Поэтический дебют в «Ковчеге»
ИЯ КИВА
ЛИЧНЫЙ ОСТРОВ
Стихи
* * *
Мы не станем лучше, не ждите, не станем лучше,
Мы не станем взрослей и гадать на кофейной гуще
Не научимся. След на столе от кофейной чашки
Будет вечно подковой лежать талисманом на счастье.
Не научимся поздно вставать и рано ложиться,
Полудумать и получувствовать, колесница
Времен года, часов, минут, приливов, восходов
Не коснется нас никогда, потому что природа
Увядания лиц и старения кожных покровов
Не от старости, а от глаза и слова дурного.
Мы не топчем поля, из копилки семян только сеем,
Мы – хранители ветра и тайны бумажного змея,
Мы – держатели акций огня, кислородных подушек
Для бездомных животных и пыльных разбитых игрушек,
Мы – кондитеры радуг, улыбок и лунного света,
Мы – янтарные дети дождей изумрудной планеты.
* * *
По ночам снятся пустые гостиницы,
Ладно бы принцы, хоть пешие, хоть с конями,
А тут грязные стены, комары, клопы
И розетки в ванной, облепленные муравьями,
Как жирная тетка узким не в меру свитером,
Наяву брежу морем, Одессой и Питером,
Хоть икота любая совсем не об отдыхе,
Быт, рутина, общение с новыми докторами,
Необходимость ремонта, отягощенность делами
Затягивают петлю на шее неравномерной взрослости,
Кости становятся уже, в трюмах жир прибавляется,
Этот кошмар не из кратких, и каждую полночь
Я слышу шепот луны… и страшный сон повторяется.
* * *
И на вопрос «а что же привезешь?»
Ответила «увидишь». Знаешь, что…
КИВА Ия Яновна – автор стихотворных публикаций в российских и зарубежных изданиях, лауреат международных фестивалей. Живет в Донецке (Украина).
© Кива И. Я., 2014
Я привезу тебе из Петербурга дождь
В оконной раме, серое пальто
Измокших улиц, серебро небес
Черненое с оправой золотой,
В дворцовых шишках множащийся лес
Влажно-зеленый. Чаек крик. Простой,
Как видишь, незатейливый багаж,
Лежащий в теплой памяти зрачка,
В нем отражаются Нева и Эрмитаж,
И мост Аничков, и густые облака,
Зашторившие купола церквей
У входа в небо, Спасом на крови
Распятый Грибоедовский канал,
А все, что не смогу проговорить,
Расскажет ртуть полуприкрытых глаз,
Музейный запах рук, печаль волос…
А если что-то потерялось в этот раз,
То значит, так тому и быть. И твой вопрос
Не требует подробных уточнений…
Питер. Дождь
Дождь. Крылатые машины.
Небо ванну принимает
И расплескивает брызги
По скелетам площадей.
Солнце смотрит фильм про звезды.
Фонари бульвар качают.
Вены рек бьют по каналам.
Шепот капель. Тополей
Мокрые глядятся лица
В мутность луж и рябь пространства.
На углу у поднебесной
Чайкам крылья раздают.
Ангелы вьют хороводы
В шпилях дождевой столицы
И играют с ветром в прятки,
Херувимскую поют.
Красота не исчезает,
В купольном рыжье соборов
И в созвездьях томных арок
Сонный город сторожит.
Облака, скрывая жалость,
Отражают в окнах вечность
И целуют крыши в морды,
Пока время сладко спит.
