В областях творчества – или, что то же, в областях гордости – необходимость найти себе особое место неотделима от самого своего существования.
Поль Валери.
В феврале 2013-го года я начал перечитывать архив своих публикаций: стихотворения, эссе, литературно-критические статьи, открытые письма, интервью со мной, научные работы разных жанров, аннотации к выпускам «Вольного листа». Я был захвачен желанием (может, не совсем нормальным) привести всё в своей личности в систему. Прошло несколько дней – осознал, что чем больше читаю сам себя, тем меньше сам себя понимаю. Прошло ещё несколько дней – понял: мои сегодняшние взгляды на изящную словесность образуют систему, хотя кое-что в них так и осталось непонятным мне. Я пишу эссе и литературную критику, как и стихотворения, по принципу Пикассо: «Сначала нахожу, потом ищу», но ведь он работает!
С моей стороны было бы непростительным легкомыслием отказаться от требования новизны, выдвинутого в «Опыте об абсолютной свободе творчества» («Вольный лист», 2010, № 4), и от следующих тезисов из статьи «Поэзия как преступление»: «Настоящее искусство в принципе не может быть традиционным, хотя, разумеется, связано с чем-либо традиционным. Само по себе оно является открытиями» («Вольный лист», 2009, № 1). Эти мысли из старых статей, как я выяснил в феврале, развиты почти во всех моих работах последних лет (2011–2013) о художественной литературе. Итогом перечитывания архива стало составление списка видов новизны художественных текстов. Приводить его здесь полностью смысла нет, так как список ещё не структурирован; скажу однако, что в нём 30 позиций. Не секрет: новизна может проявляться в неточных рифмах с какими-нибудь усечениями или замещениями. Но я выделил и более содержательные моменты, скажем, неоднозначность образа, необходимую для постановки автором или читателем нерешённой проблемы; создание художественного образа, ёмкого за счёт индивидуальных ассоциаций реципиентов (эти ассоциации получают новое звучание в сюжете); стык слов как объект мышления; нарушение читательского ожидания как способ донести до читателя новое.
Так, моя статья «Бессмертная даль» была воспринята некоторыми как «расследование», толкование стихотворений, но для меня главное в ней – выделение видов новизны художественных текстов. Разбирая и оценивая «Ослепли – не видим друг друга...», я исходил из того, что произведение должно быть не только ёмким (вместительным), но и сжатым (важен и процент новизны). Несовпадение субъекта речи с субъектом сознания, контраст – средства создания динамичного лирического сюжета, который необходим для стихотворения без длиннот. Разбирая и оценивая «Когда-то, в любимом году...», я писал об относительной новизне – оригинальном означающем символа (о слиянии с миром говорили многие поэты, но «Деревья в саду городском / Сияли берёзовой рощей» – это оригинальный образ, созданный Валентиной Коркиной). В стихотворении «И запахи талой земли...» новизна представляет собой подтекст.
Подборка молодого омского поэта Андрея Свириденко опубликована в коллективном сборнике «Можно коснуться неба» (Омск, 2012). Насколько ново то, что предлагает читателю Свириденко? Сначала скажу несколько слов о соотношении подборки с предисловием к вышеназванному сборнику, написанным его редакторами-составителями – Валентиной Ерофеевой-Тверской и Вероникой Шелленберг. Читаем: оказывается, «омская литературная школа подарила стране [...] Леонида Мартынова»! Позвольте, Леонид Николаевич в книге новелл «Воздушные фрегаты», в новелле «Вторая любовь» чёрным по белому написал: «Футуристом я сделался [...], и это было единственной в моей жизни принадлежностью к «измам», направлениям, школам. «В школах, – как сказал я однажды, полвека спустя, какому-то газетному интервьюеру, – место школьникам». Принадлежностью к футуризму я и отдал дань школам, чтоб, пережив это, переболев этой детской болезнью, отказаться от принадлежности к каким бы то ни было школам раз и навсегда». Что следует из слов Мартынова? Во-первых, во время своей принадлежности к футуризму он ни к каким другим школам, в том числе к омской литературной, не относился. Во-вторых, после принадлежности к футуризму он тоже не мог относиться к омской литературной школе. Впрочем, я готов поспорить с Леонидом Николаевичем. На мой взгляд, в Мартынове проявился футуризм не как школа (а это когда кто-то что-то у кого-то перенимает), а как направление (его образуют оригинальные авторы, которые созвучны). В любом случае слова Ерофеевой-Тверской и Шелленберг, приведённые выше, – легко объяснимая попытка нажиться на имени Мартынова, якобы попавшего к ним в компанию. А их обращённая к молодым писателям фраза «Мы надеемся, что вы будете нашими продолжателями...» цинична. Во-первых, она ограничивает свободу творчества. Во-вторых, редакторам-составителям сборника «Можно коснуться неба» должно быть известно: слово «продолжатель» – высокого стиля...
