Продолжение...
53
Это неплохо, что на меня не обращают внимания. Это неплохо. Последний бой Майка Тайсона. Несколько лет он был настолько силён, что никого равного ему не существовало. И вот он бит. Жалкий и беспомощный валяется на ринге. И рука другого боксёра поднята кверху. Нет ни абсолютных истин, ни абсолютных авторитетов – всё со временем оказывается битым. Если уровень учителей – интеллектуальный, мировоззренческий – хотя бы чуть–чуть возрастёт, подъём ожидает всю страну. И у покойников своя деликатность: на похоронах они не шумят. Недоволен, что ли? Так вот тебе холодный борщ! На, на! Вы правы, я не возражаю. Вы только зафиксируйте. Прежде всего, в творчестве Кафки изумляет поразительная сосредоточенность на собственном внутреннем состоянии. Он не позволял себе отвлекаться. После Кафки эпатажный Г. Миллер кажется не более чем затейником. А ведь мы и в ярость приходим, не двигаясь с места. У нас от злости пена изо рта валит, а мы даже ногами не шевелим. Всё было. Всё было. Поэтому хамить – зачем? Надо просто успокоиться. Когда жизнь запутывается до крайности – надо налить тарелочку борща и сто пятьдесят грамм водки. Я доволен, что у лета с сегодняшнего дня покатился последний месяц. Так ему, нынешнему лету, и надо! Я скажу откровенно: мы, асинцы, можем не всё, но кое–что – можем!
54
Триумф один, а сколько его юбилеев – до смерти праздновать хватит. Только прокричали «ура» – и сразу выпили, потом ещё раз и – по новой. А потом и «ура» кричать не надо – наливай да пей. Я, быть может, сознательно оттягиваю знакомство с улицей Мамонтова – пусть она подольше поживёт созданной в моём воображении. А Карлсоны – не такая уж редкость. Их легко распознать: съел варенье, нажал на кнопку и улетел в окно. Не всё сразу: водка, выпитая не в один присест, не оказывает тяжёлого влияния на организм. А вот, если сразу – то, да. Вы – оторопели? Ну и толку с того, что вы оторопели. Раньше выпьешь – раньше протрезвеешь. Они смотрят немигающе и прямо, а взгляды кривые. Если я не искривлю свой взгляд, то либо сопьюсь от ужаса, либо убегу куда–нибудь. А вот ещё способ обогащения: купить баррель нефти и выгодно перепродать – цены–то растут. Интеллигента от интеллектуала отличает способность оживлять и развивать сухие знания.
55
После смерти матушки у меня заболели суставы пальцев на правой руке. Сдаётся: матушкины болячки, потеряв её, начали присматриваться ко мне. Стреляют, стреляют, стреляют – и я, с пробитой грудью, поднимаюсь и говорю: «Чего вам, падлы?». Искалечить нас можно – мы и так уже искалечены. Но не надо делать это демонстративно, иначе как бы и к вам что–нибудь не прилетело. Душа покинула… Мёртвый человек похож на куклу, набитую излишне сложным и абсолютно ненужным хламом. Сидишь у гроба и стараешься покрепче вобрать в память родной образ. И напрасно. Ведь при жизни он был совсем другим. Надо выпустить из себя скорбь, окутаться ею, и, находясь внутри, выпить грамм сто пятьдесят. А потом тихонько встать и выйти из скорби. Вы думаете, у меня это получилось? Нет, насчёт ста пятидесяти – конечно. Но сердце размякло и вобрало в себя всю скорбь обратно. Кафка не весь в себя обращён, многое – наружу. Кафка и я (в молодости) внешне схожи. Туберкулёз, который одного за другим убил моих родственников по отцовской линии, должен был добраться и до меня. Но возросший уровень медицины оградил меня от болезни. Когда я учился в университете, у нас в группе был парень – Сергей С. Интеллигент, умница, бездна юмора. И что бы я ни написал, я помню, что он может это прочесть. Планку опускать нельзя, небрежностей допускать нельзя, торопиться не нужно. Люди не то, чтобы любят фальшивые слова, но настолько привыкли к ним, что отшатываются от правдивых. Мёртвое – это то, в отличие от живого, что перестаёт оказывать сопротивление.
56
Всё что–то гложет. Но надо ли сразу за бутылку хвататься? Некоторым утешением конторского сидения служит то, что я ухитряюсь делать дневниковые записи. Это единственный ответ Чемберлену, пожирающему моё время. Асинский чиновник туп, алчен и подл. В нём сосредоточена изрядная доля всякой мыслимой мерзости. Кирпич крошится от брезгливости – ему противно лежать в этих стенах. Кажется, она обиделась. Причём на всех сразу.
– Книгу, если она, конечно, стоящая, надо долбить, как мозговую кость об ложку, пока не выколотишь из неё полезное содержимое и не проглотишь без остатка.
Фальшивое комфортно существует лишь тогда, когда подлинного нет рядом. Подлинное для фальшивого не соперник, а помеха.
– Первое.
– Второе.
– Третье.
– Четвёртое…
И так до тридцать первого июля. Проклятый месяц... Правила бывают разные, в том числе и такое: прежде чем лечь спать, надо помыть посуду. Поскачем по полям и равнинам, потопчем святую Русь… Нет–нет–нет! И не надо! Асинск образовался случайно, как наружная опухоль или нарост на земле. Он изгадил природу плохой архитектурой, отравленным воздухом, свалками и помойками. Поэтому ко всем этим победителям соцсоревнований у меня нет ни малейшего почтения. Их, гадов, даже в могилы надо закапывать экологически нечистые. На свалках устроить для них аллеи Славы.
57
Вы, безусловно, можете объяснить, какие мы. Но не надо при этом демонстрировать радости. Зимой на Кирпичной воробьям уютно. Они шмыгают вдоль домов небольшими стайками, и не столько в поисках подсолнечных семечек – их насыпают во многих дворах – сколько из желания посидеть под знакомыми карнизами, поболтать о жизни.
– О, сколько мне пришлось вынести; о, сколько!!
– Разве это важно? Теперь это абсолютно не важно.
– Асинцы не могут жить без насилия, даже если они и против него.
Могилка осыпается, проваливается – не иначе, покойница приноравливается к постоянному месту. Гениев часто запоры мучили. А я, увы, не гений – у меня всё без задержки пролетает. Вот, помню, два года назад, на литературном празднике в Марьевке, смотрел я на губернатора, и на душе теплело: даже водку в его честь назвали! И наливали в той же Марьевке. Если тебя будут пить – значит, жизнь прожита не зря. Лживые слова невозможно произносить без ущерба для себя – всё равно, что колорадских жуков запускаешь в душу, а там и без того не картошка выросла. Самым главным интеллектуалом и интеллигентом в Асинске должен быть архитектор. Не писатель, не художник, а именно архитектор. Я не могу отмахнуться от ненужных, вроде бы, привязанностей, и в этом я уязвим. Но, подставляясь под удар, совершенствуешь способы защиты, а заодно учишься переносить боль. Нигде я не был таким маленьким, как во Владивостоке. Город стёр меня наполовину.
58
Подлости лучше всего выращивать днём. Под солнцем они расцветают всеми красками. Обнаружены тела двух человек. Тела ещё трёх куда–то исчезли, и их пьяные голоса упрямо разносятся над рекой.
– Мы ещё, как следует, спросим их: зачем, ну зачем ваш кризис затрагивает нашу экономику?
На берегу пруда сидел мальчик и перекидывал из ладони в ладонь кубики. Я подошёл ближе.
– Смотрите: сколько разных предложений! – восхищённо сказал он.
На гранях кубиков были начертаны предложения, но они ничего не значили.
– Бессмыслица какая–то, – пробормотал я.
– Нет, – возразил мальчик и составил кубики в определённом порядке.
Получился связный рассказ.
– Подожди, мне надо его запомнить.
– Нет, – снова сказал мальчик и смешал кубики.
– Пока ты спишь, нашим границам ничто не угрожает. Но стоит тебе проснуться, как все диверсанты с той стороны приходят в движение.
– Зачем ты разбила скульптуру? – гневно крикнул я женщине, которая, как мне показалось, была здесь случайной.
– А–а… эту, – равнодушно ответила она. – Не имеет значения. Куски–то целы.
– Сегодня 30–е ноября, – сказал он.
– Я помню.
– Два месяца до твоего дня рождения, – продолжал он.
– Ну и что?
– Между одинаковыми числами разных месяцев существует дополнительная связь. У них возникают особые отношения. Я тебя поздравляю.
– С чем?
– С днём твоего рождения, конечно.
– Речь понятна, однако от меня ускользает смысл. Но это даже к лучшему. Я сам придумаю, что вы мне хотели сказать.
