Veritas в саду
В летнем, густом саду было тихо, теплый воздух разлился, как мед, ветки гнулись от него. Медом и пахло в этом бесплодном саду. Нога человеческая не ступала здесь уже 3 часа. А надо бы - потому что на яблоне, серди отсутствующих зеленых яблок спала ненаглядная Veritas в строгом одеянии. Дыхание ее было легким. Ни один лист рядом с бледной щекой не задрожал. Рука свесилась с ветки, на манжете серого платья умывалась капустница.
Я устроилась под деревом на густой зеленой траве и задумалась. Что-то делают там мои враги, не ведающие сна и отдыха в своей злобе? И представила себе их с собачьими мордами. Очень весело оказалось. Надо бы как-то представить их пострашнее. Но не получается. Все время весело. И мордочки у них забавные. Как в Оперетте. (Оперетта называется "Содом и Гоморра"). Скачут и поют, держась друг за дружку, чтоб не упасть. Они все очень маленькие. Крохотные. Как большеголовые колосочки. И пусть. Сад этот милый важнее для меня всякого канкана.
Ненаглядная Veritas проснулась, спрыгнула в траву, как сорванец, и тут же начала мне помогать, обнаружила, что за кустом прятался шпион в жилетке на голое тело. Подглядывал за моим стилем, хотел написать пародию. Какое бесстыдство и отсутствие вкуса! У врагов всегда нет вкуса. Это по определению. Дзынь отсюда также япошка фальшивая, " окает" без стыда, сама из Вологды, мужняя изменщица с собакой. "Хорошо-о-о" ей. Распласталась под кустом - ее вечная поза, главное- под чем-нибудь.
Еще многое мне рассказал сад и его хозяйка. На целый роман. Прочтете. Если доживете.
А теперь успокойтесь. Отзовите войска. Атака откладывается на неопределенное время. Вы мне уже надоели. Не вызовите только налет авиации глупым поведением.
Во времена буги-вуги
Лавинный ритм левой руки, белый рояль, подпрыгивающий на трех ногах, толстый пианист, делающий пируэты, крики американских девушек в белых передниках - все это подняло меня из могилы в 1938-м году, я отправилась с кладбища в Ново-Орлеанский хонки-тонк бар, чтобы увидеть, как они пляшут буги-вуги и почему это делают так настойчиво, все равно, в подобном шуме предаваться мыслям о вечности было невозможно; в клубах табачного дыма мое голубое лицо сошло без вопросов, да и простая одежда, в которой меня положили в домовину, вписалась в рабочий стиль бара, все кудрявые девушки были в коротких платьях и " менингитках", а рабочие - в широких костюмах, белых галстуках, шляпах с короткими полями, веснушки покрывали всех и переходили на стены, разрисованные тополями, которых уже нет в Америке и в помине, все говорили на старом и музыкальном американском языке, глотая начала и окончания слов вместе с виски и пивом; пианист у белого рояля сидел на белой же табуретке для толстых (двойной стул), его звали Мид Люкс, тот самый, легенда буги-вуги, на черном лице то и дело появлялась улыбка из редких зубов, хватит и этих, вон сколько клавиш вокруг! он так ввинтился в свои буги-вуги, что смотрел блаженно в потолок, а мы различали в дыму только его белую жилетку, скакавшую на фоне соль мажор; посетители танцевали группами, шляпы съехали набекрень, но никто не собирался их снимать, с голов женщин на пол летели шпильки и погибали под каблуками мужчин; они танцевали все быстрее, "шнеле, шнеле", кричал какой-то немец с английским акцентом, меня подхватили парни, отбивавшие чечетку, мои кости, элегантно скрытые в сапожках с пряжками, начали стучать в такт; танцуя до упаду, я думала о тишине кладбища, о звездах, о светлячках, ночующих в траве среди могил, и это мне все больше и больше не нравилось, не хочу в вечность, хочу быть здесь, " мы тоже, мы тоже" - закричали чечеточники, и глаза их вдруг стали сверкающими провалами, и тут я поняла, что все мы с того же кладбища, включая пианиста, и пришли сюда по одной причине, - с нас хватит разыгрывать историю, ушедшее время, мы хотим пусть иногда быть со всеми, танцевать, пить виски, вертеть сигарету в руках, должны же быть и у нас минуты радости, помимо тех, когда вы кладете на могильную плиту ваши дешевые цветы!