Предсонье
Вот еще один день тихо входит в чью-то копилку
В лучшем случае серым затертым простым пятаком,
Когда хочется есть, то нетрудно обычную вилку
Разменять тонким острым и анемичным ножом
И, разрезав двенадцатый час на три четверти с лишним,
Накормить свою дрему вечерним омлетом с руки,
Чтобы все, что казалось до боли в висках делом личным,
Раскрошилось вдруг на несъедобные пустяки,
И отдать их голодным беспечно смеющимся птицам,
Ветку крепко обнявшим в мятежном проеме окна,
В своем вдовьем платке ночь устало смежает ресницы,
Время выключить мысли, которым всегда не до сна,
Отыскав нужный адрес в глубоких окопах подушки,
Растянуть тень от верхнего неба до кончиков стоп,
Пока старый фонарь, глаз сощурив, ненужность и нужность
Все меняет местами в своей колыбельной без слов.
Зимнее, с вариациями на тему Бродского
Не выходи из комнаты, не нарушай интриги,
Что может быть интересней пледа и теплой книги,
Вне корешка лежит бессмысленное пространство,
Сотканное из цифр, в каждой дроби жеманство
Честности в неглиже, запросто веком раздетой,
Что может быть сексуальнее голого тела в кедах,
Впрочем, один поэт, тот, что любил Марианну,
Стал для детей индиго словесной марихуаной,
В каждом вывихе строк «Новых стансов к Августе»
Водка найдет кусок метафор в роли закуски,
С лампочкой в сорок ватт мысли в духе пастели
Чертят китайский узор в мятых складках постели.
Не выходи из комнаты, считай, что ты на больничном,
Суди о погоде по крикам за окнами нервным птичьим,
Запри на засов сквозняки, глуши их колоратурой,
Воспой, в свою очередь, ты прочность стены и стула,
Начни изучать язык какой-нибудь среднеготский,
Чтоб с речью родной своей не обнаруживать сходства,
А выучишь – стало быть, считай почти иностранец,
В котором с британцем всласть соперничает германец,
Завесь тишиной зеркала, забудь все свои отраженья,
Пускай только шорох ресниц один говорит о движенье,
И рыбой безгласной на дно покрытой пылью квартиры
Заляг, обозначив порог белой строчкой пунктира,
О, не выходи из комнаты, представь, что достиг нирваны,
Поймав свой лазурный зрачок в холодных гранях стакана,
Отставь календарь забот, с людьми разорвав пуповину,
Побудь вне любви, вне вражды, вне тела, вне персти, вне глины.
Если искусство поэзии требует пауз…
Имя свое вытри из всех анналов,
Стань в Петербурге одним из каналов,
Бегущих вдоль вымени русской литературы,
Если здесь много тебя, пусть станет мало,
Пусть мало-мальски сердце сожмется до точки,
Что нам до тел, которые вне культуры,
Если весь мир – созвездие одиночек,
Лучше готовить жало для акупунктуры,
Чем сеять попусту тысячи мертвых строчек,
Дабы в кулак собрать ювеналов.
Если искусство поэзии требует пауз –
К морю вприпрыжку, время утюжить парус
Белый, расцвеченный золотом ангельских крыльев,
В общем-то, можно было бы и в «Икарус»
Втиснуться и проехать мартовским зайцем,
Но на ветру удобнее в глобусах мыльных
Смыслы, простые ровно как десять пальцев,
Глупо рассматривать, выбрав на роль рассыльных
Ритмов. Даже в темени мудрых старцев
Мысли найдется неожиданный ракурс.
* * *
Пройдет пятнадцать лет, а может, двадцать пять,
Простишь их всех, никто не будет нужен,
Сюжет состарится, и что-либо менять
В отснятых лицах станет ни к чему.
Простужен, помнишь, был, и каждый раз один
Глушил свой чай с лимоном, медом, мятой,
Поджав колени в кухонном углу,
И столько лиц на пленке той распятой
Тебе хотелось вырезать, отснять
С креста себя и кадры перепутать,
Смонтировать судьбу иначе как-нибудь,
Но в вязкой каше незамысловатой
Счастливой жизни в лучшем из миров
Все меньше сухофруктов, просто каши
Все больше. Да уж, заварили хорошо,
Который год едим, давясь и матюкаясь,
Когда и вслух, все больше про себя,
Тарелок с горки вяло поутру
Съезжая в липкую рассвета чайность,
Где кажется, что годы – ветхость снов,
Но ты опять один все с тем же чаем
Торчишь на подоконнике, как тля,
Твой личный остров недообитаем,
Здесь только ты, какой ни выбери маршрут,
И сотни каменных огромных истуканов,
Всегда один. Тебя здесь некому прощать.
