ЕГОР ЧЕРЛАК
ХРОНИКИ ЗАБЫТОГО ОСТРОВА
Антиисторические арабески в двух частях
От Автора
В основе пьесы следующий исторический факт: на заре своей военной карьеры юный Наполеон направил прошение о вступлении в русскую службу. Однако императрица Екатерина это прошение не подписала. Я попытался представить: могла бы европейская история пойти по иному руслу, прими царица положительное решение?
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
КАПИТАН БАНПАРТОВ – командир инвалидной команды, комендант острова.
КУЗЬМИЧ – одноногий отставной сержант.
ЕВФРОСИНЬЯ НИКИТИШНА – дочь местного попа.
ГЕНЕРАЛ ЛАНСКОЙ – сотоварищ Банпартова по прежней службе.
КУХАРКА.
Часть первая
Действие происходит в простой крестьянской избе. Интерьер предельно скудный: стол, несколько лавок... Значительную часть помещения занимает выбеленная печь. В углу, рядом с иконами, на стене что-то висит. Но это «что-то» до поры затянуто холстом. За дощатым столом, на котором видна табакерка, сидит капитан Банпартов. Он в офицерском мундире с эполетами. При свете лучины капитан стучит костяшками счёт, сверяется с записями, потом заносит свои вычисления в тетрадь. За окошком то и дело гремит гром, слышны порывы ветра и звуки ливня.
БАНПАРТОВ. Так-так… Попорчено мышами десять четвертей овса на четыре рубля с гривною. Убыток, стало быть, заносим в левый столбец. В нижнем амбаре, по небрежению, от талой воды замочено ржи тридцать восемь пуд… (Качает головой.) Да разве ж разумно было в эдакой низине амбар возводить? Не я ли толковал приказным, что по весне зальёт его? Да только кто отставного капитана послушает! Им бы тяп-ляп, а об казённой пользе и кручины нету… (Долго и неумело упражняется на счётах.) Ой-ля-ля! Двадцать пять целковых – без аллегориев! Сие – туда же, в левый. Побито молью пять вицмундиров зелёного сукна – на тридцать пять рублей и пятьдесят копеек. Пишем… Злонамеренно украдено мужиками при доставке провианта на остров: сухарей два мешка да солонины кадка – недельный
ЧЕРЛАК Егор (ГРИГОРЬЕВ Геннадий Геннадьевич) – автор трёх прозаических и поэтических книг и трёх десятков пьес, публиковавшихся в журналах и драматургических сборниках. Спектакли по его пьесам ставились во многих городах России. Лауреат международных фестивалей. В «Ковчеге» печатается впервые. Живёт в Челябинске.
© Григорьев Г. Г., 2014
порцион всей инвалидной команды. На один рубль и двадцать копеек ассигнациями по нынешним ценам. Заносим… Так, пошло на довольствие гарни-
зона: хлеба – семь мер, масла постного – одна бутыль с четвертью, проса – два пуда и десять фунтов, сыра – одна голова (пренебрежительно сплёвывает). И сию глину непотребную здесь сыром обзывают! Сыр!.. Сыр – это… Моцарелла – это сыр. Пармезан – тоже сыр. Даже эмменталь – и то сыр. А тут… Глина – она глина и есть… (Подбивает итог.) Что имеем? Мда-а… Изрядная сумма, однако, выходит: шестьдесят шесть рублей с гривною… Нет, не то. Шестьдесят пять целковых чистого убытку… Опять не сходится… Так, десяток сюда ушёл, плюс полтина, да ещё рубль и двадцать… Эге! Об сене-то запамятовал! Сено-то кухаркина коза потравила – это ж ещё пятиалтынный накинуть… Стало быть, вкупе – шестьдесят четыре рубля девяносто копеек… Чёрт! А куда еще рубль с полтиною девался?.. (В отчаянии бросает на пол тетрадку, отшвыривает перо.) Ах ты, счетоводство тартарное! Помру я через него на этом треклятом острове – без всяческих аллегориев говорю! Помру – и поминай как звали капитана Банпартова. И схоронят меня не в фамильном склепе близ любезного сердцу Аяччо, а на русском деревенском погосте под простым крестом берёзовым. И благо ещё, ежели возьмут себе труд начертать: «Покоится на сём месте инфантерии капитан Банпартов Николай, сын Карлов. По своему произволу вступивши в русскую службу, оный муж прошёл три кампании и выслужил себе штаб-офицерский чин, пенсион да награду – орден Святого Владимира четвёртой степени с бантом»… (Оглядывается на окошко, за которым раздаются раскаты грома.) Эка сквозануло! Ни дать ни взять – единорог шестифунтовый! Бородино! Аустерлиц! Да-а… И никто не всплакнёт над одинокой сей могилкой. Разве что кто-нибудь из моих двадцати шести инвалидов: Кузьмич, ординарец верный, да Болотов сержант. А может, и Жозефинка слезу уронит, а? Она – ну, то бишь Евфросинья Никитишна, поповская-то дочка – особа весьма чувствительная. Бывает, серчает, когда я её Жозефинкою дразню – а больше, кажется, ей попрекать меня и нету резонов. Ну, может, разве тем, что третий год хожу к ним в дом, а присвататься боюсь. Под Красным со своими молодцами в штыковую бросался – не трусил, под Лейпцигом на узурпаторские батареи летел – не робел, а тут… (Критически рассматривает себя в осколке зеркала.) Да и то молвить: по летам уж не молод, оконтужен да исстрелян в войнах не единожды, в походах потрачен довольно… Как бы того… Как бы насмешки надо мною она не учинила… (Задумывается.) Хотя, по глаголу истины, и Евфросинья Никитишна особа уже нарочитого возраста. Да и знаки комплиментарные мне не единожды самолично подавала. То взглянет эдак, то вздохнёт пречувствительно. Но нет! Без аллегориев: по мне сподобней с полуротой егерей редут вражеский приступом взять, чем в поповский дом сватов засылать!
Капитан резко встаёт, нервно шагает по избе. Несколько раз он останавливается у завешенного холстом предмета, протягивает руку, чтобы сорвать ткань, но что-то не даёт ему сделать это. Поборов искушение, капитан берёт со стола табакерку, хочет понюхать табаку, но замирает, словно заворожённый портретом на крышке.
А ведь и бывало – брал редуты-то! Батареи цельные захватывал – со всей прислугой и амуницией! Под Остроленкой не мои ли ребята поимели лакомый случай на неприятельские флеши наскочить? Шесть пушек взяли да штандарт с орлом в придачу. Не про иной какой – про наш полк государь тогда сказал светлейшему: «Нет фасонистей русских егерей: они и в рукопашной не выдадут, и в шинке не уронят военной вытяжки!» (Ставит табакерку на место, берёт в руки стакан.) Славно сказано: не уронят вытяжки! Да только долгонько я к водке русской привыкнуть не мог, ей-ей, мутило спервоначалу. Дело понятное, водка – не мускат, не шабертен… Да только зимою на марше или там, положим, на бивуаке, когда мокрый или зазяб – как без водки российскому солдату? Бывало, выпьешь мерку, а то и две, встанешь эдак пред фрунтом… А солдаты уж знают: сейчас, шепчутся, командир «болтень» читать станет. Извольте, сударики, бюллетень так бюллетень, он в ремесле военном – надобность не из последних… (Делает вид, что разворачивает перед собой свиток.) Солдаты, единокровные дети мои! В сей решительный для отечества час государь призвал нас под боевые штандарты, дабы узреть усердие лучших полков своих. Не посрамим же знамён егерских, окроплённых кровию командиров наших и осенённых славою побед суворовских походов! Противник крепок, но и мы могучи – чрез любовь свою к престолу и чрез веру православную… (Вертит в руках стакан.) Ну а после бюллетеня, известно: по чарке водки каждому солдату, барабаны – бей марш-поход, штыки примкнуть!.. (внезапно осекается, осознав, где находится.) А теперь что я? Без аллегориев: хуже торгаша лабазного. Корсиканский дворянин, российский офицер, а дослуживаю свой срок на забытом Богом острове. Считаю запасённую для армии пшеницу, воюю с крысами да бранюсь с кухаркой за каждый фунт рыбы для своих инвалидов. Тьфу! Впору шлафрок надевать да на печку лезть – раны прежние греть… (Внимательно рассматривает стакан. Это наводит его на определённые мысли.) Кузьмич! (Молчание.) Кузьмич, а, Кузьмич! Аль оглох?
В дверях показывается старый хромой сержант. Он одет в ветхую, но аккуратно заштопанную и чистую форму. На мундире – солдатские награды, нашивки.
КУЗЬМИЧ. Чё ли звали, ваше благородие?
БАНПАРТОВ. Звал-звал… Да нешто до тебя докричишься, огарок старый?
КУЗЬМИЧ (не без достоинства). Огарок не огарок, а верный слуга престолу и вашему благородию. А коли поносительными словами называть желаете – воля ваша. На то вы и офицер, и природный дворянин. Да только вот что я вам, Николай Карлыч, скажу. Невелик грех, коли Кузьмич не враз услыхал. Сами знать изволите: имею четыре ранения, чрез которые ногу потерял да туг стал на одно ухо.
БАНПАРТОВ. Ну, полно-полно… Будет, извини. Я что хотел, Кузьмич… (Мнётся со стаканом в руке, не решаясь высказаться.) Я вот что хотел… Ты того, Кузьмич… Ну… Караул на пристани выставлен ли?
КУЗЬМИЧ. Другой день уж стоит, ваше благородие. Я чё ли артикула не знаю? Небось четвёртый десяток во фрунте, слава Богу. Федулыча на пристань определил, настрого наказал ему не спать да к куме чай пить не отлучаться. А то как случается: шёл к куме, да завяз в тюрьме. И ружьё наилучшее выдал. Не то, которое в починке было, а которое вы, Николай Карлыч, давешним летом у купцов на часы выменять изволили. Браните меня, а я от слов своих не отступлюсь: переплатили тогда мы этим сатанам толстобрюхим. Часы-то уж больно важные были – с эмалью, с репетицией. Аглицкой работы – не иначе. А ружьишко так себе. Замок сточенный, и бьёт шагов на полста, не боле.
БАНПАРТОВ. Хорошо, хорошо, Кузьмич. Ты меня, по всему видать, до смертного одра будешь часами оными попрекать. Как было не сменять, сам рассуди! У нас в целом гарнизоне только и есть, что три ружья да пять мушкетонов времён потоповых. Государственное лицо на остров явится – с чем к плац-параду выйдем?.. Но ты меня с мысли не склоняй, об ином хочу спросить. Я это… Это… (Неожиданно.) Слыхал, кони ввечеру у мельника ржали изрядно? Уж не беда ли какая?
КУЗЬМИЧ. Чё ли Кузьмич первым бы не узнал, приключись в фортеции какой непорядок, а, ваше благородие? Обидно, право, отец родной! Кобыла у мельника ожеребилась. И ежели вы полагаете, что пегая орловская, с подпалинкой, то ничуть не бывало. Другая принесла – та, которую мельник у драгунского корнета сторговал… Ну, как же, Николай Карлыч! Видная такая кобылка: донская, волос густой, чёрный, что мой кивер. На левой задней ноге пятнышко ещё. А жеребёночек народился – ну такой преславный!..
БАНПАРТОВ. Да-да. Пожалуй, припоминаю нечто. Ох, и горазд ты, Кузьмич, разговоры говорить! Без аллегориев – язык твой без костей.
