Савва
Загородный дом, яблоневый сад. Беременная женщина вешает светлое белье в саду на фоне темного дома. Повсюду много яблок, и на деревьях и на земле, август, яблочный год. Женщина не торопится, поглядывает на яблоки, на небо, вслушивается в голос какой-то птички, собирающейся в дальний путь. Женщина на последнем месяце беременности, и все уже ей дается с трудом, взгляд глаз ее тревожен, она ждет чего-то. Она кряхтит, иногда слегка вскрикивает: ой! Хватается за живот, уносит пустой бельевой таз в дом.
Савва смотрит на маму из открытого окна, потом опять в свою книгу, продолжает что-то читать, потом поднимает глаза, смотрит на икону Божией Матери с Младенцем. На голубом фоне – Мария в вишневых ризах, Спаситель в охристом хитоне. Краски мягкие, скромные, золота на иконе нет. Глаза Марии ни на кого не смотрят, они всматриваются куда-то в глубину собственной святой души.
Лучи света на полу в гостиной. Полупустое, свободное пространство интерьера. Одинокая мебель, несколько картин и икон на однотонных стенах. Беременная женщина у стены гладит утюгом, оставляет утюг и выходит на середину комнаты. Огромный живот освещен падающим из окна светом. Лицо ее взволнованно, она зовет Савву: Савва, Савва иди, потрогай, как твой братик разыгрался!
Он слегка поддерживает руками живот, чувствует, как с той стороны живота кто-то дергает ручкой или ножкой, отводит взгляд от мамы и смотрит на икону на стене. Младенец лицом Своим касается щеки Матери.
Савва играет на компьютере, или переписывается с друзьями «в контакте», временами он отворачивается от монитора и заглядывает сквозь коридор на кухню. Там взволнованный отец названивает по телефону. У него из рук падают какие-то вещи, какие-то книги, он взволнован, бесцельно бродит по комнатам, звонит в роддом, а никто не подходит к телефону.
Ночью мы узнали, что родился Нил. Мы долго не ложились спать, а когда легли, Савва слышал, что отец не спит, и сам не мог заснуть. Уже светало, по стенам стали проявляться первые тени утра, он встал, подошел к окну, смотрит: отец сидит на корточках, прислонившись к столбу крыльца спиной, курит.
Отец сказал ему, что не переживал так сильно, когда они с Варей рождались, он сказал, что чем старше становишься, тем больше за рождение детей переживаешь.
Дождь, мокрые стены серых высоких домов. Обширный мокрый двор многоэтажного родильного дома. Две-три красно-белые машины «Скорой помощи». Две маленькие фигурки под зонтами. Они стоят уже несколько минут, жестикулируют, размахивают своими зонтами. Все их внимание приковано к единственному окну на пятом этаже. Там мама держит Нила на руках. Издалека, сквозь дождь виден лишь силуэт матери с младенцем.
Дождь, Савва читает книгу, смотрит в мокрый сад, а потом на икону на стене, икона ему кажется темной, он ничего не видит, встает, подходит поближе к иконе и рассматривает Божию Матерь с Младенцем.
Выписка из роддома. Цветы. Белая стена и новая дверь с блестящей ручкой. Дверь открывается, и мама вся в слезах, мама плачет от радости, говорит сквозь слезы: вот и мы!
Лицо Нила. Нила так запеленали, что видны одни глаза. Нил ни на кого не смотрит, он пока еще смотреть умеет только внутрь.
Все пытаются хоть краешком глаза заглянуть в сверток с ребенком. Бабушка говорит: красавец!
Цветы, поздравления, хлопают двери машин, все едут домой.
Августовский вечер, в саду – тихий семейный праздник, стол, снедь, бутылки с вином, светлая скатерть, дымок маленького костерка.
