НАТАЛЬЯ СТЕРКИНА
РАССКАЗЫ
Гоголь-моголь
В отцовском пальто он вышел на лестничную клетку, дверь, по счастью, не скрипнула.
Закурив, не дожидаясь лифта, сбежал на первый этаж.
Раскланявшись с удивленной соседкой, выскочил на мороз.
За угол, в переулок и – через два дома булочная. Свежий хлеб… Да ведь нет уже никакой «булочной»!
В мини-маркете купил плюшки, «Можайское» и шоколадки для отцовских «девочек».
Всмотревшись в лицо кассирши, спросил:
– Как, не мерзнете в Москве?
Улыбнулась.
– Да уже привыкла.
Вздохнула.
– Но дома лучше…
Конечно, лучше! И ему – лучше. Но вот оказался посреди ночи у отца. Явился в одном костюме – галстук набок, напугал старика. И сейчас вылез зачем-то на холод… Ну да – за свежими булками. Вот и она – «за булками»…
Из-за чего полез на стенку вчера? Разорался, ключи швырнул чуть не в лицо…
Да, вернулся с «вечерки», как говорится, «усталый, но довольный», хотелось рассказать, как прошел семинар, а она… Напряженная, в глазах слезы… Сплошной упрек…
– Да я работал! Не с девками хороводился… Надоело!
Выскочил, чуть не угодил под машину, водитель обматерил.
– Давай отвезем его!
Добрая девушка. Да и парень посочувствовал.
– Сука, да?
– Жена-то? Нет… Просто чужая…
Вот именно – чужая! Это он и твердил себе, медленно шагая по переулку, а раз чужая, то и дом – чужой…
Когда он протиснулся в дверь, отец уже копошился на кухне в своей теплой, недавно подаренной ими пижаме. Еще спорили, какой цвет… И по этому поводу спорили!
– А я думал, ты еще спишь… Вот завтрак готовлю… Гоголь-моголь будешь?
Ох, как замотало-затрясло…
– Попозже, пап, попозже… Я вот тут булок купил, молока…
СТЕРКИНА Наталья Иосифовна – автор шести книг прозы, публикаций в российской и зарубежной периодике. Член Союза писателей Москвы. В «Ковчеге» печатается впервые. Живет в Москве.
© Стеркина Н. И., 2014
Стоит, смотрит – все приемлет… Худое лицо, две пары очков, слуховой аппарат…
Гоголь-моголь…
– Ладно, сейчас. Только руки вымою…
Вкусно. Как вкусно-то…
– Спасибо, пап… Прости, что ночью ворвался… Ну, извини… Да, я тут шоколадки купил… Кто-то из «девушек» сегодня будет?
– Оленька… Капустку кислую принесет. Заказал. Щи нам с тобой сварю.
Вот, еще и это…
Как сохраняет равновесие этот старик? Ну, приходят соцработник, уборщица, парикмахерша. Поит их чаем, слушает рассказы об их житье-бытье… Друзья иногда позванивают… Внуков нет… Они с женой наведываются нечасто… Почему? Да все потому – свой дом, свои мыши… А он, давно похоронивший жену, влачит… Ну откуда всплыло это «влачит»? Да еще неизвестно, кто из них «влачит»…
До щекотки любопытно – а как они жили, отец и мать? Ничего он про это не знает! Не задумывался… Да и сейчас бы не стал. Если бы не боль… Боль? Ну что-то вроде… Откуда боли в безлюбом сердце взяться?
А ведь заныло, когда отец про гоголь-моголь…
Он лежал в маленькой комнате на узкой кушетке под картиной, которую, кажется (не точно все это знал), написала бабка, когда была юной, подающей надежды… Что-то об этом говорилось, и часто говорилось, но ведь не осело, не стало частью судьбы. Почему?
Каким было начало их общей старости? Может, горечи было много? Может, бились головами о стены, вот как мы сейчас…
Но что, собственно, случилось? Пригласили преподавать… После трех скучных пенсионных лет – опять на люди. Что, лучше, когда оба сидели дома, каждый за своим «компом»? Привычка… Ну да, привычка… Но ведь все так пресно, вяло… И ведь давно так пресно и вяло, еще до этого «великого домашнего сидения», просто раньше не замечалось… И вот – контраст… Там – жизнь, студенты любопытные, здесь она – унылая…
С кем это отец? С Оленькой! Теткой лет сорока, улыбчивой – отзывчивой… И будут щи, и нужно будет смотреть в глаза отца, живущего так странно…
Позвонить ей? Конечно! Наговорил, кажется, лишнего… Оскорбил, наверное. Зачем? Любовь-нелюбовь, а неприятно, что… Ну да, да – стыдно! Но ведь и она могла… Как-то могла… Не дошло бы до такого. Вот опять «она»… Стоп-стоп – стоп. Бесплодно. Бесперспективно. Нужно время. И сейчас есть время… Время жизни у отца. В этой комнате, где все знакомо, в этой кухне, где все под рукой.