59
Вода была стремительной и холодной. Наконец мы выбрались на берег. Ни в ком не было отчаяния. Даже тот, кто последние метры полз, сдирая кожу с ладоней, сказал нам слабым, но твёрдым голосом: «Не надо думать, что мы обречены. Наверняка поблизости есть место, где мы сможем согреться». Но даже это было несущественно. Мы втягивали ноздрями воздух, прислушивались к запахам. Торопиться нам было некуда, никто нас не преследовал. В большом городе говоришь – и слова уходят непонятно куда, в Асинске те же слова возвращаются. Вот почему в большом городе можно говорить безоглядно, в Асинске – приходится вступать в диалог со своей речью. Вернуть в душу то, что было утрачено. Жулан, жуланчик – это снегирь. Только живя с закрытыми глазами можно достигнуть внутренней ясности. Мы движемся в нужном направлении, но чисто по–нашенски: воруя.
– Со своими мы не в родстве, мы с чужими в родстве.
Вся жизнь – это распознавание своего и чужого, и их перетекание из одного в другое. Убеждай, убеждай другого в том, в чём не уверен сам. Тогда и он тебя убедит. Никто и не задавался целью построить здесь город. Тем более хороший, удобный для проживания город. Цель была другая: добывать уголь, много угля. Побочное становится главным, а бывшее главным – несущественным. Там даже нищета – не та. Наш кот Стёпка через год будет, как П.: из–за живота носки на лапы не натянет.
60
В Асинске никогда не появятся итальянские живописцы – где им тут пристроиться с мольбертами? Негде! Какой же своей, отличной от других дорогой ты идёшь, если тебе – то ногу отдавят, то локтем в бок заедут? Они своё урвали, они – рады. Ну и я рад за них. Ярче всего блещет обманка. Мы там уже были, нам надо обратно. То место, которое я занимаю в нашей конторе, в высшей степени иллюзорно. Моё старое кресло висит над зияющей пустотой. Чтобы выбраться из кабинета в коридор, я осторожно ступаю по рыхлому воздуху. «Эй, – говорят мне из коридора. – Что ты там делаешь?» В голове всё плывёт, внимание рассеялось, и тело, отпущенное на волю, зажило самостоятельной жизнью. Я хочу быть, как природа: у неё не бывает разочарований. Вот: старый писатель. Словом владеет – будь здоров! Вещицы – одна за другой, одна за другой. И все не о любви даже… о похотливости… Не догулял, что ли? Или девки не додали? Жил человек и прожил долгую пустую жизнь. Пришла смерть. Он оглянулся: что за плечами? Ничего не увидел. «И это всё?» – только и спросил. Послание всегда найдёт того, кому адресовано. Недруги думают, что перехватили его, но это ошибка. Чем дольше носит тебя по земле (и ты теряешь листья и ветки), тем сильнее желание зацепиться. И уже не имеет значения, какая под тобой почва. Субъективный реализм имеет такое свойство, что выход за пределы вероятного вполне возможен. В нём, как и в жизни, нет чёткой границы этого самого вероятного.
61
– Я отдал бы им все свои самолёты и вертолёты, но, полагаю, им это ни к чему, это вызовет их гнев и возмущение. Да – гнев и возмущение.
Наконец–то впервые за десять лет понадобилась нераспечатанная пачка книжек с моими стихами! Мы подложили их под трёхлетнюю Сашку, когда она обедала. Нет, не могу принять тот патриотизм, который называют «квасным». Жить по принципу: «сраненькое – но своё» не по мне. Моя эрудиция ненастоящая – это выписки из разных источников. Внешняя жизнь не даёт надежд, и только внутренняя – иногда – позволяет на что–то надеяться.
– Вы куда? В какую глубину ещё норовите? Глубже, чем здесь, не бывает. Разве вы не чувствуете, как давит на глаза и закладывает уши?
– Если ты плачешь искренне – тебе ни в чём остальном нельзя халтурить.
Чем больше наших солдат устало идут по горным дорогам в чужой стране, тем легче их находят пули, шмыгающие в воздухе. Снег уже лежал, но настоящего мороза ещё не видели, зябко было только в кабинете. Меня клонило в сон. Но я не дремал, я просто прикрыл глаза. До слуха долетали обрывки разговоров. По двум–трём разрозненным словам восстановить рассыпанную фразу. Маленький фонарик, сын прожектора и фары. Когда контора разваливается – банкротство и всё такое – шагов в коридоре становится больше. Никто никому не равен.
62
Нырнуть, добраться до глубины, осмотреться: что здесь происходит; а потом сразу – наверх, наверх. Если целесообразность Асинска связана с добычей угля, то с прекращением добычи отпадает и надобность в нём. Волей–неволей город начинает осознавать себя: что он такое и зачем он сейчас? Он лихорадочно ищет аргументы в пользу своей необходимости. Я знал, и то не очень твёрдо: мне следует остаться именно здесь. Природа и всё, что окружало, не препятствовало этому. Я начинаю догадываться: люди в Асинске осели потому, что им больше жить было негде. Это не то, что зимой, когда света остаётся так мало, что он еле помещается в узкой щёлке между утром и вечером. Не могу говорить о школе с сочувствием – язык не поворачивается. В Асинске люди берегут себя. Ни одно дело не делается в полную мощь. Всё по чуть–чуть да понемногу. А строить возьмутся – тоже ни шатко, ни валко. Тянут, тянут, пока не построят. И выглядит построенное до того уныло, что жить в нём не хочется. В «Буднях» нет сюжета. Повесть должна держаться исключительно на цельности проживаемой жизни. Если чей–либо текст сложен – сознание отказывается воспринимать его. Как бороться с сознанием? И возможно ли? Вот посильная работа: взял сюжет, как бычка за верёвочку, и повёл, повёл от пролога к эпилогу. Да… Нет, допустим, у этого мужика сил жену приласкать, но он же зато грибы из леса мешками возит!
63
Сегодняшний Асинск углубляется в свои истоки, подправляет их. События здесь сильно запаздывают во времени: не сейчас забастовщикам надо было железную дорогу перекрывать – нет!, а лет девяносто назад, когда революционеры из ссылок возвращались. Не проскочил бы пламенный Сергей Миронович или не менее пламенный Валериан Владимирович в те дни через Асинск – глядишь, многих последующих безобразий и не случилось бы. Кто–то, может быть, и недоволен Асинском, однако Асинск сам собой доволен. Мне нравятся деревья. Все, без исключения. Их корни живут там, где мы будем жить, когда уйдём отсюда. Значит и у нас есть надежда получить свои ствол и крону. Без Иуды Иисус не был бы тем Иисусом, которого мы знаем, и что теперь – благодарить Иуду? Дело не в подборе нужных слов, а в их расстановке.
64
Было непонятно, почему началась эта война. Обе стороны были категорически против. Переговоры велись безостановочно даже тогда, когда загремела пальба. Но чем больше отыскивали дипломаты возможностей для компромисса, тем яростней стреляли пушки. Чем громче были речи в пользу мира, тем больше становилось убитых. Главное – никто не мог отыскать первопричины: чья винтовка выстрелила первой, и как это произошло. Я развернулся и пошёл обратно. Возле лазейки в детство меня остановили:
– Почему ты возвращаешься?
– Там, где я был, мне не понравилось.
– Это не повод.
– Я не знаю более важного.
– Тебе придётся подождать.
Ждал я долго. Наконец меня пропустили. Я опустился на четвереньки и пролез в лаз.
– Тех, кто хорош собой и умеет петь, обязательно держат в клетках, что ж тут непонятного, – сказала она и принялась чистить пёрышки.
Толкнули в плечо – ничего. Как–нибудь отметьте мои заслуги перед Асинском. Желательно – деньгами.
– Я пришёл к вам, чтобы спросить: вы, говорят, собираетесь в дальнее путешествие?
– Да, это так.
– Но я не вижу здесь никаких признаков подготовки к нему.
– Вы их и не увидите. Это не совсем обычное путешествие. Оно уже началось и требует неимоверных усилий, хотя – да, внешние признаки незаметны.
– Хм… У меня немалый опыт путешествий, я хотел вам дать дельные советы. Но мои советы, выходит, вам не нужны?
– Нет, не нужны.
Маленький городок не может быть многогранным. Он обречён посвятить себя чему–нибудь одному, и в этом, одном, шлифовать своё умение. Если он добывает уголь, то у каждого жителя, без исключения, должна быть угольная пыль на морде.
65
Работа в музее мне не понравилась. Там было много сведений в пожелтевших бумагах, но мало экспонатов, свидетельствующих о времени. Бросив надоевшую маету с бумагами, я устроился рабочим в бригаду водопровода. Целыми днями экскаватор роет траншеи для прокладки труб на городских улицах. Вот где может открыться что–нибудь уникальное! Однако первые недели работы не оправдали моих надежд.
– Почему меня клонит в сон после обеда?! – крикнул я, оказавшись в этой комнате. – Меня тревожит не то, что я хочу спать – нет. Но я знаю, что есть некто, кто умышленно смежает мои веки, чтобы я не видел того, что мне видеть необходимо. Вот опять, опять он топчется и кашляет в коридоре!
