Безсмертна басня Эзопа о лягушке: как уж она, бедная, пыжилась, надувалась, чтоб вырасти в размерах, но пришлось лопнуть – размеры не те. Нынешние демократические деятели искусства и литературы часто напоминают эту лягушку. Только они еще и нас пытаются надуть. Надували бы друг друга, нет, им надо нам внушить, что они очень многоразмерные.
Вот свежий пример – постановка оперы Мусоргского «Хованщина» в Большом театре. Что такое Большой театр в русской культурной жизни не надо объяснять. Долгие годы я собирался, да так и прособирался спеть Большому театру речитатив и арию в его славу. Как солдатом пришел под его сверкающие своды, какую распирающую грудь радость ощущал я за родину, глядя, сколько тут навалило иностранцев и как все они потрясены и поражены. В студентах мы всё тут пересмотрели и переслушали (да, да, всё: всё было доступно, пусть с высочайшей галерки, но всего за сорок копеек слушал «Царскую невесту», а поднатужившись, водили и девушек в ложу бельэтажа на «Щелкунчика». А «Сусанин», а «Лебединое озеро», а «Каменный гость»!) Позднее судьба свела с великим Александром Ведерниковым, спасибо ему за контрамарки! Но это шутка, а, главное, спасибо ему за образы Годунова, Сусанина, а особенно Досифея.
Большой театр сильно лихорадило последнее время. Сор из его избы непрерывно и злорадно выносился на голубые раскрашенные экраны. Конечно, мы переживали, что будет с Большим? И вот – дыхание переменилось к лучшему – новая постановка. Задолго до того её уже превозносили, но демжуров можно было понять – сам Растропович дирижирует. А он не кто-то, а Растропович, уже и революция с его лицом была, уже он вооружался автоматом и вставал грудью на защиту демократии, уже, не вытерпев до окончания строительства храма Христа-спасителя, объявил о концерте на строительной его площадке, как не хвалить?
Вместе с тем, надо сразу сказать, что претензии мои по постановке, скорее, не к маэстро, как его величают, а к постановщику Б. Покровскому и к художнику, фамилию не знаю. Перед занавесом торчит секира, давая понять, что в России всё очень серьёзно. За занавесом ещё серьёзнее – во всю громаднейшую сцену высится какое-то идолище, даже не языческое, адское: голова козлиная, пониже голова, вроде, собачья. На заднике исковерканные купола, на просвет возникает католический крест, сама сцена в чёрных и серых тонах. Торчат какие-то то ли брёвна, то ли (вид изнутри) акульи челюсти. По сцене водят на верёвке людей. А то проносят то ли спящую, то ли убитую, то ли пьяную женщину, с голыми ногами и распущенными красивыми волосами. Костюмы все решены в реалистической манере, что очень не сообразуется с решением условных декораций. Где-то к концу первого действия на заднике прорезается образ голов вождя пролетариата.
Пересказывать ли содержание оперы? Не надо: кто знает и так знает, кто не знает, легко узнать. Переломное время в России, столкновение старого с новым, ясно, что именно это время постановщики проецируют на наше. И Покровский в телеинтервью говорит, что нация должна узнать о себе правду, как он выразился, без преувеличенного мнения о себе, нация больная. Кто слышал, подтвердит. Обращаясь к истории оперы, вспомним, что была её редакция Римского-Корсакова, была редакция Шостаковича. Постановщики взяли последнюю. Критики спорили: на чьей стороне Мусоргский – на стороне уходящей России (Хованский, Досифей) или на стороне новой (Пётр, Голицын, другие)? Но, кажется, ни то, ни это. Опера предупреждала Россию в 19-м веке от вмешательства в её дела иностранщины. Одежды под запад, образ мыслей под запад – это калечило русскую жизнь и русское сознание. То, что прежде губило Россию, то губит её и сейчас. Почему это все телеканалы, все газеты, радио голосят о величии постановки и не видят (не хотят видеть?) главного – старая партия не против царя, против его обезъянничанья. Разве не видят прихода пастора с просьбами-требованиями открывать их храмы в православной России? Им кажется – почва подготовлена, царь онемечен, оголланден, офранцужен, уже и бороду сбрил, уже и у других бреет, уже курить приказывает, уже пить кофе заставляет, уже дочерей и жён велит вывозить в свет с голыми плечами – вот ведь какие значительные успехи у запада. Уже скоро царю внушат, что не очень-то передово носить звание царя, то ли дело – император. А пока внушают царю, что стрельцы не враги новых, развратных порядков, а его личные противники и им надо делать секир-башка. Проецируем на сегодня. Как это обветшалая Россия живёт без президента, да ещё такая сильная, что её Америка боится, надо её разоружить, надо её в мировой порядок привести, надо её разукрупнить, раскрестьянить, разроссиянить, тогда и будет всё о’кей.