Да, забавно – в молодости жена сбегала «к маме», теперь он – «к папе». Вот и нужно будет ей сообщить, вот этак, с юморком, мол, перебешусь и вернусь, а пока…
– Пап. Я поживу у тебя пока?
– Поживи пока. Давай обедать.
Жиголо
Заложив одну руку за спину, пьют они за дам. И среди них он, жиголо. Стройный, высокий, в коротеньком жилете. И совсем не молодой – резкие складки на щеках, глаза усталые.
Я ведь раньше думала, что жиголо бывают молодые, такие упругие мальчики-мячики, заводные игрушки.
Почему я вообще думала об этом? Ну, как сказать... Не в возрасте совсем дело... Просто я вот не понимаю, как это у кого-то с кем-то... Ну вот я об этом. Я вот не знаю, как это можно с кем-то танцевать в обнимку да еще голову на плечо класть! А одна положила и тает, тает... Не подумайте, я не о морали, это я... вот нашла слово – о рефлексах! У меня их нет. А любопытство – причем, знаете, этакое с отвращением – присутствует...
Ну, давайте я по порядку. Мне тут выхлопотали путевку в санаторий в Литву, очень хороший – общего профиля.
Я, конечно, когда-то в Прибалтике бывала, это когда еще без виз, а сейчас и в Турцию меня дети с собой брали, и в Египет, так что я к загранице привычная. Но не суть.
Так вот, за столом со мной оказались две дамы примерно моих лет, одна из них местная, и мужчины, интересные, кстати. Оба литовские, но язык не забыли, так что мы беседовали. За соседним столом такая же компания, там моя соседка по номеру, та, кстати, которая голову на плечо...
Да, так откуда жиголо, спрашиваете? А вот этот, в жилетке, Юлиус. Он там и сторож, и распорядитель, и вообще везде свой, уж не знаю почему. И ключи у него – и от библиотеки, и от зала, где рояль. Я, кстати, музицировала, в свободное от процедур время. И вот уже в первый же день он то с одной дамой беседует, то другую под ручку ведет, голову склонил и что-то нашептывает. Вот я и вспомнила слово «жиголо».
Через несколько дней был бал, это у них так принято для каждого нового заезда устраивать, даже в путевке сказано: вечернее платье желательно. У меня было – дочь откуда-то привезла, сто лет висело, а куда в нем ходить? А тут – укладочку сделала, губки подкрасила и сижу себе, наблюдаю. Он со всеми перетанцевал – ну, с теми, кто желал, конечно. Я отказала и еще одна бабулечка, но она-то по старости, а я из-за отсутствия... Правильно – рефлексов. Я уже говорила?
А потом был праздничный ужин... Там они, мужчины, так вот странно стоя пили, я такого никогда не видела... Не у всех, правда, это красиво получалось, наш один попробовал, да как-то нескладно у него вышло, чуть вино не разлил, да так и остался стоять раскорякой. И этот, жиголо, скажу я вам, был самым элегантным.
Я-то, конечно, сидела, когда они пили за нас, только бокал свой приподняла, а одна все же вскочила, так ее за подол соседка дернула, и она плюхнулась на место, сконфуженная...
Потом опять танцевали, но уже не все – многие по номерам разошлись. Я тоже вскоре ушла, а что мне там делать – одни парочки остались...
Что-то не спалось мне в ту ночь, соседка, кстати, под утро только пришла, смущенно так утром улыбалась. Я хоть бы что. Не мое дело. А ночью как раз о том и думала, как это они так? Вот я как представлю, так мне противно – танцы всякие, обнимания...
А ведь так случилось, что пришлось мне с этим «прынцем» вечер провести. Оказались мы с ним, что называется, тет-а-тет...