Обнаружил замечательное определение у переводчика Г. Ноткина: «Качество гениальности». Это – так! Гениальность бывает разного качества! Если долго живёшь в неотвязном окружении мучительных видений, то надо среди них как–то устраиваться. И даже сон – не передышка. Я ползу по этому тоннелю, а он всё уже и уже, и с боков в тело впиваются длинные синие иголки, и я чувствую их холод глубоко в груди. Нет, мне не повернуть назад, даже мысли такой не мелькает, но этот холод не оставит меня никогда. Утренний свет проникает в Асинск в тот момент, когда ещё ничто никуда не стронулось, но готовится это сделать. В моём положении самое безошибочное – поливать грядки: морковь, петрушку, свеклу. Вода по–любому овощам пригодится. Дождь не только вливается в тысячи открытых ртов, но ещё и очищает. А грязь – всего лишь побочное неудобство, хотя и она необходима. Когда солнце поднимается над Асинском, поёживаясь и вглядываясь в него из–под отёкших век – что оно рассчитывает увидеть?
66
– Прочь отсюда! – сказали мне в редакции. И расправил я крылья, и ветер подхватил меня. Шальной ветер понёс по шальной жизни. И столько я увидел нового, что хотел с благодарностью оглянуться на редакцию, но не нашёл, где она. Любопытное сочетание фамилий: Малыгин, Мякишев, Редькин и Гильц. Славное прошлое Асинска? Его нет. Славное настоящее? Его тоже почти нет, но оно проклёвывается. Поэтому у города – всё в будущем. В прошлом Асинска ничего такого, о чём бы стоило сожалеть. Это избавляет и собственную жизнь от избыточной ностальгии. Раньше здесь было много цветущего крепкого тела; сейчас поубавилось – наркотики, пиво. Существование перестало быть здоровым.
– Слушайте: откуда в Асинске взялись пидоры? На наших улицах хорошо произрастали алкоголики, бандиты и воры, а вот пидоры не произрастали. Не было такого, чтобы мужик в мужика что–нибудь совал. Кроме ножа и заточки, конечно. Я связываю появление пидоров с Томской радиацией и больше ни с чем. Поэтому я против приёма у нас в Сибири чужих ядерных отходов – хватит того, что есть.
Я заметил: после похорон, на поминках – те, кто провожал, жрут с удвоенным аппетитом, как бы стремясь удостовериться, что они ещё живы.
67
В этом человеке был внутренний надлом. Он обнаруживался не сразу, надо было пообщаться хотя бы пару недель, чтобы прийти к такому заключению. Особенно это стало заметно, когда он взялся тренировать спортивную команду. Недостатки своего характера он переложил на неё. С неимоверным трудом команда могла пробиваться наверх, чтобы с треском там проиграть. Она постоянно ходила в фаворитах, но ей каждый раз чуть–чуть не хватало до медалей. Всё рассыпалось накануне успеха. Когда мы подошли ближе, мы увидели, что это табун лошадей. Причём сильно возбуждённый табун, возбуждённый до такой степени, что табунщикам стоило большого труда удержать его на одном месте. Пытаюсь вспомнить, как я смотрел на мир в детстве, какие чувства при этом охватывали. Я заключил договор со своей головой. По этому соглашению она обязана обдумывать всё, что представляется интересным. Для обслуживания ей приданы руки, которые будут записывать то, что она надумает, и желудок, которому вменено снабжать её питательными веществами. Договор подразумевается как бессрочный, и, хотя ни один из пунктов не закреплён на бумаге, каждая из сторон подтвердила намерение неукоснительно исполнять его. Теперь дело только во взаимной порядочности – насколько она основательна и глубока. Мысли – побоку.
68
– А бражку этого года – вы пили? Этого месяца? Этого дня?
Женщина, с которой я сейчас живу, меня полностью устраивает. Правда, она глупа, и это бы можно счесть недостатком, но я–то ведь тоже глуп, причём гораздо глупее её. Когда она совершает какой–нибудь поступок, я думаю: боже, как это всё не так! Но, хорошенько поразмыслив, как бы поступил я, – прихожу к выводу, что было бы ещё хуже. В Алчедате обитает старый карась – такой старый, что чешуя на нём потускнела, а местами и отвалилась. К тому же он совершенно глух, и когда молодые караси подступают к нему с каким–нибудь вопросом, он долго всматривается в шевеленье их губ, а отвечать ничего не отвечает. Я спустился в подполье проверить качество семенной картошки. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: много клубней успело сгнить. В коридорах власти было темно. Сразу после смерти матушки окружающий мир разительно изменился. Он перестал быть полным, гармоничным; в нём открылись пустоты, провалы. Но вскоре всё опять вернулось к прежнему виду. Когда умирает человек, его близкие ощущают лёгкость. Словно уходящий цеплял их за руки, а затем отпустил. Если бы твёрдо знать о существовании вечной жизни, мы бы радовались, что мёртвые отправились в неё. Но поскольку уверенности нет, мы плачем и скорбим. Вера в бессмертие души основана на несогласии с тем, что мы можем исчезнуть полностью. Когда я присел под смородину, чтобы выдрать разросшуюся крапиву, куст ободряюще положил мне на плечо тяжёлую ветку. Я постоянно делал не то, к чему у меня были способности.
69
Такое ощущение, словно матушка растворилась в воздухе; что она сейчас кругом: в доме, во дворе и даже дождь за окнами – слёзы её души. Ты всё больше похож на прохудившееся ведро – радость, желания, чувства постепенно вытекают из тебя.
– Мы настолько дикие, что даже в цивильную Москву люди с Запада опасаются ехать. И желание, вроде, есть, а – не едут. Прямо беда!
Свкмр, звмех, гобесп – таких дурацких сокращений и аббревиатур, как в гражданской обороне, нет больше нигде. И опять новый мэр оказался ещё лучше, чем мы о нём думали – кто теперь скажет, что Асинску не везёт? Дождь, похожий на оплакивание, на прощание души с домом, с огородом, со всем, что дорого и мило (20.07.2004). Матушка вспоминала: отец, бывало, говорил: «Эх, люблю я свой дом!». Идёт откуда–нибудь, остановится у калитки и глаз от него оторвать не может… Мне потребовалось почти пятьдесят лет, чтобы я начал понимать отца. Никуда я теперь из своего дома не денусь. Хватит, набегался. Болит сердце, ноет. Матушка как будто не из дома ушла, а из сердца вырвалась. Болезнь матушки обнаружила невежество медицинских работников: три врача назначали каждый своё лечение, медсестра не могла попасть иголкой в вену и т. п. Может быть, человеку даётся боль в самом конце для того, чтобы уходил без сожаления, чтобы душа, устав от боли, сама стремилась за черту.
70
Провалов и расцветов в истории Асинска не было. Жизнь здесь ползла, как гусеница. Поэтому сложно представить Асинск, к примеру, в состоянии упадка. Взрывы, похищения. Вывод очевиден: террор – удел тех «борцов», для которых любая жизнь, кроме своей, ненавистна. А ещё в Асинске нет церемоний – ни чайных, ни питейных. Никаких. Так и живёт Асинск как–то вот так. Даже пьёт без церемоний. Условием для сюжета является нарушение порядка. А развитие сюжета – это движение к восстановлению порядка. На скамеечке возле двери в столярку, млея от солнца, нежился плотник дядя Саша. Я поздоровался и сел рядом. Солнца хватило и на меня. Мы сидели, молча, говорить не хотелось. Значит ли это, что наши усилия пропали даром? Никогда. Никогда никакие усилия даром не пропадают! Хмурое утро. Нудный холодный дождь. Озябшие петухи отказываются возвещать наступление нового дня. «Времени нет», – говорит Стёпа. И когда я слышу это, меня разбирает смех.
– Не ждите – полный пенсион я вам обеспечивать не буду!
Договор по недосмотру нашего юриста был составлен так ловко, что прищемить хитроумных крестьян не представлялось возможным. У меня одиночество, как про запас бутылка водки – всегда где–то неподалёку припрятано. Их души испражняются, не снимая штанов, и это чувствуется по запаху. Задача текста не отображать, а преображать действительность.
71
– Да выгони ты её.
– Поздно. Шифоньер она уже переставила, пыль протёрла. Как выгнать–то?
Перед концертом состоялась раздача городских орденов и медалей. Настоятельно требуется несколько улучшений – ну там улицы переименовать, и все терриконы засадить геранями. Да – геранями и фиалками тоже! Я разложил перед собой листочки с выписками в надежде, что начало истории о водоканале проглянет из них само собой. Но нет – не проглядывало. Я подождал немного. Первая комната была пустая, если не считать стола с компьютером. Солнечный свет, заливавший её через огромное высокое окно, только подчёркивал пустоту. Кот сноровисто управлялся с мышью. Глаза его были томными. А ведь он, подлец, любит её! По–своему, конечно. Достопримечательностей в Асинске на сегодняшний день пока не построили – проект не готов, смету не утвердили. Меня очень мало интересуют людские характеры; я знаю, что они бывают разные. Моя Родина никогда не была склонна к вегетарианству. Если Родина любит своих детей – разве можно ей это запретить?