Грех в Венеции
Февральский Карнавал уже начался, по каналам Венеции на моторных лодках носились живописные персонажи в масках, пахнувшие духами и тиной, и я неслась со своим кавалером на розовой лодке то ли по узкой полоске серой воды, то ли по серому небу, стиснутому старыми домами гниющей Европы; подруга Джоанн дала мне, бедной туристке из Бруклина, костюм Венецианской Дамы, на который ушло 15 метров ткани и который стоил несколько тысяч евро, на лице у меня была Маска Молчания, ее следовало придерживать зубами, лучшее, что можно придумать для женщины, которая не знает итальянского; маска представляла из себя бронзовое лицо с пустыми кошачьими глазницами, маленькой дырочкой в улыбающихся губах и сапфировой слезой, приклеенной на щеке, на меня надели высокий черный парик, синее платье со множеством деталей, стразов, оборок и тяжелым кринолином, несколько шелковых синих плащей и шарфов, огромную шляпу со звездами на ночном небе, перьями и вуалью, мой спутник, брат подруги, нарядился Призраком, белое гипсовое лицо с пустыми черными глазницами, черная треуголка, tricolo; пустые глазницы на маске - самый распространенный и страшный элемент карнавала, напоминающий о смерти, о том, что Венеция уходит под воду Адриатики, каждый день может быть последним и веселье тут, как во время чумы; мы прибыли в дом, где происходила карнавальная вечеринка, комнаты были пропитаны сыростью, волны плескались у порога, гости в неописуемых и причудливых костюмах мирно беседовали под музыку композитора-убийцы Джезуальдо да Веноза, те, кому позволяли маски, пили вино, черные глазницы передвигались из угла в угол, горели свечи; я завязала свою маску на ленточки, чтобы освободить рот и тянула вино через длинную соломинку; в глаза мне бросился некто в маске точно такой же, как у меня, бронзовой, но с бирюзовой слезой на щеке, на нем был длинный черный плащ, высокий русый парик, камзол со множеством камней и деталей, наверное, это был венецианский Дож, в бронзовых глазницах иногда появлялись синие глаза; родство масок толкнуло нас друг к другу и очень скоро мы оказались одни в маленькой комнате, где вокруг кровати стояло много зеркал и пахло плесенью; не было сказано ни слова; однако, не так просто оказалось обнять меня, кринолин до полу, сделанный на современном несгибаемом каркасе, отталкивал всякого, кто протягивал руки с надеждой, мне стало ясно, что итальянцы давно потеряли настоящий вкус к историческим карнавалам, где царил стремительный и безоглядный грех, наряды делались не для этого, а для удовлетворения кичливости и чванства; плащ за плащом, ленту за лентой, шнурок за шнурком мы начали снимать с меня эти роскошные шелковые и муаровые покровы, я дрожала от страха, что какой-нибудь камешек оторвется, и Марко, - так звали Дожа, - чтобы мне угодить, расстегивал и развязывал все медленно и с величайшей осторожностью, мы оба были мокрыми от пота, под масками струйки текли по лицу, маски же мы не снимали по традиции, дабы не спугнуть ощущение загадочности и анонимности, что главное в карнавальном эросе; самым трудным оказалось избавиться от юбок, сделанных известным кутюрье и прихваченных во многих местах золотыми гвоздиками для правдоподобия, мы искололи руки, бегали в ванную смывать кровь, но юбки не поддавались, тогда мы плюнули на них, может, как-то удастся поднять, Марко обещал их держать одной рукой; теперь надо было помочь ему, потому что он тоже не мог расстегнуть старинный камзол со множеством крючков, пуговиц, ремешков; желания все это сорвать одним махом у нас не было, итальянцы бережно относятся к дорогим и красивым вещам; очень долго мы бились над пряжкой на его поясе, которая закрывалась на старинный замок с секретом, наконец, изможденные и опустошенные, сели отдохнуть и выпить вина, потом снова решительно бросились на пуговицы и петли; за окном рассвело, но мы, как одержимые, продолжали бороться с одеждой, ободряя друг друга, крича «браво» при каждой победе, обнимаясь, хлопая друг друга по плечу; мы очень подружились, а при очередном отдыхе обменялись адресами, когда мы почти дошли до моей нижней рубашки, в комнату постучали и сказали, что сейчас придут убирать, рент квартиры для праздника закончился; после тренировки взаимное одевание прошло гораздо легче, ни один камешек не упал, ни одна пуговица не потерялась; мы попрощались у моей розовой лодки, Марко поцеловал мне руку и сказал, что все было потрясающе, я искренне согласилась.