В общем, все двадцать четыре дня так и было – прогуливался он с дамами, дважды застолья были в честь именин, ну, там не все были, а меня звали, потому что у одного нашего, Павла, и у одной, что за соседним столом сидела. И пили опять за дам. Ну, тут уж я потом у соседки спросила, что это за ритуал такой. Объяснила, что так пьют гордые польские паны. Ну и хорошо, довольно красиво.
Потом вышло вот что – путевка закончилась, пора по домам. Литовцы, дисциплинированно, раз по машинам, и след простыл, наши тоже потянулись к автобусу на вокзал ехать, а у меня проблема – билет на другой день, кассирша напутала, а я и не посмотрела... Ну это ничего, не страшно, у них заезд только через два дня, никто не гонит, конечно. И вот, я свободна абсолютно – процедур нет, соседка-болтушка не донимает, старушка, правда, тоже осталась, да у нее путевка на две смены, меня не касается.
А я и днем, как все уехали, погуляла, в кафе шоколаду горячего выпила, поспала, телевизор посмотрела, а вечером опять вышла. А темно, ноябрь, ветерок такой поднялся, но я решила до храма дойти, дорожка хорошая туда ведет. Иду потихоньку, вдруг под ноги кто-то кидается, я чуть не упала – кошка! Хищная какая-то, глаза горят, о ноги трется, но недобро, недобро, я ей – брысь, брысь, и скорей обратно, а тут что-то как завоет, завоет-засвистит, я рукой махать, уж не знаю, почему, а оно только сильнее. Не сразу я сообразила, что это ветер в пакет мой целлофановый задувает, я всегда с собой ношу, ну, ключи там, зонтик, лекарства. Чуть разума не лишилась. Подхожу к воротам, окликает меня кто-то, вздрогнула, конечно. А это он, жиголо. «Что это – говорит, – вы в темноте одна гуляете?» А я и брякни в раздражении – а с кем гулять прикажете? И пошла к себе. Дух перевела, корвалола выпила и вышла телевизор смотреть, у нас комната-гостиная была, там все вечерами собирались, вот я и по привычке... Смотрю, а там он сидит, чай пьет, удобно устроился.
– Не составите компанию?
Ну, не убегать же?
– Спасибо.
Мне же любопытно. Пью чай китайский из маленькой чашечки, его незаметно рассматриваю. Ну лет ему сорок – сорок пять, похоже, помотало его.
– И давно вы тут? Откуда приехали?
Потихоньку-полегоньку узнала, что из Каунаса он, здесь уже седьмой год. По вкусу ему в маленьком городке жить и работа по вкусу.
– Ну основное-то ваше дело, как я понимаю, жиголо?
Он чашку поставил, на меня как-то странно посмотрел, а потом как захохочет. И так заливисто, что меня в краску вогнал, совсем смутил.
– А с чего вы это взяли?
– Ну как же, вы же с женщинами...
– Что? Что с женщинами? Что ужасного?
– Ну как же, одна, другая, сейчас новый заезд будет...
– Подождите, подождите, разве женщинам неприятно, когда им пальто подают, ручку целуют, комплименты говорят?
– Ну, не знаю. У меня рефлексы другие.
Он как закатится опять.
Ну что смешного, что смешного?
Я вот вам объясняю, вы же не гогочете, все ведь понятно...
Ну извините, говорит, извините.
А я в атаку пошла.
– Что, скажете, у вас тут и любовь бывает?
Смотрит так серьезно:
– И любовь бывает.
Я так ехидно:
– Может, вы и плачете, когда прощаетесь?
– Знаете, и такое было.
А я и сказать не знаю что.
– Спасибо за чай.
Он встает и кланяется так церемонно:
– Вам спасибо.
В поезде спала плохо – все он перед глазами стоял, этот жиголо не жиголо, поди разбери. Не так я спокойна была, как положено после санатория, совсем не спокойна.
Но, скорее всего, это влияет погода. Мерзкая в ноябре погода.
Репетитор
На приготовленные тапочки даже не взглянула, ловко, не развязывая шнурков, скинула кроссовки, босиком вошла в комнату.
Узкие, длинные ступни, тонкие пальцы, ногти не накрашены.
Репетитор Лена. Как выяснилось, она приехала на самокате.
– Прямо из дома?
– Что вы. От метро.
– А в метро с ним как?
– Да он же складывается!
Дочка опаздывает. Как всегда опаздывает!
Предложил чаю. Осторожно завел беседу.