72
С ним разговаривают предупредительно, как с больным. А он и есть больной. Больной, который дорожит своей болезнью. Мы с моим старшим братом никак не могли устроиться на работу. Когда мы приходили в какую–нибудь контору, нас подвергали издевательским испытаниям. Брата, физически здорового, но туповатого и малограмотного, заставляли переписывать документы. Меня же, обученного грамоте, но здоровьем некрепкого, посылали таскать мешки с чем–нибудь сыпучим и тяжёлым. В результате мы оба проваливались. Мы шли всю ночь, мы падали без сил. Впереди был противник, но мы о нём не думали. Нам предстояло выйти на рубеж атаки, а мы никак не могли добраться до этого проклятого места.
– Я, конечно, спорить не буду: он умный человек и интеллигент до мозга костей, но – взятки берёт.
Неточность, как приём. Вдохновенье – мать творенья. Главное не в том, что есть на самом деле; главное в том, что хочешь видеть. Асинцы, может быть, и не ахти, но когда я встречаю их за несколько тысяч километров от Асинска, то хлопаю по плечам, и пью с ними, как с лучшими друзьями.
– Ну что я могу сказать об этом изменчивом мире? Я лучше помолчу.
– Наполеон избегал белых лошадей. Вот и мне надо их избегать.
Внезапная слабость вдруг охватывает меня. Она заполняет и тело, и душу. В такие моменты нельзя хвататься за карандаш и бумагу.
– Вот скажи: почему, когда ты на мосту, – хочется плевать вниз?
73
На аппаратном совещании мэр города повёл себя как–то странно. Он заговорил об истории Асинска, уснащая её цветистыми подробностями. Мы не могли понять, к чему он клонит, и напряжённо молчали. Мы лежали в укрытии возле лесной тропы. Причём, было неясно: то ли мы кого–то подкарауливали, то ли сами прятались от кого–то.
– Что же мы будем делать, если на тропе кто–нибудь появится? – спросил я.
– А мы посмотрим, каков он, – ответил напарник. – Если мал и неказист – скрутим, а если крепок и силён – пусть идёт дальше.
Позвонили из «Кузнецкого угля» и потребовали принять факс. Пришлось ответить: я факсов – не принимаю! Беспорядка в помещении было так много, что никаких сомнений не оставалось: вот–вот грянет переезд. Ещё, примерно, через двух или трёх мэров с этими служащими из администрации уже можно будет разговаривать. Через двух или трёх – не раньше. У меня есть одна, по крайней мере, маленькая ложь, которую я распространяю вокруг себя. Но поскольку я понимаю, что это ложь, то не слишком усердствую. Даже так: я окружаю себя невысоким барьером и в образовавшееся пространство выпускаю ложь. Я вижу, как она бесится, не в силах преодолеть преграду.
– Посетив этот город и собираясь поселиться в нём, разве я должен следовать тем правилам, что установили жившие здесь до меня? Что за чушь! Их правила меня стесняют, мне необходимо выработать свои. А ваши возражения абсурдны – вы ведь уехали отсюда, так зачем же издалека указывать, что следует и чего не следует мне делать.
Всю жизнь он потратил на то, что переезжал с места на место и в каждом городе устанавливал свои порядки. Он ревностно занимался этим делом, однако его не любили и даже пытались не пускать в города. Но разве можно было его куда–то не пустить?
74
Утро сочилось медленно, по капле, как вода из тряпки, которую один раз уже отжали. Мы пытались определить, откуда исходит угроза, но не видели никакой опасности. И, тем не менее, она была где–то рядом. Я рассорился со своими руками. Они дали понять, что будут слушаться команд не моей, а чьей–то другой головы. Но это глупо. О какой другой голове может идти речь? Я попытался вразумить их, но – бесполезно. Теперь я не могу пошевелить ни левой, ни правой рукой. Асинцы подозрительны, однако легко поверят любому демагогу, который врёт страстно и убеждённо. Когда на тебя надвигались все эти танки – ты восхищался. Ты глаз не мог оторвать от широких гусениц. В тебе не исчезала уверенность, что в последний миг ты сумеешь увернуться. Власть упрямо ищет меня, чтобы прислуживать мне. Но мне не нужна её служба, я не хочу её. Я стараюсь вжаться в стену, сделаться незаметным, а она шарит и шарит вокруг. Иногда судорожные щупальца проскальзывают рядом с моим лицом. И моя главная задача – не выдать себя ни вскриком, ни громким вздохом. Только смех мне позволен – смеха она не слышит. То влияние, которое я имею, совсем не велико. Оно распространяется на женщину, с которой я живу, и на котёнка Стёпку. Иногда это влияние исчезает. И тогда женщина скандалит, а котёнок не слушается. А мне остаётся лишь одно: сохранять спокойствие. Записывать только то, что находишь интересным, и никогда не изменять этому принципу.
– Я понимаю, что потеплело. Но куда делись холода?
75
Когда они высказали всё, что хотели, встал я.
– Мне не за что на вас обижаться. Правы те, кто был за меня, и те, кто против.
– Но правда только одна, их не может быть две, – возразили они.
– Правд может быть и больше, – сказал я. – У меня своя, отличная от других правда.
– Мы слышали про такое, – заявили они. – Но те, кто кичится своей правдой, ни к чему хорошему не приходят.
– Я не собираюсь кичиться. Наоборот, я всеми силами скрываю свою правду от посторонних глаз.
Из Дома Советов вышел первый чиновник Администрации и встал возле черты. За ним, в затылок, пристроился второй. За вторым – третий. И так вплоть до последнего. После чего они двинулись улицей Ленина в колонне по одному. Конец августа. Зелень на грядках уже насытилась летом. Редька лопается, огуречная ботва сохнет, картофельная – чернеет. Интереса к теплу никакого нет. Солнце встречается равнодушно. Я никак не мог натопить свой дом. Раз за разом швырял уголь в печку, и он исправно сгорал, но даже чайник, стоявший на плите, был холодным.
– Вы продали мне плохой уголь, он не горит!
– Странно: никто, кроме вас, не жалуется. Все говорят, что уголь очень хороший.
– Значит, для меня его набрали из другой кучи, и я полагаю – сделали это специально. Я требую, чтобы мне заменили уголь!
– Да, вам действительно продали из другой кучи. Но ведь дело не в угле – вы и сами знаете, насколько плоха ваша печка.
– Откуда вы знаете о моей печке?
– Да уж знаю.
Мы выкапывали картошку из почвы, полной битой штукатурки, обломков кирпича и крупного гравия.
– Почему вы не посадили её чуть дальше – там ведь хорошая земля?
– Мы пробовали, но на хорошей земле она плохо родит. Мы промучились с нею несколько лет.
Впервые осень мне желанна и опротивело лето.
76
Судьба тоже сиротеет, когда её подопечного закапывают в могилу. Её охватывает отчаянье от своей ненужности. В воздухе вокруг множество оставшихся без людей Судеб, и им нельзя помочь.
– Я сегодня во сне выиграл в карты шесть тюбиков зубной пасты!
– Понимаю вас. Сны предоставляют отличную возможность стать – пусть на время – победителем! Я люблю свои сны.
– Я не о том.
Профессия строителя многоэтажек заманчива устремлённостью вверх. Можно, конечно, надеяться, что рыбы только и ждут моего крючка с червяком, что у них и дел, кроме этого, нет, – вот и надеюсь, а что ещё остаётся? Многие каждый день расходуют силы с таким расчётом, чтобы их хватило ровно до ночи. Вечером они в изнеможении валятся в постель и затихают до утра. Почему же тогда бессонница? Почему тогда ощущение, что остаток сил ещё сохранился? Разве ты берёг себя?
– Да, разумеется, соседей тоже выбираешь, но лишь во вторую очередь. Сначала всё–таки осматриваешь дом, проверяешь, в каком состоянии подполье, стены и крыша.
– То есть – вы недовольны соседями?
– Нет, я бы так не сказал. Но кое–что мне кажется странным. Почему у них всё время закрыты окна? Они даже поют при закрытых окнах.
– Какой вздор! Это ваши окна выходят не туда, вот вам и кажется, что у соседей окна закрыты. Если б вы не перестраивали купленный дом – всё было б в порядке.
– Ты ищешь собеседников? Зачем? Люди хороши тогда, когда молчат и не мешают.
– В твоём положении никак нельзя быть высокомерным – эта оболочка слишком хрупка для защиты. Поищи что–нибудь другое. Тебе пошло бы на пользу копаться в огороде. Ты любишь выращивать огурцы и капусту?... Не любишь?... Ну так полюби!
77
В огороде своя насыщенная жизнь. И хотя она скрыта от внешнего взгляда, но легко ощущается. Соки бродят в каналах стеблей, питая листья. Клетки листьев стремительно размножаются, и маленький утром листок к вечеру становится в половину ладони. И ты бродишь с граблями и царапкой по огороду, охваченный желанием помочь всякому стебельку расти и развиваться, но отовсюду слышишь почти явственный шёпот: проходи, проходи – не мешай. Он был моим близким родственником, но наше родство тяготило его. Мы жили друг напротив друга, и он всячески избегал меня. Однажды он собирался в лес, и ему сказали: отчего бы тебе не взять с собой брата, ведь в машине достаточно места. Но он промолчал и там, в лесу, собирая грибы, должно быть, ухмылялся, вспомнив, как ловко от меня отделался. И всякая лесная живность была с ним заодно, ведь ей легче, когда вместо двух чужаков покой нарушает только один. Холодно в доме.
