* * *
Если не будете, аки дети…
Забыл о тусклых, его – запомнил. Он был недлинный.
Как будто – день, и на ум пришло мне
идти долиной.
По палой хвое, по мягким тропам, не знавшим пала,
и по полянам с густым сиропом
нога ступала.
Мело пыльцой над лесной округой, беспечной силой
сияло небо и по заслугам
наградой было.
Горбатый корень, валежник влажный, резные лозы –
всё отзывалось на эту жажду
мгновенной грёзой,
то муравьями, то муравою ступней касалось,
плелось желанием и мечтою…
Опять казалось,
что спелым будущим день наполнен, как рот – малиной,
и жизни полдень! Чуть-чуть за полдень
перевалило,
где сытно пахнет с корзинкой в рифму грибной мицелий,
кораблик солнца минует рифы,
чудесно целый,
струится, светится напоследок спиральным светом,
и хмель по вантам то так – то эдак,
то там – то этам…
Одушевлённый и каждой частью во мне продлённый,
он знал, как лёгок, красив и счастлив
полёт подёнки,
он был любовным напитком лета и аналоем,
он звал ребёнка, он ждал привета,
он пах смолою,
корой сосновой оттенка чая, лесным левкоем…
Он жил единым своим звучаньем,
своим покоем.
Недолгий, он дорогого стоил. На белом свете
мы были – целым, нас было – двое,
и с нами – Третий.
СОБОЛЕВ Александр Юрьевич – автор стихотворных сборников «Дважды в реку», «Настоящее имя вещей», «Медитация на рисовом зерне». Член Союза российских писателей. Регулярно печатается в «Ковчеге» с № VIII (2006), лауреат премии журнала. Живёт в Ростове-на-Дону.
© Соболев А. Ю., 2014
* * *
Зашторено небес прохладное лицо.
Под утро пал туман, а вот уже и нету.
И на полях лежит серебряной пыльцой
печальный след кометы.
Но вот случайный луч, завесу истончив,
искристым хоботком, как бабочка из рая,
медвяную росу с озимых собирает –
и сам медоточив.
Попробуй, задержи круговорот воды,
круговорот любви, надежды, притязаний.
И той, кто оставлял летучие следы,
не удержать глазами.
Но можно вслед любить, узнав её язык,
читая между строк безумную страницу,
где некто Сирано, собрав росу в пузырь,
не дал себе напиться.
Зачем же вспоминать угрюмый смысл примет,
захлёбываться вновь потерянным ответом…
Осенний сон души. Неяркий странный свет
кочующей кометы.
Боярышник
Под лёгким хмелем светлых рощ, изменчиво-сквозных,
где каждый ствол и нищ, и тощ над золотом казны,
где солнцу некому мешать, где в грусти уличён –
попросит отдыха душа, отведав, что почём.
Под синей ризой ноября в сплетении теней
последней мелочью рябят остатки их сеней,
и крови медленный пожар полуденной порой
зажжёт неопалимый дар – багровых ягод рой.
Под беглый бодрый ветерок над россыпью монет –
в края, где радость не порок, а счастья всё же нет,
туда, в осенние луга, в негромкое «приди»,
не второпях, не наугад, судьбу опередив.
Когда стукнет…
На берёзе зяблик бьёт.
Э. Багрицкий
Не время стучит о рёбра, а мы по нему подковами,
гримасы необщих лиц фиксируем в нём гвоздями,
а синхродорожку будней на глади его мелованной
пускаем на конфетти. Бог весть, какими вестями
оно на десерт порадует. Но барабанных палочек,
которые в такт стараются, держат гонор и ногу,
из нас уже не получится. Разве что так, по мелочи –
чеканом ли, бубенцом ли… И ладно, и слава богу.
Мы бьем, как пёстрые дятлы, как бьют на берёзе зяблики,
до финиша полагаем, что действуем самостийно,
нам пухом гнёзда галактик, мы портим райские яблоки,
и средства наши негодные становятся кровным стилем.
Долбим скорлупу Вселенной, настырные, желторотые,
в слоистых светлых мирах следим красоту детали,
готовим снадобья в ступках для зелия приворотного,
настоянного на днях, что рядом прострекотали.
* * *
Как не призадуматься о слоге лаконичном.
Сила краткой фразы умножается стократ,
если с нею на устах умирает личность –
Леонардо и Рабле, Гёте и Сократ.
Вот, цикутой вскорости от тела исцелённый
(к мудрости Сократов демократия глуха),
вымолвил единственный на сотню миллионов:
«Не забудь Асклепию в жертву петуха».
Если ты, бывало, и мечтал о божьем даре,
тут уж, как придётся, а со смертью не балуй,
а впрочем…
«Я готова, мальчики!» – сказала Мата Хари,
подарив шеренге воздушный поцелуй.
А когда Вольтеру облегчить пытались бремя,
призывали дьявола в душе не сберегать –
бросил ядовито, что теперь не то, мол, время,
чтобы наживать себе нового врага.
Может быть, конец пути и впрямь дела венчает.
«Пульс пропал» – отметил Грин , как следует врачу.
И Антуанетта: «О, простите, я случайно…» –
наступив неловко на ногу палачу.
Вспоминается порой о них, уже не прежних.
Там никак не передёрнешь, будь ты трижды плут.
Эдвард Григ сказал: «Ну что же, если неизбежно…»
а философ Кант сказал: «Das ist gut».
Прогрессор, XII в. от Р. Х.
Холмы пустыни. Раскалённый камнями Азии сквозняк.
Араба шпорами казня, спешит барон из Аваллона.
Тяжёлый панцирь. Пот солёный. Он скачет, коршуну родня,
и пена падает с коня в Негев, её сухое лоно.
Он крестоносец, прах от праха, не Божий перст, но жалкий знахарь.