КУЗЬМИЧ. Ась? А-а… Точно так, ваше благородие, я за словом в карман сроду не ходил. А по мне – в том стыда нету. Лишнего не брякну, а что и скажу – всё в дело. Как люди-то говорят: Пахом хром, да три ухвата в ём. Я ж кто таков? Простой барабанный староста. Я ж не из тех штабных пустословных остроумников, коих мы с вами, Николай Карлыч, довольно повидали…
БАНПАРТОВ (рассеянно). Повидали немало, истинно так. И от них, ты это знаешь, я завсегда в стороне держался. Но ты мне того… Зубы не зашёптывай! Лучше об деле скажи… (Вертит в руках стакан.) Ты вот что, Кузьмич… Не слыхал, баню-то поп будет сегодня топить?
КУЗЬМИЧ (подозрительно косясь на командира). Чё ли будет, чё ли нет. Да и намедни, кажись, топил уже. Ох, чую, не об том вы меня, ваше благородие, пытать хотите. Смекаю, на какую дирекцию вывёртываете. Никак опять штоф спонадобился?..
БАНПАРТОВ (сердито). Штоф-штоф!.. Заладил, старый походный тесак! Я тебя умничать-то враз отучу! Штоф!.. А хотя бы и штоф – что из того?
КУЗЬМИЧ. Известное дело, коли у начальства удручение какое – тут тебе Кузьмич и тесак, и огарок. Не извольте гневаться, ваше благородие, но за штофом не пойду.
БАНПАРТОВ (удивлённо). Это что ещё за дерзости такие? Как так не пойдёшь?
КУЗЬМИЧ. Не пойду – и шабаш. Сами причину знать изволите.
БАНПАРТОВ. Да к чёрту на рога твою причину! Командиру перечить?!. Да я тебя, смутьяна, за противность под розги подвергну!
КУЗЬМИЧ (невозмутимо). Это уж как вашему благородию будет угодно. На то вы и над всем островом начальник, и крепости сей комендант, и старший инвалидного гарнизона, и распорядитель провиантских магазинов…
БАНПАРТОВ. Да я!.. Да я тебя – без аллегориев!.. Да знаешь ли ты, злоречивый старик, что меня сама матушка Екатерина на службу к себе определила? Под шомпола тебя да в карцер клопов кормить!
КУЗЬМИЧ. Как примыслите, так и будет, ваше благородие. Вы в команде здешней и царь, и господин, и батюшка родной. Да только сию грамотку вашу я наизусть давно знаю… (Приняв стойку «смирно», цитирует царское письмо.) «…По рассмотрении прошения, поданного на Высочайшее имя, повелевать изволим: французского дворянина лейтенанта Боунапартэ Наполеона сына Карлова, возжелавшего по своей прихоти вступить в российскую службу, записать в астраханский баталион в чине подпоручика от инфатерии и определить годовое жалованье в восемьдесят рублей серебром. Вакации открывать оному в срок, по выслуге годов, а буде окажется возможным по службе со всеусердием и по жизни трезвой – дозволяем перевод в гвардию с производством в штаб-офицерский чин. Подписано Ея Императорским Величеством Екатериной Второй собственноручно летом одна тысяча семьсот восемьдесят шестого года от Рождества Христова…» (Многозначительно поднимает палец.) Во-о!.. По жизни трезвой, ваше благородие!
БАНПАРТОВ. Дурак! Что бы ты смыслил в царском слоге! То – об другом вовсе. А я тебе об ином толкую.
КУЗЬМИЧ. Может, и об ином. Да только я, Николай Карлыч, от своего не отрекусь. Водка ныне под арестом.
БАНПАРТОВ. По какому такому резону?
КУЗЬМИЧ. Вестимо по какому… С часу на час ожидаем прибытия на остров генерал-инспектора. Не сами ли вы, Николай Карлыч, распорядились давеча огни на пристани жечь да зреть в оба, дабы баркас генеральский не упустить? И от употребления напитков велели до поры воздерживаться, равно как и от закусывания оных чесноком с луком. Хотя, знаете, как в старину учили? Лук – он от всех недуг!
БАНПАРТОВ (поспешно ставит стакан на место). Ах, да! Генерал этот… Да-да, как его… Генерал Ланской. Совсем он у меня из головы вон. Негоже, ежели генерал у нас что-то противное уставу заметит. Беды не миновать. Строг, говорят!
КУЗЬМИЧ. Строг, так точно, ваше благородие. У него, слыхал, не забалуешь.
БАНПАРТОВ. Куда там! Без аллегориев – не забалуешь. Слышь, Кузьмич, а не тот ли это Ланской, что при нас некогда полковым адъютантом состоял? Голенастенький был такой, вертлявый. Всё про балы да про свои победы на петербургских прошпектах толковал. Да так завлекательно!..
КУЗЬМИЧ. Может, тот, может, иной какой… Сколь их у нас о ту пору перебывало – не сочтёшь. Кого подранит, другого вовсе до смерти прибьёт. А третий, глядишь, сам-друг уж в обоз от огня подале сиганул. Да так споро, будто прованским маслом смазанный. Мы ж с вами, Николай Карлыч, ежели не забыли, без проку никогда не прохлаждались. И-и-и… Что вытерпели – то альни и теперь вспомнить страшно! В наступлении завсегда наш баталион в авангарде. А ретирада затеется – кому отступ войска от неприятеля прикрывать? Егерям поручика Банпартова, кому ж окромя!
БАНПАРТОВ (прочувствованно). Спасибо, Кузьмич! Спасибо, товарищ мой боевой! Только ты меня и понимаешь. Мы ж с тобой как те два сапога походных, на многих маршах стоптанных. Но каждому охуждателю судеб наших так скажем: да, злата и карманных богатств не скопили, заместо них – серебряные медали на грудях; парчи и батистов сроду не нашивали, отдавая предпочтение солдатскому сукну да онучкам. И не совестно нам ни за жизнь свою, ни за весь карьер! Верой и правдой государю и отечеству послужили, от Москвы-матушки до самого ихнего Парижа дотопали! Так или не так, а Кузьмич?..
Кузьмич по-свойски достаёт из печи чугунок с картошкой, ставит его на стол, начинает очищать картофелины.
КУЗЬМИЧ. Да не просто дотопали, Николай Карлыч… Боёв да страстей разных вытерпели – содомный ужас! До смертного часу не забуду, в какую переделку мы с вами под Лейпцигом-городом попали. Дождь тогда ливмя лил, вот как нынче. Темно, холодно, а француз так и прёт, так и прёт, собака! Только тем и выручились, что встали на пригорке да сверху зачали огнём его ссаживать…
БАНПАРТОВ. Мы тогда славно стояли – без аллегориев. А ведь могло и хуже дело обернуться… Да! Всё беспечность наша, всё надежда на российский авось. Ну, сам посуди, Кузьмич!.. (Бросается к печке и чертит углем на её белом боку диспозицию.) Сам суди: вот тут река, тут деревня… Мы вот здесь на ночёвку встали… А корпус графа Нарышкина аж вот здесь, за целую версту от нас. По артикулу – им бы аванпосты выставить да казаков отрядить в пикеты. Вот сюда… И сюда… А на деле что? На постой определились – и спать… (В волнении берёт со стола табакерку, нюхает табак, косится на портрет.) Я тотчас скачу с рапортом к его светлости, да какой там – и слушать не желает! Француз, говорит, ещё далече. А француз – он хотя и шельма, но не дурак. Подошёл поутру да стебанул с левого крыла. И покатились драгуны хвалёные вперемешку с конногвардейцами кто куда. Ежели бы не наши егеря – и сам граф в том деле не спасся, ей-ей!
КУЗЬМИЧ. Святая правда, ваше благородие! Как курёнка в ощип забрали бы. Я графских штабных-то опосля видал – кто в чём прискакал, прости Господи… Этот без башмаков, другой без мундира, третий в одних рейтузах… На грех мастера нет, всё побросали аники-воины.
БАНПАРТОВ. А ведь было, было им говорено! И не единожды. В рапорте-то я всё означил. И указал, что неспокойно у меня на линии. Просил хотя бы полдюжины пикетов выставить. Местность-то, ты помнишь, там изрытая, всё лощинки да овраги. Самое прелестное для скрытного манёвра место. А пикеты те в крайнем порядке сигнал тревожный подать могли. Но… Подвергли осмеянию мой доклад. И вот за этот пагубный авось и всыпали нам безбожные галлы-святопредатели по первое число!
КУЗЬМИЧ. Ась? А-а… Так точно, проучили, Николай Карлыч, самым калиберным порядком проучили. И как мы тогда только сдюжили, удержались на том взгорке? Я всю патронную сумку исстрелял да ещё до трёх раз в пороховую казну бегал за припасом. Насилу отбились от чертей. Зато и сами на лешаков походить стали, рожи у всех чрез дым да копоть были орудийного банника чернее. А мундиры… (Безнадёжно машет рукой.)
БАНПАРТОВ (заводясь, и оттого ещё энергичнее черкая на печке). А чего проще-то было, Кузьмич! Поставь сюда тяжёлую полубатарею под пехотным прикрытием. Вот тут застрельщиков рассыпь. Казачий полк пусть бы в оном лесочке дожидался своей фортуны. И покуда графский корпус сдерживал бы неприятельский натиск с фрунта, резервные колонны по этой вот дороге – фланговым манёвром. А для вящего успеху – гусар бы пару эскадронов, да в сабли!..
КУЗЬМИЧ (скептически кривясь, бросает картофелину обратно в чугунок). И-и-и, ваше благородие! Да что проку с этих гусаров-то? У них всей лихости – одно шампанское вино лакать да поселянок по стогам тискать. Куды им – бросаться в эдакую затейливость! Помните небось, как унтер-офицер Торопов об гусарах насмешничал: какой с гусар навар? Так, пустые щи – хоть… рот полощи.
БАНПАРТОВ. Нет, не скажи, Кузьмич. Непременно – во фланговый обход! Это как аз, буки, веди… Это как «иже еси на небеси»… Главнейшее дело для достижения полного успеха! Меня сей премудрости ещё в бриеннской школе обучили, а я там не из последних курсантов был. Ты погляди, погляди, что могло статься… (Новые стрелы на печке.) На плечах неприятеля врываемся в долину. Переправы – вот они, забираем их с ходу, не мешкая немало. Далее – соединяемся с корпусами Остермана и фон Палена, охватываем прибрежные крепости, отсекаем французам линии снабжения… Так… И так… А после – эдаким манером… И вот она, виктория – без всяких аллегориев! А уж тут, Кузьмич, без подходящего к случаю бюллетеня никак не обойтись… (Принимает позу оратора.) «Солдаты, любезные сердцу дети мои! Орлы гнезда Петрова, екатерининского и Александрова! Богатыри, явившие чудеса геройства и мужества! В сей великий момент, когда неприятель повергнут в прах и ретируется, оставивши все пушки, штандарты и вверивши вашему великодушию своих раненых, в сей великий момент говорю вам: вы посеребрили свои крыла славой победы, но впереди вас ждёт сугубый подвиг. Подвиг, достойный звания освобождателя отечества от осатанелых двунадесятьязычных стай. И сия слава навек покроет вас позолотою благодарности соотчичей и дружеских народов, понеже не ведали вы ни устали, ни покою…»
В комнату заглядывает кухарка.
КУХАРКА (бесцеремонно). К ужину-то чё подавать? Огурцы али капусту? А может, кашу, что с обеда осталась?