– Мне нужны деньги, не слишком много, но чтобы они водились у меня постоянно. Без денег мне трудно жить.
– Нашёл, чем удивить! Всем без денег жить трудно.
– Это не совсем так. Некоторые подолгу могут обходиться без денег. И если они кого–нибудь о чём–то попросят – им всё сделают с радостью и бесплатно. Есть такие люди, для которых приятно оказать любую услугу даром. Но я не из тех. Даже за маленькую просьбу мне приходится платить. Вот почему, какой бы ничтожной суммой я ни обладал, я должен выкраивать из неё определённую долю на тот случай, если придётся к кому–нибудь обратиться. Как назло, потребность в обращении возникает именно тогда, когда денег нет.
Я только и делаю, что пытаюсь найти своё место на земле, если таковое есть. А оно есть, я знаю, только меняется, ускользает и даже не от меня, а потому, что в его сути заложена подвижность. И когда я оказываюсь рядом, то всё в моей жизни нормально, а когда ускользает, то неизбежно накатывает одиночество.
78
Хлебный квас, который я покупаю в ларьке или магазинчике, мне не нравится. Я с удовольствием пил бы тот, что готовила моя матушка, но не помню рецепта. Я и рискнул бы поэкспериментировать, но опасаюсь, что неудачная попытка выветрит из памяти вкусовые ощущения от кваса моей матушки. Священник, приехавший на отпевание, оказался тем же самым, что и причащал её перед смертью. Был он молод, невысок ростом, нижняя часть лица обрамлена жиденькой светлой бородкой. Расставив нас вокруг гроба и вручив свечки, он принялся объяснять, что мы должны делать. Лицо матушки в гробу выглядело довольным. Похоже, ей нравилось всё, что здесь происходило.
– Да у нас всегда так: соберёмся сделать по–другому – нет, не получается.
Если у тебя есть к чему–то призвание, то работа в конторе твоё призвание от тебя заслоняет. Но так и должно быть. Ведь если б у тебя было неограниченное время для занятий любимым делом – это дело быстро б тебе наскучило. Чем хорошо в огороде – здесь не бывает ничьих возражений. Но овощи всё равно дают понять: довольны тобой или нет. Если урожай помидоров плох – значит, помидоры тобой недовольны. Правда, в твои отношения с огородом может вмешаться природа – допустим, год на помидоры выдался неурожайный. Могло показаться, что я сбегаю в огород от людей, от неурядиц и неудач, но это не так. У меня нет привычки – заслонять одно другим, я всё выстраиваю в ряд. А что касается неудач, то первое, чем я с возрастом овладел, было терпение.
79
Ты должен убеждать овощи в том, что ты прав. А это не всегда легко. Помидоры требуют воды, а ты говоришь им: потерпите, я вас уже поил! И если они не станут перечить и начнут соглашаться с тобой – отдача последует быстро, только успевай снимать созревающие плоды. Если овощи обижаются, то это почти незаметно. Природе свойственна деликатность. Вот редиска растёт. Не надо преувеличивать её значение, но и преуменьшать тоже не надо. На звёзды можно смотреть долго и пристально, как в собственную душу; а общаться лучше с теми, о ком заботишься: с капустой надо общаться, с помидорами. Нельзя равнодушно пробегать мимо грядки с чесноком. Надо хоть на миг остановиться и поглядеть. Лишь один человек попался мне навстречу. Правую руку его оттягивал белый пакет с надписью: «Сахар. 10 килограммов». Человек был нездоров, слаб, и было видно, как тяжело ему нести эти десять килограммов. Опять – одна надежда на будущее. В этой конторе я вроде наседки: высиживаю зарплату. Не описывать подробно – дом, улицу, дерево и т.п. (долой «портрет табуретки»!), но из подручного материала создавать своё.
80
Стать непохожим на других? Надо чаще обдумывать то, что видишь вокруг, и мало что принимать на веру. Ликование – такая редкость. Мы ничтожно мало ликуем. Ничтожно! Мне предложили написать историю водоканала. Такое бывает не каждый день. В смятении я выбежал вон из конторы. Для начала заглянул в кандейку, где хранились ящики с противогазами. Пересчитал. Их, как всегда, было ровно пять. Затем вновь оказался на территории базы. День был замечательный. Возле котельной подсыхала последняя грязь. На скамеечке у двери столярного цеха покуривал плотник дядя Саша. Я присел рядом.
– Историю, – сказал я, – буду писать. Водоканала.
– Зачем? – спросил дядя Саша.
– Юбилей. Торжество будет. Грамоты начнут вручать.
– Лучше б деньгами выдали.
Я поднялся. Настоящая цель недостижима. А удача заключается в том, чтобы подойти как можно ближе к цели. «Восемь» у китайцев – счастливое число!
81
Двое граждан втянули меня в разговор о происхождении Асинска и даже высказали пару неожиданных мыслей. Вот уж, кажется, всё, а тут – бац! – и ещё что–нибудь! У Гены Г. в голове слегка урчит. На печке в тазу булькала вода. Я заглянул. Там кипели полотенца и трусы. Из всех музыкальных инструментов веселью больше других соответствует скрипочка. Не случайно евреи, любящие скрипку, в основном – весёлые люди. Асинск нередко удивляет. Причём, как я замечаю, не только меня. «Ты что, – говорю, – не можешь ко мне относиться, как к остальным?» – «Не задавай глупых вопросов», – отвечает он.
82
Я оказался такой маленький, что был почти незаметен для окружающих. Это давало преимущества. Я забирался куда–нибудь повыше и без помех наблюдал течения и извивы окружающей жизни. Я видел не только внешние проявления, но и скрытые пружины тех или иных событий. То есть, всякое событие представало передо мной сразу в двух ипостасях – внешней и внутренней. Благодаря своей малости я видел то, о чём не подозревали другие. Я наблюдал откровенность, доходящую до бесстыдства.
– Они появятся во–он из–за того поворота, – сказал командир, – поэтому целься лучше. Хотя попадёшь или промахнёшься – по большому счёту неважно. Ты всё равно обречён.
Их, столь огромных и шумных, невозможно было понять. Когда у них возникало хорошее настроение – они смеялись и гладили меня по голове. Но когда на них нападал гнев, они хватали меня за ухо и поднимали над полом – тогда я замирал от боли. Главное было не пропустить начало их гнева и вовремя спрятаться под диваном. Жить везде трудно. Но в отдельных местах – весело. Сразу за площадью – трёхэтажный склеп. Там похоронены десять моих самых лучших, самых необузданных друзей. Там всё поросло травой, и никто туда не заходит. Сон наползает в голову с затылка. Когда его накапливается много, он стекает на лоб, на глаза. Мне надо догнать того преступника, что резво бежит и прячется за домами. Погоня длится несколько часов, я устал, выбился из сил, и только злость во мне нарастает. Я вскидываю винтовку, целюсь – ба–бах!! Но пуля летит слишком медленно, она долго летит, эта пуля. И тогда я отталкиваюсь, расправляю руки и лечу вслед за ней. Мы уже рядом, мы догоняем беглеца, он оборачивается, и я узнаю в нём лучшего друга. Вмиг я черпаю пулю пригоршней и зашвыриваю далеко в сторону. И мне легко и радостно: хорошо, что я был рядом с пулей и сбил её с курса. Да, я не люблю чужих детей.
83
Его лицо выражало готовность сносить любые неудобства.
– По моему глубокому убеждению, нельзя одновременно беречь силы и на работе, и дома. Это приносит вред: организм начинает подгнивать.
Во сне я часто оказываюсь в дороге. Поезда, самолёты, корабли, автобусы и трамваи, а в промежутках – залы ожидания, случайные дома и квартиры, бесприютность. Человеку нельзя пропадать, теряться. Если он длительное время находится на одном месте – это место должно быть определено с точностью плюс–минус семь метров. Координаты базы водоканала: 56 04 31,5N 85 59 43,5E.
Миф об Одессе создали еврейские писатели. Её прошлое – литературное прошлое. Поднимаясь, невозможно не опираться, и опора должна быть твёрдой. Можно впустую потратить жизнь, если опираться на то, что не оказывает сопротивления. Строго следить за тем, чтобы не заменять разными надуманными штучками естественность восприятия. Улица Теребиловских Курсантов.
84
Не много доблести в том, чтобы переломить обстоятельства в свою пользу. Надо оставлять всё, как есть; а если эта задача непосильная – убегать на рыбалку. Из прошлого каждый берёт то, по чему тоскует в настоящем. Но мне из прошлого Асинска выбрать нечего. Наступления Страшного суда асинцы могут и не заметить. Им не привыкать забираться под землю и вылезать оттуда. Асинск похож на дерево: вначале сформировалась корневая система – шахты, потом всё остальное. Может, мне и не удастся познать Асинск, докопаться до его истинной сути; но дать своё толкование – это в моих силах. Счастье, что ещё бывает стыдно за собственные скверные поступки; не всё, значит, потеряно. Мои воспоминания о школе: путы по рукам и ногам.
