Преданно ваш…0

Заметки редактора

В отличие от Юры Ростовцева, который в любом случае — в доме ли, или где-то в общественном месте — выставлял перед Виктором Петровичем диктофон, и тот говорил: «Да убери ты эту штуковину»,— я никогда не вела никаких записей: что мы правили в тексте, о чём разговаривали с Виктором Петровичем,— полагалась на свою память.

А получается, что зря. Многое уже утратилось, а то, что осталось, видимо, и есть самое важное, что хочется рассказать об этом человеке, работа и общение с которым остаются незабываемым счастьем.

«Мы к Астафьеву...»

У него была удивительная способность: только заговорит с человеком, и тому кажется, что они знакомы вечность, давно свои.

Идём по берегу Енисея. У парапета стоит мужик, удит рыбу. Подходит Виктор Петрович.

— Ну что, клюёт?

— Да плоховато...

И вот они уже стоят рядом, бок о бок, разговаривают «за жизнь».

Работаем над Собранием. Я в большой гостиной — рядом с входной дверью в квартиру.

Звонок.

Мне идти ближе всех. Открываю.

В дверях — высокий молодой человек:

— Мы к Астафьеву...

— Проходите...

— Да нет, у нас ещё один человек в машине, он без ног.

Это вечер 23 февраля.

— Виктор Петрович,— говорю я,— там вас спрашивают молодые люди.

Без слов напяливает в прихожей свою дублёнку, красный шарф, шапку на голову — на улице мороз — и уходит с высоким незнакомым парнем.

Его не было часа полтора.

Наконец, поднялся.

Грустный. Чужую войну и боль мерил со своей.

Нам с Марьей досталась бутылка сухого немецкого вина.

Непревзойдённый рассказчик

Виктор Петрович был непревзойдённый рассказчик. Когда он появлялся в «Советской прозе» на шестом этаже, нередко с Марией Семёновной, в «Молодой гвардии» прекращалась работа. Ставился самовар, и все усаживались в уголке за маленьким столиком в кабинете заведующей — Зои Николаевны Яхонтовой.

Виктор Петрович немедленно завладевал нашим вниманием. Коронным номером его был рассказ, как подвыпивший мужичонка в Вологде ночью тонул в речке, где и воды-то всего по пояс, пытаясь перейти на противоположный берег. И взывал к землякам: «Братцы, спасите». Все вологодцы, кто был на берегу, потешались, глядя на эту картину, но никто не спасал.

В следующий раз этот рассказ звучал уже с вариациями, и мы все опять ухохатывались до слёз.

Ещё был великолепный, тоже доводящий нас до гомерического хохота рассказ о том, как Виктор Петрович сплавлял сено на плотах своему тестю и что из этого вышло.

Валентин Григорьевич Распутин, тоже частенько появляющийся вместе с Виктором Петровичем (может быть, после какого-то писательского сборища), обычно, вставляя в общий разговор несколько слов, молча сидел в уголке и слушал, как витийствовал его старший друг.

Помню, они втроём — Виктор Петрович, Мария Семёновна и Валентин Григорьевич — заехали к нам после Болгарии, где отдыхали и работали. На этот раз был не смешливый, а серьёзный разговор.

Запомнилось: Виктор Петрович трогательно, нежно относился к Валентину Григорьевичу, как к сыну. Когда раскололась наша жизнь на несколько осколков, как рушится уроненная на жёсткий пол стеклянная чашка, раскололась и их былая дружба.

При всяком удобном случае я «ныла» Виктору Петровичу, что они должны быть вместе, ведь их книги у читателя на полке стоят рядом, вместе, и они должны быть рядом.

Они и остались рядом, как многие русские люди, виноватые все и во всём, что тогда произошло. На всю оставшуюся жизнь Валентин Григорьевич остался преданным другом Виктора Петровича и Марии Семёновны. Просил Гену Сапронова и меня поклониться могиле Виктора Петровича, когда мы ехали на годину, каждый год писал Марии Семёновне.

И как я была рада, когда в августе 2005 года Валентин Григорьевич передал со мной (мы с мужем ехали через Иркутск и Байкал на юбилей к Марии Семёновне — всё это организовал Геннадий Константинович Сапронов) трогательное письмо Марии Семёновне. А она уже не могла разобрать бисерный почерк Валентина Григорьевича и попросила меня прочитать вслух, за столом, это короткое, но очень нежное, уважительное и дружественное послание.