К цели
Миллионы, нет, миллиарды людей упорно идут к Цели. И в этом смысл их жизни. Цели у всех разные, но горение одинаковое. И вот, они идут, бредут, стремятся, сбивая ноги в кровь, а цель, как известно, на горизонте, а горизонт, как мы знаем, недостижим. Возьмем, например, Северное полушарие, где сейчас " вянет лист", все одето в золотую пленку, и представим это гигантское массовое движение к цели, омытое дождями, растрепанное ветрами. Живописно. Раз цель недостижима вовеки, значит стремятся к ней рекой, потоком, волной одновременно люди разных эпох и столетий, расталкивая друг друга, или, наоборот, сплочаясь в одном времени. Разноязыкий гомон и гулкий стук сапог такого множества людей приводит к землетрясеньям, которые не могут объяснить ученые. В моей волне собрались представители всех угрюмых вех истории, они даже не смотрят друг на друга из-под опущенных век. Псы-Рыцари мчатся к своей псо-рыцарской цели, закованные в латы, на тяжелых бронированных конях. За ними легкая кавалерия поэтов, галопом ямбы, рысью верлибры, остановки у всех таверн. Прозаики и женщины идут в одиночку, расчетливо, как марафонцы, попивают воду из бутылок. Бородатые евреи молятся и подписывают на ходу документы, эсэсовский офицер в подбитом танке взбирается на гору, за ним идет Сталин в единственных ботинках на босу ногу, скифские вожди поправляют меховые шапки, среди людей оказался случайный рыжий лис с пылающим взором, у него тоже есть цель, он семенит на задних лапах, его никто не прогоняет. Кибитки передвижных борделей сопровождают этот грандиозный поход всех времен и народов - к Цели.
Вдруг строгое движение вперед становится броуновским. Навстречу идут люди, это те, кто идет ОБРАТНО. Значит, они добрались до горизонта! Выглядят возвращенцы зловеще. Одни на костылях, без ног, другие без рук, третьи без глаз. Ни на какие вопросы не отвечают. Гухо-немые. Одна старуха с трясущейся головой все же прошептала мне - ТАМ - бездонная пропасть. "Бездонная пропасть?" - пронеслось по нашей волне, мы остановились в ужасе. Как же так? На месте нашей цели - гибель? Но промедление длилось недолго. Кто- то громко выругался на древнем языке, кто-то рассмеялся, и мы с вызовом двинулись дальше.
Горизонт, почуяв, что разоблачен, стал быстро приближаться. Вот закончился осенний пейзаж, повеяло холодом, заклубился дым над могучей пропастью. Мы подошли к обрыву, ледяные камни были покрыты кровью и пеной. Это кони бились, разбивались, пятились, не хотели ступать вперед, их безжалостно сталкивали. Холод и сырость бездны забивались в горячие ноздри
Псы-Рыцари решились первыми и спикировали в глубину, как железные летательные аппараты, за ними рванулись бесшабашные поэты, потом - все остальные. Настала моя очередь. Щупальца холодного пара потянулись к моим ногам. Мне не хотелось туда, но и возвращаться к жизни на костылях тоже было страшно. Меня нетерпеливо подталкивали прибывающие, они сдавленно дышали за спиной. Что ж, ладно... Я прыгнула "солдатиком" и полетела.