Всё это Савва видит из окна, поворачивается, а прямо перед ним – образ Мадонны с Младенцем, Нил сосет грудь, лицо мамы в красных пятнах, но глаза ее, глаза спокойны, счастливы, этого счастья у нее не отнять, это видно по ее взгляду, и смотрит она куда-то в глубину своей души…
Софрониева гора
Мы давно хотели дом в деревне купить. Пусть худой, старенький, денег бы наших только хватило. Чтобы и руками что-то поделать, и чтобы дети городские по травке побегали. Однажды мы вычитали где-то в сети, что в Вологодской области дом дешево продается, в суете какой-то с хозяином по телефону поговорили, сорвались, приехали, а из первой же избы вышли пьяные люди и говорят нам, мы вас-то знаем, уходите отсюда! Мы отвечаем им, да откуда же вы нас знаете, вы нас с кем-то спутали. Нет, говорят, не спутали, давайте, проваливайте…
Ну, мы постояли, постояли, а потом развернулись и назад через поле осеннее побрели к неизвестному автобусу, обидно было, да еще супруга моя на сносях, с животом огромным. Это так нам дом в деревне купить не терпелось. И однажды отправился я на север уже Тверской области. В интернете сразу два дома нашел в одном районе, созвонился с молодым риелтором местным, и поехал.
Первый домишко задней частью своей в землю совсем ушел, так, с фасада – вроде дом стоит, но если сбоку его обойти, тогда понятно, насколько он в землю ушел. Русская печь накренилась. Вида с боку в интернете не было. Ну и ничего, ведь деревня, деревня – это еще важнее чем дом, а деревня то живая. Гусарево. Домов мало, жители к нам вышли, стали что-то рассказывать, деревеньку свою нахваливать. Красиво, холмисто, и деревья старые, и поля, и озеро сильно заросшее, большое – в несколько километров, и все оно в протоках реки Мологи, все в птичьих криках. Соседняя деревня – Бежицы, с церковкой, это древний, исторический центр всего района…
Я уже думаю, ну как хорошо, а просевший дом и подвесить можно, и вывесить, и перебрать, но тут выясняется, что хозяин дома прячется. Узнал, что у риелторов цена в десять раз выше, чем его собственная, и телефон свой отключил, уже не первый день на связь не выходит, перепугался, мало ли что, или запил не по телефонному, или просто решил не связываться.
Жалко, но делать нечего, и поехали мы в другую местность еще один дом смотреть, и тоже ничего из этого не вышло. Мне деревня совсем не понравилась. Важно ведь, чтобы место было местом, чтобы тебе хотелось именно здесь обосноваться, опять сюда вернуться и т.д.
Голые поля, обломки бетонных коровников, вдоль светлой как мука дороги в два ряда ровно тянутся похожие дома, ровные огороды, первый дом – председателя, на доме спутниковая антенна, рядом с домом «волга» черная стоит, а соседний дом тот, что продается. И цена высокая, и не впишемся мы сюда, не потянем мы такие мощные и ровные гряды, и борщевик везде вокруг, в общем, распрощался я с риелторами и отправился ни с чем восвояси, уставший, поникший и расстроенный.
Да, думаю, раз нет на то Божией воли, значит так и надо жить в городе, ни о какой деревне не мечтать. Туманный, сентябрьский день приближался к концу. Километров двадцать я от Бежецка отъехал, вокруг струился холмистый покой, и вдоль дороги деревеньки попадались. Женщины стояли рядом со своими домами, продавали бруснику, яблоки и картошку.
Дом не купил, брусницы немножко детям куплю. Останавливаюсь, покупаю бруснику, и лишь немного с людьми разговорился, а мне и подсказывают, есть дом. Тут от трассы километров пять, на горе, и церковка там есть старая. Когда цену мне назвали, я невольно ответил, а чего же дешево-то так? Документы не в порядке что ли? Да все в порядке, просто не нужен дом стал хозяевам. Деревня называется Лозьево.
Поехали мы дом смотреть. Дорога в гору. На высотной доминанте стройный храм в коротком вечернем солнце. Руина храма так изящна, так еще крепка, и крест есть над руиной.
Храм Никиты мученика был построен в самом начале 19 века, Никиты мученика центральный алтарь, а приделы Образа Матери Божией Знамение и Илии пророка. С горы – в остывающем медленно воздухе красота зыбко трепещет на десятки километров.