«Фома-Ягнёнок»

Великолепным рассказчиком, сочинителем всяческих баек был отец Виктора Петровича — Пётр Павлович. Возможно, это свойство писатель унаследовал, как говорится, по генетической линии. Но, возможно, это был ему Божий дар за всё пережитое в жизни.

В детдоме он прочитывал кучу книг, а потом пересказывал девчонкам.

Одной из таких книг, по его рассказам, была «Фома-Ягнёнок» — о пирате, которого потом вздёрнули на рее. История про пирата потрясла воображение бывшего беспризорника.

Уже став известным писателем и переехав на жительство в Красноярск, Виктор Петрович нередко рассказывал про этого пирата и задавался вопросом, кто же написал эту историю. (Рассказал он об этом факте своей биографии и в третьей книге повести «Последний поклон».) И однажды известный красноярский книгочей Иван Маркелович Кузнецов подошёл к полке и достал эту книгу — её написал французский писатель, бывший моряк Клод Фаррер, к тому же правнук знаменитого пиратского капитана. В двадцатых годах прошлого века в России выходило десятитомное собрание сочинений Клода Фаррера.

Не так давно, в Москве, я разыскала этот роман. Их даже два — «Тома-Ягнёнок» («Корсар») и «Рыцарь свободного моря» (Корсар»). Конечно, бурная пиратская жизнь не могла не потрясти воображение детдомовского мальчишки, но назвал он этого героя по-русски — «Фома-Ягнёнок», так было проще, чем какой-то непонятный «Тома».

«Ловля пескарей в Грузии»

Рассказ этот, опубликованный в журнале «Современник», наделал переполох.

Грузины возмутились и демонстративно покинули зал заседаний Верховного Совета СССР, где рядом с ещё одним «деревенщиком» — писателем Ионом Друцэ — сидел Виктор Петрович.

А ведь ничего оскорбительного и особенного не было в этой «Ловле» — незамысловатый рассказ о том, как легко и весело живётся в этой Грузии.

Скорее, надо было обидеться россиянам: это ведь был триптих, и два его рассказа, «Слепой рыбак» и «Светопреставление»,— печальнее печали, о беспросветной нищете северных российских деревень, когда старухи, по причине долгого отсутствия продуктов в сельских магазинах, и готовить-то уже разучились.

Но русские «проглотили», а грузины обиделись и ушли.

Виктор Петрович вскоре после этого уехал в Японию. Вернулся и тут получил от нас подарок, чтобы грустно не было.

Мы навырезали картинок из юмористических иностранных, да и наших журналов, наклеили в альбом и отправили Виктору Петровичу «отчёт» о его творческой жизни. Тут были изображены его редакторы, он сам — то, как его «обрабатывают» гейши в Японии (он голенький на коврике лежит, а они ему массаж делают), но главное — была страничка «Ловля пескарей в Грузии»: контур палатки (видимо, рыбаков) слева, справа от неё натянута верёвочка, и на ней висят обглоданные рыбьи хребты, штуки четыре. А внизу сидит огромная отощавшая дворняга, открыв пасть. Подпись под рисунком была такая: «Воет на Царь-рыбу».

Виктор Петрович, получив альбом, очень смеялся и, по словам Марии Семёновны, показывал всем приходящим к нему гостям. Потом и письмо от него пришло. А в нём такие строки:

«По приезде (из Японии.— А. Г.) нас ждал ваш альбом! Ну, молодцы вы, бабы! Ну, молодцы! Юмор вас не покинул даже в издательстве «Молодая гвардия»! Что было бы, если б вас перевести в «Планету» или в «Мысль»?! — и подумать-то весело, чего бы вы с этой мыслью сделали! Спасибо, спасибо!

Читатели поддерживают меня, и издатели, слава Богу, в обиду не дают. И какая почта! Живы мы ещё, и народ наш жив!»

Потом этот рукописный альбом куда-то делся. Возможно, Мария Семёновна отправила его вместе с другими бумагами Виктора Петровича в какой-нибудь архив.

«Моцарт»

Однажды Виктор Петрович позвонил от Толи Заболоцкого. Дескать, сейчас они ко мне приедут.

А дело было во время «сухого закона». Муж в дальней командировке. Достать водку в Москве практически невозможно.

А в шкафу у меня с давних пор стояла маленькая бутылочка заграничного ликёра «Моцарт». Пузатенькая такая, а на этикетке красавец Моцарт в белоснежном парике. Я и рюмочки ликёрные поставила.

Сгоняла на рынок за молодой картошечкой, зеленью, мясо приготовила, стол накрыла.