БАНПАРТОВ (осекаясь на самом возвышенном месте). Тьфу ты, преглупая баба! Кто тебе велел перебивать, коли тебя не спросили?
КУХАРКА. Да как не перебить, батюшка! После сам браниться станешь, как третьего дня. И дурой, и каргой величал.
КУЗЬМИЧ (тоже раздосадованный вмешательством женщины). А как тебя не бранить? Тебе что было велено, бестолковая? Сказали ж: баранины пожарить да хреном её как следует заправить. И кулебяку изготовить, и блинов с изюмом настряпать. А у тебя на столе что стояло? Совестно молвить – шулюм какой-то бивуачный…
БАНПАРТОВ. И про сыр сказано было: пускай не моцареллу, но хотя б чеддер какой расстарайся, на стол добудь!
КУХАРКА. Чё проку, благодетель, об сырах толковать, за баранину лавочник уже по три копейки на фунт просит. А мы ему ещё за прошлый месяц должны – за муку, за масло да за ливанский кофей. И табак, к слову, он нам тоже в долг отпускал. Вкруговую ему должны…
БАНПАРТОВ. Ну, забубнила, забубнила… Должны! Самому не хуже твоего известно, что должны. Вот баркас прибудет – и провиант доставит, и довольствие денежное. Дай только срок, пусть погода установится, а то видишь какой ветродуй. Тут пуля не проскочит, не то что баркас…
КУЗЬМИЧ. Я так полагаю, ваше благородие: эта непогодь на неделю, не менее. Примету имею на то верную: коли култышка моя чесаться да ныть принимается – к ненастью… (Для наглядности топает деревянной ногой.) К холоду, к дождю… Ох и муки мученической я тогда чрез неё принял – страсть сказать! Так хватануло осколком брандскугеля, что полковой лекарь едва в чувство вернул. А уж как меня после в гошпитале врачевали – про то отдельный сказ…
КУХАРКА (отмахиваясь). Затвердила сорока Якова одно про всякого. Уж который раз об ноге твоей слышу!
КУЗЬМИЧ. А слыхала, так ещё однова послушай – убытку твоей бабьей стати не будет. Тебе, непутёвой, только на пользу – мужским разговорам-то внимать. А коли ноге моей не веришь, другая примета имеется. Заглянул я давеча на гумно…
КУХАРКА. Да ну тебя, Кузьмич, с приметами твоими да с обычаями! Я и без всяких примет тебе наверное укажу: коли мы через два дни с лавочником не сочтёмся, он нам не то что мяса али кофею – и полбы-то не отпустит!
БАНПАРТОВ. Что ты такое несёшь! Как так не отпустит? Мне – не отпустит?!. Кто на острову гарнизонный комендант – я или лабазный суслик какой?
КУХАРКА. Ты, отец родной. Да только я и тебе без обиняков скажу: ты командир безденежный, а лавочник – он при мошне. И погреба у него полнёхоньки. Ежели не заплатим – и тебе, и всем твоим инвалидам на тюре сидеть, баркас ожидаючи.
КУЗЬМИЧ. Ой, дура! Ну и дура же! Да где ж мы ныне денег-то возьмём? Мы ж люди казённые. Коли чрез бурю жалованье да припасы не везут – разве что онучи последние скинуть, ими с лавочником рассчитаться?..
КУХАРКА (Кузьмичу). Онучи да портянки твои прелые ему без надобности… (Подходит к капитану.) А вот мундир сей с галунами али табакерку он бы принял. Так сам и указал.
БАНПАРТОВ (возмущённо). Ах он разбойник! От веку эдакого лихоимца не видывал! Табакерку!.. Да у меня только и осталось от прежней службы, что мундир да табакерка. Я в бою её добыл! Да ни в коем разе!
Рассердившись, капитан уходит из избы.
КУЗЬМИЧ. Ну вот, осерчал. А всё слова твои неразумные. Хорош этот смрадный притеснитель лавочник – эдакие пустяки офицеру предлагать! А ногу мою деревянную ему не надобно? А то отдам. Про ногу он тебе ничего не сказывал?
КУХАРКА. Пустое болтаешь, Кузьмич. Лавочник – мужчина сурьёзный, домовитый.
КУЗЬМИЧ (грозно). Так говорил али нет?
КУХАРКА (взрываясь). Он говорил, что только пеньки, мол, простодушные сподобны без проку сидеть подле магазинов – мукой, крупой да разным провиантом до верха полных. Сидят, говорил, постной кашей пробавляются и ни синь пороху не пользуются…
КУЗЬМИЧ (машет руками). Замолчи, замолчи, наседка преглупая! Счастлива судьба твоя, что Николай Карлыч сего не слыхал! Это что ж такое ты говоришь? Ему чё ли из магазинов, под его же охрану вверенных, – и воровать?!.
КУХАРКА. Воровать не воровать, а так… Попользоваться. Как все другие-то прочие делают? Ключи от амбаров завсегда при нём. От большого-то небось не шибко убудет…
КУЗЬМИЧ. Вот уж воистину: тёмность твоя поперёд тебя родилась! Да не такой он человек – капитан-то наш, – чтоб урон казённому интересу чинить! Да он скорее голову свою на отруб даст, а имущество военное сбережёт! И солдата своего нипочём не выдаст. Наш капитан, даром что природный корсиканец, а русского солдата насквозь зрит и в обиду ни в жисть не даст!
КУХАРКА. Ну, так голодом, знать, сидеть станете. Лавочник в долг не отпустит боле. Опричь денег – одну табакерку али мундир с галунами.
КУЗЬМИЧ. Тьфу ты, ведьма! И как только язык у тебя повернётся такое говорить? Да ведаешь ли ты, что это за табакерка?!. Мы оную под Малым Ярославцем у генерала французского отбили. Дело-то как сладилось? Утром ранёхонько поехали на рекогносцировку. Туман, дождичек сеет – зги не видать. Миновали аванпосты – то ли наши, то ли неприятельские – разве разберёшь? Взъезжаем с казаками на речной бережок, речка у них там махонькая, Лужей прозывается. Глядь: шагах в ста – всадников до десятка, и по мундирам видать, что птицы большие. Все при лентах, при шляпах с перьями… Засвистали казачки и понеслись вместе с капитаном нашим на француза! Версты три гнали проклятых, пятерых дротиками да пиками достали, двоих заарканили. А самый важный, генерал ихний, ушёл-таки. Ускакал, стало быть, да только табакерку свою обронил. Я её, понятным манером, подобрал да Николаю Карлычу самолично доставил.
КУХАРКА (рассматривая табакерку). Ну и чё ж в ней знатного такого?.. Была б, к примеру, золотая али с каменьями… А то так, серебро. Да и в походах, видать, что побитая.
КУЗЬМИЧ. А ты вот сюда, сюда глянь. Видишь облик под крышкой? Портрет, значит, мадамин, да подпись понизу по французскому языку: турлым-бурлым-кяхты-махты… Сие по-ихнему означает: «Моя любовь согреет тебя в долгой разлуке. Вечно твоя Жозефина». Вона как!
КУХАРКА. Слов нету, барышня фасонистая. Туалеты богатые. Да только тоща уж больно. И румянец эдакий… Будто чахоточный.
КУЗЬМИЧ. И-и-и, сразу видать, что деревня лапотная. Такое производится ими намеренно, это всё от помад заграничных. А барышни и вправду у них там всё больше бледные, точно смертным гладом морённые. Но, доложу тебе, до амурных похождений страсть какие цопкие… (Молодцевато крутит ус.) В любовных делах весьма сноровистые. Вот и до нашего капитана немало было охотниц из этих самых бельгийских немок. Но он, как только табакерку эту увидал, к портрету приценился – и всё! Будто лихоманка какая его скрутила али паралик стукнул. Как палашом отсекло: никто его сердцу боле не мил. С той поры вот об этой самой крале и мечтает, сохнет. Аж стишки затеял писать!..
КУХАРКА (вглядываясь в картинку). Известное дело: военный мужчина до разврата завсегда падкий. Для иного и болотная тина – малина. Было бы по чему сохнуть! Стан тонкий, худой – аж раменные кости торчат. Губки узкие, чисто нитка. А глаза! Что у моей козы, право слово! Только и важности, что сарафан богатый, с кружевами. Да серьги золотые – копеек пятьдесят, я чай, за них плачено. И чё об такой горевать? Будто других баб у нас не стало… Взять хотя бы поповскую дочку али там вдову почтмейстера. Такая маститая женщина! А рукодельница!..
Входит Банпартов. На нём уже другой мундир, попроще – сержантский. Протягивает кухарке свёрток.
БАНПАРТОВ. Вот, держи. Изволь передать твоему ходатаю, до чужих мундиров охочему. И накажи от меня, чтобы сегодня же всей штатной команде отпустил недельный рацион – без аллегориев! А ежели сего недостанет (кивает на свёрток), то я после от жалованья своего прибавлю.
КУЗЬМИЧ. Батюшка! Николай Карлыч! Ты что ж такое умыслил?.. Неужто мундир свой заложить хочешь? Так он же у тебя последний. И новый, почитай, – десяти лет не ношенный…
БАНПАРТОВ (нарочито бодро). Ничего-ничего, старик. Мой родитель покойный – царствие ему небесное – как говаривал? «Всё, милый Наполео, в этом мире бренно и недолговечно. Всё дело наживное, окромя славы людской да чести дворянской». (Обращаясь к кухарке.) Ну, ладно, баба, ступай! И к ужину – чёрт с ним, с сыром! – но чтоб баранина на столе стояла! Да хреном, хреном её хорошенько приправь!
Кухарка хочет было уйти, но в последний момент замечает росчерки на печке.
КУХАРКА. Ой, отцы-святители! Это ещё чё такое?.. Опять всю печку испоганили! Это чё ж, в другой раз мне её белить, а? И не совестно вам, сударь? Нешто иного места нету – угольями пакостить? Извёстки на вас не напасёшься…
Раздухарившуюся кухарку почти силой выпроваживает Кузьмич.
КУЗЬМИЧ (качая головой). И-и-и, ваше благородие! Разве ж дело это – мундир заслужённый, кровью добытый, на баранину менять?
БАНПАРТОВ. Знаю, знаю, что ты сказать хочешь. Да и сам не хуже разумею, что вся лавка купчишки этого единой пуговицы с моего мундира не стоит. Да что делать, Кузьмич? Не помирать же нам в самом деле голодным случаем у постов своих. Даст Бог, погода ускромнится, придёт баркас, доставит деньги. Тогда и справлю себе новый мундир, почище прежнего!
КУЗЬМИЧ. Ась? Ан нет, такого уж не справите, Николай Карлыч. Этот-то вам берлинский портной шил. Был он сукна самого тонкого, баварского. Где по нынешним временам такое сыщешь? Я ж крепко запомнил, как вы, ваше благородие, в этом самом мундире да ещё при сабле и при ордене ко мне в лазарет заявились. Королевич гишпанский – да и только!
БАНПАРТОВ (в его руках снова оказывается стакан). Дело служивое, Кузьмич. Ты же не печалишься об своей ноге, на алтарь отечества положенной? А мне и подавно об мундире тужить не пристало. Не на чарку хлебного вина его сменял, а на провиант своим же товарищам ратным.