– Вы ведь аспирантка?
– Ну да.
– И действительно мехмат МГУ?
Отставила чашку.
– Вы же читали анкету.
Рассердилась? Вроде бы нет. Снисходительна к пожилому отцу ученицы...
Где же Ольга? На звонки не отвечает!
– Извините, она должна быть с минуты на минуту.
Кивает, что-то быстро пишет в своем телефоне. По виду не так уж и отличается от Ольги.
– Вы москвичка?
Ну что за бес вселился – тянет и тянет за язык.
– Нет, а что? Вы вроде не выставляли такое условие.
– Да нет-нет, ничего. Сам не знаю, зачем спросил.
Засмеялась.
– Это вы от смущения. Не знаете, как себя вести. Лучше никак.
Хлопнула Дверь. Ольга!
Вихрем ворвалась.
– Разуйся! Руки помой!
Куда там...
– Здрасьте. Извините. Пап, мы здесь будем, да?
Убрал чашки, освободил стол, и сам убрался с глаз долой.
Дверь прикрыли.
Чем заняться? Сел к компьютеру, разложил пасьянс. «Лучше никак». Что за позиция.
Ольге писать какие-то тесты по математике, она, конечно, ничего не понимает. Пробовал ей объяснять, результат – испорченное настроение.
Слезы, демонстративное молчание.
Когда он развелся с женой, Ольге было девять. С тех пор жена родила еще дочку, поменяла несколько раз место жительства, а значит, и школу для Ольги. Сейчас осела в поселке за МКАДом. Ольга несколько раз в неделю ночует здесь.
Репетитора нашел он. Зашел на сайт, «кликнул», и вот – Лена.
Они чем-то похожи: высокие, худые, с распущенными длинными волосами.
О чем они там говорят?
Тихонько кашлянул, постучал.
– Простите, я только...
Обе подняли голову, посмотрели недовольно.
Вернулся к компьютеру, машинально переложил карту, машинально глотнул воды.
Что эта Лена о нем думает?
Ну да, Ольге бы подошел молодой отец – уверенный в себе, спортивный. Современный. Ее отчим такой...
– Ну всё, к следующему разу все двадцать задач прорешай. Если что, звони.
Дверь открыли, но еще не вышли.
Встал, приготовил деньги.
– Пап, я Лену провожу?
Кивнул.
– Вот, пожалуйста.
Небрежно сунула деньги в карман джинсов, быстро обулась. Быстро, но Ольга уже от нетерпения подергала дверь, потеребила ключи. Нервный ребенок! Нервный...
Как она тогда плакала, как обвиняла их обоих.
Несколько месяцев жила с ним, пока жена была в любовном угаре.
Он был тогда мало вменяемым, только и говорил о ее предательстве, о своем стрессе, аффекте. Но дочку в школу отводил, суп ей варил, спать укладывал. И плакал, плакал...
А дочь то кидалась на шею – «папочка, я тебя люблю больше всех», то пряталась от него – «хочу с мамой жить».
Теперь все страсти улеглись.
Ушли.
Выглянул в окно – стоят, положили руки на руль самоката, смеются.
Уехала репетитор Лена... Будет ли результат? Что сегодня проходили? Как подступиться, расспросить?
– Олюшка, может, купить самокат, как у нее? Будешь в школу...
– Пап, что я, маленькая что ли?
Ушла в ванную, заперлась. Вот и жена бывшая, если что не по ней, юрк в ванную голову мыть...
При чем здесь маленькая?
Вернулся к компьютеру, смешал карты. Да, страсти улеглись, но ведь есть неутолимая потребность с кем-то что-то обсудить, как-то объясниться.
Смешно. А еще больше хочется идти с милой сердцу женщиной за руку, улыбаться ей. А это уж вообще обхохочешься...
– Выйдешь ты наконец? Сколько можно! Ты здесь не одна! Совесть нужно иметь!
Шум воды прекратился, но голос... Она поет! Его дочь поет! Ну надо же, поет она... Ему тут... Он тут...
Махнул рукой, уселся на диван, отгородился каким-то журналом.
– А она мне понравилась, эта Лена. Хорошо объясняет. Ты чего такой?
Смотрит круглыми глазами, на голове полотенце чалмой – ну копия, копия...
– Главное, чтоб результат был!
Ну зачем, зачем таким скрипучим голосом, когда сердце так ноет...