Продающийся дом пять лет пустой простоял, окно одно разбито, крыльцо уехало, угол подвешивать надо, но в целом крепкий дом, бурьяны вокруг выкосить, все и оживет. Восточные окна выходят прямо на храм, и солнце на храме.
Печь живая еще, «металлисты», конечно, покорежили слегка, вырвали плиту, дверцы да колосники выломали, но подлепить, все вставить можно, печь растопить, послушать треск поленьев, это однажды становится тем, ради чего и стоит жить. Вспомнить про огонь. Протянуть к нему руку…
Проводка вся обрезана… но мне вокруг как-то все больше нравилось, проводка это дело поправимое. Какой, зато, обломок жернова в траве! Такой руками не покрутишь, тут лошадь нужна, а может быть поблизости стоял большой ветряк. Проблем здесь с ветром нет. Заросшая и полупустая деревня в облаках летит, или это просто небо очень большим здесь кажется. Деревня. Зимовали в этом году три дома.
В середине 19 века село Лозьево было в триста домов, тогда даже трапезную в Никитском храме увеличивали. В начале 20-го века это еще большое село на 150 дворов, но постепенно остается 70, 30, сегодня мы насчитали 15 изб, сильно разбросанных одна от другой. В трех зимуют, две пустуют, в остальных – дачники жизнь поддерживают. Во всем пожары виноваты. Пожары времени. Пожары места. Здесь место огнеопасное. Травы на ветру сохнут рано. Здесь подобие хутора, один от другого метров за двести, а то и за пятьсот живет.
Вековые осокори, липы, ничейные яблони, торчащие черные ребра обрешетки какого-то мертвого дома, и все это рыжевато-седым быльем плотно заросло. Люди здесь добрые, гостеприимные. На первых порах мне, как новожилу, всячески помогали. И с каждым годом я все больше узнавал, осознавал, как здесь свободно, пустынно. Просторно. Ветрено. Здесь птиц разных много. В конце западного склона есть озерцо, осенью вокруг него ночуют журавли, а весной токуют бекасы, издавая незнакомое горожанину протяжное блеяние. Августовскими ночами молодые кулички с немецкими именами спят стайками прямо на проселочной дороге. В лесу легко поднимешь тетерева, в поле – куропатку. Журавли перед ночевкой кричат громко, на километры простреливает пронзительный минор. А как токуют дикие лесные голуби, крупные, сильные вяхири! Они наполняют весенний воздух нежными гортанными голосами и в характерном параболическом пролете исполняют кувырок с хлопком крыльев. Ласточки живут в каждом доме.
Осенью мы с Саввой на автобусе сюда приехали, прошлись полями-перелесками пять километров в горку, ему лет десять, одиннадцать было. У него каникулы осенние, интересно ему все, сад в полный рост заросший, на чердаке двора – сена старого несколько тонн, в доме мусора всякого море, и сколько диковинных коромысел, хомутов, ухватов, клубков грубых ниток и обломков ткацких станков.
Храм величественный и изящный, колонны разных ордеров на каждом следующем ярусе колокольни. Высокое строение в классическом стиле с элементами барокко невольно отстраняется от серых сараев, крытых замшелой дранкой, отплывает от черных изб, крытых и толем, и старым шифером, и с порывом ветра летит над деревней.
Остаток свода над трапезной рухнул этой зимой, но сама церковь крепкая, стены толстенные, окна вставить, полы настелить и служить во славу Божию. Колокольня еще доступна для реставрации. Только бы крышу прикрыть, уже жизнь и потечет, а там, глядишь, и шпиль с крестом найдется. Глядишь...
В соседнем селе Константинове отличная церковь стоит пятиглавая, закрытая, сухая, открывай, да служи. Так, закрытая, и стоит, ждет своего открывателя. А соседнее то село, по сравнению с Лозьевым, многолюдное, там уже и железная дорога, и школа недалеко. В Бежецкой епархии сегодня священников совсем мало. Святых мест гораздо больше…
Я печь весь день правил, но и к поздней ночи в ней еще дырки оставались, ну что ж, говорю, сынок, пошли на сеновал спать. Холодно, но все ж заснули, просыпаемся, а вокруг белым-бело. Снег первый выпал. Белый как лен ангелов. К обеду дымок из трубы пошел.
