Табу на определённые литературные произведения существовало во все времена. Книги изымали, запрещали, жгли, не допускали к печати. Глядя на забитые до отказа полки книжных магазинов, сегодня трудно представить, что ещё каких-то полвека назад сотни книг находились под пристальным вниманием цензоров и часто были недоступны рядовому читателю. Ещё сложнее вообразить, что жесточайшей цензуре подвергалась детская литература.
Ни в царской, ни в советской России свобода печати книг, в том числе и сказок, не приветствовалась. Так, вышедший в 1832 году (время царствования Николая І) «Пяток первый» собрания сказок В.И. Даля был немедленно конфискован за «насмешки над правительством». А в 1855 году было запрещено печатать очередное издание известной сказки Петра Павловича Ершова «Конёк-Горбунок».
За шесть лет до этого цензоры постановили: в книгах, «назначаемых для чтения простого народа», не должно было быть «не только никакого неблагоприятного, но даже и неосторожного прикосновения к православной церкви и установлениям её, к правительству и ко всем поставленным от него властям и законам». Неуклонно следуя этому принципу, цензурный комитет посчитал оскорбительным употребление крестного знамения и упоминания имя Божьего во многих шуточных сценах «Конька». Сказку не напечатали, невзирая на то, что немногим раньше, в 1834 году, первая часть и несколько стихов из второй части сказки были опубликованы, а летом того же года увидело свет полное отдельное издание «Конька-Горбунка».
Нешуточная дискуссия развернулась в 1897 году вокруг пушкинской «Сказки о царе Салтане». Члены Учёного комитета Министерства народного просвещения всерьёз обеспокоились возможностью попадания сказки в народные читальни. Чопорные цензоры сочли недопустимым чтение детьми таких опасных строк:
«А потом честные гости
На кровать слоновой кости
Положили молодых
И оставили одних».
Судьбу сказки решило голосование членов Учёного комитета. На заседании Особого отдела с перевесом в один голос победили защитники Пушкина, и сказка без изъятия указанных строк была разрешена – правда, только в сельских школах. Объяснялось это тем, что ученикам в сельской местности, «растущим в иных условиях, слова эти представляются совершенно естественными и не вызовут в воображении никаких картин, от которых их следует оберегать».
Цензура, учреждённая царским правительством, ослабела лишь в начале двадцатого века, но, как писал Владимир Набоков, «удивительным и ужаснейшим образом воскресла при Советах». Сказку как литературный жанр объявили одним «из самых сильных орудий социального восстания». Для борьбы с ней в начале 20-х гг. была подготовлена благодатная идеолого-пропагандистская почва. Именно тогда в свет вышли печально известные трактаты Э.Яновской – «Сказка как фактор классового воспитания» и «Нужна ли сказка пролетарскому ребенку?». Руководители «Харьковской педагогической школы» выпустили сборник статей «Мы против сказки», во всех красках описывающий вред сказочной фантазии для будущих строителей коммунизма. Таким образом, лозунги «Кто за сказку – тот против современной педагогики» и «Долой всякую сказку» начали активно воплощаться в жизнь.
Списки антисоветской литературы составляла сама Н. Крупская, занимавшая должность председателя Главполитпросвета при Наркомпросе. Перечень запрещённых авторов, среди которых оказались даже Платон и Декарт, вновь пополнился П.П.Ершовым. На этот раз его сказка была признана антипролетарской и даже в некоторой степени… порнографической!
Вот как с классовых позиций рассматривал содержание «Конька-горбунка» Лев Жмудский, политредактор ГИЗа: «Фабула – православный (это всюду автором подчёркивается) Иван-дурак наперекор своим умным собратьям становится царём – нельзя лучше сатира на дореволюционную Россию. Но беда в том, что услужливый автор, как националист – ненавистник “басурман” и мечтающий о “святом кресте даже на Луне” (конечно, в области сказочных достижений), глубоко верует в звезду Ивана-дурака. Не в пример сказкам Пушкина, сказка Ершова лишь лубочная карикатура на них. По части воспитательной для детей в ней всё от реакционного и непедагогического, – здесь всё по царю мерится и по боярам. Восхваляется “Царь-надежа”, которого, конечно, народ встречает восторженным “ура”. На с.42 – даже порнография – царь, “старый хрен”, жениться хочет: “Вишь, что старый хрен затеял: хочет жать там, где не сеял! Полно! Лаком больно стал!”. На основании вышеизложенного считаю «Конёк-Горбунок» к выпуску весьма нежелательным, если не недопустимым». Становится понятно, что после такого заключения об издании Ершова не могло быть и речи.
