Лира Абдуллина
* * *
В. П.
И поднялась душа-подранок,
Душа, подбитая войной,
Тоской детдомовских лежанок,
Больничной скукой ледяной.
Лети смелее, бедолага,
Расправив крылья за спиной.
Тобой добыто это благо
Нечеловеческой ценой!
Пой о своём. Пусть голос сорван
Стенаньем долгим и бедой
И искажён сиротской торбой
И похоронок чередой.
И поднялась душа-подранок,
И полетела, не дыша,
На воронёный блеск берданок,
Нацеленных из камыша.
Александр Казанцев
* * *
Вот на снимке — я, Астафьев
И учителка Галина,
А за нами полыхает,
Как салют большой, калина.
Двор Астафьева в Овсянке.
Осень. Век ещё двадцатый.
У Петровича в осанке
Усталь с удалью завзятой.
В снимок вглядываюсь — жалко!
Тучей хмарь ползёт на брови:
Чёрт-те где училка Галка,
И в сырой земле Петрович!..
Вот и радости изнанка —
Буду я писать отныне:
Красноярский край, Овсянка,
Дом Астафьева, калине.
Николай Рубцов
Шумит Катунь
В. Астафьеву
...Как я подолгу слушал этот шум,
Когда во мгле горел закатный пламень!
Лицом к реке садился я на камень
И всё глядел, задумчив и угрюм,
Как мимо башен, идолов, гробниц
Катунь неслась широкою лавиной,
И кто-то древней клинописью птиц
Записывал напев её былинный...
Катунь, Катунь — свирепая река!
Поёт она таинственные мифы
О том, как шли воинственные скифы,—
Они топтали эти берега!
И Чингисхана сумрачная тень
Над целым миром солнце затмевала,
И чёрный дым летел за перевалы
К стоянкам светлых русских деревень...
Всё поглотил столетний тёмный зев!
И всё в просторе сказочно-огнистом
Бежит Катунь с рыданием и свистом —
Она не может успокоить гнев!
В горах погаснет солнечный июнь,
Заснут во мгле печальные аилы,
Молчат цветы, безмолвствуют могилы,
И только слышно, как шумит Катунь...
Роман Солнцев
Старик
Прежнею эпохою прославленный,
он сидел на празднике, больной,
словно на посмешище оставленный
вероломной быстрою судьбой.
Он молчал, побрившийся аж дó крови,
на груди теснились ордена.
Только очи говорили мокрые,
что больна его душа, больна...
Он смотрел с ухмылкою тяжёлою
на героев нынешних времён.
Как их целовали полуголые
девки, век не знавшие знамён...
Но хватало и ума, и мужества
всем желать здоровья дополна —
это после прожитого ужаса,
воя, под названием «война»...
И ещё в тени бранчливой хмурости —
это трусость иль святая ложь? —
но хватало полупьяной мудрости
врать, что нынче лучше молодёжь...
Виктор Широков
Улетая
Самолёт, самолёт, самолётик —
как присевший мотылёк на болоте.
Покачнулся подо мной, разбежался —
белым вензелем легко расписался.
В голове одно, одно:
ах, какой он неземной!
Металлическое дно
оборвётся подо мной?
Спутница в кулёчек травит.
Плачет хрупкими плечами.
Сердца травма, травма, травма.
Всё не полегчает.
Время медленно идёт.
Время медленно летит.
Улетает самолёт —
Никогда не улетит.
Помнят губы. Помнят веки.
Помнят пальцы на руке.
И внизу лесочек редкий —
как щетина на щеке.
Валерий Черкесов
Под Красноярском
Поезд летит стремительно,
да отстаёт от времени:
в Благовещенске день разгорается,
в Москве ещё ночь стоит.
А под Красноярском рассвет —
как со вскрытыми венами
человек —
вековую тайгу кровит.
Я спать не могу.
И, вспомнив Астафьева,
еле зубами сдерживаю
нахлынувший стон.
Прошу у Всевышнего:
— Боже, оставь его
на небе, хоть там-то
справедливость узнает он.
Иван Клиновой
* * *
Памяти В. П. Астафьева
...И день был ветреный, холодный,
Но, от земных забот свободный,
Лежал он там, а люди шли.
И кто с цветами, кто с авоськой,
Кто при параде, кто в обносках —
Ко гробу медленно текли.
Студентки хилые с венками
Протискивались между нами
С суровой тёткой впереди.
В желудке клочья мокрой ваты,
А кто-то крыл кого-то матом,
Ему в ответ: да сам иди...
Но всё терпел декабрьский воздух,
И нужен был глубокий роздых,
Чтоб не закрыть на всё глаза,
Чтоб не потворствовать Вселенной,
И оставалась неизменной
Реки и неба бирюза.
Николай Варнавский
* * *
Что ты странствуешь, рыцарь убогий?
Что ты ищешь, бродяга, в пути?
От чего ты бежишь, одинокий?
От себя всё равно не уйти.
Может, ищешь ты к храму дорогу,
Чтоб грехи там свои замолить,
Принести покаяние Богу
И лихую судьбу изменить?
И предстать перед тайной великой,
Что умом невозможно объять,
В мир иной унестись, многоликий,
Научившись, как птица, летать
И парить, позабыв про невзгоды,
Словно ангел на Млечном Пути,
В океане безбрежной свободы,
Где тебя никому не найти...
И, насытившись славой высокой,
С неба звёздочки в горсть соберёшь,
Разбросаешь по пыльной дороге
И на грешную землю сойдёшь...
Ефим Гаммер
* * *
Зорька лижет дымный стланик.
