указ о «кухаркиных детях», то есть об освобождении гимназий от детей из низших сословий.
Николай после исключения хватается за любое занятие, лишь бы найти себе заработок: «Меня выгнали из гимназии, я живу чем попало: то помогаю рыбакам чинить сети, наживляю перемёты, то клею на перекрёстках афиши о предстоящих гуляньях и фейерверках, то, обмотав мешковиной свои голые ноги, ползаю по крышам одесских домов, раскалённым безжалостным солнцем, и счищаю с этих крыш особым шпателем старую, заскорузлую краску, чтобы маляры могли покрасить их заново» (К. Чуковский «Серебряный герб»).
В то же время, тайно от всех, он считает себя великим философом. Прочитав два десятка разнокалиберных книг – Шопенгауэра, Михайловского, Достоевского, Ницше, Дарвина, – он сочинил из этой мешанины свою собственную теорию о самоцели в природе и считал себя выше чуть ли не всех философов. Каждую свободную минуту он бежал в библиотеку и читал запоем без всякого разбора и порядка и Куно Фишера, и Лескова, и Спенсера, и Чехова.
В 1898 г. в жизни Коли случилось большое событие, которое определило всю его дальнейшую жизнь. Совершенно случайно он купил на рынке «Самоучитель английского языка» Олендорфа. Самоучитель был растрёпанный, с чернильными и сальными пятнами. И всё же, не дойдя ещё до дома, Коля получил первые драгоценные сведения, что ink – это чернила, а dog – это собака, a spoon – ложка. И вскоре так увлекся английским, что целый год не расставался со своей изодранной книгой. Даже на крыше, во время работы, Коля Корнейчуков писал: «I look», «My book», «I look at my book». Благодаря нескладному самоучителю, который изобиловал фразами такого рода: «Есть ли у вас одноглазая тетка, которая покупает у пекаря канареек и буйволов?», «Любит ли двухлетний сын садовника внучку своей маленькой дочери?», Корней Чуковский прочитал в своей жизни тысячи английских книг. Также открыл он для себя и потрясающую поэзию Уолта Уитмена, и в семнадцать лет стал её переводить. В то время в Одессе он жил своей собственной жизнью, вдали от семьи, стараясь существовать на свои собственные заработки.
Его философией заинтересовался один из его школьных товарищей (Владимир Жаботинский). Он был так добр, что пришёл к Николаю на чердак (в то время Корнейчуков жил на чердаке), и ему первому Коля прочитал несколько глав из своей сумасшедшей книги, написанной полудетским почерком. После того, как Владимир прослушал одну из глав, он сказал: «А знаешь ли ты, что вот эту главу можно было бы напечатать в газете?» (глава эта была о современном искусстве, и называлась так: «К вечно юному вопросу»). Жаботинский сам отнёс главу в редакцию «Одесских новостей» главному редактору Хейфецу.
Через какое-то время глава была напечатана. Редакция в примечании назвала автора «молодым журналистом, мнение которого парадоксально, но интересно». За статью Николай получил гонорар – целых семь рублей, и он смог наконец купить себе на толкучке новые брюки. Подписана была статья псевдонимом – Корней Чуковский, который со временем полностью заменил подлинные имя и фамилию писателя. Так началась его работа в газете: «Я писал в этой газете о чём придётся, главным образом о картинах, потому что выставки картин бывали часто – и передвижная, и выставка южнорусских художников. Я писал о книгах, о картинах, и, кроме того, в редакции я считался единственным человеком, который понимал английские газеты, приходившие туда. И я делал из них переводы для напечатания в нашей газете и сразу зажил можно сказать миллионером, потому что в общем я уже получал в месяц рублей 25 или даже 30» (К. Чуковский «Как я стал писателем»).
Иногда газета предлагала своему молодому сотруднику интервьюировать писателей, художников, артистов, и он таким образом перезнакомился не только с коренными одесситами, но и с литераторами, приезжавшими из Москвы и Петербурга: Л. Карменом, А. Федоровым, И. Буниным, А. Полынским, С. Городецким, М. Пустыниным, А. Куприным. Он стал участником одесского Литературно-художественного кружка, читал там доклады: «К толкам об индивидуализме», «О критике», «Нужен ли народный театр» и др. Зарабатывал Николай уроками, газетными корреспонденциями, святочными рассказами, безыменными предисловиями и рецензиями… Писал даже гимназические сочинения по три рубля за штуку на любую тему. И настойчиво продолжал изучать английский язык.
В эти годы Колю Корнейчукова посещает и первая большая любовь. В дневнике за 1901 г. есть запись: «Может быть мне надо кончать гимназию» – почти сразу же за размышлениями о женитьбе: он был давно и серьёзно влюблён в «девушку со смелыми и живыми глазами» – Марию Гольдфельд. В марте 1901 г. он говорит всем, что едет в Аккерман держать экзамен. На самом деле, – похоже, он собирается уезжать, причем вместе с любимой. «Уедем, Коля, отсюда», – говорила она ему.
Маша жила на той же Ново-Рыбной, через два дома от того, в котором провёл своё детство Николай. «Мы здесь бушевали когда-то любовью» – записал К. Чуковский в своем «Дневнике». Девушка была весёлая и решительная; Коля замечал в ней и чрезвычайно ценил некое «босячество» – готовность идти, куда глаза глядят, совершать отчаянные поступки, не обращая внимания на одобрение или неодобрение окружающих.