Летела долго. Пришла в себя, осмотрелась. Вокруг падали знакомые лица. Поскольку лететь теперь предстояло вечно - ведь у бездны не было дна - все постепенно вернулись к своим занятиям. Поэты начали сочинять, эсэсовец кричал «хайль», Сталин обдумывал план пятилетки, Псы-Рыцари повторяли руны, марафонцы пили воду, подкрепляя волю к победе. Мы все терпеливо и упрямо падали к Цели.
Обручилась
Время от времени у меня на пальце появляется обручальное колечко из серебра, купленное в Иерусалиме, в Израиле оно приваживало вопрос: - А где же муж? - но я молчала, у меня была своя сосновая правда, я жила в доме под соснами, балкон выходил под крыло большой сосны и теплым вечером было хорошо пить шампанское, глядя на мерцающий город, если не было взрыва, вы понимаете, о чем я, но если взрыв происходил, мы все сидели у трудолюбивого телевизора и он показывал карту местности, машины с полицейскими - в Израиле нет Беркутов и Альфы - и отслеживал оторванные руки и ноги, розовые мокрые следы самоубийцы-шахида; я не знаю, почему я купила именно простое колечко в этом городе, на улице Бен-Иегуда, где однажды взорвали кафе, а я там пила кофе очень часто, красивый хозяин-ашкензи меня заприметил и всегда одаривал чем-то бесплатным, и было так тепло, но никогда не душно на людном спуске Бен Иуда, а когда кафе взорвали, милый хозяин, все равно, утром появлялся на руинах и с помощью электроплитки - или еще чего современного - готовил кофе для каждого пришедшего, все шли к нему и улыбались.
Однажды в Иерусалиме
Я шла по улочкам Старого Иерусалима домой - на виа Долороза, спускалась и поднималась по множеству лестниц, моросил декабрьский дождь, арабские торговцы бисерными украшениями и фальшивыми иерусалимскими камнями, (зелеными, как Средиземное море, если настоящие), сидели в лавках и пили чай, зная, что покупателей нет, город был узок, влажен и пуст, и я вдруг поскользнулась, это было где-то рядом с руинами храма крестоносцев, под ноги мне попалась размокшая от дождя, разорванная книга в черном с серебром переплете, остался только сам переплет и одна страница, я подняла его, замарав руки в грязи, и принялась читать эту единственную страницу; я не помню языка, кажется, совсем не существующий, но смысл был ясен, хотя казался смешным: "...прежде всего, - вещал отрывок погибшей книги, - смотрите на цвет глаз человека, который попался вам на пути через пустыню, учтите, что в пустыне цвета играют и меняются в зависимости от местоположения солнца, однако, имейте в виду, что голубой цвет изобличает того, кто сильнее вас и многих, ибо он безумен в достижении цели своей, не противьтесь его воле, (если и ваши глаза также не голубые); слабее голубых - серые глаза диктаторов, писарей, центурионов; зеленые глаза, полные слез и изумрудов, принадлежат любовникам, а карие - лучшим друзьям, которые обладают всеми качествами радушного теплого мира, есть еще пестрые глаза, эти люди живут на небе, так как не разбираются в цветах и оттенках реальной жизни, их легко убить, ведь они не знают, где свинец и медь, и не запаслись...". На этом текст прерывался. Меня поразили эти речи черного переплета, я хотела спросить кого-нибудь о своих глазах, бросилась к арабским торговцам, но они молча пили чай, как нарисованные на стене своих магазинов; с тех пор глаза мокрой страницы смотрят на меня отовсюду, я их помню, знаю будущее, но молчу, мало ли что написано в разорванных книгах, где дождь смыл, возможно, самое важное.