КУЗЬМИЧ (чешет в затылке). Так-то оно так, ваше благородие…
БАНПАРТОВ (резко). Только так, Кузьмич, никак не иначе! Ты вот что… Сходи-ка, братец, лучше за шкаликом, а? Мундир-то, чай, помянуть надобно. А ежели заместо шкалика четвертную прихватишь – взыску не будет.
КУЗЬМИЧ (машет рукой). А, была не была! В нашем военном рукомесле как? Либо в покойники, либо в полковники. Я мигом, ваше благородие, одна нога здесь, другая… (Смотрит на свою деревяшку.) Тьфу ты, сатанинство треклятое! Напрочь зарапортовался…
Оба хохочут. Кузьмич уходит.
БАНПАРТОВ (вслед уходящему). И на пристани, на пристани проверь, чтоб маяк горел исправно! За генерала опасаюсь, погода-то, ей-ей!..
Оставшись один, капитан расхаживает по избе, периодически останавливаясь перед занавешенным предметом. Затем берёт в руки табакерку. Открывает её, долго глядит на портрет.
БАНПАРТОВ. Вот оно как, любезная Жозефина. Служить, как здесь говаривают, – не мёд пить. Особливо в России. Да… (Усмехается.) Наверное, ежели бы ты меня сейчас в этом солдатском мундире увидала – и взора бы не удостоила, а?.. Да и то молвить: где уж мне, островному комендантишке, дерзать твоё внимание заслужить! Ты во дворцах, а не в курных избах нежиться приучена, тебе небось генералы да фельдмаршалы ручку целуют. А молодые гвардейские полковники в альбом стишки пишут. А, пишут?.. Ах, Жозефина! Милая сердцу Жозефина! А ведь мог бы и я… (На мгновение задумывается.) Да. Мог бы. Да только вот… Всё сама видишь. Но ты мне справедливость всё же отдай, выслушай и мои вирши. Чем они полковничьих плоше? (Достаёт листок, читает.)
Прелестница младая,
Прости за дерзкий слог,
Пусти, исчадье рая,
Меня к себе в чертог!
Изведал я утрату
От пуль и кирасир,
Почтенному солдату
Доставь же гранд плезир!
Милей мне эти плечи,
Чем полный патронташ,
Твой взор сильней картечи,
Острее, чем палаш.
Твой стан прямей оглобли,
А бровь – под стать углю…
Я твой казистый облик
Фортиссимо люблю!
Призри меня, Афина!
И знай, быть по сему:
Тебя, о Жозефина,
Я приступом возьму!
А?.. Каково!.. Михайло Ломоносов, ей-ей! Нет, Гаврила Державин! Или этот, как его… Ну, из этих, новомодных… Имя ещё такое, огнеприпасное… Ружьёв не Ружьёв... Мортирин?.. Не то, не то… Во – Пушкин! Да только куда ему, хлыщу партикулярному. Тут, похоже, сам Денис Васильевич Давыдов рукой моей водил – не иначе. Вот уж кто был кудесник по части виршей! Сколь с ним выпито, сколь песен знатных на бивуаках спето!..
Не без гордости перечитывает написанное снова и снова, шевелит губами и жестикулирует. В это время в комнату незаметно для капитана входит поповна. Она тихо подкрадывается к Банпартову и ладонями закрывает ему глаза.
ПОПОВНА. Ау! Вот и не догадаетесь, кто это…
БАНПАРТОВ (поспешно складывая листок). Любезная Жозе… то бишь Евфросинья Никитишна! Да как ваши ручки не признать, побойтесь Бога!
ПОПОВНА (убирает руки и надувает губки). Ах, опять вы, Николас, имя Бога всуе поминаете. (Крестится на иконы.) Вот ужо будет вам на том свете! Вот увидите. А всё же не признали спервоначалу, сознайтесь, дорогой капитан! Так заняты были мечтами воображения, что и не услыхали, как я вошла.
БАНПАРТОВ. Помилуйте! Какими мечтами? Рапортную ведомость начальство затребовало, вот сижу, считаю. Сами извольте взглянуть, премилая Евфросинья Никитишна: изъяны и убытки заношу в сей столбец, а прибыток напротив – в этот… (Демонстрирует ей тетрадку.)
ПОПОВНА. А стихотворства пиитические в который столбец вносите?..
БАНПАРТОВ. О чём вы, великодушнейшая Ефросинья Никитишна? Вот вам крест святой!.. (Осекается, заметив укоризненный взгляд поповны. Она грозит ему пальцем, затем истово крестится.)
ПОПОВНА. Ой, нехорошо, господин комендант! А вот это вот что?.. (Берёт листок и, развернув его, декламирует.) «Прелестница младая, прости за дерзкий слог…». Это что за выразительные высказы такие? Я чай, до казённого дела, до фуража и пороха они не касательные?..
БАНПАРТОВ (очень смущён). Не вижу тут никакой вящей выразительности. Так, некое подражательство. А впрочем, воля ваша… Да, вирши не бесталанные. Я их у одного уланского ротмистра из книжки списал.
ПОПОВНА. Ой ли? Уж не лукавите ли вы, милый Николас?
БАНПАРТОВ. Пред вами – как пред полковою хоругвью, бесподобная Евфросинья Никитишна! Всё яко на духу – без аллегориев!
ПОПОВНА. Да? А вот это в таком разе что? «Тебя, о Жозефина, я приступом возьму!». Как вы сии отчаянные обороты объясните, капитан?
БАНПАРТОВ. Это… Сию строчку сам приписал, каюсь. Да, не удержался от искушения, дал некую волю фантазиям.
ПОПОВНА. Да полно, полно вам смущаться, милый капитан! Я и не думаю пенять. Стишки недурные, для слуха даже весьма ласкательные. Я об том, что вы за обычай взяли меня сим именем французским дразнить... Жозефина!.. Может, вы, Николас, воображаете, что оно для меня лестно? Ан нет, совсем напротив. Мне вот папенька говорил, да и сама я в журнале читала, что ныне в Петербурге иноземные прозвания не в моде. Даже государь, слыхала, на своём тезоименитстве изрёк: «Русский победитель ненавистного узурпатора французского престола имя своё природное носить обязан равно как почётный титл, без утайки и застенчивости». Впредь так и пишите: «Тебя, о Евфросинья, я приступом возьму!»… (Спохватывается, что зашла далеко, крестится на иконы.) Прости, Господи, грешную!
БАНПАРТОВ. Да-да, разумеется. Совершенно с вами согласен, чудесная Евфросинья Никитишна. Не к лицу русскому человеку, освободителю Европы, рядиться в заграничные хламиды. Хоть и течёт во мне южная кровь, но знаю сие не хуже иных природных русаков. Только вот… Извините уж за прямоту солдатскую: Жозефина в виршах как-то того… Благозвучнее. (Оправившись от растерянности и принимая холодный тон.) Но, простите меня за дерзость, вы, Евфросинья Никитишна, сюда, верно, не за-ради стишков явились, а? Тем паче, в такую погоду…
ПОПОВНА (с обиженным видом). Ах, вот вы как! Что ж, и то правда. Папенька мой Кузьмича подле колодца встретил. Так тот сказывает, что у гарнизонных нужда в деньгах образовалась. Мол, из этого вы даже мундир свой заложить велели.
БАНПАРТОВ (раздосадованно). Вот уж язык у старика что помело!.. Ей-ей, лучше бы ему в четырнадцатом годе язык заместо ноги отхватило! Забудьте это, любезная Евфросинья Никитишна! Не извольте беспокоиться ради таких пустяков.
ПОПОВНА. Хороши пустяки, коли дворянин последнее движимое имущество в заклад отдаёт! Мы люди тоже небогатые, потому и в понимание войти можем. Что, к примеру, у меня из приданого? Так, самая малость: три батистовых платья да два шёлковых, ну, беличья шубка, ратином крытая, ну, лисий салоп с капором и муфта к оному, десять одеял тафтяных на хлопчатой бумаге… (Выразительно глядит на капитана.) Разве это богатство? С таким приданым, чаятельно, замуж не вскоре выйду. Ваш брат мужчина, он что? Он дружественность питает больше к девицам зажиточным, состояние имеющим…
Возникает неловкая пауза. Поповна ждёт реакции капитана, но тот насупился и молчит.
(Осторожно). И остаётся нам, девушкам незнатным, но себя блюдущим, лишь уповать на волю Божию. Да в невольной праздности источать себя слезами над чувствительными сочинениями Капниста и Поль де Кока…
Снова пауза. Капитан упорно не желает развивать тему.
Хотя, иной раз бывает, что и для честных скромниц счастье открывается. Возьмите пономаря дочку – за купца первой гильдии замуж вышла. Или Марью, что у приказчика на воспитании была, – сосватал её целый кавалерийский поручик. Да и за себя молвить не совестно. Прошлым годом корнет Звягин предложение делал. И титулярный советник Шмидт, бывши на острову по делам крепостной переписи, руки просил и даже конфектами угощал…
В очередной раз повисает тяжёлое молчание.
(Подёрнув плечиком и совсем иным тоном.) Ах, я неспохватливая! Совсем из ума вон! Меня же к вам, Николай Карлыч, папенька прислал спросить, не нужно ли вам денег под заём? Коли случай такой приключился, мы по-соседски завсегда выручить готовы. Не Бог весть чем располагаем, но, питая известные дружеские чувства…
БАНПАРТОВ (холодно). Не извольте беспокоиться, мадмуазель. И передайте достопочтенному родителю вашему, что покамест такой крайней нужды в деньгах не имею. А буде окажется возможным…
Поповна резко закрывает лицо руками и отворачивается от капитана. Плечи её вздрагивают.
БАНПАРТОВ (он такого оборота явно не ожидал). Что, что такое, преславная Евфросинья Никитишна?..
ПОПОВНА (сквозь рыдания). За что вы? За что вы – эдак? Чем заслужила я чёрствость вашу? Я же… Мы же в доме своём завсегда вас – как родного. От вас, как от сродника, – ничего не таили. А вы… К чему этот хладнокровный тон, к чему сия нарочитая манерность? Чем провинилась я, скажите?..
Ошарашенный и сбитый с толку капитан пытается успокоить поповну, подходит к ней, неловко берёт за плечи.
БАНПАРТОВ. Ах, простите, простите меня за этот тон, кротчайшая Евфросинья Никитишна! Не по злому умыслу я. Виноват, стократно пред вами виноват. Вот он я весь – казните! Всё грубость моя солдатская, утомление от дел служебных. Нет, скорей – робость всему причиною…
ПОПОВНА (быстро вытирая глаза). Робость?.. И кого же вы робеете, Николай Карлыч?..
БАНПАРТОВ (несмело беря её за руку). Вас, распрекрасная Евфросинья Никитишна. Сам вижу, что в пустяки впадаю, несносное иной раз говорю. А поделать ничего не волен, сам не свой при вас делаюсь – без аллегориев. Словно при штыковой атаке. Знаете, как там случается… Бежишь на вражеское каре, с одною шпажонкой бежишь – и чуешь, что ты это уже и не ты как бы, а иной кто… Руки ощупаешь – твои, ноги – тоже… А всё одно – воли над ними уже ты не имеешь. Сила тебя неведомая вперёд влечёт… (После короткой паузы.) Вот и ныне. Все члены вроде мои, а приказать им… Нет, вовсе не то должно мне сейчас говорить вам, преблагородная моя… моя…
ПОПОВНА (страстным шёпотом и потупившись). Что ж… Что ж… Я не противлюсь более. Николас, милый, ежели хотите, зовите меня Жозефиною! Не стану отныне обижаться.