Семейство Маши было самое что ни на есть мещанское, где «дряхлое пианино, изрыгающее из своего нутра бесконечные гаммы… а вечером улыбающееся гостям старческой беззубой улыбкой». Семейство наверняка не желало выдавать дочь за такого кандидата: незаконнорожденный, иного вероисповедания, без профессии, без образования, без денег. Но Николай и Маша лелеяли мысль о бегстве и об иной жизни – деятельной и разумной. Они то ссорятся, то мирятся, ходят друг к другу, бесконечно много читают вместе – от Шестова до Неведомского, от Маркса до Михайловского, слушают доклады в Литературно-артистическом обществе. В конце концов Маша прибежала к жениху в одном платье, крестилась, и через два дня, 26 мая 1903 г. молодые обвенчались в одесской Крестовоздвиженской церкви.
В мае 1903 г. «Одесским новостям» понадобился собственный корреспондент в Лондоне. Чуковский в то время был единственным сотрудником газеты, который владел английским, кроме Жаботинского, который его и порекомендовал. Коля и Маша потому и обвенчались перед поездкой, чтобы не расставаться на неопредёленный срок, а ехать вместе. Газета обещала сто рублей ежемесячно. Молодожёны выехали в Лондон поездом в первой половине июня, весёлые, счастливые, с огромной корзинкой, в которой среди прочего необходимого лежали и два увесистых российских утюга.
Из Лондона в Одессу Чуковский посылал корреспонденции, которые печатались в «Одесских новостях» почти каждую неделю: «С конгресса Армии спасения», «О спиритизме», «О радии», «Об английском театре», «Англичане и Чехов» и мн. др. Статьи его также публиковались в «Южном обозрении» и в некоторых киевских газетах.
Он продолжает совершенствоваться в английском языке, читает Диккенса, Ренана, Теккерея, переводит Браунинга, Суинберна, Россетти, изучает философию и политэкономию, зарабатывает перепиской каталогов в Британском музее. Гонорары из России поступают нерегулярно, а затем и вовсе прекращаются. Беременную жену пришлось отправить к свекрови в Одессу, чтобы избавить её от нищеты и голода на чужбине.
Потом Чуковский вспоминал: «Жил я в комнате с камином, который я конечно же не топил, т.к. у меня угля не было, но сажа валила при малейшем ветерке ужасная. Я сражался с нею, руки у меня всегда были чёрные, как у трубочиста. В той комнате, в которой я поселился, раньше жил вор. Этот вор заказал себе на целый месяц вперед доставку хлеба и молока. И вот, бывало, когда постучит молочник – “Milk!” – крикнет он совсем как у нас: Молоко!», – и я бегу вниз быстрыми ногами, потому что соседи ринутся за этим молоком, хватаю это молоко (оно было в таком ведерке маленьком) да ещё хватаю булку и съедаю её – это на весь день, и вот шатаюсь по Лондону, предлагая свои «услуги в разных предприятиях» (К.И. Чуковский «Как я стал писателем»). «Девочка, я безумно одинок, вокруг меня свиные морды какие-то», – пишет он в то время жене.
К концу лета 1904 г. положение корреспондента «Одесских новостей» в Лондоне становится совершенно невыносимым, и Чуковский возвращается в Одессу, где его ждут мать, жена и трёхмесячный сын Николай (в то время семья жила уже на улице Базарной № 2). Снова – жизнь в Одессе, снова – фельетоны в «Одесских новостях», еженедельные «Заметки читателя», снова переводы, рецензии, статьи об Уитмене, стихотворение «Одинокая ласточка» и роман в стихах «Нынешний Евгений Онегин» в четырёх песнях, об одесской жизни тех лет.
Он пишет в своём «Онегине» об одном из героев, явно имея ввиду самого себя:
«Он к одиночеству стремился,
И в 19 лет женился!
И стал, как горьковский Сокол
Свободен, смел, могуч и гол.
Стремясь к мистическим высотам,
Поклонник Канта и поэт –
Всё вдохновенье юных лет
Он меркантильным отдал счётам».
В 1905 г. Чуковский становится свидетелем восстания на броненосце «Потёмкин». Он дважды побывал на восставшем броненосце, принял письма у восставших моряков к близким. Все события на восставшем броненосце Чуковский описал в очерке «1905 г., июнь». Эти дни произвели на Корнея Чуковского такое впечатление, что, уехав из Одессы в Петербург, он начал издавать там сатирический журнал «Сигнал». После четвёртого номера Чуковский был посажен в тюрьму и отдан под суд. И только благодаря защите знаменитого адвоката Грузенберга, который вёл все судебные дела литераторов, защищал Горького и Короленко, Чуковский был оправдан и спасён от Петропавловской крепости.
В Петербурге начался совсем другой этап жизни молодого литератора. Он всю жизнь считал себя петербуржцем, поскольку там родился. Он не всегда лояльно отзывался об Одессе в своих письмах. И всё же Одесса оставила заметный след в жизни и творчестве Корнея Чуковского.
Анна Божко,
ведущий научный сотрудник Одесского литературного музея