Мальчишка чувствует весь простор здешний, носится и кувыркается в высоких зарослях сухой травы, украшенной первым снежком. А сколько было радости, когда среди каких-то тряпок мы нашли пробку электрическую, смастерили времянку, и в доме лампочка загорелась.
Акты, найденные в архиве московского Богоявленского монастыря свидетельствуют, что в 1511 году и эта гора, и селище на горе было вкладом Василия Третьего и собственностью московского Богоявленского монастыря.
В 1937 году в нашем храме отслужил свою последнюю литургию иеромонах Софроний Харитонович Несмеянов, преподобномученик.
Он из донских казаков был, от властей, от обновленцев притеснения терпел. И во многих храмах служил священником, и монашескую мантию носил ту, что есть радушное снесение клеветы и напраслины. Прямой человек был, прямо к Богу направлялся. Здесь на горе односельчанам в 37 году всю правду о себе, о жизни рассказывал, и его предали. Он путем Христовым прошел. Теперь и гора, и прекраснейшая руина изящного храма, и крест на этой руине, все это теперь под сенью молитв преподобного существует.
Нигде не могу пока найти фотографию святого Софрония, а они, скорее всего, должны быть, когда его мучили и расстреляли, ему было 67 лет.
Возле храма старое кладбище, в проходах между могилами, в кустарнике, всюду видны наклоненные, выветренные головы могильных камней другой эпохи, вот чья-то эпитафия под углом уходит под землю, уходит своим текстом про землю благословенную, вот чей-то отполированный камень 1830 года…
Надо испросить благословение, знающих людей поспрашивать, как поклонный крест вырезать, поставить. Пусть небольшой, но вырезать, с планками в форме крыши, стройный, строгий. Валуны скатить, водрузить с молитвой. И какие именно слова должны быть на этом кресте.
Преподобне отче Софроние, моли Бога о нас грешных. Памятуют преподобномученика 3 ноября, молебен бы у креста хоть иногда служить, тогда и руину храма язык не поднимется руиной называть, когда поблизости стоять будет свежий поклонный крест.
Прудик святой надо откопать. Старожилы показывают поросшую ивовой лозой низину за черненькой банькой. Здесь пруд был, святой назывался, в нем купаться никому не разрешали. Крестили, служили молебны водосвятные. Надо бы лопатой копнуть, вдруг жилка откроется. В разгар советских времен к прудику этому были не равнодушны многочисленные трактора и бульдозеры. Сейчас все сильно заросло кустарником, лишь небольшая лужица собирается под ивовым кустом.
Человек в небо посмотрел и увидал звезду, когда в пустой деревне дом купил, а оказалось, здесь святое место…
Аистов надо привлечь, макушку сухому тополю убрать, колесо тележное туда приладить, а к колесу веток крупных веревками навязать, чтобы на основу гнезда все походило. В соседней деревеньке аисты то есть. Была бы только воля Божия.
Нил и Нил
О Ниле Сорском я узнал из его маленькой «книжки», и эта маленькая «книжка про скитскую жизнь» меня так удивила своей краткостью, что я подумал, вот если даст Бог мне второго сына, я его Нилом назову. И сын у меня родился. И мама еще до его рождения знала, что он Нилом будет, имя ей нравилось. Она тихо плакала от волнения, когда я забирал их из роддома. Новорожденные, как известно, по сторонам не смотрят, они и головкой-то особо не вертят, да и слышат они что-то отличное от нашего. Нил только грудь сосал и спал, глаза его были темнее и синее нежели сейчас и смотрели они в первые после рождения дни куда-то скорее внутрь нежели наружу...