Не повидать своих лугов
душе, истлевшей, как рубаха. И Сын Марии и Аллаха
печально смотрит на него.
Танец. Вариации
Художнику Г. Семирадскому и его «Танцу среди мечей»
Далёкой радости исток, росток печали.
…Поэты разных возрастов стихи читали.
Под шум листвы, наперебой, легко и лихо
они в компании с собой играли рифмой.
Мой август десять лет назад, орёл с монеты.
Опять косят туда глаза – на сцену эту.
Тот август десять лет тому, родник историй.
Он был чудак и баламут, он много стоил.
И вечер был из тех, что вдруг... В богемной блузе,
когда события вокруг плетутся в узел,
и вызревают, и хотят водораздела…
И холодало не шутя, и голубело.
И я завидовал чуть-чуть моим поэтам
из гущи публики. Но суть
ещё не в этом.
…И вот вошла в пятно луча шелков потоком,
как глянец листьев, горяча, душа Востока.
Тревожа лёгким каблуком дощатый бубен,
взглянула весело, мельком. Молчали губы,
но эта девушка была блаженной речью,
стихам – беспечна и смела – не поперечив.
В непостижимом далеке – цвела и пела
на архаичном языке живого тела.
Зелёный трепетный чинар – в ракушку сцены
она была облачена и знала цену
тому, что танец делал с ней. И эта сила
казалась Песнею песней, стихов просила.
Но в горле – нежности клубок, посильной данью…
Она сама была – любовь вне обладанья,
бесценным даром – и ничьей.
…Мой друг Гораций!
Среди расставленных мечей – ручей вибраций
дразнил, обманывал металл и, флейте вторя –
ты помнишь?! – длился и сверкал на фоне моря.
Как долго музыка живёт. Сплетая звуки,
светились плечи и живот, струились руки,
под трепет бёдер и кистей лицо молчало…
От магрибийских крепостей до Тадж-Махала
в безмолвном танце шла любовь. Одеты сталью,
по лепесткам её следов
века ступали.
* * *
– Вы понимаете, что обезьяны идут на город?–
спросил Дональд.
– Ну и что?– растерялся Андрей.
– Действительно – ну и что?– сказал Дональд
и неприятно рассмеялся.
А. и Б. Стругацкие. «Град обречённый»
Обезьянье кубло – попробуй, дёрни какую-нибудь.
Каждая держит соседа за надлежащую часть.
Плотное множество, про эволюцию – напрочь забудь.
Этот кластер, клубок, комок называется «власть».
Это есть круговая, точней, шаровая порука.
Погляди, как скрючены лапы, хребты, хвосты.
Эта шара особей (слава родной науке!)
без гвоздя и клея подогнана точно встык.
Каково сгустились, активностью обуяны!..
Электричества – ноль, но зато синдром кучевой.
Неизменный фарш, наши сукины обезьяны,
начинившие суд, полицию – много чего.
Что теперь – на попятный, мухой в гости к арахне?
Или вновь к идеалу костьми дорогу мостить?
Респектабельностью революция и не пахнет,
но и в этом кодле прогрессу не прорасти.
Да одной Кущёвки, батеньки, с лишком достаточно,
чтоб любым европейским премьером заткнули очко…
Перспективы наши, понятно, светлы и паточны,
а уставшую нацию держат за дурачков,
для которых скоро сгодится и чай с сахарином.
Где вы, братцы-варяги?! История – колесо!!!
Я под пыткой не отдал бы им Курил с Сахалином,
но за медные деньги ссудил бы Сибири кусок.
Приходи, желтолицые! Мы не такое видали.
Вы хотели Урала? Идите к нам на Урал!
Наши женщины вашим визитом смутятся едва ли,
а сынов Поднебесной встречают уже «на ура»…
Там у вас трясёт, а мы от просторов пьяны,
то ли глина на трактах сибирских, а то ли гной…
…А у них на Хоккайдо тоже живут обезьяны,
ну, и с нашими смогут поладить, им не впервой.
1830-й
И за полночь пиши, и спи за полдень…
Д. Самойлов
…Поэт, любимец муз, слуга своей природы,
вкушающий винцо и сельские дары –
он связан по ногам, и вся его свобода –
жених ли, не жених – терзаться до поры.
А Гончарова ждёт, она в Первопрестольной,
где маменька брюзжит, где света миражи.
Он думает о ней. Однако ж, не настолько,
чтобы забыть о том, чем дух от века жив.
И пусть вокруг Москвы заставы, карантины –
он пленник языка, а там пока что гость,
и век бы не видать собольих палантинов.
Ненастье на дворе, в углу – стальная трость.
Какие в колыбель ни прилетали гули,
Аринушка, мой друг – судьба своё возьмёт.
Вольно ж ей прописать свинцовые пилюли,
наживки насадить на крепкий перемёт.
Кто тему заказал – волынщику заплатит,
и долг не отменить. Всему своя пора,
песочницы фарфор с насечкой рукояти
не спутает рука, привычная марать.
Но это всё потом. В окошках свет ветшает,
прилежно кочерга орудует в золе,
лохматое перо весёлый мат мешает
и веские слова могучего Рабле.
Вот письма Натали, вот письма с новостями
о Франции. Одна забота им – шуметь.
У Польши шанса нет, а всё-таки восстанет.
За ломберным столом он пишет о чуме,
он пишет Мери плач и песню Вальсингама…
И вольная луна гуляет по стихам,
и адовым огнём горит Сальери гамма,
и вьюги свист в ушах…
Начать – беда лиха!
Уютные сверчки про зазимок сверчат,
и тесно от цитат, катренов, извлечений…
Ай, Пушкин, сукин сын и Божий порученец!
Удачный нынче день… и за полночь свеча.