Говоря о «достижениях» коммунистической цензуры, нельзя не упомянуть и баталии вокруг «Курочки Рябы». Казалось бы, что может быть безобиднее этой сказки для самых маленьких? Однако между Главным управлением по социальному воспитанию (Главсоцвос) и Государственным учёным советом (ГУС) возник серьёзный спор по поводу оценки «Курочки Рябы». Деткомиссия при ГУСе была решительно против издания сказки, сочтя её буржуазной. Другая же комиссия – при Главсоцвосе, напротив, включила её в список литературы, одобренной по темам ГУСа. Аналогичная дискуссия разгорелась и вокруг сказки «Белочка». Но были ли в итоге запрещены оба произведения – точно неизвестно.
С каждым годом маховик цензуры стремительно набирал обороты. 12 июля 1923 года Главное управление по делам литературы и издательств (Главлит) направило в соответствующие инстанции циркуляр, согласно которому были запрещены произведения с чуждой и враждебной пролетариату идеологией, в том числе детские с элементами буржуазной морали, с восхвалением старых бытовых условий и т.п. В СССР развернулась масштабная антисказочная кампания, направленная на искоренение всего, что не способствовало коммунистическому воспитанию подрастающего поколения. Апофеозом деятельности цензоров и гонителей сказок стала борьба с произведениями патриарха детской литературы – Корнея Чуковского.
В середине 20-х годов к борьбе с «чуковщиной» призывало уже целое войско цензоров, журналистов, учителей, воспитателей, литературных критиков и даже родителей, чьи возмущённые обличительные письма охотно печатали ведущие газеты страны.
«Среди моих сказок не было ни одной, которой не запрещала бы в те давние годы та или иная инстанция, пекущаяся о литературном просвещении детей», – рассказывает Чуковский в книге «От двух до пяти».
Сказка «Мойдодыр», например, была осуждена Главсоцвосом за то, что в ней Чуковский якобы оскорбил… трубочистов. Как пишет сам Корней Иванович, «с этим приговором вполне согласилась обширная группа тогдашних писателей, в числе двадцати девяти (!) человек, которая так и заявила в «Литературной газете» в «Открытом письме М.Горькому»: «Нельзя давать детям заучивать наизусть:
А нечистым трубочистам
Стыд и срам, стыд и срам! –
и в то же время внедрять в их сознание, что работа трубочиста так же важна и почётна, как и всякая другая». Кроме того, один из журналов, активно включившийся в борьбу с «чуковщиной» подчёркивал вредность «Мойдодыра», так как он «развивает суеверие и страхи».
«Крокодила» же вообще осудили по всей строгости. Один из авторов сборника «Сказка и ребёнок» З.К. Столица утверждал, что «несомненно, поэма эта антипедагогична». В газетах и на собраниях объявили, будто бы автор изобразил в сказке мятеж генерала Корнилова, хотя она была написана годом раньше, чем был поднят мятеж.
Запрещение «Крокодила» вызвало протест ленинградских писателей и учёных, написавших письмо в педагогическую Комиссию ГУСа. Разрешение «издать книгу небольшим тиражом» было получено, но через несколько месяцев взято назад, несмотря на вмешательство Горького. Люди, подписавшие протест, были названы «группой Чуковского».
Переизданию сказки в начале 1928 года предшествовала цензурная эпопея «Крокодила», которую Чуковский восстановил в своём дневнике: «Задержан в Москве Гублитом и передан в ГУС <Государственный Учёный Совет при Наркомпросе> – в августе 1926 года.
Разрешён к печати Ленинградским Гублитом 30 октября 1927 г., после 4-месячной волокиты. Но разрешение не подействовало, и до 15 декабря 1927 г. книжку рассматривал ГУС.
Я был у Кр<упской>. Она сказала, что я вёл себя нагло. 15 декабря разрешили – но “в последний раз” – и только 5000 экземпляров. 21 декабря Главлит, невзирая на ГУС, окончательно запретил “Крокодила”. 23 декабря оказалось, что не запретил окончательно, но запретил “КРУГУ”. Отказано. Тогда же – в “Молодую гвардию”, не купит ли она <…>
27.XII. в шесть час. вечера на комиссии ГУСа разрешено 10000 экз. “Крокодила”».
Последнюю, «свинцовую» точку-пулю в дискуссии о сказках Чуковского поставила вдова покойного вождя, в феврале 1928 года. В статье «О “Крокодиле” К. Чуковского», напечатанной в газете «Правда», Н.К.Крупская менторски вопрошает: «Что вся эта чепуха обозначает? Какой политический смысл имеет? Какой-то явно имеет. Но он так заботливо замаскирован, что угадать его довольно трудновато. Или это простой набор слов? Однако набор слов не столь уж невинный. Герой, дарующий свободу народу, чтобы выкупить Лялю, это такой буржуазный мазок, который бесследно не пройдёт для ребёнка. Приучать ребёнка болтать всякую чепуху, читать всякий вздор, может быть, и принято в буржуазных семьях, но это ничего общего не имеет с тем воспитанием, которое мы хотим дать нашему подрастающему поколению. Такая болтовня – неуважение к ребёнку. Сначала его манят пряником – весёлыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдёт бесследно для него. Я думаю, что “Крокодила” нашим ребятам давать не надо, не потому, что это сказка, а потому что это буржуазная муть».