Приехали орлы-сибиряки. Обнялись. Сели за стол. Смотрят на меня вопросительно: дескать, пол-литра-то где? А я им «Моцарта» на стол — раз! У Виктора Петровича глаза на лоб:

— Это что за штуковина за такая?

— А это «Моцарт», хороший композитор. Водки-то нет.

— Ну, наливай.

Выпили «Моцарта», съели мяса и картошки. А «Моцарт»-то сладкий, густой, приторный.

— Ну, большей гадости в жизни не пил...

Побеседовали о делах и, недовольные «Моцартом», уехали.

Роза от Табакова

По просьбе Виктора Петровича я не раз получала его литературные премии — Казаковскую премию, учреждённую «Новым миром» за лучший рассказ, премию Аполлона Григорьева от Академии русской современной словесности за «Весёлого солдата», но всё это выглядело как посещение редакции или бухгалтерии и получение конверта с деньгами.

Действо, устроенное театром О. Табакова, оказалось необыкновенным.

— Послушай,— сказал мне Виктор Петрович по телефону.— Тут театр Табакова наградил меня какой-то премией. Получи, пожалуйста. Позвони администратору, узнай, когда это будет, съезди.

Я созвонилась и — кажется, это было 24 октября,— приехала в театр. Администратор попросила подождать:

— Олег Павлович сейчас будет — они возвращаются с гастролей в Риге.

Действительно, вскоре появились Табаков с Мариной Зудиной.

Я поднялась навстречу:

— Олег Павлович, я по просьбе Виктора Петровича Астафьева...

— Знаю, знаю,— заулыбался Табаков.— Вскоре начнём.

Они с Мариной уехали домой — переодеться.

В маленькой «Табакерке» собралось полно народу — в основном молодые люди, видимо актёры, но была и дама в возрасте. Оказывается, она подготовила к печати и издала дневники Станиславского.

Явился Табаков, и действо началось.

Я села в самый последний ряд, спрятавшись за рядами молодых людей, но меня пересадили в первый — всё-таки фамилия Виктора Петровича на «А» начинается.

Олег Павлович объявлял, кого и за что театр награждает. «Именинники» подходили к мэтру и получали из его рук красную бархатную папку и великолепную красную розу.

— Писатель Виктор Петрович Астафьев награждается за великую любовь к людям,— произнёс Табаков и под аплодисменты вручил мне и эту красную бархатную папку, и роскошную красную розу.

— Всё, что вы захотите сказать в ответ,— по русскому обычаю, скажете с чаркой в руке,— сказал Табаков, заканчивая церемонию.

Уйти просто так я сочла неловким.

Улучила момент и подошла к Олегу Павловичу:

— Олег Павлович! Представляете, как сейчас Виктор Петрович мне завидует, как он был бы рад быть рядом с вами. Он ведь сам великий лицедей.

Табаков заулыбался.

— Спасибо огромное!

Олег Павлович поцеловал мне руку, и я откланялась.

До работы всего две троллейбусных остановки. Я решила проехать — было холодно и ветрено.

Вошла в переднюю дверь. Троллейбус переполнен. Одной рукой я держусь за железный стояк у двери. Под мышкой второй руки зажата бархатная папка, на локте висит моя дамская сумка, а в самой руке — эта роскошная красная роза. И кто-то всё меня толкает и толкает с подножки.

— Не толкайте, пожалуйста,— взмолилась я,— сейчас упаду...

— Женщина, у вас сумочка расстёгнута,— раздаётся чья-то реплика.

— Ничего, вот сейчас выйду и застегну,— говорю я радостно, всё ещё пребывая в плену табаковских впечатлений.

Схожу на тротуар и застёгиваю действительно расстёгнутую сумочку.

В кабинете ставлю розу в вазу с водой и сажусь за свой заваленный рабочими бумагами письменный стол.

Часов в семь раздаётся телефонный звонок.

— Можно Гремицкую?

— Слушаю.

— Это говорят из турецкой аптеки (была такая на Маросейке). Приходите, нам ваши документы подбросили.

Я так и села. Лихорадочно лезу в сумку, висящую на спинке стула. На самом дне её — она довольно глубокая — конверт с астафьевской премией.

— Господи…— я перевожу дух.

Конверт цел. До него вор не добрался. Зато он умудрился бесшумно открыть молнию внутреннего отделения и, подумав, что это кошелёк, вытащил пухлый пластиковый, на ощупь вроде бы кошелёк, пакетик: паспорт в тиснёной кожаной, купленной в Риге обложке, пропуск в поликлинику с номером моего рабочего телефона (по нему и разыскали меня аптекарши), пропуск в Историческую библиотеку и талончик на приём к проктологу (к которому я так до сих пор и не сходила).