– Вот ты и вернулся в детство. Вот твоя школа, твои учителя – иди к ним!
– Нет, нет! Прочь отсюда!!
Замечаю своё равнодушие к лету. Я не то, чтобы жду осени или каких–то других сезонов, я попросту перестал обращать на них внимание. Единственное, что меня волнует, – происходящие и предстоящие события моей жизни. А от природы не ждёшь уже ничего нового, ну разве что каких–нибудь неприятностей.
– Что это за страсти, которые можно утолить карточной игрой? Не понимаю я таких страстей. Когда–то я и сам немного играл, но это исходило из желания попробовать новых ощущений.
Книги приучают к бесцеремонности. Открываешь роман и суёшь нос в чью–то судьбу, в чью–то семью. Кое–кто уверился, что это можно проделывать и в жизни.
85
Могу ли я кого–нибудь чему–нибудь научить? Да нет же, никого и ничему. Тополь был хорош. Я перебрал взглядом по веточке всё дерево. Джойс хотел, чтобы «Дублинцы» были «нравственной историей» его страны. Я хотел, чтобы «Забег» был «нравственной историей» Асинска. Не получилось. Моя примета: если у чиновника горячие руки – значит, он успел их нагреть.
– Кругом я вижу суженные границы. Невозможно это терпеть! Я не хочу сужать свои границы. Во мне давняя любовь к растянутой пограничной линии.
Чтобы жить среди асинцев, надо многому научиться. Научиться, например, говорить: «крепкое кофе», «чё», «башка трещит». Я успешно освоил эту науку. Прелесть повседневности. Оглянувшись в прошлое, я пытался рассмотреть человеческое лицо социализма. Ну вот, и я посетил мир в его роковые минуты, в эпоху перемен, и могу утверждать: здесь неплохо! Не спорю, прогнозы были неблагоприятные. Но разве можно верить прогнозам? Они и нужны для того, чтобы вводить в заблуждение. Стою возле памятника, пиджак отряхиваю. Подходит милиционер, спрашивает:
– Что вы тут делаете?
– Да вот, – говорю, – себя под Лениным чищу.
От одного разочарования до другого простирается область надежды. Съезд киношников. Взаимные нападки, обвинения. Такое впечатление, что это скопище подлецов. Творцы и вытворяльщики.
86
Я хочу высказать то, что я думаю. Это важно, в первую очередь, для меня. Если собрать воедино весь стыд, пережитый мною за всё время – выдержал бы я этот груз или не выдержал? Я не говорю, что открыл новый мир – до такой глупости я ещё не скатился – но то, что несколько иначе, чем другие, гляжу на существующий – пожалуй. Не отражать жизнь и не преображать её, а находить и высвечивать те не прояснённые закоулки, которые являются сутью – вот единственная достойная задача. Смерть совьёт гнездо в человеке и до–олго сидит в нём, притаившись. Иисусу следовало бы стать многоликим, чтобы каждый мог разглядеть в нём то лицо, которое отвечает его чаяньям. Понятно, что сходство Христовых лиц невозможно. Как все наши успехи необозримы! Как неимоверны они! Неопознанного зверя назвали Пародонтоз. В ваши годы глупость уже не украшает. Ежеутренняя молитва о городских начальниках: «Господи! Пусть они будут воры, взяточники, стяжатели. Но избавь нас от их тупости и пошлости». Мёртвые, соскучившись по живущим, вытягивают их к себе. Эгоизм мёртвых. Чем руководствуется Бог, определяя одних – на радости, других – на муки? Каким бы Он ни был – доверься Ему. Или Судьбе, которая от Его имени ведёт тебя. В дорогу надо заранее собираться и всегда быть к ней готовым. Обозначим контуры любимых предметов.
87
Любому неприятно, когда его исследуют, изучают. Тем более, если делают это явно. Поэтому я предпочитаю изучать людей исподтишка. Рок крадётся по земле с завязанными глазами и одной рукой нащупывает людей, а другой наносит удар. Но некоторые из жертв отличаются крепостью. Чтобы свести в могилу мою матушку, ему пришлось бить трижды. Больной орган как бы отделяется от организма, он ведёт себя по–особому, словно давая понять, что существующие условия ему не по нраву. И тогда во всём организме порядок тоже нарушается. Здесь памятники на площадях не обязательны и случайны. Фигуры, застывшие на постаментах, либо никакого отношения к городу не имеют, либо принесли ему только вред. Отчего гнётся мой позвоночник? Отчего он принимает такие положения, какие мне не свойственны? Поверх серых, неотличимых друг от друга чиновников я смотрю вперёд и понимаю: в то место, куда я смотрю, эти чиновники не дойдут. Когда Лидер умер, его первым делом захоронили, а потом спохватились: отчего же он умер? Поскольку лечащих врачей было четверо, то и версий возникло ровно четыре. В пользу каждой версии составилась партия, и началась кровавая междоусобица. Было много убитых. Причём гибли, в основном, те, кто даже мнения своего не имел. И тогда явилась пятая партия и, чтобы прекратить смуту, ликвидировала врачей. Лишь после этого в город вернулся покой. Правда, так и не удалось выяснить: отчего умер Лидер? На пирушке с редакторами приемлем лишь один тост: «За невмешательство во внутренние дела текста!». А больше с ними и пить–то не о чем. Стены домов отшибали ветер, и он летал по городу, как мячик.
88
И вот все страны объединились, исчезли границы. А молодых новобранцев всё призывают и призывают в армию. И вдруг через много, много лет кто–то спохватывается: да зачем же они служат? Ведь границ–то нет. И врагов нет. Но этому умнику терпеливо растолковывают, что отменить призыв невозможно, что служба давно превратилась в ритуал. И потом – как отменить? А куда девать генералов? На работе – пусть даже каждый день что–нибудь новое, а всё одно и то же. А в огороде не так, там по–другому. Даже если одно и то же – всё равно каждый день что–нибудь новое. В темноте ты могла перепутать его с другим. Красивым и ухоженным каким–нибудь. Или не перепутать, но думать о нём лучше. Ему, может, всё равно, как ты о нём думаешь; тебе – нет. В каждого из нас хотя бы раз в жизни кто–то целился из пистолета. Только мы не всегда об этом знаем. Если завтра явится смерть, я скажу: «Значит, всё, что мне было предназначено судьбой, я уже сделал». Но чтобы это «всё» было весомей – делать я должен сегодня. Вот ты идёшь, допустим, по улице, а навстречу тебе человек. Совершенно незнакомый. Задорный такой. И он глянул в тебя цепким взглядом и оценил. И ты понял, как он оценил: он признал твою жизнь скучной, неинтересной. И пошёл дальше. И ты в этот момент тоже глянул на себя, как бы, со стороны. И не согласился. Потому что в твоей жизни есть много такого, чего этот задорный знать не может. Однако ведь и без поверхностных суждений нельзя, поскольку нет возможности правильно изучить каждого встречного. Вот ты живёшь в захолустном городе, и вы, допустим, с ним не сошлись – и грязный он, и мудаки здесь поголовно, и всё такое… И наконец, о счастье!, – ты уезжаешь в другой город, и там теперь будет твой дом. И электровоз закричал, и вагоны дёрнулись, и ты, окрылённый, смотришь вперёд. А оставляемый город – р–раз! – и изобразил тебе рукой, согнутой в локте.
89
– Почему ты выпячиваешь передо мной свои кривые улицы? – спросил я в упор. Почему ты посыпаешь мою голову ЦЭСовским пеплом? Ты думаешь, пепел этих труб приятен?
– Уж не вообразил ли ты, что я намеренно привлекаю твоё внимание? – надменно ответил город. – Мне не с кем поговорить, но это не значит, что я выбрал тебя в собеседники.
– Он хочет, чтобы всё сразу и целиком. А я что – на поезде катаюсь, что ли?
– Он прав.
И было собрание Судеб.
– Скоро на свет появится ребёнок, мальчик. Кто хочет опекать вот эту его душу? – спросила председательствующая.
– А отдайте её мне, – сказала одна из Судеб, вдумчивая и опрятная.
– Если нет других желающих – забирай…
И взяла Судьба новую душу, и понесла её в Асинск. Невежество тоже оберегает себя.
– Почему ты считаешь одиночество наградой?
– Мне легко ответить на твой вопрос. Прежде, чем достичь одиночества, я встречался со множеством людей, выслушал сотни историй, тысячи раз вступал в разговоры, и теперь я уже больше не могу – душа нагружена до предела.
В моих снах у меня нет определённого места на земле. Я постоянно в дороге. Талант поэта гораздо выше таланта прозаика, но бездарность в прозе видна отчётливей. А не начать ли мне готовиться к сокращению на водоканале? Ну там кистевой эспандер сжимать, дышать глубоко… Не успевшие протрезветь.
