Все началось с того, что у братишки в общаге повесился сосед. Он снимал соседнюю комнату, через стену. Макс сказал, что тот поссорился с девушкой, а потом удавился. Детдомовский он был, очень уж они все ранимые.
Макс – это мой младший брат. Я его называю Мелкий, а он ужасно от этого бесится, хоть и старается не показывать, – он типа уже большой. 22 ему, борода уже колосится, цигарка в зубе, очочки. Интеллигент, все дела.
Ну вот, он со своей тоже поссорился. Не знаю, что у них там, я в такие дела лезть не люблю, но тенденция была настораживающая. Сначала сосед, а потом… В общем, Мелкий в качестве жмурика меня никак не устраивал.
Нужна была беседа на тему «Выстраивание отношений между полами».
И ничего лучше собственного опыта я почему-то не придумал.
Наверное, хотел сказать: смотри, у меня тоже была непростая личная жизнь, я же не удавился. Или как-то так.
Но надо было с чего-то начать, а как к этому приступиться, я все никак не мог понять.
Может, с ее фотографий, которые я видел недавно в Интернете.
На них она была вполне счастлива.
На фотографиях они были в Турции. У молодых татар принято перед свадьбой ездить в Турцию или Египет.
Может, потому что мусульмане, может, потому что денег на Италию не хватило. Или просто не догадались.
Но им, по-моему, было все равно куда.
Жара. Море. Комната в отеле с белыми занавесками.
Чего еще?
На одной из фотографий они сидели в компании, рядом друг с другом. Она держала руку на его бедре, очень близко к промежности, и бессмысленно улыбалась спросонья. Он уверенно, с некоторым даже вызовом смотрел вперед.
Такие дела.
Или, может быть, с того, что я иногда бывал у нее дома. Дома были и мама, и папа, и несносная младшая сестра. И кот все время вертелся под ногами. Потом он внезапно оказался кошкой и после неожиданного окота был сослан в деревню. А я пока ничего не подозревал. Я сидел рядом с ней и помогал ей делать курсовую по уголовному праву. Тема: «Хулиганство», почти 60 страниц материала, содранного с комментариев к Уголовному кодексу в Интернете. Все это нужно было отредактировать, разбить на главы, пронумеровать страницы, составить содержание. Несколько дней я мог безнаказанно приходить к ней домой.
Она носила юбку – в складку, кажется. Не помню точно, какого цвета. Я запомнил только что-то воздушное, синее (точно – синяя), верткое. И еще – «Привет, проходи, я на кухню».
Была также футболка, с кем-то ушастым от Диснея. С кем именно, запомнить было трудно, я все время отвлекался на ее смуглую шею. Кроме того, были и завитки на затылке, и родинка в углублении за ухом, в том месте, где непонятно – это уже голова или еще шея? – и много чего еще.
В общем, у меня не было ни времени, ни желания запоминать, во что она одета.
(Я же не знал, что это вот так происходит, так просто. Вот тебе девятнадцать, а ей семнадцать. Вот ты, вот она. Вот физкультура в универе. Ты в футболке и штанах из китайской синтетики, она в спортивном костюме «рибок». Ей до тебя никакого дела, а ты просто умираешь от того, как она надувает губы, когда делает гимнастические упражнения. Ей скучно, а ты краснеешь до шеи всякий раз, когда кажется, что она глядит в твою сторону. Дыхание у тебя учащенное, сердце, как волейбольный мяч, колотится о сетку ребер. И при этом прекрасно знаешь, что с тобой происходит, и что будет с тобой дальше, и чем все кончится, – но все равно делаешь вид – перед кем? – что все это так – пустяк, что все под контролем. Хотя это не так, конечно. Уже понесло, уже первые пороги видны впереди, а весла уже нет и лодку подводные течения вертят как хотят.
Может, что-то похожее испытывает гусеница, окукливаясь? Она обматывается нитью, эта нить растет из самой ее глубины, из самых внутренних ее внутренностей, она обматывается ею сверху донизу. Она не знает – зачем. Она обматывается. И затихает. Я не знаю, как гусеница, но самое ужасное в этом – неизвестность. Никто не знает, кем станет гусеница. Нет, ну, то есть энтомологи знают или Николай Николаич из «Мира животных». То есть вообще-то все знают, кем станет гусеница. Сложно тут не знать, все знают. Ну, короче, все знают, кроме самой гусеницы. Только что ей наше мнение. Она же о нас никакого представления не имеет. Я-то считаю, что ей при этом очень страшно. Я бы на ее месте просто бы описался со страху. Но что с нее возьмешь, с безмозглой. Да и не спрашивал у нее никто.)