Кожаные красивые паспортные корочки вор оставил себе, а паспорт (спасибо ему) и прочее содержимое выложил на прилавке аптеки. Какой благородный вор!

Однако за всё надо платить!

На следующий день я накатала Виктору Петровичу письмо с отчётом о табаковском вручении, не преминула и про воришку рассказать.

Виктор Петрович отзвонился:

— Слушай, если ты думаешь, что он сжалился над тобой из-за билета в «Историчку», ты очень заблуждаешься. Наверняка его доконал талончик к неведомому эскулапу.

«Куда ты села?
Сядь сюда — я тебя не вижу!»

Всегда знала, что у Виктора Петровича один глаз незрячий после ранения. Но ни разу не могла поднять на него глаза, чтобы разглядеть — какой видит, какой нет. Я просто не допускала для себя такой возможности, не могла преодолеть стеснительность какую-то. И когда мы работали, часто садилась неудобно для него.

Тогда он шумел на меня:

— Куда ты села? Сядь сюда — я тебя не вижу!

Я пересаживалась по другую руку от него. Потом я старалась запомнить «правильное» своё местоположение. Но в новой обстановке всё повторялось. И он опять шумел, и я снова пересаживалась.

Но если спросить меня, я так и не скажу, какой глаз у Виктора Петровича не видел.

Горбачёв и бизнесмены

На семидесятилетие Виктора Петровича мы летели вместе с Толей Заболоцким. Самолёт приземлился поздней ночью — рейс был последним. Спускаясь по трапу, мы увидели в стороне группу гостей — по хорошенькой светленькой головке я узнала Раису Максимовну Горбачёву. Эту группу встретил и увёз в город Роман Солнцев. Мы с Толей принялись звонить Виктору Петровичу. Тот, сказав: «Что же вы с Романом-то не приехали?» — велел ехать в «Октябрьскую».

После тёмной Москвы Красноярск показался полным света. Я «пела» Толе про то, какой светлый и прекрасный Красноярск. Сошли с автобуса. Осталось два квартала — и наша гостиница. Но улочка, на которую мы свернули, была совсем без фонарей. У Толи в одной руке — увесистая пачка авторских экземпляров третьего тома молодогвардейского Собрания сочинений Виктора Петровича, в другой — кожаная сумка с тяжёлой киношной аппаратурой. Вдруг навстречу нам из бокового переулка вываливает ватага парней. Я по-прежнему пребываю в эйфории от замечательного Красноярска, а Толя вдруг выступает вперёд меня, загораживает собой — руки с поклажей, а я ничего не понимаю, но мы медленно сближаемся с этой тёмной ватагой. Неожиданно за нашей спиной возникает милицейский «уазик» и, обгоняя нас, движется навстречу парням. Те ныряют в какой-то двор и растворяются в темноте. Через двадцать метров мы подходим к гостинице.

— Ты хоть понимала, что могло сейчас быть?

— А что, Толя?

— И аппаратуру бы отобрали, и морду набили...

Нет, не могла я представить несправедливость в сияющем огнями Красноярске...

Виктор Петрович радовался, как ребёнок, когда на праздновании, при полном зале, при именитых гостях, по сцене везли на верёвочке огромную царь-рыбу, и этот огромный осётр открывал пасть, как маленький крокодил... Праздник был устроен грандиозный.

Михаил Сергеевич Горбачёв, собиравшийся вновь выставить свою кандидатуру на президентских выборах, прилетел к Астафьеву, и не с пустыми руками — с выпущенным его Фондом (Горбачёв-фондом) солидным толстым сборником Виктора Петровича «Русский алмаз». На супере — Виктор Петрович сидит на брёвнышке на берегу Енисея и задумчиво и грустно смотрит вдаль. Михаил Сергеевич сам написал предисловие к этой книге. Отпечатан сборник был в Москве. Но вышел в рамках международного проекта «В поддержку российской культуры». И свою партнёршу из Германии — фрау Марию Вильмес — он прихватил вместе с Раисой Максимовной (эту группу и встречал Роман Солнцев).

Приём был в ресторане на берегу Енисея. Я сидела за столом, поставленном под углом к основному столу, за которым расположились Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна, Виктор Петрович и Мария Семёновна и руководители края и города. Естественно, что на приёме было немало промышленных воротил края. Речи следовали одна за другой.

— Михаил Сергеевич,— говорил один бизнесмен,— спасибо, конечно, вам, что дали нам свободу. Край подымается, богатеет. У нас много денег...