БАНПАРТОВ (приближая её к себе). Боже! Боже мой! Как бы я этого хотел – если бы кто сие ведал! Жозефиною!..
Мокрый, грязный, возбуждённый – в комнату врывается Кузьмич.
КУЗЬМИЧ. Ваше благородие, беда! Несчастье! Генерал-то наш… Баркас его об камни дотла расшибся. У самого устья, волна там больно злая да течение со стрежня. Поднесло к утёсу – и хрясть со всей мочи! Буря-то какая, царица небесная! Сейчас робяты снимают баркасных-то, кои уцелели, а есть ли промеж них генерал – того не ведаю. Темно хоть глаз коли, и дождь аки из бадьи хлещет. Я за вами, Николай Карлыч, прибёг. Надобно вам на берег скорее – генерала и прочих какие остались выручать…
Буквально на глазах капитан преображается. Теперь он – не затюканный службой пожилой офицер, а настоящий руководитель, полководец, вождь…
БАНПАРТОВ. Так, слушай меня! Беги в караульное помещение, кличь на берег всю свободную смену. Потом – в казарму. Всех гони к пристани. Дай знать мельнику и кузнецу, путь немедля тащат туда же канаты да кошки стальные. Ежели тотчас с камней баркас не стянем – поутру щепы от него не останется… Да бегом, бегом, старый!..
Выбегает вслед за Кузьмичом. Поповна остаётся в помещении одна. Второпях или сослепу, она встаёт на колени не перед иконами, а перед завешенным холстиной предметом. Поповна истово крестится и кладёт земные поклоны. Затемнение.
Часть вторая
Утро следующего дня. Та же изба, сквозь щели пробивается солнце. Очевидно, что буря утихла. На лавке, укрытый тряпьём, спит Ланской. Его мокрый мундир сушится у печки. Рядом с лавкой генеральский сон караулит Кузьмич.
КУЗЬМИЧ (заметив, что генерал зашевелился). Изволили чё ли проснуться, васятство? Здравия желаю, инвалид гарнизонной команды отставной барабанный старшина Ивакин!
Ланской медленно садится на лавке, вертит всклоченной головой.
ГЕНЕРАЛ. А-а, служивый… Здорово-здорово… Это что? Это где я?
КУЗЬМИЧ. Ась? А-а… На нашем острову, васятство! Изволили прибыть вчерась ввечеру, да малость с погодой не угадали. Разрешите доложить: раскроило ваш баркас вчистую. Едва из воды вас выхватить успели. Слава Богу, Егорыч… Виноват, вахмистр Соловейко, плавает преизрядно – так он до трёх разов за васятством в самые пучины нырял.
ГЕНЕРАЛ (рассеянно озираясь). Мон дью! В самом деле?
КУЗЬМИЧ. Истинный крест! Но Бог, видать, есть, взмиловался он, услыхал молитвы наши.
ГЕНЕРАЛ (по-прежнему вполуха слушая сержанта). Ну и как-с? Достал?
КУЗЬМИЧ. Кого, виноват?
ГЕНЕРАЛ. Ну, этого… За коим в пучины…
КУЗЬМИЧ. Вас, чё ли? Так точно, вот он вы изволите сидеть, васятство – живёхонек, здоровёхонек. Сей момент чаю вам излажу, будете крепче прежнего! У нас как говаривают: половину самовара выпьешь – гусариком скачешь, а полный осилишь – драгунским полковником следуешь… (Доверительно.) Вам, васятство, может, опростаться надобно или там поблевать – так лоханка вон она, у порога (собирается уходить).
ГЕНЕРАЛ. Ну-ка, служивый, постой-ка. Что это у тебя на щеке?
КУЗЬМИЧ (трогает щёку). Это, чё ли? А-а, это чирьяк, васятство! Он по обыкновению от сырости али с постной жизни по весне заводится.
ГЕНЕРАЛ. Чем пользуешь?
КУЗЬМИЧ. Известное дело, по-солдатски: картошку сырую жуёшь да на то место прилепливаешь. Ажни и другой способ имеется. Бабы советуют, васятство, мол, козлиной мочой самое верное. Только я не верю, а лучше сказать – брезговаю.
ГЕНЕРАЛ. И думать не моги! Что за бредни! Мочой!.. Анисовая вытяжка для того аптекарями выдумана. Намакиваешь ею корпию хорошенько – и прикладываешь к чирию до пяти раз в день. Понял? Ну, всё, ступай, ступай…
Генерал окончательно сбрасывает тряпки и усаживается. Он брезгливо поджимает босые ноги и опасливо оглядывает тесное пространство комнаты.
ГЕНЕРАЛ. Тэрибль! Ужасно! Что это было-с?.. Какое-то античное приключение, некий русский Улисс. Говорил же мне уездный полицмейстер не трогаться в эдакую погоду. Сидел бы сейчас у него в гостиной, играл в вист с хозяином, любезничал с хозяйкою… А она и вправду шарман. Недурна. Грудь, голос, всё такое-с… Ей бы годков десять долой – и кто знает… (Неопределённо шевелит пальцами.) Впрочем, танцует она прескверно. Да и одета… Разве в Петербурге дама с положением позволила бы себе к мазурке надеть розовое глазетовое платье с жёлтыми рюшечками? Какой-то век Елизаветы, бон тон. И вот это-с…Что это такое? Она вообразила, что сие – мазурка?!. (Делает несколько карикатурных па, но внезапно останавливается, хватается за поясницу.) Ох, ох! Эка в поясу щёлкнуло! Будто прутом калёным ожгло. Видать, застудил чрез пребывание в студёной воде-с. Надо будет спиртовыми мазями растереть. Да и галлериевой кислоты у доктора спросить не худо б. Ох, опять стрельнуло! Как бы лихорадка не сделалась! (Приваливается спиной к печке.) И занесёт же служебное рвение в эдакую глушь! Я уж не говорю про приличное общество-с, но тут, полагаю, и в бостон не с кем перекинуться. А потчевать станут… Забудь про рейнское, ром или там гогенхейм какой. Водку, водку подливать будут! (Держась за поясницу.) Впрочем-с, сейчас и от водки не отказался бы. Зуб на зуб нейдёт… (В сторону двери.) Эй, служивый!.. Эй, как тебя там?.. Солдат!..
Дверь отворяется, но вместо Кузьмича на пороге появляется капитан. Он тщательно выбрит, простой мундир его отглажен. Он при шпаге и при наградах, за спиной Банпартова маячит поповна.
БАНПАРТОВ (вытягиваясь перед начальником). Позвольте отрапортовать, ваше сиятельство! На вверенном мне острову происшествий не имею. Провиантские, фуражные и прочие магазины соблюдаются в целости, меж солдат инвалидной команды больных и самочинно отлучённых нет. С реляцией – комендант здешней крепости капитан Банпартов. (Салютует шпагой, при этом едва не задевая поповну и генерала.)
ГЕНЕРАЛ (с трудом уворачиваясь от шпаги). Вольно, вольно, капитан. Отлучённых, значит, у тебя нет? Правда твоя – с такого острова разве убежишь? Вода повсюду…
БАНПАРТОВ. Вода, так точно! Только смышлёный человек завсегда путь отыщет, коли нужда. Но солдат на то и солдат, чтобы пост свой блюсти аки порох в глазе. Я так полагаю, ваше сиятельство!
ГЕНЕРАЛ. Ты, капитан, вот что… Давай без этих сиятельств. Я, знаешь, люблю по-простому. Мы с тобой, чай, не в министерском присутствии. Мы люди военные и разуметь друг дружку должны с полслова, без этих разных… (Демонстрирует салют шпагой.) Без этих полонезов-с. (Протягивает руку.) Премного рад знакомству. Князь Ланской.
БАНПАРТОВ (осторожно пожимает генеральскую ладонь). Точно так, ваше сия… Я такого же мнения, дорогой князь! Как мы есть питомцы военного буйного времени, то и жеманничать нам не пристало. (Передаёт генералу свёрток с одеждой.) Вот, принёс вам заместо попорченного мундира. Тут сюртук, панталоны сухие да пара тёплых получулочков. Всё чистое, доброе, от насекомых табачным листом сохранённое. Так что не извольте беспокоиться.
Генерал рассеянно кивает и выразительно растирает ладонью поясницу.
ГЕНЕРАЛ. Мерси-с! А водица-то у тебя, капитан, здесь холодная. Право, не знаю, смогу ли от простуды уклониться. Случится недоброе – пользовать-то нечем, все микстуры и капли мои утонули. Все – до последней бутылки.
БАНПАРТОВ. Нет нужды тревожиться, князь! И об этом предусмотрено…
Делает приглашающий жест. Из-за его спины выступает поповна с подносом в руках. На подносе штоф, рюмки, нехитрая закуска.
Не пренебрегите, князь. Вкусите – без аллегориев – нашего здешнего хлебосольства. Вот настойка гречишная, рекомендую…
Генерал, заметив поповну, приосанивается, оживает. Накинув на плечи одеяло, выпивает рюмку, довольно разглаживает бакенбарды.
ГЕНЕРАЛ. О! Прелестно! А на здешнем острове, как погляжу, не так и скучно. И собеседники, и женщины недурные имеются-с. Ну, за здоровье милых дам, удалых поражательниц наших сердец солдатских!.. (Выпивает ещё одну рюмку.) М-м-м!.. Хорошо!
БАНПАРТОВ. Вы закусывайте, князь, закусывайте, прошу вас! К стопке недурно было бы сыру настоящего подать, но… Но можно и рыжиками.
ПОПОВНА. На гречишном меду настоянная. Да с толикой хмеля. Мы с маменькой делали, это она меня сему искусству обучила.
ГЕНЕРАЛ (пожирая поповну глазами). Препохвальная настойка, сударыня-с! Благодарите маменьку свою, кланяйтесь ей за то, что мастерица она настаивать такую знатную водку. А наипаче – за то, что есть у неё столь приятственная дочка. Да что ж мы стоим, господа? Прошу садиться, и уж не обессудьте, что я в столь необходительном виде…
Рассаживаются вокруг стола. Генерал поднимает рюмку.
Позвольте поблагодарить хозяев за учтивый приём и потщить себя надеждою, что главные опасности моего предприятия остались позади.
БАНПАРТОВ. Разумеется, князь. Почту за честь оказать вам содействие во всех ваших частных и казённых надобностях.
ПОПОВНА. Уверяю вас, сударь, что пребыванием на острову вы останетесь премного довольны. Мы хотя и не столица, но в модных веяньях и светском обхождении тоже толк имеем, да! Папенька мой, к примеру, уж не первый год «Сын отечества» выписывает. Жена здешнего провиантского чиновника в переписке с самой госпожой губернаторшей состоит. А по четвергам в нашем доме завсегда сходятся господа лучшего круга: дьяк Игнатьев с сыном, управляющий казённой мельницей Степан Алексеевич, провиантмейстер с супругой… Иной раз вот и Николас… То бишь Николай Карлыч честь оказывает.
ГЕНЕРАЛ. Прелестно, прелестно-с! Ах, как жаль, сударыня, что ныне не четверг. Впрочем, имея здесь… (Обводит рукой.) Имея здесь столь изысканное общество… В лице, если так позволительно выразиться… В образе, так сказать… И подобии… Что сделает честь… Что я сказать хочу?.. Да! Наслаждаясь обществом столь благовоспитанной барышни, можно смириться и компанией дьячка. Вот-с! Позвольте вашу ручку, неоцененная… (Берёт поповну за руку.)