Отец сей дивный Сорский Нил родился в 15 веке. Рода он был боярского, образование получил хорошее, уже в юности он занимался переписыванием книг. Он получил имя свое в честь Нила Синайского. Через Нила Синайского до нас дошло духовное толкование самой первой заповеди, данной Богом Адаму еще в раю. Адам должен был райский сад возделывать и хранить. Сад райской благодати трактовался Нилом Синайским как молитвенная радость, как свет созерцания, а возделывание и хранение, как труд молитвенный, как умное делание. Делание есть восхождение к созерцанию, как сказал Григорий Богослов. Отец сей чудный Сорский Нил учил нас в сердце Бога тайно пети. Тайно и всегда. А сам он научился у Господа, Апостолов и предшествующих Отцов. В первую очередь, конечно, он учил «тех, кто его же нрава», потом и всех остальных.
Его «Устав о жизни в скиту», «Предание о жизни скитской» зовет человека проникнуть внутрь сознания. Нил проникает до самой глубины душевной и показывает в деталях весь процесс очищения помысла, достижения просветления и чистоты сердечной. К себе в скит он брал только тех, кто понимает, о чем он говорит и пишет, тех, кто видел свет созерцания или хотел увидеть больше всего на свете…
Нилку мы крестили в Ферапонтове. В деревянной церкви Нила Сорского, срубленной недавно, недалеко от стены монастыря. Церковь свежая, светлая, светло-соломенная, Нил розовый, масляный, завернут в белую ткань…
Раньше я ничего о Ниле Сорском не знал. Но коль северная наша Фиваида есть ожерелье, рассыпанное среди озер, лесов, рек и речушек, то на Вологодчине сразу четыре маргарита закатились в одно место: Кирилло-Белозерский монастырь, Ферапонтов монастырь, Горицкий девичий монастырь и Нило-Сорская пустынь – четыре разных обители в шестистах километрах к северу от столицы. Три жемчужины сияют воочию, наглядно, но вот последняя, она излучает свет таинственный, потому что там, у Нила Сорского, сумасшедший дом. Необычное лечебное заведение, психо-неврологический изолятор, убогий и нелепый, мирским людям маловходный, и мощи святого таятся под спудом этого дома странных мира сего. Из соседнего Ферапонтова – всего 20 минут на машине, но когда вы сюда попадаете, создается впечатление, что от цивилизованного мира вас отделяют сотни миль.
Когда Нил пришел на Сорку, здесь была неприглядная болотистая низина посреди еловых дебрей. Верст пятнадцать от «мирской чади» и шума каменного строительства в соседних монастырях. Несколько человек, близких по нраву, присоединились к нему. Селиться можно было по одному, друг от друга «на вержение камня», так, чтобы не было слышно, если брат, например, поет или молится, или громко плачет. Вместе они натаскали земли на сухое место и построили маленькую церковку, освятили ее во имя Сретения Господня. Подельем в Ските Нила Сорского было переписывание книг.
Если мы посмотрим на Нила Сорского как на филолога, посвятившего жизнь собиранию, переписке, изучению духовных книг, сверке параллельных текстов, то схожий труд увидится нам в 18-ом веке у Паисия Величковского, а в 20-ом у Феофана Затворника, авторов-собирателей «Добротолюбия» славянского и русского соответственно. Но если «Добротолюбие» сборник многотомный, то Нилов устав удивительно краток, и хлеб фиваидский – пища твердая.
Мы оказались здесь с друзьями, нас было четверо. Монастырская каменная застройка – низкая, формальная какая-то, усугубляющая характер болотистой низины. Вдоль обшарпанно-белой монастырской стены – дорога, черная от угольной крошки, и как часовой на воротах, парень стоит в спортивной одежде. Ворота приоткрыты. По другую сторону дороги – домик, но не жилой, общественный, и в нем нас встречает крепкая женщина – начальник и комендант. Осень была уже в расцвете, кукушки и многие другие птицы улетели, многие, но не все.
Нет, сказала нам эта женщина, внутрь вам нельзя, у нас тут специальное учреждение, вы что? Вот, можете на скит сходить.
Ну и пошли мы на скит, парень-часовой нас и проводил, нормальный, в общем-то, парень, у него просто сопля большая из носа висела, а когда он ее убрал, вообще все на место встало. Он о себе рассказал, о том, что вокруг происходит. Он после детского дома сюда попал, сюда его, значит, «распределили». И по всей вероятности, пожизненно. Жилья не дали.