Спорить же, что более впечатляет – огонь над избой старообрядцев или приход бывших русских, теперь новых (они уже рейтары в европейских камзолах), – бесполезно. Глухое к России сердце будет спорить о партиях и голосах исполнителей, сердце, Россию любящее, глубоко уязвлено показом русской жизни. Показ этот строго выдержан в стиле милом западу – Россия пьяная, нищая, злая. Бедный Соткилава бредёт с непонятной формы крестом, и ещё (мало креста?) на шее болтается виселица. Пьяные и спящие разбросаны в различных телоположениях по просторам сцены, изуродованы, испохаблены изображения икон, Досифей в ямщицком армяке и лыжной шапочке то ли благословляет Марфу, то ли мух от неё отгоняет… Если уж не написали ни композитор, ни редакторы оперы, что на сцене рубят головы, то хоть кукле да отрубают голову. А уж игр с топорами не счесть. И машут ими и балалайки из них изображают. Всё это продолжение убогой западной мысли о России как о сочетаемости иконы и топора. Такой, какой им хочется видеть Россию – ниже себя, грязнее, необразованнее. Это всегдашний спор, когда-то возбуждавший умы славянофилов и западников напрасно длить. Собаки лают – караван идёт. Россия, как бы её не разоружали, завсегда была и будет сверхдержавой по культуре. Почему? Потому что русская культура в основе своей православна, она – мостик меж земной жизнью и вечностью, она – не обслуга сытых, от созданий русской культуры не эстетическое удовольствие получают, а одушевленное желание спасать душу и совесть. На западе же давно всякие премьеры есть средство побыть в свете и устроить свои дела. Показать, на худой конец, свои достатки и бриллианты. Повели меня в русскую оперу за границей, Образцова поёт. Билет, шепчет переводчик, стоит состояние. Моё-то уж в любом случае. Но тот же переводчик и объяснил, что это престижно, что вот какой-нибудь бизнесмен пойдёт к какому-нибудь политику и напомнит, что они толклись на одном коктейле по поводу премьеры русской оперы, и политик, конечно, своему-то по общей тусовке дела поможет устроить. Вот и вся цель искусства для запада.
Эта зараза ползёт и к нам. На постановку «Хованщины» вывалил весь бомонд политической и всякой элиты. Но до чего ж смешно, как вся президентская рать, все демодеятели пошли изъявлять свой восторг маэстро и прикладываться к руке его недавно венценосной певицы-супруги. Почему недавно? А недавно Вишневская сыграла сексуально озабоченную императрицу, поэтому. О, тогда демжуры таким же согласным хором голосили о великом событии во МХАТе. И так же покорно, так же дружно, как и политики, пошли кричать о величии постановки телевизионщики и газетчики. Но неужели они так уж прямо убеждены в великом событии в Большом. Думаю, не все. Тогда почему возвеличивают посредственную, антиправославную работу? А обязаны, поэтому. Никуда не денутся из этой обязаловки. Вставлены в структуру, часть механизма, винтики в машине демократии.
Вот склоняется почтительно глава президентской администрации Филатов, человек моих лет. Образованный, несомненно бывавший и в театрах и слышавший и видевший постановки классики прежних лет. Неужели (всё познаётся в сравнении) хотя бы мысленно не сопоставил он прежние работы Большого с этой? Может, и сопоставил. Но хвалить надо. Куда денешься, не ты правишь страной, а вот эти.
К понятию творчестваПонятие творчество родилось от гордыни человека. Разве можно смертному творить? Лишь Господь – Творец. Но вот, хочется же подражать – стали «творить», выдавая за творчество в области естествознания скрещивание, а в области гуманитарной – комбинации. Явилось понятие образа как средства наибольшего влияния на восприятие. Но что есть образ, например, в литературе? Это опять же комбинация черт характера, словечек, поступков, виденного автором в своей или чужой жизни.
Творчество принесло очень много горя за всё время. Оно вроде бы оттягивало от ужасов жизни, быта, но показывало еще большие ужасы. И вроде бы успокаивало, настраивало и звало, но куда? Оно воспевало любовь невозможную, которую хотелось испытать и это томление по любви «сотворенной» в книге и на сцене калечило простоту жизненной любви. Творчество не может быть без преувеличения – оно на контрастах, на столкновениях. Какой Шекспир без трупов и яда? Не задуши из-за пустяка Отелло Дездемону – где бы и зрителей взять.