Юркий глиссер воду пенит.
Мне сродни — такой же странник,
чужд он злодремотной лени.
Мчит по Лене. Чтит паренье.
«Жить бореньем!» — во весь голос.
Не в бегах... Он вечный пленник
скорости плюс снова скорость.
И летит, как бы ужален,
из мгновения в мгновенье,
кровяной сибирский шарик
по речной сибирской вене...
Наталья Ахпашева
* * *
Отражённые звёзды относит на мель теченьем,
возле бакена плещутся — братец, однако, старший.
В эти редкие ночи снисходит в душу прозренье —
в отдаленье от суеты, до отчаянья зряшной...
Прострочит тишину тарахтенье поздней моторки.
Как из детства навеет духом картошки печёной.
Озарённый костром, разговор идёт неторопкий:
— Вы ж, писатели, знаете много, народ учёный.
Рассуди, почему нам, людям, в ладу не живётся?
Помню, было, Петрович, однажды дело такое...
А в тайге, подступая к воде, как что-то крадётся
и, невидимое, в темноте вздыхает, живое...
Олег Мошников
* * *
И снова — чебаркульский полигон,
Знакомый путь, и — стрельбы на недели...
Не чувствуя обветренных погон,
Мы на земле под звёздами сидели.
А между звёзд — натянутый экран
Терпел капризы рваной киноленты:
Дежурный фильм показывали нам —
«Звезда и смерть Хоакина Мурьеты».
Когда герой картины умирал
И диск бобины бешено крутился,
Опорный край Отечества — Урал —
От наших плеч теснее становился...
И вечером на следующий день,
Спеша «домой» от огневых позиций,
Согласны все, желанных снов взамен,
Смотреть кино и вглядываться в лица.
И нам не быть другими никогда...
«Звезда и смерть...» И всё-таки — звезда!
Николай Година
Страсти по В.П.
Поеду в Овсянку к Астафьеву
Без повода и не чинясь...
Господь милосердный, оставь ему
Побольше побыть среди нас.
Он весь, как терновник у пряслица,
Остистый снаружи, смотри.
Но в нём столько доброго прячется
И детского где-то внутри.
Трудящийся, плохо трудящийся,
Бурея, исходит хулой.
А он же, судимый, судящего
Ужель одарит похвалой?
Посёлок. Дыхание вечности.
Ворона кричит на столбе...
И он, посредине отечества,
Отдельно стоящий в толпе.
1945
Виктору Астафьеву
За краем зимнего пробела
Осталось это навсегда.
Ещё у марта голубела
В глазах стоячая вода.
Переварив остатки крова,
Среди пугающих примет
Ржавела тощая корова,
Как без колёс велосипед.
Орёл и решка. Чёт и нечет.
Смеялась девочка в бреду,
Изломанная, как кузнечик,
Уже у Бога на виду.
Анатолий Вершинский
Клики
Как встарь, на годовщину свадьбы
иль день рождения созвать бы
друзей — успешных, полных жизни...
Да где друзья? В былой отчизне.
Они остались в прежнем веке,
как в заметённом вьюгой доме.
И нет в моей библиотеке
их новых книг. И нет в альбоме
портретов их. И просто — нет их,
рапсодов песен недопетых...
Я разолью вино в стаканы.
Я кликну в гости мир экранный.
И мир ответит безразличьем
на этот клик, не ставший кличем.
* * *
Играет виниловый диск,
как в юные — давние — годы.
Не прихоть эстета, не писк
забредшей из прошлого моды.
В задумку пластинки легла,
машинному коду на зависть,
природная мудрость: игла
стирает со временем запись.
Становятся громче шумы
и глуше высокие звуки...
Вот так же состаримся мы,
смыкая в объятиях руки.
Утраты отчаянный риск
и делает жизнь эту ценной.
Не тем ли виниловый диск
отличен от цифры нетленной?
Николай Гайдук
Моя родная речь
В. П. Астафьеву
Грянула гроза! И по просёлку
Проливняк прошёл навеселе!
И возникла радуга-весёлка,
И весёлый шум возник в селе...
В лопухи набился дождь и в гречу,
Повалил малину, хулиган!
Небу стало легче, сердцу легче —
Улетели молнии в туман!
Изредка мелькают ещё где-то,
И трещит лазурь...
Но с вышины
Луч лимонный — будто нитка вдета
В чистую иголочку сосны!
Заклубился воздух зримый, резкий
В переливах радужной пыльцы.
На кулигах и на перелесках
Славят жизнь зарянки и скворцы!..
Всей душой впитать бы землю эту —
Речь её, и дух её, и цвет!
Я из края в край прошёл по свету,
Но нигде такого слова нет:
Солносяд-заря смежит ресницы,
Перепёлка млеет у межи.
И всю ночь калинники-зарницы
Кумачово плещутся во ржи!
У кого-то золото — молчанье,
А в моём краю родная речь —
Россыпь золотая до отчаянья!
И хочу я эту речь
беречь!
Лилия Газизова
Большой старик
В. П. Астафьеву
В юности
Я представляла это так:
Большой старик
От всех вдалеке,
От всего вдалеке
Задумывался о жизни,
В которой было
Много горя и любви.
И где погибали
Реки и рыбы...
Большой старик
Писал о войне,
О народе,
О «великом переломе»
И «огневых сороковых».
Потребовались годы потрясений,
Моих, родительских, страны,
Чтобы понять:
Он писал сурово
О своём народе,
О своей войне.
О своём «великом переломе»,
О своих «огневых сороковых».
И не было чужого и дальнего
Для большого старика.
Пропущенное через сердце
Становится своим.