– Да будет, будет! Не знаешь, куда я фен дела?
Не вспомнить…
– Кто называл Федотова «Пава»? И написал о нем… Что?
– Повесть, кажется. Уже не помню. Пока еще помню, что кто-то говорил про «зрячие пальцы».
– Кто-то?! Норштейн!
– Ну, мы же его и смотрим! Выплывают из тумана лица, лампы… Видишь? Давай купим лупу…
– Странно звучит «давай». Призыв к чему? Пойти вдвоем и купить одну вещь?
– Ну хорошо, завтра я куплю лупу, и мы станем разглядывать…
– Лучше две.
– Но книга-то у нас одна! Можно по очереди.
– Я не сказал, что не хочу вместе…
– Передавая из рук в руки? Может быть, Шкловский?
– Что «Шкловский»?
– Ну, «Пава».
– Не помню. Отвяжись.
– Как больно не помнить…
– Скорее, неприятно.
– Может быть, завтра вспомним. Завтра вглядимся и…
– Наивная. Да в общем, плевать, кто. Обойдусь.
– Без этого обойдусь, без того обойдусь. Нет уж – пока не обрету, не уймусь!
– Угроза прямо. Не рад уж, что этот разговор затеял. Ну что пристала, не ты же страдаешь, что забыла…
– Кто написал про Паву? И я… Покоя-то нет.
– Ну да, нет покоя. Купи все-таки две. Вдруг…
– Одна потеряется? Провалится куда-то, как очки.
– Какие очки, какие очки?
– Которые я нашла!
– Упрекальщица! Вот вспомню сам, без тебя!
– Без меня? Без меня…
– Подожди… Ты куда завела? Это как это без тебя? Придумала тоже. Еще и ревет. Ревешь?
– Реву. Жалко-то нас как, жалко…
– Ну, из-за чего все это, скажи на милость?
– Уже и не вспомнить.
– Уже и не вспомнить…
Спросил ребенок
– А месяц – это картина или скульптура? – спросил ребенок.
– А может на его рог сесть птица?
– Как на ветку? – засмеялся ребенок.
– А, брось. Ну, были у него такие заметки что ли – «Спросил ребенок». Глубокая философия на мелководье.
Я помогаю приятелю разбирать квартиру недавно умершего деда.
Я помогаю разрушать замок, построенный на песке…
Я всего лишь подручный.
Мы уже не первый день в этой квартире среди снятых со стен книжных полок. Так называемых «чешских», у моей бабки такие же.
Стекла уже вынуты, вынесены на балкон – сверкают льдины на жарком солнце.
В короба мы сваливаем бумаги, сидим на них, сервируем обед.
Я, прежде чем выкинуть, иногда прочитываю какую-нибудь страничку.
– Делать тебе нечего, – ворчит мой друг.
А делать мне действительно нечего.
Было бы что делать, я бы и делал…
Вот другу есть для чего стараться – у него принципы!
Вот сдаст квартиру – появятся деньги, станет часть отдавать на благотворительность (а как же, говорит, бедным надо помогать, а то совсем на шею сядут), часть – тратить на семью: жену и дочку.
Деда он знал мало, но осуждал всегда.
– Жил для себя. Эгоист. И вообще, все их поколение эгоисты. Сидение на кухне, песни-стишки, а в это время опять закипал котел социальной несправедливости.
Где он взял этот «котел», не знаю, думаю, что подслушал на митингах. Они с женой встали под знамена Кургиняна и теперь всё твердят о социальном равенстве, фальсификации истории… Громко и скучно.
Я слушаю их от нечего делать, а они думают, что сочувствую.
Во мне ошибаются многие, в частности моя подруга. Я помогаю ей в чем-то, езжу с ней, хожу, присутствую, она истолковывает это как привязанность. А потом я – бац! – и не делаю, не хожу, внимания не проявляю. Она сердится. Она беспокоится – у тебя депрессия! Я киваю – мне-то что: депрессия так депрессия…
Так что меня сейчас-то заело? Спросил ребенок…
Значит, стоят они зимним вечером, смотрят в небо. Мужчина и мальчик. Мальчик держит мужчину за руку. Холодно – пальцы в перчатках деревенеют, а варежки теплые, уютно в них…
– Скульптура, скульптура… – Я все никак не могу расстаться с этим листком.
Друг поворачивается ко мне – лицо красное, очки съехали:
– Что ты там бурчишь?