90
Слёзы иногда вызывают прилив вдохновения. А вот смех вдохновения не вызывает. Отвернуться от них, не интересоваться их делами, как можно меньше знать о них. О мотыльках: они абсолютно уверены, что если на них направлено много ламп, то это уже дневной свет; они ослеплены этим заблуждением. Чем больше молчания вокруг, тем слышнее голоса внутри себя. Мои школьные учителя были незамысловаты. В отведённые сорок пять минут они озвучивали для нас те знания, которые необходимо было озвучить на данный момент, и затем летели в учительскую с чувством явного облегчения. И только тогда, когда они устремлялись в этот кабинет на третьем этаже, у них за спиной расправлялись крылья. Я пил дешёвый и, соответственно, плохой кофе.
– Мы не то, чтобы лишены крова, но зябко нам в этих стенах, под этим потолком, с этими соседями. Однако если ничего другого не остаётся, мы приспособимся жить и так.
Холодно, пасмурно, всю ночь и всё утро моросит мелкий дождь. Не жди, никто к тебе не придёт. Такая погода бывает специально, чтобы человек остался наедине с собой, чтобы заглянул в закоулки своей души. Если обстоятельства против тебя, ты, по крайней мере, можешь их изучить. Они ждут отпора и, не встретив его, издеваются над тобой, но ты не обращай внимания. Я вернул песочные часы и упразднил часы с боем, чтоб никогда, никогда(!) не пробивал последний час. Неинтересный у него взгляд на предметы. Предметы скучают под его взглядом. К своим достоинствам он относит то, что ни разу в жизни ничего не упразднил.
91
Он вколачивал гвоздь с яростью и азартом. Ворота гудели. Активное неприятие решительных поступков и, одновременно, невозможность отказаться от решительных поступков. Проникнув в замыслы Бога, я думаю, мы бы ничего в них не поняли. Асинцев интересует вздор. Не удивляйся, если они считают вздором то, что интересует тебя. «Тщеславие уродует», – написал Кафка, и добавить к этому нечего.
– Спорт – это затянувшееся детство. В детстве все играют, соревнуются, потом, вырастая, некоторые продолжают.
Отчего они так много ходят по коридору? Отчего они так громко стучат каблуками возле моих дверей? Любой мундир навевает скуку.
92
Многоцветие отчаянья. В каждом случае – свой цвет. Человек умирает тогда, когда в нём заканчивается жизнь. Когда он сам исчерпает себя до дна. В этом смысле причина, по которой наступает смерть, второстепенна. Болезнь, убийство, самоубийство, несчастный случай – всего лишь разные финалы закончившейся в человеке жизни. То, что происходит с тобой, и то, что происходит в душе, часто бывает несопоставимо. Иногда из души смотришь наружу, и взгляд – как с вершины холма, а иногда – как из глубины колодца. Вокруг так много обыденной жизни, что её перестаёшь замечать. В попытках познания добра и зла мы постоянно совершенствуемся. Мы уже многое знаем о добре и зле. Но наше знание никогда не будет равно знанию Бога. И в этом у нас своеобразное преимущество: нам есть к чему стремиться. Оставим коммунизм коммунистам и пойдём дальше. Счастлив, кто в свой смертный час может сказать: я познал всё, к чему стремился, мне больше нечего просить у Судьбы. Попытаться представить в бесконечной вселенной хотя бы один тупик – тупик бесконечности. Совершив подлость, низкий человек всеми силами стремится оправдать себя; человек, обладающий достоинством, тащит постыдный груз через всю жизнь, понимая, что подлость «съела» часть его души. Однако, как потеря зрения или слуха делает восприимчивей остальные органы, так и здесь ущемлённая душа становится гораздо строже в противоречивых ситуациях.
– Дело ведь не в том, много обязанностей или мало. Дело в том, как они исполняются.
93
У него было много способностей и один недостаток. Но этот недостаток убил все способности. Назывался он: слабая воля. Понятие о бесконечности появилось в результате нашей лени. Нам просто не хочется добираться до конца. Это счастье, что мы не можем взглянуть сюда из глубин вселенной. Нас бы охватило отчаянье: как мы чудовищно малы и нелепы! Однако всё–таки необходимо иногда оттуда посматривать. Хотя бы мысленно. Он глуп, но понятен, и потому его присутствие успокаивает. Если Судьба наделила тебя талантом – не обязательно выставлять его на обозрение, не обязательно тащить его на сцену и трясти перед публикой. Судьбе, я думаю, неприятно, когда с талантом обращаются, как со стриптизёркой. Просыпаясь, мы помним себя вчерашних. Умерев и «проснувшись», вспомним ли мы себя нынешних. Делать наброски текстов урывками на работе – всё равно, что совокупляться в подъезде. Который год рекордные урожаи зерна и овощей. И как же это всё без колхозов–то? Без массовых выездов горожан на уборку? Кто там в полях работает? Много месяцев никаких выборов. А проголосовать хочется – аж руки чешутся. Почему у них солярии и отели, кемпинги и демпинги, а у нас заводы и отводы, карьеры и курьеры? Конечно, у нас в октябре в солнечных очках не походишь, но если зарыбить озёра, залосить и залисить леса, то ведь и у нас тоже – не хуже будет. А там и до кемпингов дело дойдёт. И пустота может облекаться в разные формы. Например – в форму книги или женщины. «Лишних» людей не бывает, это всё фантазии критиков. Писатель не «лишних» людей описывает, а иначе живущих.
94
– Я не знаю, что там было, но я выбросил всё.
Человек противоречив, поэтому мотивировать все его поступки – занятие бессмысленное. Утро и вечер – это пункты А и Б. И человек идёт от одного к другому каждый день. И каждый день решает бесчисленные варианты одной и той же задачи. Если ты отклонился от своей сути, значит, попал на ещё одну свою суть. Не беда, если интенсивность проживания дней неодинакова. День на день не приходится, поэтому скорость их преодоления всегда будет разной. Я, как кусок пирога, отрезан от целого. Обстоятельства подъедают меня.
– Ну как это – не выпить?!
– Вот убей – не пойму: зачем им посещать открывшуюся выставку заспиртованных уродцев? Вокруг и так уродцев достаточно, и заспиртованных немало.
Мы так крикливы и так заняты собой, что мало что замечаем вокруг. И только вселенная над головой взирает на нас спокойно и равнодушно. Она и не такое видела. Другая жизнь не лучше этой. Ведь души умерших уносят не только доброе, светлое, но и дерьмецо своё – тоже с собой забирают. Асинцы любят путешествовать. Даже те, которые всю жизнь безвылазно сидят дома, видят в снах далёкие курорты с голубым морем и белыми яхтами. Они вздыхают и ворочаются в постели, странно и загадочно чмокают губами, а, открыв глаза, удивлённо и долго разглядывают небеленый потолок.
95
Всё, не нужное обычному человеку, что наплодила асинская бюрократия, я заключил в тупую, бессмысленную аббревиатуру: ЖБИЗР. Мы росли вровень со своими годами, в детстве читали детские книжки, забеганий вперёд не было – скорее, наоборот. Когда–то мы были крепкие и здоровые, а к тридцати многие спились. Если я и брошу работу, то лишь ради одного – чтобы беспрепятственно спать час–полтора после обеда. Мучаясь от невозможности поспать, я тупею, тупею настолько, что не могу воспринимать и обдумывать самые простые вещи.
– Недавно приходил один – на работу устраиваться. А я говорю: зачем вы нам?
И как же так интересно получается: человек растёт, играет в кубики, рисует Чебурашек, гладит кошечек (добрый такой человек!) – и вдруг становится налоговым инспектором? Приседая, чтобы выключить кофейник, он сгибает левую ногу, а правую отводит назад, зад его оттопыривается.
– По гороскопу – Лев, по жизни – засранец.
Читая хорошую книгу, надо выжимать её досуха и встряхивать, выбирая ценное, что в ней есть. Но, даже использовав, не отбрасывать. Книга обладает способностью восстанавливаться, и тогда процедуру необходимо повторить ещё и ещё раз. После сорока я только–только начал подходить к тому, что есть я, к сердцевине своей сути, но для этого потребовалось потеснить отвлекающие помехи.
96
Универсальная формула согласия звучит так: забудем об этом! Утром ты видишь, как, ещё не совсем проснувшись, на улице появляются люди. В детстве нравится бегать: в догонялки, наперегонки – по–всякому. Когда подрастаешь – неплохо увеличить длину забегов: улица, город, страна, другие страны. Тут, главное, вовремя остановиться. Остановиться, осесть на одном месте и припомнить всё, что мелькало перед глазами. И тогда увиденное начнёт не просто подпитывать ум, а развивать его, обогащая картины разнообразными смыслами. Жили на этой улице горнорабочие очистного забоя, ветераны войны и тыла, электрики и шофёры, домохозяйки и портные. «Не представляю себе американскую улицу и уличных обитателей, которые могли бы привести кого–то к открытию души». (Г. Миллер). Те, кого я знал, точно б – не привели. Но они и не ставили себе такой задачи, а про душу – так и вовсе не слышали, хотя в большинстве своём были душевными людьми. Написанная тёплыми словами докладная.