Потеряла почерк
Вчера, когда валил снег, и я хотела написать письмо возлюбленному о том, что дело в шляпе, я не смогла составить на бумаге ни одного слова, я забыла свой почерк, вместо букв с моего пера срывалось какое-то каллиграфическое мычание; я тут же позвонила в Нью-Йоркское бюро находок, но там посокрушались - уже наверное, замело снегом, если даже и потеряно, посоветовали искать завтра, когда растает, но я побежала смотреть под все фонари, прямо в пургу; в клубах снега я обнаружила бурную жизнь, маленькие мексиканцы толпились среди сугробов, искали работу, они обратились ко мне на испанском, предложили закурить, из чего я вдруг поняла, что вместе с почерком я потеряла пол, возраст, национальность, язык и теперь похожа на любого и на всех вместе; богатый масон с умными глазами пригласил меня в большую машину, а проститутки в легких юбочках, отороченных снегом, чуть меня не избили, защищая свою территорию, просто вихрь унес в нужную минуту и поставил рядом с министерством Образования, где меня встретили, как министра, хлебом-солью, сказали, что Проект «Без Почерка» сейчас внедряется во всех школах мира и я могу возглавить их учреждение; не успела я спросить о бонусах, явились НЙ банкиры с золотым подносам, на котором лежала заиндевевшая голова их Председателя, стоя в снегу на коленях, они умоляли меня взять финансы в свои золотые руки, а руки мои, и правда, покрылись золотой пленкой и стали непослушными, я уже не могла держать даже ручки, ее услужливо привязали красной ниткой; финансистов оттеснил военно-промышленный комплекс с красивыми, широкими плечами, я уже подумала остановиться на этих плечах, но тут из метели вынырнули гранитные лица нефтепромышленников, эти просто швырнули мне под ноги горсть бриллиантов и рубинов, я отодвинулась к сугробу, чтоб не раздавить, не дай Бог, чужое, и все тянули ко мне на подпись документ о моем согласии; я выбрала тот, что был на самой белой бумаге с золотым факсимиле и расписалась, и тут же почва ушла у меня из-под ног, как у воришки, пойманного с поличным - вернулся почерк!
Профессор и десантник
На Фэйсбуке случаются самые невероятные альянсы между людьми. Например, профессору-японисту прислал просьбу о дружбе молодой десантник. Интеллигентный профессор подумал и отклонил просьбу. Он недоумевал: что общего может быть у него с десантником? Однако, молодой солдат, натренированный на бурю и натиск, продолжал засыпать япониста требованиями дружбы. Профессор смягчился и задал вопрос - чем военного человека может так яро привлечь скромный японист? Десантник ответил бурным и странным письмом. Он настаивал на том, что в японских иероглифах, помимо значения, имеется второй, скрытый смысл и находится он в самой графике знака, все черточки, ножки, крючки и точки - это не что иное, как карта человеческой жизни, указатели верных и неверных путей, предсказание смерти. Ясный и чуткий ум профессора возмутился. Он перестал писать десантнику. Но юноша прислал еще более взволнованное письмо. Он рассказал, как год назад со своим другом Василием они для развлечения стали рассматривать японские иероглифы, остановились на одном "Роковая ошибка". И вдруг Василий побледнел. Он сказал другу, что видит перед собой разбомбленный арабский город, усеянный воронками. Возле каждой воронки будто бы стоит дорожный знак "Остановка запрещена". Он пожаловался на то, что иероглиф вызвал в нем непонятную тоску. Друзьям пришлось в этот день напиться, чтоб избавиться от тяжести на сердце. А недавно оба десантника оказались во время операции в восточном городе, разрушенном артиллерией, под огнем противника. Во время короткого затишья они сидели в укрытии и ждали сигнальной ракеты. Но Василию вдруг понадобилось пойти по нужде. Куда же? Да в ближайшую воронку, так как известно, что снаряд не падает дважды в одно место. Но как только Василий добрался до центра воронки и расстегнул брюки, вражеский снаряд настиг его и разорвал на куски. На глазах у друга.
"Контуженый, безумный солдат, - с горечью подумал профессор, дочитав письмо, - целое поколение гибнет на этих бессмысленных войнах арабского Востока. Подонки-политики..." И он забанил десантника.