А на воротах монастырских проводник наш стоял, так сказать, на шухере, потому что возле монастырской стены деревенька, и если начальство какое приезжает, то всех пациентов нынешней Ниловой пустыни быстренько обратно загоняют, по местам расставляют, а если тихо всё, то выходить некоторым можно, по деревеньке погулять, на велосипеде прокатиться, ведь постоянно за стеной – тяжело. Так что и деревенька там не простая. Убогих тут человек двести. Разные люди с разными историями, кто приблудный, кто эпилептик, от кого родители отказались. Ну, и местные. Раз в неделю молодое хулиганье так напивается, что из Кириллова полиция приезжает. Вот такая лечебница. Суровая пустыня…
Пока мы шли к скиту, проходили какой-то гараж, в нем дед и подростков бритоголовых десяток, у деда, как на рекламе «голуаз» все лицо синим раскрашено, один подросток вышел к нам на дорогу, спрашивает, вы откуда?
- Мы из Москвы.
- А как про нас узнали?
За деревню метров двести – и плотная стена елового леса, возле самого леса большой свежий крест. Рядом маленький прудик, прямо лужица, только глубокая. Нил своими руками выкопал. Я почерпнул воды, выпил. Провожатый наш достал сигарету, закурил. И вдруг наступило умиротворение, настоящее умиротворение, все поняли, куда, зачем ехали и шли, и что пришли, наконец, поняли…
Нилок больше всех любит старшего брата Савву. Они с ним в какую-то одну нишу детства попадают. Только начал говорить, все Фава да Фава, а где Фава? Савва с ним возится, борется, кувыркается до пота, настоящий друг. Савва Нила драться научил, Савва Нила кидаться вещами научил, все родительские шишки, понятное дело, Савве достаются. В общем, куда Савва, туда и Нил, а если Савва один пошел, то Нил – реветь…
Иван Грозный увидел «убогость» пустыни уже через 60 лет после преставления Нила, и задумал каменный храм здесь возвести. Нил явился царю во сне и запретил, и царь послушался. Все постройки оставались деревянными до первой трети 19 века. Рядом с поздней каменной монастырской постройкой Ниловой пустыни, в лесу два деревянных скита было. Успенский и Предтеченский, последний сгорел здесь в прошлом веке, сейчас только свежий крест и прудик, пятьсот лет назад выкопанный. Вот и весь скит. Дионисий с сыновьями расписывали храм в соседнем Ферапонтове как раз тогда, когда поблизости Нил подвизался. Историкам пока не удалось документально подтвердить факт их встречи, но не будем исключать той возможности повидаться с чудесным старцем, которая была у художника. И видел ли Нил свежие фрески?
На сайте вологодской епархии я узнал, что изредка, когда автобус с паломниками приезжает издалека, и если среди паломников находится священник, женщина комендант может разрешить паломникам попасть внутрь «изолятора» и отслужить там молебен. Разрушенная церковь перестроена под столовую, здесь убирают столы, моют пол, вешают на стену икону Нила. При виде священника многие «пациенты» подходят под благословение. Паломники перестают обращать внимание на внешнее, лишь только начинается молебен, так сильно чувствуется Нилово благодатное присутствие.
В словах Марка Подвижника скрыта тайна, слова эти такие: самоуничижение есть место внутреннего покоя. Нил эту тайну знал. Он сам обрел покой души в смирении и говорил об этом остальным. Он говорил о скромности во всем, о том, что церковные сосуды и облачения должны быть самыми простыми, что не стоит наживаться за счет чужого труда, что нет добра в том, чтобы всем человекам угождать, и не забудем, как он спасал еретиков в огненное время. Нил Сорский говорил, что будет стараться, чтобы имя его не прославлялось в миру как при жизни, так и по смерти. Это нам как пример смирения, а впечатление складывается, что мы буквально все воспринимаем. Лукавому хочется накрыть учение Нила колпаком, но Господь прославляет его, чтобы мы увидели свет его.