А я сижу, бумажкой обмахиваюсь. Бросил было, но раздумал – сунул в карман.
Выволок из шкафа толстые словари.
– Их куда?
– Давай пока в этот угол. Парень-букинист завтра придет, разберется.
Два одинаковых «Ожегова»: коричневый и синий. У родителей – коричневый. Зачем ему нужно было два? Русско-французский… Кирпичи!
Взглянул на часы – четыре.
– Пойду я, пожалуй.
В растерянности друг, руки пыльной тряпкой вытирает, рубашку в джинсы заправляет, сопит.
– Ну ты же вроде свободен сегодня…
– Да я всегда свободен. Да вот пойду. Уж извини.
И обижен, и зол даже, а что сказать – не знает. Тут лозунги о долге, чести не годятся. Чем усовестить?
И вот иду я по проспекту, руки в карманах, а в одном из них – тайна моя. «Он живой и светится» – был когда-то рассказик такой хороший в детской книжке. И вот у меня теперь этакое что-то завелось. Неожиданно и ниоткуда свалилось, и фиг кому теперь отдам. Иду и сам знаю, куда: к скульптурам. В Греческий зал…
Не знаю, почему...
– Говорите ему «ты».
Женщина, посмотрев на меня сквозь круглые очки, поправила волосы и удалилась.
Я расстегнул плащ, подложил под себя сумку и устроился рядом с умирающим. Это был старик, довольно высокий, не слишком худой. Он лежал на спине, прикрыв глаза, вытянув руки вдоль тела... Может быть, и не придется с ним разговаривать?
Нелепая ситуация: отменили электричку, пошел полем к автобусу и вот наскочил на него... Точнее, на них. Женщина стояла на коленях и вытирала пот со лба старика.
– Ему плохо?
– Он умирает!
– Так надо позвать на помощь!
– Это агония, сейчас главное не помешать.
Почему после ее «не помешать» не отвел глаза, не сделал шаг в сторону.
Почему, когда женщина сказала – «теперь с ним останетесь вы», не возразил. Послушался. Остался...
Она сказала, что уже скоро.
– Мука уйдет.
Что я говорю, откуда я что знаю. Вспомнив, что женщина смачивала ему губы, намочил платок минералкой.
Дикая ситуация!
Я поднялся – может, не я все же последний в этой цепочке, может, не при мне все же...
Шаги. Неужели... Да нет – дети. Странно одетые дети – девочка в длинном платьице, мальчишки в полотняных портках.
– Не твои ли грезы, дед?
Вздыхает, ощупывает одежду. Ну да, «обирается», знаю я это – слышал, читал.
Сел на место, на портфель, а в нем студенческий сценарий «Рафинад и кирпич», там ведь тоже агония, тоже старик. Так. Так. Вот оно – «почему ты сахар называешь рафинадом? У тебя дома так говорят, да?» Мальчик домашний, девочка детдомовская, он ей обломком кирпича рисует цветок, она угощает сахаром... Все это грезится умирающему, а рядом жена, из ума, все распутывающая какие-то нитки.
Ну плохая работа, беспомощная.
– Стану читать тебе, старик, не годится бездарный текст для отходной.
Свистит кто-то, или чудится?
– Обморок? Это ваш отец?
Стою перед ним как дурак, рукопись измятая в руках, стою как зачарованный – вот это лицо, потрясающая фактура! Вот кого бы снять!
– Он диабетик? Забыли укол сделать?
– Да у него агония!
– Так, быстро подняли, понесли. Нет, стойте, сначала лекарство! Где?
– Да я посторонний! Меня тут женщина одна оставила... Да умирает он! Уж обирался уже...
Смотрит как неприятно, и тот, студент, смотрел так же, как будто понимает что-то, а я нет. Вот и лекарство нашел, что-то вкалывает, что-то под язык запихивает...
– Да я же ей говорил, надо позвать кого-нибудь, а она – сиди, жди смерти...
– Ну, дождались? Понесли!
Ну вот, притащили в медпункт. Врач обматерил, старика в палату забрал. Живого старика!
Спаситель по закону жанра исчез, ему не нужна благодарность...
А я стою на остановке, заплеванной поселковой остановке, и понять пытаюсь, что это было, персонажем чьего же сценария мне довелось побывать... Одно знаю, что немедленно вызову этого «рафинадного» потолковать. Постараюсь уж найти с ним общий язык.