— Смотрите, чтобы разрыв был небольшой,— перебивает его Горбачёв.— Не то опять будет новая революция.

— У нас много денег,— продолжает свою мысль бизнесмен,— но мы не можем их хранить в России, мы вынуждены хранить их за границей.

— Так давайте выпьем за Россию, в которой можно было бы хранить деньги! — предлагает Михаил Сергеевич.

Внук Витька и армия

Пришла книжка от Марии Семёновны — «Знаки жизни» — и письмо. Дескать, лежала в больнице с инфарктом, было время, и вот решила написать о том, как изначально складывалась их трудная семейная жизнь с Виктором Петровичем, их личные взаимоотношения. Чтобы потом никто ничего не мог наврать. Но Виктор Петрович, прочитав, рассердился, нашумел и хлопнул дверью. По телефону Мария Семёновна беспокоилась, как бы из-за выхода этой книжицы не вышло бы нечто большее, кроме этого хлопанья дверью. А ещё в письме говорилось, что внук Витька в армии. Дед отправил его туда, когда пришла повестка. Отправил на перевоспитание.

Через какое-то время снова звонит Марья: Виктор Петрович поуспокоился, смирился с книжицей. А вот с Витькой беда: в госпитале, что-то с ногой, похоже, что избили, может, мстят за то, что дед «не так» армию в романе «Прокляты и убиты» изобразил. Ася, что делать? Виктор Петрович звонил, но его и слушать не хотят. Пропадёт парень-то. Попробуй что-нибудь предпринять.

«Что-нибудь». А в голове крутится, как, представившись главой женсовета «Молодой гвардии» и узнав через ЦК ВЛКСМ номер части, позвонила командующему Забайкальским военным округом, где служил племянник нашей техредицы Нели Х. У самой у неё не было детей, и он ей был как сын. Неля убивалась: пришло письмо от племянника перед принятием присяги, что ни за что не останется в армии, а просто повесится, и он может это сделать. Слёзы стояли в Нелиных глазах.

— Что, вам ещё один труп в армии нужен? — спросила я командующего округом, сообщив ему про письмо.

— Нет, не нужен,— согласился командующий.

И вскоре племянник бедной Нели был дома.

Вспомнив эту историю, а главное, наглядевшись на быт этих двух стариков — участников былой войны, ничуть не сомневаясь в своей правоте, подумав только, к кому бы лучше обратиться, я набрала номер телефона пресс-секретаря президента Ельцина Вячеслава Васильевича Костикова — своего недавнего несостоявшегося автора. Три года Вячеслав Васильевич, живя и работая в Париже, «доводил» роман, я уже была готова предложить его в план редакционной подготовки, но издательство рухнуло, и автор издал роман в АПН. Вячеслав Васильевич понял суть просьбы и помог — получил согласие пресс-секретаря Паши-Мерседеса Грачёва Елены Александровны Агаповой на то, что я ей позвоню.

И я позвонила.

— А кто вы такая? Родственница? — спросила меня Агапова.

— Не родственница,— ответила я,— а редактор. Часто бываю в доме Астафьевых. Виктор Петрович и Мария Семёновна после смерти дочери Ирины — опекуны над внуками. Они оба участники Великой Отечественной войны. Виктор Петрович — инвалид войны. Мария Семёновна по состоянию здоровья не выходит из дома, Виктор Петрович летом живёт и работает в Овсянке, даже хлеба в дом некому принести, за лекарствами сходить в аптеку.

— Но ведь это внук, не сын же,— возразила Елена Александровна.

— А сын уже отслужил своё, усмирял восстание в Праге, к тому же он живёт в Вологде... Неужели судьба солдата из Сибири должна решаться в Москве?

— Именно так. Ну хорошо, позвоните завтра...

Завтра по этому телефону мне ответили, что Елены Александровны в ближайшие дни не будет, она уехала в командировку. А вечером из «Новостей» я узнала, что началась война в Чечне.

Я снова позвонила по телефону Агаповой, и поднявший трубку молодой человек — Андрей Вадимович Барковский — спросил, по какому поводу я звоню. Я изложила суть дела. Оказывается, Агапова передала просьбу Барковскому. Тот просил выяснить номер части, имя-отчество, фамилию Виктора. Позвонила Марье. Перезвонила Барковскому. Передала. Через некоторое время — звонок от Марии Семёновны:

— Витька дома, только без документов. Остановит патруль на улице — арестует.