Теперь ясно, чему учат в лито и на семинарах молодых литераторов в Омске. Здесь учат быть традиционными. Наличие школы предполагает наличие традиций. Леониду Мартынову приписана неприглядная роль учителя Ерофеевой-Тверской и Шелленберг, которые наставляют на путь истинный своих «семинаристов» и «литобъединенцев».
Подборка Андрея Свириденко выделяется сносной техникой версификации и оригинальностью на фоне собранной в книжке «Можно коснуться неба» графомании, но оставляет двойственное впечатление. С одной стороны, Андрей Свириденко – новатор. С другой, он зависим от культуры предшествующих поколений и от расхожих представлений о художественной литературе, вошедших в обычай омских лито. Вот, казалось бы, прекрасное его произведение:
Зима. Обычный день.
А мы устроим праздник!
И назовём его «День снега».
Пойдём играть в снежки!
Мы скомкаем обиды все и ссоры,
Со снегом вперемешку их скатаем
И вылепим из них снеговика.
Пусть уплывёт весной всё это в реку...
В центре стихотворения – не «мы», изображённые здесь бледно, если вообще изображённые, а снег. «Выигрышный» ли это образ? С одной стороны, да. С другой стороны, нет. Образ снега – ёмкий, что одновременно сила и слабость текста. Множество индивидуальных ассоциаций читателей получает новое звучание в лирическом сюжете. Но сразу вспоминаются снег Пастернака; «снежный час» и «снег, идущий миллионы лет» Бориса Поплавского; «стихия Александра Блока – / Метель, взвивающая снег» (из триолета Сологуба); новогодний снег из кинофильма «Ирония судьбы...». И так далее.
Приведу целиком и другие стихотворения подборки:
Тишина, как река, разлилась в моём доме.
Я вступил в эту реку.
И поплыл в ней, не споря с теченьем.
Знаю, она принесёт меня к рифме,
Строчкам, эпитетам...
Словом, –
к стихам.
Выраженная здесь мысль сходна с моей идеей о настоящем поэтическом творчестве как череде видений на чистом листе (не могу, конечно, не признать, что истинный поэт – не только медиум, но и инженер слов). У меня – чистый лист, у Свириденко – тишина. Однако в этой тишине звучит голос Леонида Мартынова. Переосмысленное заимствование не перестаёт быть заимствованием. Нужно было хотя бы сделать ссылку на Мартынова. Наверняка стихотворение «Река Тишина» известно всем писателям, с которыми общается Андрей Свириденко, но всё равно делать заимствование без ссылки – это неэтично.
Тишина «принесёт [...] к рифме, / Строчкам, эпитетам»... Когда-то я думал, что рифмы и эпитеты – нечто второстепенное. Но всему своё время. Люди меняются, развиваются... В стихотворении важно всё, ведь в нём всё как на ладони. Однако удачные рифмы, удачные эпитеты не отличают настоящую поэзию от графомании. Ещё Некрасов в статье «Русские второстепенные поэты» отмечал: «Наша литература, возникшая и укоренившаяся в самое короткое время, находится уже на той степени, когда изящная форма почитается не достоинством, а условием необходимым». Причина в том, что «Пушкин и Лермонтов до такой степени усвоили нашему языку стихотворную форму, что написать теперь гладенькое стихотворение сумеет всякий, владеющий в некоторой степени механизмом языка» (там же). Полагаю, на вопрос, чем поэзия отличается от графомании, ответил Стефан Малларме в письме молодому Полю Валери (1890 г.), отметив в сочинениях последнего «дар тонкой аналогии» и музыкальность. О связи этих критериев Поль Валери писал в статье «Чистая поэзия»: «Что касается чисто поэтического переживания, следует подчеркнуть, что от прочих человеческих эмоций его отличает особое свойство, изумительная черта: оно стремится внушить нам чувство некой иллюзии либо иллюзию некоего мира – такого мира, в котором события, образы, существа и предметы, оставаясь подобными тем, какими заполнен мир повседневности, связаны в то же время непостижимой внутренней связью со всей сферой нашей чувствительности. Знакомые предметы и существа кажутся, если можно так выразиться, омузыкаленными; они сочетались друг с другом отношениями резонанса и стали как бы созвучны нашей чувствительности». (Перевод В. М. Козового.) На рифмах и эпитетах не стоило заострять внимание. К сожалению, в некоторых омских лито правят бал формалисты, там внимание к этим элементам стихотворения – преувеличенное, а внимания к сути – никакого. Там и плагиатом учат заниматься, увы.