Хотя, пожалуй, начну с того, что она не любила меня. Это было очевидно любому, но, естественно, не мне.
Я приходил к ней во второй половине дня, часам к четырем. Мы пили чай на кухне, с вареньем и конфетами, – она очень ответственно относилась к своей роли гостеприимной хозяйки, – а после шли в ее комнату. Она включала какую-то музыку (она почему-то не любила тишины) – чушь, попсу, без смысла и содержания, это обычно не слушают, обычно это фон к такой же бессмысленной болтовне или обжиманию на школьной дискотеке. Потом мы садились и начинали работать.
Ей нужно было успеть закончить эту курсовую к концу семестра, в запасе у нее было несколько месяцев, но ей хотелось сдать ее раньше всех. У нее, видите ли, был комплекс отличницы.
Я делал всю черновую работу, всю эту редакторскую муть и мелочь. Иногда она что-то предлагала, указывая мышкой на место в тексте. Я не соглашался, брался за мышку влажной ладонью – она убирала, всегда убирала руку – и показывал, как надо.
Тем не менее я был совершенно, абсолютно и неприлично (в моем положении) счастлив. Мы засиживались допоздна, ее отец подозрительно заглядывал в дверь: «Три часа ночи, завтра успеете». Она была рядом, морщила нос, тихонько материлась, когда что-то не получалось.
Я уже говорил, что был счастлив?
До конца работы оставалось совсем ничего. Мы сидели на кухне и пили чай. У нее зазвонил сотовый. Она заговорила, одновременно что-то делая по кухне – собирая ли чашки, наливая ли чай, – да какого черта, мне не это было важно в тот момент. В трубке был слышен мужской голос. «Да, да… Дурак, что ли?.. Одна, больше нету никого», – раздраженно говорила она. Похоже, они ссорились. Потом все улеглось: «Ну, люблю…»
(Спустя время (все уже прошло, все кончилось) начинаешь задаваться вопросами: было ли все это действительно неизбежно именно с ней; или это было предопределено возрастом, то бишь было физиологической миной, установленной на конкретный момент моей жизни; или, может быть, это зависело от места, а значит, будучи где-нибудь в Уфе или в Ермекеевском районе, я бы этого не испытал никогда и ни за что? Я не могу сказать точно. Иногда мне кажется, что и в Уфе я бы точно так же лишился разума, если бы мне было девятнадцать лет.)
Теперь я точно знал, что у меня с ней ничего не выйдет. Но и уйти просто так я тоже не мог – она должна была знать.
При этом я с точностью до буквы знал, что она мне ответит.
Приободряя себя, я думал: «Ведь, в сущности, все очень просто. Почистил ботинки, побрился, бордовые розы в кульке. И главное – не мямлить. Может, вдруг что и выгорит?»
Я так и сделал. Почистил ботинки. Побрился. Купил цветы в цветочном магазине возле ЗАГСа. Сегодня-завтра наступало Восьмое марта, в магазине было людно. «Подружке?» – подмигнула продавщица. «Типа того». – «Вот все вы такие, только по праздникам дарите!» Розы еще не раскрылись, их бутоны были сомкнуты, букет был перехвачен красной лентой. Осторожно придерживая их, я протолкался через покупателей и вышел на улицу.
Я шел по крупнозернистому, подтаявшему снегу, лежавшему по краям длинных луж, в которые превратились тротуарные дорожки. Шел мимо музыкальной школы, продуктового магазина. Перед зданием администрации постоял на красный свет светофора. Мимо БТИ и военкомата. Букет бережно держал бутонами вниз, чтобы цветы не раскрылись раньше времени.
Подошел к ее дому, зашел в подъезд, поднялся на четвертый этаж, к ее двери. Сверху по лестнице спускался полноватый лысеющий мужчина с мусорным ведром в руках. «Сигарет не будет?» – спросил он, с интересом покосившись на цветы. «Нет, кончились», – ответил я, хотя никогда не курил. Он спустился вниз, хлопнула дверь в подъезд.
Потом я посмотрел перед собой, кашлянул и нажал на звонок.
А Мелкий со своей помирился. Справился, паразит, без меня.