Снова звоню Барковскому. Благодарю от имени Виктора Петровича и Марии Семёновны и объясняю ситуацию.

— Не беспокойтесь,— говорит офицер.— Документы скоро придут.

И они пришли.

Спасибо добрым людям.

Конечно, армия много не потеряла, что из её рядов выбыл молодой новобранец, а за Виктора Петровича и Марию Семёновну стало спокойнее — всё-таки парень в доме. А при встрече я выговорила Витьке, как много людей занималось просьбой бабушки и дедушки, как он должен их беречь, но эта наука, боюсь, не пошла парню впрок.

Что ещё помню?

В годы «раздрая», когда он порвал с «Современником» и вышел из Союза, ему, конечно же, не хватало писательского общения. И он придумал эти «Литературные встречи в русской провинции». И так радовался, когда приезжали друзья-единомышленники. Он собирал и писателей, и поэтов, библиотекарей, отводя им огромное место в культурной жизни страны, и музейщиков (помню замечательную Тамару Михайловну Мельникову, директора Лермонтовского музея-заповедника в Тарханах, которую он боготворил).

Он был счастлив в эти дни. Встречи проходили либо в Овсянке — в библиотеке, но там тесновато, либо в библиотеке Дивногорска, либо в Красноярске, в краевой научной библиотеке.

Он всегда звонил, когда затевался такой сбор:

— Ты у меня в первых рядах.

Действительно, фамилия-то у меня на букву, близкую к началу алфавита.

Обсудив какие-то важные, но общие вопросы, гости по старой советской привычке отправлялись на выступления — в библиотеки, школы, куда звали.

Однажды мне пришлось вместе с киношником и поэтом Олегом Хомяковым выступать в дивногорской библиотеке. Собралось много народу, задавали вопросы о творчестве Астафьева. И я позволила себе сказать, что Астафьев как писатель вышел из «Шинели» Гоголя. Его так много обижали и унижали в жизни, что он, как и Гоголь, встал на защиту маленького человека, неприметного труженика, они — главные герои в его творчестве.

Петренки

Однажды я приехала к Виктору Петровичу после того, как у них гостили Петренки — Алексей Васильевич и его жена Галина Петровна Кожухова. Галина Петровна и вручила мне перед отъездом в Красноярск кассету с фильмом, который Петренки сняли о Викторе Петровиче в Академгородке.

Мы дважды смотрели этот фильм — добрый, светлый: как Петренко и Виктор Петрович гуляют по крутоярью за домом, как огромный Алексей Васильевич и маленькая Полька танцуют по кругу астафьевской гостиной, плавно взмахивая руками, как лебеди — большой и маленький.

Алексей Петренко мечтал о роли Тараса Бульбы, и Виктор Петрович, обожающий Гоголя, не сомневался, что из него выйдет великолепный Тарас.

Петренки приезжали проститься с Виктором Петровичем незадолго до его кончины, и он опять говорил о Тарасе Бульбе.

«Пришлите штаны!»

В какое-то время Виктор Петрович стал грузным — наверное, сидячая работа давала о себе знать.

В очередной мой приезд на «Литературные встречи», а они открывались в этот день в краевой научной библиотеке, Виктор Петрович распорядился:

— Ты попей чая с дороги, приедешь попозже, а мне надо собираться.

Вышел в прихожую, где огромное зеркало. Примерил пиджак. А тот не застёгивается — пуговицы не на месте.

— Перешей-ка,— просит Виктор Петрович.

У Марии Семёновны трясутся руки, ей будет это трудно сделать.

Примериваю на его пузе, где пуговицы должны быть, и перешиваю.

Надевает белую рубашку, галстук, застёгивает пиджак на все пуговицы, спускается вниз.

Мы с Марией Семёновной на кухне пьём чай, она рассказывает о своих новостях, я о своих.

Звонок в дверь. Открываю.

На пороге водитель:

— Виктор Петрович велел передать: пришлите штаны!

Оказывается, второпях мы не углядели, что наш герой отправился заседать в президиуме ответственного собрания в домашних спортивных штанах.

Отправили с водителем парадные брюки.

«Почему он стал такой злой?»

Однажды, по какому-то случаю, был устроен небольшой приём — встреча с читателями — в бывшей загородной резиденции бывшего правителя края, злополучного Федирко.

Дача из лиственницы, добротная, просторная. Рояль в одном из залов на втором этаже.

Стол истинно сибирский: уха, пироги с рыбой.

Рядом со мной — упитанный бизнесмен из «новых русских».

Спрашивает:

— Объясните: почему Виктор Петрович стал так зло писать? Почему он стал такой злой?