Творить грешно. Но дается же для чего-то дар умения писать, рисовать, петь. И топором можно убить и дом построить. Так и данные милости к способностям владеть пером и кистью должны быть использованы на строение, а не на убийство. Строить – приводить к единству троичности. Работать на воцерковление людей – вот в чем спасение и оправдание пишущего, рисующего, снимающего, поющего. Иначе – беда.
В творчестве много эгоизма, самости. «Я написал”, «я снял», «я создал», «я изобразил». А что бы мы написали, сняли, когда б не получили на то от Творца позволение. Другие же не хуже нас, лучше во сто раз, и не пишут, не снимают. Не женятся по десять раз, не изображают сцены книг, театра и фильмов, которые оправдывают их собственный «творческий» разврат.
Так значит, не писать, не рисовать, не снимать? Почему? И писать и все делать, к чему тянет, но что писать, о чем писать, что доказывать, в этом все дело.
Паки и паки надо «творцам» вспоминать Иоанна Кронштадского, рассказавшего о писателе и разбойнике в аду. Разбойник прощен, а писатель нет. Почему? Потому, что его труды продолжают развращать людей и вводить в заблуждения.
О, как легко погибнуть пишущему.
И уже поставивши точку, услышал я вдруг, как президент в выступлении по случаю годовщины со дня смерти поэта Бродского объявляет его крупнейшим поэтом двадцатого века. Вот те раз! Да разве когда в литературе места раздавались президентами? Нет, это дело только народное. Скoлькo ни надрываются демократы, каких только триумфально-букеровских наград ни сочиняют, а не идет дело. В каком смысле не идет? В том, что не становятся лауреаты всенародно любимыми. Пока вроде о них говорят, пока они около Березовского вертятся на экране, вроде известны, а перестали упоминать – их как и не было.
Все решает народная память. Тот же президент – режьте меня – не прочтет на память ни одного стиха Бродского, но, как человек русский, обязательно хоть что-то знает и любит из Есенина. И коль уж пошло к тому, что сейчас все экраны и газеты будут в конце века вдалбливать в умы свои кандидатуры на звание лучших из лучших в уходящем веке, то скажем и мы свое мнение: лучший поэт двадцатого века – Сергей Есенин. А композитор? А композитор – Георгий Свиридов. Тут же заметим, что и Бродский, и Пастернак – тоже поэты, но поэты для своего круга, использующие жизнь как предмет для филологии, а вот, например, Заболоцкий, Твардовский и Рубцов – это поэты народные, живущие и в жизни, и в поэзии. Но по силе таланта, по мере выражения народной души, конечно, Есенин. Тут уж любого хоть золотом осыпьте, а народ как пел его, так и будет петь, как любил, так и будет любить.
Болезни интеллигенцииЛеонтьев или Тихомиров сказал, что все мы, русская интеллигенция, обросли словами. Добавлю: как звери шерстью. Вот что врагам России радостно – болтовня русской интеллигенции. Военная интеллигенция болтает, болтает и стреляется. Гражданская болтает, болтает и спивается. Научная болтает, болтает и продаётся. Так называемая патриотическая болтает, болтает и начинает бредить. То искать град Китеж, изыскивая, что Китай-город это и есть искомый град. То паломничает на Светлояр и Беловодье. То устраивает шаманские камлания по литературным местам вроде Михайловского, Тархан, Бикета и объявляет поэтов новыми святыми. Жизнь гробится на идеи, которые просто воздух. Пар. Игра воображения. Поиски! Зараза эта сильна и на западе. Святой Грааль где? В твердыне Монсальват. А Монсальват где?
А эти накаркивания конца света? Я уж приноровился, спрашиваю: «Так когда, говорите, конец света? Девятнадцатого? Хорошо, зайдите двадцатого, тогда разберемся».
– Да уж, эта эсхатология так может заморочить, что руки могут опуститься – всё равно конец света, чего надрываться. Это как песня сороковых: «Нажимай на все педали, всё равно война». Да и рвётся антихрист в Россию, а когда не рвался? Бояться ничего не надо, накаркивать ничего не надо. Жить. Жить и всё. Сапоги шить, как сказал Антоний Великий сапожнику на вопрос о том, что же делать, ведь всё равно конец света. «Ты сапоги шьёшь? Ну и шей. Мы в твоих сапогах будем огненные реки переходить». Так что, зная, кто виноват, мы знаем, что делать – сапоги шить.