Однако, через какое-то время ночью профессор увидел сон, будто он сам пишет большой иероглиф, используя кисточку и древнюю тушь. Иероглиф обозначал "Смерть Друга". Чуть только он отложил кисточку и стал дуть на свое произведение, иероглиф изменил форму. Он вдруг стал расширяться, линии расплылись, появились цвета, и вот, это уже был не японский знак, а карта города, в котором жил профессор, с улицами, парками, метро. Красным кружком был выделен большой городской Госпиталь. Наутро японист узнал, что его лучший друг несколько часов назад попал в больницу и умер.
В смятении профессор разблокировал десантника и бросился к нему, чтоб поговорить о загадочной теории. Но на сайте военного он не нашел никакой информации, исчезла и фотография юноши в берете и с автоматом. На месте портрета стоял японский иероглиф - "Шутка".
Старик в сандаловом кабинете
Юные слуги в синих костюмах и галстуках задернули шторы в большом кабинете, где пахнет сандалом и книгами, потому что книжные шкафы и столы здесь из сандала, зажгли свечи, в этой романтической атмосфере на столе появились два прибора, два бокала с вином и были разложены новые фотографии незнакомых красавиц, отысканные специальными посланцами на выставках, в журналах, сделанные прямо с натуры на улицах, в кафе, у моря; Старик явился в черном халате, но с бабочкой на белой рубашке, он пришел на свидание, усевшись за стол, он начал перебирать портреты женщин, вглядываясь в лица своими водянистыми глазами, поблескивал большой бриллиант на среднем пальце; наконец, он остановился на одном образе, лицо красавицы с темными, словно влажными волосами ответило ему, это было нежное и доброе лицо, в нем уловил он черты кротости и самопожертвования, глаза Старика помолодели на мгновение, он улыбнулся с благодарностью; юные слуги, уловив решение хозяина, привычно принесли ему металлический поднос и горящую свечу, старик медленно отпил вино из праздничного бокала и торжественно поднес фотографию к свече, краешек вспыхнул, он держал ее в руках, любовался пламенем, до тех пор, пока огонь не коснулся пальцев, тогда он уронил ее на поднос; фотография медленно сворачивалась, лицо красавицы сморщилось, постарело, почернело и рассыпалось в прах; Старик допил вино, и юные слуги принесли маленький золотой кувшин с крышкой, Старик собрал в него пепел с подноса и крепко завинтил крышку, он сам отнес кувшин в большой шкаф, где на стеклянных полках, среди толстых и старых книг стояло множество подобных золотых кувшинов с прахом; он не сразу поставил новый сосуд рядом со всеми, подержал в теплых руках, вспоминая лицо красавицы, которое чем-то задело его или вызвало воспоминания, на лице Старика едва заметно засветилось волнение, рука колебалась, не желая разжимать согретый ею нежный металл, усилием воли он все же поставил кувшин в расчищенное для него пространство, а потом даже поменял местами одинаковые кувшинчики, чтобы новый затерялся, и не было искушения достать его и подержать в руках завтра или еще когда-нибудь.