Нил помогает томящимся здесь отверженным. Государство не возьмется распутать клубок столь разнообразных недугов, устроить каждому сухую палату, простую заботу, и Нил помогает калекам да обманутым. Болезни их душ и тел самые разные, но что их здесь объединяет, в этой болотистой низине? То, что многим из них уже никогда не вписаться в наш мир. В нашем мире только они и достойны этого святого места. Они, наверное, ни воровать, ни лгать, ни деньги откатывать, ни на других людях наживаться не умеют, умалишенные. И вот здесь рождается чудо об умалишенных. Потому что, а нас-то мы как назовем? Нет, нам не скрыться за тем, что «умное делание» в истории часто переживало как подъем, так и падения, и на Синае, и на Афоне, и в Ниловой пустыни было это. А потом ситуация менялась и пустынь вновь сияла подвижниками. Но наше время с каким знаком в эту историю войдет? А что, если там среди этих двухсот «закрытых» есть хоть один, кто по смирению носит маску юродства Христа ради? И даже без всяких предположений, говоря самым простым языком, мы находим во всем этом пример любви. Сострадание к этим «заключенным» в итоге перевешивает все остальные умозаключения…
Святые знают друг друга. Любят друг друга. Святой может через много лет опять прийти, как с Исааком Сириянином случилось. Он полторы тысячи лет назад жил. Одна его книга на славянском языке давно была у нас читаема, а другие на персидском, на арабском, ну никак не переводились, и вот вдруг в 20 веке – пожалуйста. Нил знал Исаака Ниневийского. Святые друг о друге вспоминают. Один про другого может многое порассказать. Спросим Игнатия Брянчанинова, он о Василии Поляномерульском расскажет, спросим Василия, он нас к Нилу пригласит, Нил укажет на ранних святых Отцов греческих, африканских, палестинских пустынников, но все они нам возгласят, что если мы любовь разыскиваем, то искать ее надо у самих учеников Христовых, у Апостолов.
Сорская пустынь при Ниле была скитом-скрипторием и книжным детелищем. Сам же Нил очистил себя до прозрачности, чтобы нам было легко увидеть смысл христианской традиции. Он сохранил ее в чистоте, передал ее последующим поколениям, и в этом море веры, в этой прозрачности видна несказанная глубина его любви.
А Нилка вчера расшалился так, что засунул в нос железный шарик. Диаметром аккурат в ноздрю. И вытащить его, естественно, не может. Шарик застрял в носу. Сначала Нил плакал, капризничал, но быстро понял, что ситуация какая-то необычная, что ни мама, ни папа помочь ему ничем не могут, может только он сам. А для этого ему изо всех сил надо «дуть» носом. А он никогда специально носом не дул, поначалу ничего и не выходило у него, и он все срывался в слезы. Потом понял, стал дуть, почувствовал, что надо делать, чтобы шарик вытолкнуть, но силенок у него не хватило, и он опять расплакался, на этот раз от обиды, что ничего не удалось. Я уж думал, придется везти его в Филатовскую. Но он в третий раз приступил, и я даже удивился ему – столько в нем было решимости и силы. «Дуй!», «дуй!» - кричали все вокруг. Он поднатужился – и выдул шарик из носа. Победил его. А я смотрел и думал: как, с одной стороны близко, а с другой далеко от Нила до Нила. Много раз ему еще побеждать себя. Целую жизнь.
Я слабый исследователь и прошу молитв у Нила преподобного. Сыну моему младшему уже четвертый год, он не слушается, озорничает, а мне нужно научить ребенка читать, любить слово, ведь жизнь и смерть во власти языка, и любящие его вкусят от его плодов. Мне нужно научить его разбираться в написанном, исследовать прочитанное чувством сердечным, а когда он вырастет и поумнеет, и если Бог ему поможет, то он поймет, что словеса Господня чиста, яко сребро разжено и очищено седмерицею, и заповеди Его светлы и вожделенны паче злата и камения честна, и услаждают паче меда и сота, и хранят я, и внегда сохранят я, воспримут воздаяния многа…