Отвечаю:

— А чему же ему радоваться? Енисей загубили, еле колышется, травы перестают расти, где росли, птицы редеют.

— Так ведь прогресс же,— возражает бизнесмен.

— А с душами людскими что происходит?

— А что с ними может происходить? Нет, раньше он добрый был.

После Парижа

В конце октября 1987 года Виктор Петрович возвращался из Парижа. Николай Петрович Машовец, главный редактор, зазвал нас к себе в кабинет.

Виктор Петрович выглядел усталым, но, как всегда, воодушевлённым. Его прямо распирало от французских впечатлений.

И тут я впервые услышала его рассказ о том, как по причине его любви к чтению запала ему в сердце история русской «княгинички» Верочки Оболенской, дочери русских эмигрантов,— она участвовала во французском Сопротивлении и была казнена на гильотине в тюрьме Плётцензе под Берлином. Могла уцелеть, но не предала своей далёкой родины, России, и похоронена была в братской могиле на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.

Виктора Петровича повёз на кладбище корреспондент «Литературной газеты» Кирилл Привалов. Они быстро разыскали могилу Бунина, и Виктор Петрович положил цветочки на могилу и приложился губами к холодному каменному кресту с мраморной пластиной у подножия, где значились имена «великого русского писателя и его многотерпеливой жены».

Главное дело было исполнено. А больные ноги несли старого человека дальше. Куда? К могиле княгини Оболенской. Она всё не попадалась. А у Кирилла в оставленной машине — жена с больным сынишкой. Он пошёл их проведать. Сказав, что разыскать эту братскую могилу, может быть, не один день понадобится.

Виктор Петрович, вконец обессилевший, еле ковыляющий, хотя купил для хождения по огромному городу мягкие туфли, присел на первую попавшуюся скамейку и вытянул усталые, застуженные в детстве ноги.

Стояла золотая, настоящая русская осень, и вдруг тут, под купой желтеющих, как в России, берёз, он увидел нужную ему могилу. Среди листвы — что-то напоминающее кремлёвскую башенку и фотокарточки казнённых в 1941–1945 годах. С одной смотрело на него лицо княгини Веры Аполлоновны Оболенской.

Он обомлел. Само провидение привело его к этой могиле. Так хотел он свидеться с идеалом своей давней книжной романтической мечты — и вот свиделся.

Позднее из этой почти мистической истории родилась астафьевская затесь «Блажь».

Уроки Польке

Великий подвиг совершили дедушка и бабушка, забрав после внезапной смерти дочери Ирины осиротевших детей к себе. Забот, конечно, прибавилось. Но появился стимул — не сдаваться, не стареть ради внуков.

Помню Польку маленькой, детсадовской. Я ходила забирать её из садика — сопливую, со спустившимися колготками.

Полька подрастала. Выручали друзья: кто возьмёт её с собой в Красноярск в театр, кто на концерт. Люба Кузнецова не раз отправляла Польку со своей семьёй на Алтай, там Полька ездила на лошади и потом, уже немного повзрослев, занималась конным спортом и хотела стать ветеринаром.

Маленькой девочкой она училась музыке — игре на пианино.

Мария Семёновна, сама выросшая в большой трудовой семье, приучала Польку к домашнему труду — поручала погладить бельё, вымыть пол.

Но вот ученье в школе Польке давалось с трудом. И вечером, когда мы с Виктором Петровичем заканчивали работу, я получала задание от Марии Семёновны позаниматься с Полькой.

Мы усаживались рядом на диван и читали вслух историю, а потом Полька должна была мне пересказать прочитанное. Но у неё это плохо получалось. И читала она неважно.

Я не удивилась, когда Мария Семёновна сообщила через какое-то время, что Полька поступила в физкультурный техникум.

А потом Полька стала артисткой, закончила театральный факультет. И у неё растёт дочка Настя, в которой прабабушка души не чает.

Библиотека

Как-то вечером — а было это зимой, уже стемнело,— Виктор Петрович позвал пройтись по Овсянке.

Говорил, что деревня уже не та, много чужих, скупают избы и строят хоромы. Кончаются гробовозы.

Мы вышли на улицу, параллельную Енисею.

Среди тёмных изб что-то белело.

— Смотри, это будет библиотека.

Я увидела домик из силикатного белого кирпича, приблизительно шесть на шесть, как подмосковные садовые строения.

— Ругались в деревне: на кой библиотека, лучше бы клуб построил.