Черное ложе
Без траурного значения и погребального звона, это - просто черная постель, застеленная такими же простынями, покрытая шелковым одеялом, которая стоит на снегу, а где же ей еще быть? на снегу, как на бумаге, все обретает иной смысл и можно объясниться, разрешено писать черной тушью на сугробах или инеем на простынях, поставить размашистую подпись; под балдахином из скрипящих деревьев с кистью холодных ветров, из которых самый нежный - Северный, за кисейной завесой из ледяных игл столпились сны в кожушках, сосны склонились над спящей, как сестры, не будят на заре, дают поспать под синим небом, полным неизвестных птиц, зачем ей вставать так рано? ее ничего не ждет, к ней никто не придет, разве что заблудившийся зверь сделает круг, оставив нетвердые следы, и растворится в кустарнике; день ее пройдет, как обычно, под грохот грузовиков на проспекте, широкая улица идет через лес, подминая под себя все живое, следы шин заполнены банками из-под пива и окурками, неизвестные птицы хватают их в желтые клювы - допивают и докуривают, вот и все развлечение; можно, конечно, понаблюдать, как дрожат в коротких юбках коренастые дорожные проститутки, они все здесь, на трассе в лесу, блестящие, как банки и такие же закостеневшие на морозе, серьги звенят на ветру, тушь течет и замерзает черной струйкой, хорошо, если их возьмут в кабину трака на рваное кожаное сиденье и не побьют, а могут и на месте, среди черных терний, приходится носить трусики и чулки на резинках даже в пургу, дышать на кончики пальцев, чтоб расстегнуть змейку на одежде клиента, такой это хай-вей, особый, все торопятся, время потусторонних скоростей диктует правила романтических встреч, поэтическая вывеска - «оргазм- это выход в космос» - висит прямо над снежным заносом, и пусть сугроб им будет и стартовой площадкой, и пухом; девицы замерзают к вечеру, падают на снег сотнями, все о них забывают до весны, когда они пробиваются сквозь землю чахоточными цветами с вялым покорным ртом, но туфельки остаются, каблуки глубоко вошли в оттаявшую почву, они выглядят лихо, как их бывшие хозяйки на танцах, еще полны музыки и легкого шага, уже проросли нежной травой; с черного одинокого ложа, где и время замерзло, видно все, отсюда можно проследить, куда свернул человек в разбитых очках, он устремился к своей гибели, улыбается в предвкушении встречи, а пьяная старуха в лаковых сапогах возвращается в хлев своей молодости, пару снимков заслуживают и возбужденные солдаты, вытирающие окровавленные штыки, это очень эффектно на снегу, Королева завтра вручит каждому Орден Отечественного Льда с золотым кантом, но - посмертно, хотя они этого еще не знают и продолжают грубо гоготать; хозяйка ложа наблюдает все эти хитросплетения без радости, многолетний снег и мороз сформировали ее характер - глаза готовы заблестеть, только если тишину леса нарушат шаги, когда лед хрустнет под некими бравыми ботинками, которые, однако, никогда не появляются на тропинке, а вместе с ними и таинственный хозяин, наверное, это – болезненные грезы замерзания, но она все ждет и ждет горячего шепота, черные подушки, шелковое одеяло на постели заметает вьюга, глаза ее остаются без цвета и выраженья, а может, уже и незрячими от острой белизны, это некому проверить, окулист сюда не поедет (значит, такая женская доля), руки перебирают четки из серого льда.
«Конь же лихой не имеет цены»
На горизонте поднялась синяя пыль и фонтаны искр - это несется на нас Год Синей Деревянной Лошади, как предупреждают конюшие, растившие и холившие его в небесной конюшне, он нрава крутого, решительного, не терпит консервативные партии и стагнацию в делах, придется менять кожу, если кто не успел при Змее, спрятать жала и отбросить гремучки, которые носили на хвостах в этот ядовитый год; хотелось бы понять натуру космического животного с гривой до земли, чтоб как-то приспособиться, судя по предсказаниям он - не Троянский Конь, хоть и деревянный, не Инцитат, любимый конь Калигулы, для которого император построил дворец и даже принимал гостей от его имени, а также ввел в Сенат, не говоря уже о золотой поилке и пурпурной попоне с жемчугами; конечно, лошадь нужно любить, но и самому быть кем-то приличным, тогда увековечишь и имя друга - до сих пор известны имена коней Александра, Наполеона, императора Фридриха: Буцефал, Маренго, Конде (интересно, какого цвета был Маренго - не Гасконской ли клячи?), нехорошо, если год Лошади станет годом Клячи, это давно ушло из русской поэзии и не должно вернуться в жизнь, "Конь Блед" нам тоже не подходит, несмотря на его художественные достоинства, да и "Конь морской" Тютчева не актуален, "розовый конь", "чугунный", и "красногривый жеребенок" - на любителя, Конь-Огонь не пойдет, (наш ведь - деревянный), все спалит без разбора и сам застрелится, и Конь о шести ногах Самойлова как-то отпугивает; японцы же тоже пишут о лошадях с уважением, например, сочинитель хокку Кобаяси: "Воробышек-дружок! Прочь с дороги! Прочь с дороги! Видишь, конь идет". Воробышкам нужно держаться подальше от золотых копыт и ждать Года Воробышка; идущий год не будет также годом Медного всадника, или златокрылых лошадей Солнца, или даже Пегаса, Конька-Горбунка; на самом деле для тех, кто хочет его проскочить благополучно, год должен стать годом нашей Детской Деревянной Лошадки, ведь только эта игрушка была во всех магазинах нашего детства - где рыжая, где серая в яблоках, где черная с красной сбруей, иногда на четырех, иногда на досочке с колесами, но всегда с поводьями, так что можно было управлять и покрикивать: «Эй, вперед - в чисто поле! в детский сад не едем! там каша - одна вода»; с наступающим Годом нужно обращаться нежно и игриво, как с той лошадкой детства, единственным, часто, утешением, чистить до блеска его подковы, расчесывать гриву, запастись овсянкой на двоих, и никогда не употреблять шпоры и хлыст.