Помимо этого, Крупская усмотрела в сказке ярко выраженную ненависть к Некрасову: «Автор влагает в уста крокодила пафосную речь, пародию на Некрасова». Сказку запретили.
Ко времени появления рецензии Крупской на «Крокодила» половина детских книг Чуковского уже была запрещена ГУСом. Тем не менее, «Крокодил», как позднее писал Чуковский, был просто «счастливчиком по сравнению с “Мухой-цокотухой”, от которой не раз и не два спасали советских детей».
Поэт писал начальнику ленинградского Главлита И.А.Острецову: «В Гублите мне сказали, что Муха есть переодетая принцесса, а Комар – переодетый принц!.. Этак можно сказать, что Крокодил – переодетый Чемберлен, а Мойдодыр – переодетый Милюков. Кроме того, мне сказали, что Муха на картинке стоит слишком близко к комарику и улыбается слишком кокетливо. Возражают против слова “свадьба”. Это возражение серьёзное. Но уверяю Вас, что муха венчалась в ЗАГСе. Ведь и при гражданских браках бывает свадьба… Мне посоветовали переделать “Муху”. Я попробовал. Но всякая переделка только ухудшает её…»
В другой раз шквал критики обрушился на «Муху» за то, что в неё Чуковским «было протаскано» двустишие «А жуки рогатые, / Мужики богатые». Поэта обвинили в том, что он, выражая сочувствие сельской буржуазии, восхваляет кулацкое накопление.
«В третий раз злополучная “Муха” подверглась осуждению за то, что она будто бы подрывает веру детей в торжество коллектива…», – продолжает Чуковский в книге «От двух до пяти» (глава «Борьба за сказку»).
Поэт также вспоминает, как услышав по радио детскую оперу М.И. Красева по сюжету «Мухи-цокотухи», один из жителей Забайкалья, медицинский работник Владимир Васьковский, написал в «Литературную газету»:
«Такие сказки не нужно было не только музыкально оформлять, но вообще выпускать в свет. Сказка вызывает у ребят определённое сочувствие к бедной, невинно пострадавшей мухе, к «храброму» комару и другим паразитам. И странно: с одной стороны, в нашей стране проводится систематическая беспощадная борьба с насекомыми, а с другой – отдельными (?!) писателями выпускаются в свет произведения со стремлением вызвать к паразитам сочувствие».
«Литературная газета» не поддержала Васьковского. Пожаловавшись в другую инстанцию, он добился рассмотрения бумаги Комиссией по детской литературе Союза писателей. В письме этот ярый «борец за нравственность» повторил свои нападки на «Муху», а заодно и на рассказ Евгения Чарушина «Волчишко», в котором, к величайшему его возмущению, детям внушаются зловредные симпатии к волкам. Как результат – опера Красева была признана вредной и уже больше не звучала в эфире.
Нападки на Чуковского не прекращались и в середине века. В 1960-м году в «Литературной газете» появилось письмо с нелепыми обвинениями, выдвинутыми против «Мухи-цокотухи». Кандидат исторических наук из Душанбе А.П. Колпаков горел от возмущения: «Корней Чуковский проповедует любовь к мухе-цокотухе, он выдает её замуж “за лихого, удалого молодого комара!”».
«Это противоестественно, чтобы комар мог жениться на мухе, – негодует Колпаков. – Вошь, –наставляет историк, – не может жениться на клопе и комар на мухе. Это всё несусветная чушь и обман». Заканчивалось письмо призывом смело жечь «бесполезную книжку», «история от этого ничего не потеряет».
Когда же Чуковский обнародовал свои переводы народных английских стихов для детей, в печати мгновенно появилась разгромная рецензия. Т.Чугунова осудила поэта за «формалистическое кривлянье и рифмованное сюсюканье», за которое «Детиздату должно быть стыдно от того, что он выпускает такие недоброкачественные книжки, как “Котауси-Мауси”».
Остракизму подверглись и зловредные фантазии барона Мюнхгаузена, чьи приключения в изложении Чуковского только-только начали появляться на книжных прилавках. Бурное развитие мракобесных теорий о воспитании реалистов привело к тому, что в советской прессе стали появляться вот такие открытые письма Чуковскому (думается, что поэт уже успел к ним привыкнуть): «Товарищ Чуковский! Купила я своей восьмилетней дочке вашу книжку “Приключения Мюнхаузена”… <…> Каково же было удивление и разочарование дочери, а вместе с ней и моё, когда мы стали эту книгу читать…<…> Местами книга заставляет ребёнка смеяться, но обязательно с восклицанием: "Вот так врёт!". В большинстве же случаев ребёнок недоумевает. Меня интересует одно: для чего, товарищ Чуковский, вы переводили эту книгу?.. Нельзя же врать без оговорки на протяжении сотни листов!».