ПОПОВНА (потупив очи, но руки не убирая). Евфросинья Никитишна.
ГЕНЕРАЛ. Да! Да! Именно – Евфросинья. Именно – Никитишна. Шарман! Какая премиленькая ручка! Изящные пальчики, царапинки, сделанные, чаятельно, каким-то шаловливым котишкой… Жаль, кожа чуть смугловата. Сие от климата, от климата, сударыня, уверяю вас! Северный климат вредит вам. У меня, знаете, тоже так было-с. В прошлом годе стал примечать: кожа погрубела и пупырышками такими вся пошла меленькими. Я и то и сё… И ртутные примочки пробовал, и присыпал персидской сиренью… Да лейб-медик знакомый надоумил: это, говорит, всё от русского скверного климата! Вот так-с! (Наливает сам, выпивает.)
ПОПОВНА. Вы находите, князь? А пожалуй что и так. Вы не представляете себе, каково это – проводить свои лучшие годы как бы в заточении, будучи окружённой водой и нездоровым воздухом, не имея возможности вести приятные беседы с истинно образованными людьми столичного круга… (Спохватившись.) Извините, Николай Карлыч, я вас ни в коем разе в виду не имею.
БАНПАРТОВ. Не трудитесь извиняться, милейшая Евфросинья Никитишна! Как могу я дерзать полагать себя в числе образованных людей? Почитай, с пятнадцати лет в военной службе, изрядную часть жизни своей провёл в походах, в лагерях посреди солдат и унтер-офицеров. К чему я пригоден?.. (Поднимается.) «Дирекция нале-во! В колонну по два с примкнутым штыком строй-ся! Для церемониального марша го-товсь!» Это я могу. Знаю, умею, люблю – без аллегориев. А расшаркиваться, любезничать да внимать эфирным материям – не приучен. Да теперь, видать, уж и не обучусь!..
ГЕНЕРАЛ (оглушительно хохочет). Ха-ха!.. Дирекция!.. Стройсь!.. Марш!.. Превосходно, капитан! Это не такая малость, как ты полагаешь. Это… Это, знаешь, способности иметь надо, да-с! А без способностей человек кто есть? Ничтожный атом природы, как говаривал один мой приятель. Не бесталанный, энтр ну, сочинитель. Но… Но имел случай пристраститься к скверной привычке… (Стучит ногтем по бутылке.) Всецело отдался сему пороку-с. Далее известно-с… Сделалась горячка, воспаление пузыря, прошу прощения у дамы. Продолжительные волнения желчи обратили его в человека раздражительного, нетерпимого. Прибавьте ко всем его испытаниям подагру и водянку, которая вконец доконала несчастного. Я советовал ему почаще отворять кровь, предупреждал при сём, чтобы он не дозволял пользовать себя конопляным отваром, как иные невежественные знахари практикуют. При внутренних воспалениях, мадмуазель, первое дело – уксусные ванны вкупе с регулярным принятием, пардон, рвотных порошков и слабительных растворов. А эти ложные, с позволенья сказать, эскулапы знай твердят своё: отвар конопли!..
ПОПОВНА. Не могу не согласиться с вами, сударь. Невежество народа нашего простёрлось до таких пределов, что даже образованные и светские люди иной раз полагают, будто желудочное нездоровье можно излечить травяными настоями! И сие говорится в наш просвещённый девятнадцатый век, когда лекарское искусство шагнуло столь далеко!
ГЕНЕРАЛ (прижимает её руку к своей груди). Приятно, приятно, мон шер ами, слышать такие речи! Искусство шагнуло-с. Да-с! Шагнуло, оставивши грубую натуру позади! Но что означает – далеко?.. Положен ли предел человеческому стремлению, бесценнейшая Евфросинья… да-да, Никитишна? (Вспоминает о капитане.) Капитан! Вот ты как полагаешь: есть ли предел стремлениям, или там – умовоображениям? Кто хотя бы месяц назад мог предположить меня, генерала Ланского, в сей избе, на каком-то острове? Почитай, на краю земли!.. (Наливает, выпивает.)
БАНПАРТОВ. Да, да, метче и не скажешь! На краю земли… И всё же, князь, откройте, что заставило вас пуститься в столь многоопасное путешествие?
ГЕНЕРАЛ. Охо-хо… Мне ли тебе изъяснять, капитан? Известно что-с: прикажет высшее начальство, и не то что на твой островок – к Ледовитому полюсу на утлой лодчонке отправишься… (Конфиденциально понижает голос.) Распоряжение имеется из главной квартиры – в три недели составить тщательный рапорт о запасах фуражных, съестных и особливо огневых. И нимало не позднее будущего месяца дежурный генерал должен будет представить сей рапорт не кому-то, а самому государю!.. (Многозначительно шевелит бакенбардами.)
ПОПОВНА. Неужто, самому государю?!.
ГЕНЕРАЛ. Именно-с! Лично – в присутствии военного министра, штабных и свитских генералов, начальников корпусов и сводных дивизий.
БАНПАРТОВ (задумчиво). Коли так, как вы говорите, князь, то я полагаю, что дело серьёзное затевается. Военный совет во дворце за-ради пустого карнавала собирать не станут. Никак, новая кампания?..
ГЕНЕРАЛ (с долей холодности). Ну, это, капитан, не нашего с тобой разума дело. Ты – гарнизонный комендант, я – генерал-инспектор. Невелики фигуры. Дело наше малое и до государственной эспланады близко не касательное. (Выпивает.) А только вот что я тебе доложу, капитан… Имел я тому дней десять случай банчок метать с одним гвардейским полковником. Игрочина так себе-с. И на вид не Бова-королевич: худой, мешки под глазами – верный признак отчаянных селезёночных коликов. В сих случаях лишь соляные припарки помогают, ты уж поверь мне, да и то, коли в верном сочетании с анисовыми каплями. Вот-с… Но человек он пресерьёзный, с великими князьями знаком, во дворец вхож. Так он-то мне конфиденциально и сказал, что к осени всенепременно пойдём на турка войною!..
Капитан вскакивает. Видно, что он очень возбуждён этим известием.
БАНПАРТОВ. На турка!.. Я знал, знал, что это скоро случится!.. (Подбегает к занавешенному предмету, но так и не решается открыть его.) И пора! И самое время – без аллегориев! Потому как сейчас для нас обстоятельства наиблагоприятственнейшие! Судите сами, князь… Порта погрязла во внутреннем разброде, янычары волнуются, на Балканах и в Курдистане неспокойно. Вы, полагаю, спросите об Англии и Пруссии… Англичане увязли в спорах о своих заморских владениях, с Пруссией мы имеем договор. А австрийский двор в его теперешнем положении едва ли решится вмешиваться. Армия паши разбросана по многим крепостям, пушки турецкие недурны, но они устарелые. Напротив – наше южное войско в превосходном состоянии, артиллерия усилена новейшими осадными орудиями и мортирами… (Хватает уголь и пылко начинает чертить на печке карту действий.) Взгляните на диспозицию, князь!.. Корпус генерала Ермолова располагается здесь, корпус генерала Милорадовича – вот тут. Наилучшее положение, чтобы броситься чрез Дунай и фланговым манёвром окружить неприятельскую армию! Несколько полков и речная флотилия отряжаются для осады крепостей, а остатняя армия стремительно движется по прибрежным равнинам далее к югу – вплоть до Босфора и Дарданелл… Так… Так… А после - вот эдак!..
Теперь вскакивает генерал. Он пылко обнимает разошедшегося капитана.
ГЕНЕРАЛ. Николай! Банпартов! Вот теперь – признал! Как только взметнулся ты да стал вдоль печки маневрировать – тотчас признал! А ты всё тот же: горячий, неуёмный да на планы скорохватный. Вот как нынче встречаются старые фрунтовые товарищи – в чёрной избе, на безымянном острове! Впрочем, это пустяки-с, не правда ли? Таковое ли ещё терпеть приходилось… Что за времена были!.. Вспомни, Банпартов, сколь мы с тобой шинелей подле бивуачных костров прожгли, сколь кувшинов варенухи выдули! Не счесть! Дай-ка я облобызаю тебя…
Бывшие сослуживцы снова обнимаются и выпивают ещё по рюмке.
БАНПАРТОВ. А я вот вас сразу узнал, князь. Ещё говорю Кузьмичу-ординарцу: не тот ли это Ланской, что при нашем полку адъютантом служил? Да, времена знатные были! Счастливые времена – без аллегориев! И мы иными были, молодыми да удалыми. Хотя, князь, о ту пору у вас эдаких роскошных бакенбардов не водилось, но по части амурных премудростей вы уж и тогда достигли степеней. Ввек не забуду, как то ли в Литве, то ли в Курляндии вы у шефа кирасирской бригады прехорошенькую немочку отбили!
ГЕНЕРАЛ (польщён, но изображает смущение). Право, Николай! Оставь!.. Такое – и при даме-с!..
ПОПОВНА. Ох, не беспокойтесь, князь. Всё одно не понимаю я ваших мужских разговоров. По мне – так все мужчины одинаки…
ГЕНЕРАЛ (хохочет, при этом приобнимая поповну). Хо-хо… Все, да не все, благосклоннейшая Евфросинья… И так далее… Вот хотя бы нашего прехраброго капитана Банпартова взять. Неужто кто-то кроме него там, в Моравии, когда никчёмное начальство наше завело полк в чащобы непроходимые, додумался б выбираться в долину не горами, а напрямую – чрез ущелье-с?.. Или иной случай… Когда под Салтановкой французы наш арьергард в обжим взяли, кто, как не поручик Банпартов, введя на курган батарею и поставивши оную нос к носу с неприятелем, отвратил тем самым злейшую опасность окружения? А?..
БАНПАРТОВ (растроганно). Премного благодарен, князь! Спасибо – без аллегориев! За память долгую, которой, увы, у наших начальников и по сию пору не объявилось. Ведь за эти два дела да и за какие прочие я не то что креста наградного не получил – даже слова доброго не услыхал. Так и проходил в пехотных поручиках до самого завершения кампании.
ГЕНЕРАЛ. Неужто до самого завершения? Скорблю, скорблю, брат, об участи твоей безнаградной. Но всё горячность твоя. Она тебе враг, ей-богу! Не ты ль, когда наш корпус к Парижу подступил, предлагал совершенно истребить оный город поджигательными снарядами? А Монмартрово предместье – с землёю сравнять?..
БАНПАРТОВ (взволнованно). Я и ныне от слова своего не отступлюсь! Как было не свершить праведное отмщение над варварами, спалившими Москву, державшими конские стойлища в её сорока сороков церквей?!. Как не желать было предать разрушению развратное гнездо супостата, велевшего взорвать святыню русскую – Кремль, снявшему ажни крест с Ивана Великого?!. И разве можно, князь, забыть те гнусности, кои злодей свершал над девами и жёнами нашими, над пленными беззащитными? А стоны Корсики, земли моей исконной, плакавшей под пятой бездушного завоевателя, и по сей день в ушах моих…
ПОПОВНА. Браво, Николай Карлыч! Вы, как погляжу, отчаянный патриот!
БАНПАРТОВ (прохладно). Очень может статься, сударыня. Только за патриотство ныне чинов и наград не дают.