Город у моря
Город у моря похож на подножие неба,
Ты слышишь ангелов клекот, дыхание Бога,
Четкость его камертонного чуткого ритма,
Здесь можно пить синеву, обходиться без соли
С блюдом любым, и морскою водой вместо хлеба
Утром и вечером щедро кормить свое брюхо,
Или, раскинувши плечи, качаться на волнах
Длинным изогнутым стеблем в плоту Хейердала,
Шепоты мертвых армад различая сквозь тину,
Даже во сне в твоих мочках рокочет бесшумно
Память творения мира и память потопа,
Зыбкий песок чертит в воздухе буквы молитвы,
Льющейся за горизонт между небом и морем.
* * *
Белому телу нужен кровавый бок,
Боль о глазок в животе неумело ранит,
Сердце стекает в мутный свекольный сок,
Прячась от солнца в грубом граненом стакане,
Как разошлись бы игольных дел мастера,
Ребра перебирая, как скорбь волынки,
Чтоб триста раз на чётках – алое «умерла»,
И ни одной, ни одной заминки…
От Щелкинской АЭС пешком
Дорога. Ритм шагов. И больше ничего.
Я – Моисей, храни меня, мой посох,
Я – Лев Толстой с забытым вещмешком,
Бреду от Щелкинской АЭС пешком
И сею мысли в раскаленный воздух.
В них мало своего, но соль времен
Сочится в ранках губ, сыгравших с ветром
В рулетку русскую, мой дом ушел под слом,
Он был мне дорог, но с народом не везло,
Мне Бог скрижалит в каждом километре,
Я к Декалогу глух, я глуп, идти,
Борясь с собой и страхом в каждом жесте, –
Мираж мой смысла, степь кривляется и лжет,
Я – сталкер, с исправительных работ
В чистилище спешащий в зной к фиесте,
А там застолье, шумный рокот лиц,
И феньками сплетенных жменька судеб
Детей подполья, выползших на свет
Коньячных бликов, крепких взрослых сигарет,
Случайных правд и пышных словоблудий.
Но я бреду и мерю шаг босой
Заветом Новым, под ногами чуя бисер,
Разбросанный две тыщи лет назад,
И тенью абрис мой израильский распят,
Пятнадцатым став свитком савлских писем.
* * *
Осенний дождь слизал остатки лета
С тарелки памяти, надтреснутой слегка,
Я напишу тебе с полдюжины сонетов
Потом когда-нибудь, за ворот пиджака
Засунув рукопись потрепанную, в пятнах
От кофе, крови из носу, вина,
В иносказанье плоскости тетрадной
Поставив прочерк в наших именах.
Ты не узнаешь почерк, выпьешь бренди
Бутылку залпом, правды вымученный хрип
Во рту катая, заревешь тюленем
Седым и грустномордым, Арбус фрик –
Мне кличка в фотокарточках безродных
Любовей пачки, не докуренной тобой
В одном из переходов пешеходных
И брошенной в грязь душной мостовой
Чужого города, тебе и мне чужого,
Заштатной станцией мелькнувшего в пути
Не то обрывком папертного слова,
Не то монеткой счастья клана Ли.
Ты станешь пальцы загибать, меня не вспомнив,
И безымянный от надрыва засаднит,
А я, в египетский свернувшись иероглиф,
Исчезну без вести с папирусных страниц,
Листков немного – все перечитаешь
По нескольку, по многу-многу раз,
И наверху главред, сюжет верстая,
Печать окончит песни не про нас.