В заключение письма подпись: «Вязники, Ивановской области. Заведующая библиотекой С.Д. Ковалёва». Как говорится, без комментариев…
Вместе с «Приключениями барона Мюнхгаузена» из библиотек изымались и «Приключения Гулливера», и «Робинзон Крузо». По мнению критиков-антисказочников, вымысел в этих произведениях превышал все установленные для него нормы. Доставалось от блюстителей народного блага и многим другим сказкам, о чём также не преминул рассказать Корней Иванович:
«В Ростове-на-Дону некто П. (не Передонов ли?) тиснул в ту пору статью, где грозно осуждал знаменитую сказку о Мальчике с пальчик за то, что в сказке изображены людоеды. Должно быть, он полагал, что ребёнок, прочитавший эту сказку, вырастет и сам людоедом.
А в Оренбурге какой-то Булгаков так прямо и напечатал на белой бумаге, что волшебная сказка – это школа полового разврата, потому что, например, в сказке “Золушка” злая мачеха, которая из одной только потребности мучить насыпает своей падчерице золы в чечевицу, есть, несомненно, садистка, а принц, приходящий в восторг от башмачка бедной Золушки, есть замаскированный фетишист женских ножек!
В г. Горьком А. Т-ва напечатала тогда статейку о том, что ребёнок, наслушавшись сказок, проникнется психологией морального безразличия, начнёт стремиться не к коллективному, а к индивидуальному счастью – очевидно, станет растратчиком или скупщиком краденого».
Что говорить – от жестокой советской цензуры в начале прошлого века пострадал даже главный сказочник планеты – Андерсен. Появление сборника датского писателя в частном издательстве «Космос» вызвало бурю возмущения в высоких инстанциях УССР.
8 июня 1929 года Президиум Центрального бюро Кабинета детского движения при ЦК ЛКСМУ, а 3-5 августа Коллегия НКО УССР издали специальные постановления, в которых осуждали издание сказок Г.Х.Андерсена. Власть требовала общественного порицания в прессе самой возможности использования сказки в воспитании и обучении. Иначе и быть не могло – в государстве был взят решительный курс на выпуск книг для детей рабочих и крестьян. Андерсен в этот курс никак не вписывался и, по сути, был объявлен вне закона как писатель, идеализирующий классового врага – короля, царя, пана, отдающего свою дочку за полцарства и другие богатства.
«…Искоренить из нашего обихода такие методы критической мысли не так-то легко, и было бы нелепо надеяться на быстрый и стремительный успех… <…> Борьба предстоит упорная», – писал в 1956 году Чуковский. И хоть успех этот действительно не был скорым, век идеологической тоталитарной цензуры – уже, к счастью, история. На смену ему пришла эпоха цензуры коммерческой, потакающей дурному вкусу. Ко всеобщей радости, к старым добрым сказкам судьба благосклонна. Сегодня их печатают охотно и много, на любой смак и кошелёк. Одного только «Крокодила» Чуковского я насчитала в магазине шесть или семь книг, и все – в исполнении разных издательств. От Чуковского не отстаёт и «Золушка» с «Курочкой Рябой», и многие другие, с детства любимые сказки. Но при всём богатстве выбора хочется верить, что не заставят себя ждать и гениальные сказки талантливых современников. Ведь по сравнению с веком минувшим, сегодня возможности сказочников поистине безграничны.
___
Литература:
1. 100 запрещённых книг: цензурная история мировой литературы / Николай Дж. Каролидес, Маргарет Балд, Дон Б. Соува, Алексей Евстратов; пер. с англ. Э. Богдановой. // Екатеринбург: Ультра. Культура, 2008.
2. Блюм Арлен. Буржуазная Курочка-Ряба и православный Иван-Дурак // Родина. – № 3, 2000.
3. Крупская Н.К. «О "Крокодиле" Чуковского» // Собрание сочинений К.И. Чуковского в 15 томах, т. 2, М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 2001.
4. Петровский М.С. Что отпирает «Золотой ключик»? // Петровский М. С. Книги нашего детства: Книга, 1986.
5. Чорнопиский М. Царівна родом із високого, блискучого замку. Іван Франко про естетичну сутність народної казки // Вісник львівського університету, серія філол. 2006, вип. 37.
6. Чуковский К.И. От двух до пяти. / Собрание сочинений К.И. Чуковского в 15 томах, т. 2, М.: ТЕРРА – Книжный клуб, 2001.