ГЕНЕРАЛ. Не беда, Николай! За царём, как говорят, служба не пропадёт. Но забудем печальное. Давай-ка о деле. Я сказал давеча, что предписано мне наиподробнейшую реляцию по вверенным тебе припасам составить. Все магазины обсмотреть, счесть всё самолично до последней головы сахарной. Ежели упущение какое или недостаток товару окажется – изложить в докладе отдельно. Но делать сего не стану. Да, не стану-с! Неужто я оскорблю ревизией своего старого фрунтового друга? Нет, не таков генерал Ланской! Да и диспозиция у меня ныне… Сам видишь… (Указывает на одеяло, в которое завёрнут.) А посему, дражайший капитан, окажи услугу – сделай опись сам. Ну, ты же знаешь как. Чтобы всё по форме было, главное – аккуратно-с. А я, так тому и быть – подпишу, потому как своему военному сотоварищу доверяю яко себе... (Выпивает рюмку.) Можешь не опасаться, чрез лорнет бумаги твои разглядывать не стану. Ежели какой малости у тебя в магазинах недостаёт – ну, пшеницы с дюжину пудов или пару штук сукна мундирного – не взыщу-с. Ибо в расчёт вхожу: пенсион имеешь небольшой, деревеньками за тридцать пять лет безупречной службы, полагаю, не жалован… (Смеётся.) И то сказать: не запросто ж так ты к сим запасам определён! Когда такое бывало, чтоб на Руси сапожник да без сапог оставался?.. Не нами этот порядок заведён – не нам его, брат, и рушить… (После очередной рюмки на генерала нападает приступ строгости.) Но до известных пределов!.. Во так-с, нежнейшая Евро… Ерфа… Помню-помню – Никитишна… (Целует ей руки.) Доброта начальственная – она как антонов огонь. Затронет сей недуг один какой член, а чрез неделю глядь: уже всё тело горит. И начинает костоедица нутро точить. А от неё, между нами, одно проверенное средство – трепциановое масло с яичным желтком. Вот так-с!.. Именно, драгоценнейшая… да-да, Никитишна! Доброта в меру нужна-с. Как опиумные капли успокоительные… (Стучит кулаком по столу.) А посему, ежели я узнаю о непорядках каких или во зло употреблениях – пощады никто не жди-с! Приговор короткий: под караул на гауптвахту – и шабаш! На хлеб и воду! Под шпицрутены! В Сибирь! Вот он каков, генерал Ланской!.. (Внезапно гнев сменяется нежностью.) Дайте, дайте вашу ручку, сострадательнейшая. Да-да, мадмуазель… Ах, что за ручка!.. Но, право, климат здешний немало вредит вам. Уверяю. Удаляйтесь отсель при первой же оказии, нежнейшая Ерфо… Евфросиньюшка! В столицу, непременно в столицу, туда, где бурлит образованная жизнь, где завсегда отыщется истинный ценитель сих прелестей… (Пытаясь обнять поповну, натыкается на капитана.) А-а, капитан-с!.. Николай!.. А давай-ка выпьем с тобою, моншер! Выпьем за победы русские, самовидцами и соучастниками коих мы были! Ах, годы-годы! Где вы?.. (Вытирает слезу, но тут же внезапно вскакивает.) Господин комендант! Слушайте приказание: поутру снарядить судно для отбытия моего в распоряжение главной квартиры к докладу пред самим императором! Всенепременно-с! Именно-с! Извольте исполнять, милостивый государь!.. (Столь же стремительно садится и засыпает, уткнувшись лицом в тарелку.)
ПОПОВНА. Сомлел, сердешный. Видать, что служба – не пряник тульский. Устал. Сколько дел, сколько дел!.. Да ещё с баркасом недоразумение.
БАНПАРТОВ. Да-да, с баркасом. А вода-то наша, любезная Евфросинья Никитишна, и вправду никак не средиземноморская. Студёна водица северная – без аллегориев. Оттого и перебрал генерал, а от излишеств чего не наплетёшь… Только вот не всё я уразумел, об чём генерал тотчас толковал. Когда твердят по-русски чересчур стремительно – не всё успеваю понимать… Про пенсион мой поминал, про беспощадность свою к лихоимству… А об сапожнике – к чему бы сие? Князю что, новые сапоги надобно справить?
ПОПОВНА (уклончиво). Это генерал так аллегорически изволил выразиться. Присказка имеется такая простонародная…
Входит Кузьмич с дымящимся самоваром.
КУЗЬМИЧ. А вот ужо и самовар подоспел! Кухарка, дура баба, вздумала его лучиной греть. А от лучины что за жар, так – слёзы одни, в аккурат – ко второму пришествию и угадала бы. Углём берёзовым – самое дело!.. (Замечает уснувшего генерала.) Заснул чё ли соколик-то наш? Не мудрено, вона сколь выкушал… (Кивает на бутылки.) Господа генералы, известное дело, люди нежные, до напитков разборчивые. Где нам четверть надобна – им и трёх стопочек достанет… Ну, давайте, чё ли, вас, барышня, да вас, Николай Карлыч, чаем угощу. Не пропадать же добру, тем паче что лавочник, дышло ему в брюхо, по такой оказии полплитки чаю порядочного отпустил.
Поповна и Кузьмич приступают к чаепитию. Но мысли капитана заняты чем-то другим, он почти не притрагивается к чашке и постоянно поглядывает в сторону висящего на стене предмета. Поповна сидит рядом со спящим генералом: то поправит одеяло, то разгладит прядь спутанных генеральских волос…
КУЗЬМИЧ. Важный чай! Я такой только в Польше и пивал. Случай там был… Шли мы форсированным маршем на Варшаву, значит, да по бестолковости проводника забрели в лес. Поплутали изрядно, вымокли, утомились… И уж под утро натыкнулись на хутор. Так, жидовское местечко – дворов с десяток, не боле. Едва подошли – из передней избы выскакивает старик да на колени пред нами. И ну лепетать: мол, господа солдаты, обороните от притеснителей… И всё эдакое… Глядим: и впрямь полный непорядок, немчура на хуторе бесчинствует. Самовольничают там эти, как их, прости Господи… (Поповна крестится.) Эти, имя им ещё… Ливеры… Лаверы, чё ли… Как, ваше благородие?
БАНПАРТОВ. А?.. Что?.. Спросил что-то, Кузьмич?
КУЗЬМИЧ. Да запамятовал, как этих чертей прозывали, что на хуторе жидовском обиды чинили? (Поповна при упоминании нечистой силы вновь размашисто крестится.)
БАНПАРТОВ. Ландверы силезские. Ополчение милиционное по-нашему.
КУЗЬМИЧ. Во-во! Ландверы. Милиция – одно слово. Они тамошних людишек в грош медный не ставили. Известно: своя шейка – копейка, чужая душка – полушка. Кто женского полу – страсть как забижали, а мужчин – особливо которые позажиточней – всех обдирали дочиста. Бусурманы, только на иной лад… Мы, понятный манер, порядок быстро навели, особо ретивых да пьяных связали, в холодную посадили под караул. Уж как нас эти жиды благодарили, как кланялись!.. Меня, Евфросинья Никитишна, иначе как «господин сержант» и не величали! А потчевали как!.. (Зажмуривается от удовольствия.) Даром что пощипала их немецкая сволочь. На столе и ветчина вмиг объявилась, и студень, и яишня… А наливок!.. Каких только душе твоей угодно! Мы чаю испросили, так они нам на ротную артель фунтов десять наилучшего отпустили. Одно жаль, постояли там мало.
ПОПОВНА. Папенька мой завсегда чай у заезжих купцов покупает. Полпуда единовременно берёт, чтобы на цельный год. А у лавочника скверный чай, он его, слыхала, лебедою разбавляет.
КУЗЬМИЧ (аппетитно прихлёбывает из блюдца, не забывая и о содержимом бутылок). Ничуть не бывало, барышня! Изрядный чай, сами испробуйте… Трухой – да, есть такое – малость отдаёт. Но с того какой взыск? От сырой прели да от мыша на острову куда денешься?
ПОПОВНА (отмахиваясь). Фу-у, Кузьмич! Какие непотребные предметы ты говоришь… От мыша! (Крестится.) Сразу видать, что человек ты простолюдный, грубый. Не чета иным… (Поправляет воротник генеральской рубахи.) Разве можно чувствительным девушкам об таком говорить? Я ж их страсть как боюсь – мышей-то. Тебе сие известно, ты нарочито меня дразнишь. Да теперь я и на язык его не возьму, чаю твоего – с мышами-то!..
КУЗЬМИЧ (смеётся, довольный произведённым эффектом). Хо-хо… Мамзель мыша напугалась. Верно, в сугубых нежностях вы, Евфросинья Никитишна, произрастали. Мыш – он что? Зверь мелкий, но смышлёный, задаром в руки нипочём не дастся. А ведь бывало в походах, что с голодухи и малым мышом не брезговали. Да! Но мяса с мыша тьфу, на золотник – не боле. Иная статья – крыса! Да особливо ежели по осени в хлебной риге изловленная…
ПОПОВНА (зажимает уши). Не желаю слушать твои дерзости, Кузьмич! Не желаю! Грех тебе…
КУЗЬМИЧ (продолжая поддразнивать собеседницу). По осени они зело упитанные бывают, иная с кошку – во как!..
ПОПОВНА. Изволь замолчать немедля! Николас! Николай Карлыч, велите ему не дразнить меня!
БАНПАРТОВ (рассеянно). Что, что такое, бесподобная Евфросинья Никитишна?..
ПОПОВНА. Этот противный Кузьмич!.. Затвердил про мышей. Ему удовольствие надо мной смеяться.
БАНПАРТОВ (с трудом собираясь с мыслями). Про мышей?.. Да-да, Кузьмич, про мышей я упустил… Надобно в записках добавить… Чрез мышей, кроме овса, одного только проса пять четвертей не досчитались. Ты вот что… Возьми бумаги, что я давеча писал. Завтра снесёшь их к баркасу, отдашь его сиятельству для доклада в главную квартиру. Всё понял?
КУЗЬМИЧ. Так точно, ваше благородие! Чего тут премудрого?.. Да только я так думаю: надобно в те бумаги и об вашем мундире вписать. Не своей же прихоти ради вы его, чай, лишились, а чрез крайнюю казённую надобность…
Услышав слово «казённая», генерал внезапно оживает. Он пытается подняться, стучит себя кулаком в грудь.
ГЕНЕРАЛ. Да-с! Казённый интерес есть первостепеннейшая цель государственного мужа! Как есть я потомственный дворянин… Как верноподданный слуга Его Величества… Да за казённое добро, коли что проведаю, я любого!.. В порошок-с!.. Именно-с!..
Падает, но его вовремя подхватывает Кузьмич.
ПОПОВНА (суетится вокруг). В дом! К нам в дом его надобно свесть. У нас в горнице истоплено да и чисто. Пусть выспится, сердешный…
Кузьмич с генералом продвигаются в сторону выхода. Но у самого порога генерал вдруг вскидывает голову.
ГЕНЕРАЛ. Николай, друг! Сотоварищ разлюбезный! Прошу тебя, мон шер, умоляю!.. При кровохарканьях – только карболовыми растираниями пользуйся. Средство испытанное, я тебе дело говорю-с! А ежели горло саднит или простуда какая – нету лучше голландских порошков. Коли тебе крайняя нужда будет – я из Петербурга пришлю…
Поддерживаемый Кузьмичом и поповной, генерал уходит нетвёрдой походкой. Капитан остаётся в комнате один. Занятый своими мыслями, он нервно шагает по избе, то и дело натыкаясь на стол, на лавки… То он подходит к висящему на стене предмету, то останавливается у печки и вносит поправки в нарисованный им план турецкой кампании.