– Искать и добиваться лучших условий жизни – значит, попусту растрачивать ценное время. Есть необходимый минимум – и достаточно.
Асинск выплывал из ночи, обнаруживая себя на том же самом месте, откуда накануне нырнул в вечерний сумрак. Пока ты не созрел для новых впечатлений – бессмысленно открывать книгу. Точно также и путешествовать. Иначе другие виды, словно картинки из журнала, не окажут никакого воздействия.
– Что бы ты ни делал – всё нужно. Если не для тебя, так для самой жизни. Бессмыслицей мы объявляем то, что не понимаем. А бессмыслицы, по сути, не существует. Есть лишь недостаток нашего ума и воображения.
97
Иногда мы уходим очень далеко от того, что в нас заложено изначально. Тот, кто много бегает, мало видит. Порой его сжигает внутреннее беспокойство – чутьём, очень глубоким, он понимает: что–то не так, а остановиться не может. Ну – выпустила писательница новую книжку. Ну – читатели зашлись от восторга. А дальше что?
– Хеть – хеть – хеть.
– Бунь – бунь – бунь.
– Пих – пих – пих!
Чего нам томиться в ожидании варваров – они давно уже здесь. Собственное зрение надо не столько улучшать, сколько очищать от наслоений. Матушка перед смертью сказала: «Не пей, Серёжа!». Сколько б годов мне ни было отпущено, об этом забывать нельзя. Я продолжаю жить в том же самом, в своём доме, но после смерти матушки как будто в другой город переселился.
– Если, допустим, твёрдо стоишь на ногах, то, по большому счёту, всё равно, что под ними – камень, земля или песок. А вот если не твёрдо, а балансируешь – о–о!! – не всё равно – на чём. На веточке балансируешь вдохновенней, чем на верёвке. Я на веточке и балансирую.
Кого Бог любит – того прячет. Эти избранники живут у него за пазухой. Там тихо, тепло и много простора для мыслей. «Не будем воздвигать памятники своему тщеславию и гордыне»… Не будем. Хотя зуд такой возникает.
98
Ничего. Ничего, на то и боль, чтобы её перетерпеть.
– Мы нашли в земле трубу. На наших картах её нет. Мы не знаем, откуда она, идёт ли по ней вода или не идёт.
Неправда, что я один – со мной отец, Люба, матушка. Я давно заметил в себе одну из гоголевских черт: страсть к поучению. Стёпа П. от меня скоро прятаться начнёт. Счастливая парадоксальность Асинска: здесь строящееся новое выглядит гораздо привлекательней и разнообразней старого. При внимательном взгляде на окружающее – удивляться можно бесконечно. И это тоже метод познания: живую жизнь поверять литературой. И так они, суки, обобщили – аж до кружения в голове.
– Я считаю, что сердце всегда должно быть открыто для сострадания, а глаза для слёз. Причём, у меня слёзы начинают катиться тогда, когда многие ещё продолжают смеяться. Зато когда они начинают плакать – мои глаза уже высохли, и мне не до плача. Есть, конечно, и те, кто никогда не уронил слезинки, но это уж такие ублюдки, что и говорить о них не стоит.
Что есть опыт, как ни накапливание грехов, а также их периодическая ревизия. Только сильный может позволить себе отступить от правил. Доблесть слабого – твёрдо следовать за правилами. Народ был готов к драке, не было только противника, или он умело прятался. Так что когда пришло время бить – бить оказалось некого; так, своих немного помяли, и всё само собой улеглось. Мне легче согласиться с тем, что у меня в текстах вычеркнули, а не с тем, что вписали.
99
– Только любовь, настоящую подлинную любовь нельзя сделать профессией.
– А всё остальное – можно?
– Не знаю про всё остальное. Меня оно не занимает.
– Я никак не могу понять, что мне нужно для укрепления сил: сделать физическое упражнение, съесть морковку или обдумать свежую мысль.
– А если всё одновременно?
– Нет, это приведёт к ещё большей усталости.
– По–моему, вы ошибаетесь. Посмотрите на односторонних людей.
– По её снам шастают все, кому не лень. Меня там только нет.
Нечто восточное:
Жёлтые листья стекают с берёз.
Криком кричит пустой желудок.
– Я вас спрошу: много ли шансов у кролика в клетке с волками?
– Ну–у, не знаю… Не скажу, что много, но есть.
Я вошёл в сонный парк, сел на скамейку и сказал:
– Я устал.
Никто не ответил. Вокруг была абсолютная тишина. Ни один листок не шелохнулся на деревьях. Вдруг кто–то произнёс:
– Тебе нельзя расслабляться. Испытания только начались.
Голос был жёстким и неприятным, но я почувствовал облегчение. Своеобразное это было облегчение, оно сулило новые невзгоды. Не перестаю удивляться чудо–писателям: они пишут исключительно для тех, кто никогда никаких книжек не читает. Невозможно отложить в сторону основные дела без ущерба для достигнутого. Это как у бегунов на тренажёре: остановился – и тебя тут же назад относит. День за днём бездумно проживать жизнь – это всего лишь следовать за ней. Формировать жизнь – значит, из нескольких возможностей выбирать наиболее приемлемую.
100
Я очень расчётлив. Но эта расчётливость охватывает лишь те области, в которых я мало смыслю, и результатом её становится отказ от действия. Моя расчётливость никому не наносит вреда, поэтому многие относятся ко мне с пренебрежением. Если текст, который я пишу, не содержит моих мыслей, моих эмоций – зачем тогда и бумагу переводить. Не многословие отталкивает от Пруста, а вяловатость текста. Перефразируя Умберто Эко: старание понять содержательный текст есть не что иное, как усилие прояснить свои собственные позиции. Может быть, я и смог бы защитить государственную тайну, только не знаю, где она и в чём заключается, и кто на неё нападает. Из–за бессмысленности моей работы инфляция не растёт. И чем дольше я так, тем быстрее улучшается положение в стране. Домашних дел набиралось много, мы не успевали реализовать и третьей части их. И даже отправляясь на работу, с сожалением говорили, что не сделали то–то и то–то. И возвращаясь с работы, возвращались к делам. И дом, отбирающий наши силы, был дорог нам.
– Зря вы думаете, что улица Кирпичная бедна тайнами. Она ими очень богата. Но пусть пока не раскрывает – ей это на пользу.
Бичуя, в то же время изумляться: как такое могло произойти? Редактирование второго сорта. Пошлость гнездится в том, что не талантливо, – ни в литературе, ни в жизни. В нынешнем году на городских дорогах залатали вдвое больше ямок, чем предполагали. Это ж сколько внутренних резервов наскребли! Мой текст никогда не будет отстранённым. Более того, если я сподоблюсь изобразить что–нибудь далёкое от себя – вряд ли это будет неинтересно.
101
Ловишь себя на равнодушии к тому, что делаешь. Перетаскал с улицы в углярку шесть тонн угля. И что? А ведь этот уголь оттягивал руки, давил на плечи. И всё равно – ни малейших эмоций. Странность – в неестественном и вымученном. Оригинальность, хотя и неожиданна, никогда странной не бывает. Мы так много отчисляли когда–то в Фонд мира, что там до сих пор должно было что–нибудь остаться. Выглянешь из–за изгороди, а ветер времени – как свистнет над головой! И тут – либо, вжимая голову, падай в картофельную грядку, либо с матерным криком выбегай на улицу. Мне отчётливо видна разница между профессиональным писательством и тем, что делаю я. Писательство обращено вовне, оно ищет внимания аудитории. Мои устремления – все вовнутрь, это не только исследование своих помыслов и желаний, но и созидание души. Какая ерунда все эти литературные школы. Есть только отдельно взятый талант, его и следует изучать. Я с подозрением отношусь к физически развитым людям. Среди них много попадается моральных уродов. Когда я был маленький, родственники, приезжавшие издалека, казались мне игрушечными. Их города были неизвестно где, разговоры не всегда понятными. А здесь они жили неестественной праздной жизнью.
– Конечно, всё могло быть иначе, а сделалось так. Но это вовсе не означает, что так и должно было быть.
Самая расхристанная из всех гласных – это «а». Самая строгая, застёгнутая на все пуговицы – «о». Пример: Скабёлкин – Скобёлкин.
102
Матушка умирала – бабушку Ефросинью вспоминала и умершую давно дочь Любу, а вот ни тятю своего, ни мужа (отца моего) – ни разу. Видно, в последний момент о мужиках помнить не обязательно.
– Отчаянье у нас не губительно – на самом донышке всегда есть надежда.
Не надо обманывать себя, что сделал что–то значительное – ещё ничего не сделал.
– И одиночество имеет массу достоинств, и если ты собираешься прирастать людьми, то надо очень немногими.
Как научиться думать? Как приобрести этот навык? Просто: не отвергать куцые мысли в самом начале, а дать им развиться в полную мощь.
2013 г.