А вот пример удачного текста Андрея Свириденко:
Я понял:
Если я женюсь,
То выберу тебя
Или другую,
Но с таким же смехом,
Улыбкой радостно-лукавой
И одиночеством в глазах.
Новация – контраст: с одной стороны – смех, «улыбка радостно-лукавая», с другой – «одиночество в глазах». Можно было, конечно, пойти дальше – рассказать, что связывает эти стороны.
Самой поздней весной
Будут капать дожди,
Ты меня не бросай,
Не спеши, подожди.
Подожди у колонны,
Подожди у дверей,
Постараюсь, успею,
И – станешь моей.
Чтобы оценить стихотворение, расскажу о своём опыте субъективного прочтения его. Колонна ассоциируется у меня с университетом (стало быть, и с возрастом, в котором обычно там учатся). Поздняя весна – это зрелая молодость. Двери символизируют, видимо, какую-то перемену, а желание перемен свойственно молодым людям. Дожди ассоциируются у меня с песнями Виктора Цоя «Дождь для нас» и «Каждую ночь», вошедшими в альбом «46», записанными, как и альбом в основном, в 1986-м году (тогда Цою было 24). Таким образом, позднюю весну, двери, колонну, дожди можно рассматривать как предикаты (логические сказуемые) молодости. Казалось бы, имеет смысл похвалить поэта за создание сложного образа. Но эта структура – субъект и множество предикатов – здесь не несёт повышенной информативности. То, что молодости свойственны зрелость, желание перемен, учёба в университете, цоевское ощущение дождей, известно давно. Может быть, имеют право на существование и другие интерпретации вышеперечисленных знаков. Но моё толкование не взято с потолка: сам текст содержит возможность для него.
Теперь сравним сочинение Свириденко со стихотворением Вероники Шелленберг «Ещё не вышедшим в тираж», которое я проанализировал в статье «Уберите этот торт!» («Журнал литературной критики и словесности», 2012, № 7). Как я только что выяснил, под многие утверждения этой статьи можно подвести философскую основу. Гегель учил: истина конкретна (например, становление – истина бытия и ничто). Но Шелленберг в стихотворении «Ещё не вышедшим в тираж» мыслит однобоко, слишком абстрактно, недиалектично, не восходит к конкретности истины. Справедливости ради нужно отметить, что там образ жизненного порыва не замкнут в себе. Вероника Владимировна показывает его опосредствование. Но весь текст «Ещё не вышедшим в тираж» работает на создание одного образа. Другое дело – приведённые в вышеназванной статье отрывки из произведений Леопарди и Малларме, в каждом из которых сращивается множество равноценных идей – так, что эти идеи не сводятся к чему-то одному.
У Джакомо Леопарди («Закат луны»)
Жизнь человека – это ночь.
Смерть лучше жизни.
Юность – это ночь со светом луны.
Жизнь после юности – ночь без света.
В природе после заката луны всходит солнце, у людей не так.
«Осенняя жалоба» Стефана Малларме
Одиночество помогает пережить утрату.
Общение с существом из «потустороннего» мира помогает пережить утрату.
Упадок помогает пережить утрату.
То же самое можно сказать о «позабытом римском поэте периода упадка».
Стихотворение Андрея Свириденко «Самой поздней весной...» ближе к истине, чем «Ещё не вышедшим в тираж», так как образ молодости синтезируется с любовной историей и эти составляющие текста одинаково важны. Но восхождение к конкретному – не всегда плюс. Оно – лишь «условие необходимое». Свириденко передаёт любовную историю банальными, пустыми строчками, «водой»: «Ты меня не бросай», «И – станешь моей». Оригинальности в его сочинении лично я не вижу. Почему же оно было опубликовано? А дело в том, что стихотворение трогательное. Омские мэтры ценят в художественных произведениях прежде всего напряжённость чувства, хотят, чтобы их «зацепило». Так уж в нашем городе заведено. Стирается грань между графоманией и поэзией.
Дом – на колёсах.
Душа – нараспашку.
Дело – на время.
И жизнь на ура.
В чём здесь новаторство? В неоднозначности, которая даёт читателю возможность поставить нерешённую проблему: перечисленное здесь – благо или нет? Автор мудро поступил, просто изобразив явление. Минусы – использование клише и поверхностность, полная философская несостоятельность построений. Дом на колёсах – почему? Душа нараспашку – зачем? «Дело – на время» – чего ради? Жизнь на ура – во имя чего? И наоборот: всё это порицается с какой целью? В Омске мэтры любят привычные фразы. А где есть последние, нет глубины.
Итог статьи. Можно посоветовать Андрею Свириденко уделить больше внимания теории литературы, самостоятельно выработать свою эстетику.