БАНПАРТОВ. Вот и всё! Всё, да! При трёх государях служил капитан Банпартов, три кампании прошёл. Ран и увечий – не счесть. Опытности и умения не занимать – без аллегориев. А вот ишь как… Такое дело затевается, а он не нужен сделался. Как там в артикуле сказано? «Выслужившие порядочный срок и угасшие телесными силами, необходимыми в полноте регулярности полевых фрунтов, удаляются с пенсионом в инвалидные команды». (С силой швыряет на пол стакан.) Дьявол! Какое угасание сил? Я, ежели надо, ещё прошагаю столько же! Что Европа! Египет, Персия, Индия – вот где простор для истинного военного театра! Дайте мне корпус… Хотя бы дивизию! – и завтра Александрия вместе с Калькуттой падут к стопам российского монарха! А они – о телесной немочи… Да я скорее чрез бездельное сидение на сём острову угасну, чем от походов многотрудных! С ума сойду чрез ревизские премудрости, чем от картечного свиста!.. (Сжимая кулаки.) Губит меня сей остров! Губит и душит. Остатние силы высасывает. Сколь мне ещё осталось? Год? Два?.. А какая пропасть несвершённого!.. Порвать бы эти путы, да туда – где барабанная дробь снова зовёт бежать на ретрашементы неприятельские, шагать в дождь ли, пургу по сорока вёрст в сутки, питаясь тем, что по пути добыто… И жить при этом, вдыхать полной грудью! Не прозябать, умирая тихо, безвестно…
Берёт табакерку, чтобы понюхать табаку. Но, открыв крышку, забывает о нём.
Улыбаешься, недостижимая моя Жозефина? Ну и смейся, тебе всё позволительно! Да и грех такую оказию упустить – не подшутить над инвалидным капитаном, принуждённым делить дерзкие мысли свои со старым сержантом да с табакеркою… (Вглядывается в портрет.) Нет, нет… Ты не по злобе чувств так улыбаешься. Тут иное. Ты знаешь что-то, знаешь и не желаешь открыться мне. Но и я кое-что ведаю, да – без аллегориев. Знаю, что настанет час, и я всё одно уплыву с сего холодного и неприветливого клочка суши. Куда? Того пока не ведаю. Зачем? Тот же ответ. Может, для того, чтобы сыскать, наконец, тебя, недостижимая Жозефина моя? И коли найду – тогда берегись! Никуда боле от себя не отпущу!.. (Задумывается.) Вот только… Только дай свершить эту кампанию. Клянусь, она будет последней! Я столько о ней думал минувшие месяцы… Гляди же!..
Капитан подбегает к занавешенному предмету и рывком сдёргивает закрывавшую его ткань. Мы видим карту, где скрупулёзно обозначен план военных действий.
Главные силы я расположу вот тут. Да, здесь самая наивыгодная позиция: речная пойма, ровная местность для манёвра… Малую армию числом в две-три дивизии с артиллерией отряжаю сюда – теснить главное войско неприятеля с фрунта. Сам же с основными силами наступаю тут, с левого крыла. Гвардейскую кавалерию вкупе с кирасирами бросаю чрез мост на противный берег. От стремительности сего манёвра зависит, сумеем ли мы захватить вражеский артиллерийский парк. Далее всё просто: пред армией открывается наикратчайший путь к побережью. Бью сюда, потом – сюда…
Пока капитан чертит на карте дополнительные стрелы, позади его на большом экране возникают кадры. Это какой-то полуслучайный набор батальных сцен: бегут солдаты, стреляют пушки, кричат раненые, плачут дети… Что там, на экране? Бородинское сражение? Взятие Александрии? Московский пожар? Ватерлоо?.. Нарастает шум: канонада, треск выстрелов, ржание коней, звуки горна…
Наконец, и увлечённый театром предстоящей войны капитан замечает происходящее. Он выпрямляется, расправляет плечи и внимательно всматривается в кадры несуществующей хроники. Кого-то напоминает эта фигура многозначительного мрачного молчания… Кого? Во всяком случае – не капитана инвалидной команды Николая Банпартова.
Сколько времени это длится? Год?.. Жизнь?.. Ночь?.. Постепенно экранная баталия сходит на нет. Изображение расплывается, путается, звук обрывается. Время для капитана снова остановилось… И вот уже мы видим его не в горделивой позе вождя, а сгорбленно сидящим у печки и подбрасывающим в огонь поленья больным ветераном. На столе за его спиной несколько опустошённых бутылок.
В комнату входит Кузьмич.
КУЗЬМИЧ. Разрешите взойти, ваше благородие? Ох, и зябко ж на дворе, мочи нет…
БАНПАРТОВ (бесцветным голосом). Зябко, говоришь? А ветер что? Стих ветер?
КУЗЬМИЧ. Ветру как не бывало, Николай Карлыч. Вода – ну чистое зеркало! Капля не ворохнётся, лишь рыбёшка какая мелкая иной раз взыграет хвостом. Чудно!..
БАНПАРТОВ. Что чудно, Кузьмич?..
КУЗЬМИЧ. Да всё чудно, ваше благородие. Намедни ещё форменная буря ревела, а ныне вся натура словно заново родилась. Тихо, аки в раю. Давеча только егосятство нам про анисовые капли толковали да анекдоты рассказывали, а теперь – словно и не бывало никого. Надолго только ли?..
БАНПАРТОВ. Возьми терпение, Кузьмич. Генерал проспится – снова рапортованием займёмся. Такой содом настанет!..
КУЗЬМИЧ. Бог с вами, Николай Карлыч! Егосятство-то уж час тому, как отбыть изволили. Я мнил, вам известно…
БАНПАРТОВ (встаёт с поленом в руке). Как так отбыл? Куда отбыл? Когда?..
КУЗЬМИЧ. Говорю, час уж с четвертью. Баркас, как и велено было, я ещё ввечеру приготовил, грамотки ваши сургучом опечатал и чин по чину егосятству утром передал.
БАНПАРТОВ. Чёрт, какая непочтительность вышла! Вообразит ещё, что я намеренно оказал небрежение. Обо мне он не справлялся?
КУЗЬМИЧ. Никак нет. Спешили они шибко. Так спешили, что салоп с капором на пристани впопыхах оставили…
БАНПАРТОВ. Что за чепуха? Какая нужда генералу в женском салопе?
КУЗЬМИЧ. Так это ж, ваше благородие, не генеральский салоп-то…
БАНПАРТОВ. А чей тогда, позволь спросить?
КУЗЬМИЧ. Знамо дело, чей… Поповны. Евфросиньи Никитишны…
Капитан долго смотрит на Кузьмича, не в силах осознать услышанное.
(Пряча глаза.) Поповская-то дочка того… С генералом уехала. Уж не знаю, с ведома ли родительского, только ни свет ни заря дали команду егосятство, покидали солдаты ихние вещи в баркас – и только их и видали! Вот как оно ныне, Николай Карлыч… (Вздыхает.)
Капитан долго сосредоточенно молчит. Он что-то обдумывает… Да, он уже решил.
БАНПАРТОВ. Скажи-ка, Кузьмич, а цел ли твой старый барабан?
КУЗЬМИЧ (не без удивления). Так точно, ваше благородие. На чердаке висит целёхонький, коли мыш его не погрыз.
БАНПАРТОВ. А как генерал-марш бить, не забыл ещё?
КУЗЬМИЧ. Годов семь как не пробовал… Но руки вспомнят, ваше благородие…
БАНПАРТОВ. Отлично! Отлично, сержант! Видишь, как всё само собой разрешилось… Отлично – без аллегориев!
КУЗЬМИЧ. Да что вы такое удумали, Николай Карлыч?
БАНПАРТОВ. А то и удумал, Кузьмич. Хромай, ни минуты не медля, за своим барабаном, бей общий сбор и генерал-марш! Вахмистр Соловейко на плацу пусть команду строит. К моему приходу чтоб выдал людям все имеющиеся в цейхгаузе ружья, тесаки и ранцы с порционом сухарей. Стой! Самое главное забыл! Бюллетень-то кто подготовит? Садись, пиши…
Озадаченный Кузьмич берёт бумагу и перо, садится за стол. Капитан диктует.
Пиши: «Солдаты, товарищи и дети мои! Сегодня решилась судьба наша. Как есть мы люди военные и присягой обязанные, наиглавнейший долг наш – быть в первых колоннах действующей супротив неприятеля армии. А посему гарнизонной команде в числе двадцати шести инвалидов надлежит нынче же отплыть для пополнения изготовленной к новой кампании армии. Солдаты, семейные сродники мои! Я поведу вас в обильные долины, где вы не станете терпеть нужды ни в провианте, ни в славе воинской, коей предстоит покрыть вас неистребимой позолотой памяти грядущих потомков! Орлы государевы! Расправьте же крыла свои и устремитесь вперёд, навстречу солнцу нашей вящей гордости!»
КУЗЬМИЧ. Всё?
БАНПАРТОВ. Всё.
КУЗЬМИЧ. А подпись? Отставной капитан от инфатерии Николай Банпартов?
БАНПАРТОВ. К чему эти длинности? Две литеры поставь: Н и Б. Сего предостаточно.
КУЗЬМИЧ. Так точно, ваше благородие, куда более... Разрешите идти?
БАНПАРТОВ. Ступай. А следом, пожалуй, и я отправлюсь. Мало времени у нас, Кузьмич, адски мало…
Оставшись один, капитан берёт в руки табакерку, внимательно вглядывается в портрет. Затем решительно захлопывает крышку, засовывает табакерку в карман сюртука и быстрым шагом выходит из избы.
За сценой слышны звуки военных сборов: бьёт барабан, раздаётся топот солдатских сапог, подаются какие-то команды, бряцает оружие… Эти звуки вскоре сменяются плеском вёсел.
В комнате появляется кухарка. В руке у неё ведро с известью.
КУХАРКА. Батюшки-светы! Срам-то, срам какой! Натоптали, накидали – чисто поросята. А ещё благородия! Тьфу! И печку опять опосля капитана белить! В который уж раз?.. (Принимается белить печку. В перерывах – прислушивается к звукам с берега.)Ишь, в барабан-то как крепко ударяют – аж в ушах закладывает. Это небось Кузьмич старается – первый в команде затейник. Даром что хромый. Нет, в тот раз потише было. Без барабанного бою тогда в поход отряжались. А ныне глянь чё вытворяют! Эко забористо: «Дирекция направо! Попарно – шагом арш!». Не иначе комендант, его голос. Лишнего не скажу, человек он смирный, да вот иной раз вожжа под хвост залетит. Ничего, пущай. Погуляют солдатики, а потом снова шёлковые сделаются. Известное дело: разве русскому человеку на одном месте без дела долго можно быть? Вот оттого-то и сумасбродничают… (Замечает карту военных действий.) А листки-то свои военные оставили. Будет чем печку растопить… (Срывает и мнёт карту.) Нет, для русского человека унылая жизнь – яко тьма кромешная. Ни радости в ней, ни удальства – хоть волком вой. (Снова прислушивается.) А теперь песню завели. Это Болотов-сержант затягивает, он на весь остров песельник изрядный. Вона, шельмы, как кругло выводят, ажно под микитками зачесалось. Одно слово – служивые…
Занавес