Предчувствие
Все снова рушится. Почва уходит из-под ног. Хватаешься за клавиатуру, она со смехом ускользает. Хватаешься за воспоминания, они раздраженно пожимают плечами. У моего окна появилась багряная планета. Это Плутон, Властелин Загробного царства. Покровитель медных и золотых копей, драгоценных камней, враг Орфея. Он появляется везде, где готовится долгожданное разоблачение, торжество правды, чье-то падение, смерть в бесславии, отвергнутая любовь и кровавая месть. Это - разрушитель. Правда, птица Феникс тоже принадлежит ему. Но она для избранных. Теперь он стоит у моего окна, смотрит на меня. И я не смею отвести глаза. Как можно отвести их от властелина?
В то же время я стою на берегу океана, он сегодня тоже страшен. Не волнами своими, а напряжением. Посиневшие темные воды бьет дрожь. Временами он с рыком бросается на сушу, вгрызается белыми клыками в землю, как стая синих волков, урчит и отползает, отхватив свой кусок. Моя умершая мать стоит на берегу и готовится зайти в воду. Она обращается ко мне: "Не ходи сюда. Вода кипит. Ты не выплывешь". И смело бросается в волны. Я хочу остановить ее, поговорить, мы не виделись 20 лет, но она мной мало интересуется. Она быстро рассекает буруны и плывет к цели, мне не видимой и не понятной. Я еще долго вижу ее огненно-рыжие волосы над волнами.
А дома меня ждет сюрприз. Незнакомые мужчины в черных рубашках расселись везде, где возможно, в моей студии, словно у себя дома. Как они попали сюда? Кто они? Может быть, музыкальная группа, неофашисты, философы. Они пьют пиво из банок. И на полу пустые банки. Среди них красивая женщина в старинной японской прическе с губами, опухшими и кровоточащими от постоянного минета. Но она не унывает. Присосалась к банке, как все остальные. Я быстро улавливаю их настроение и вежливо прошу уйти, хотя не верю в мирное урегулирование, готовлюсь защищаться.
Странно, но они тут же начинают суетливо собираться, прибирают за собой пустые банки, и, склонив головы, бормоча извинения, выходят один за другим. Последний останавливается, смотрит на меня жалобно, хочет что-то сказать. Но уходит.
Теперь у меня ощущение, что я виновата. Люди умеют так все повернуть.
Ладно. Подхожу к столу. Беру чистый лист бумаги, который способен исправить целую жизнь, но на нем возникает багровый Плутон, кипящее море, моя холодная мать, черные рубашки, разрывающие сердце, и все начинается сначала.
* "Каприсы" - литературный жанр, в котором мне легко работать, их не нужно загонять в циклы и темы, сюжеты возникают неожиданно, как человеческий каприз, который тоже никак не проконтролируешь и не исследуешь литературоведческим или другим инструментом...
Напечатано в журнале «Семь искусств» #4(51)апрель-май2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=51
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer4/Severin1.php