Виктор Петрович однажды летом сводил меня в прежнюю библиотеку — в тесноватый деревянный домишко, познакомил с милой библиотекаршей Анной с трудным отчеством — Епиксимовна, а она и одного из своих сыновей показала.

Белая кирпичная библиотека — это замечательно.

Но случилась павловская денежная реформа, накопления рухнули, завершить стройку Виктору Петровичу было уже не по карману.

А через несколько лет я поразилась: маленький, но дворец, красивый, уютный. Вот что значит сибиряки: скинулись, всем миром достроили красавицу-библиотеку, даже трибуну для проведения литературных праздников соорудили.

Виктор Петрович рассказывал: нагрянула ельцинская охрана перед приездом президента. Осмотрели избу: здесь не только охрану разместить — президенту повернуться негде. «Покажите ещё что-нибудь». Показали библиотеку. Тесновато, конечно, не кремлёвские палаты, но комнаток много, рассовали там охранников и устроили встречу — беседу президента с писателем. Народу полно набилось.

Здесь, в библиотеке, открывались первые «Литературные встречи в русской провинции» в 1996 году, здесь подводили итоги конкурса сочинений школьников края по произведениям Астафьева, и здесь в 2006 году отмечали десятилетие чтений, и устроители усадили гостей на те же места. Было народное гулянье — праздник «Ода русскому огороду»: всякая красота овощная была разложена на прилавках — смотри, угощайся.

А обед был уже в новострое, как бы в амбаре бабушки Катерины Петровны на подворье Музея повести «Последний поклон».

Библиотека в Овсянке носит статус библиотеки-музея. Это действительно музей: издания Виктора Петровича, книги, присланные библиотеке в дар от его друзей-писателей и издателей, здесь проводятся выставки, различные встречи. Но главное — сотрудницы ведут научную работу: на Астафьевских чтениях в Перми доложили, что разыскали чуть ли не двести реальных людей — прототипов героев повести «Последний поклон» и упоминающихся в ней персонажей.

«Только Марье не говори»

Как-то позвонил Виктор Петрович:

— Я там отправил тебе письмо. Сходи по этому адресу и передай тысячу рублей из моего гонорара или из своих денег. Скажи, что пока тысяча... Только Марье не говори...

Вскоре пришло письмо с адресом дома в районе метро «Преображенская» и с номером телефона. Я позвонила. Ответил слабый женский голос; я подумала, что это какая-нибудь старушка, которой Виктор Петрович решил помочь. И у метро купила роскошные сиреневые хризантемы. С этим прекрасными хризантемами я вышла из дверей лифта, а в проёме дверей нужной мне квартиры меня уже ждал высокий худощавый седой человек.

— Проходите, пожалуйста.

В глубине комнаты, в кресле с деревянными подлокотниками, сидела необыкновенной красоты женщина. С прекрасными, внимательными и мудрыми глазами, которые тут же начали меня буравить, словно насквозь. И я растерялась: у этой мудрой красавицы были не руки, а маленькие, словно скукоженные, птичьи лапки. Локтями женщина опиралась на деревянные подлокотники, а эти птичьи лапки лежали на дереве и чуть приподнимались, если нужно было совершить какое-то действо. Я настолько была потрясена этим несоответствием — прекрасной головой и маленькими птичьими лапками, что стала лепетать какую-то чушь, вдруг рассказала незнакомым людям про Витьку и про то, как вызволяла его из армии, но потом пришла в себя и выслушала грустную людскую историю.

В детстве она была обычной, нормальной девочкой (она родилась и выросла в Воронежской области), а став взрослой, заболела. У неё было редкостное заболевание — мышцы как бы усыхали, превращались в сухожилия.

— Нас таких всего девять во всём мире, и мы переписываемся.

Она окончила Литинститут, пишет стихи. Её спутник — муж? друг? товарищ? — тоже поэт. Две горемыки под одной крышей: оказывается, студенты Литинститута помогли ей собрать и издать стихи лагерного поэта Валентина Соколова.

На оплату тиража и собирала деньги издательница, обратившись с письмами к некоторым литераторам, в том числе и к Виктору Петровичу.

Я сказала, что через какое-то время привезу ещё тысячу, но она ответила, что больше не понадобится.

Я вышла на улицу с тремя поэтическими книгами: красавицы с исковерканным болезнью телом, но живущей мощной духовной жизнью, не сдавшейся, не сломанной, борющейся за то, чтобы слово поэта, упрятанного за решётку, было услышано, и её спутника, «старого зэка», как он написал на книжечке, помогающего ей преодолевать жизненные невзгоды. А третья книга — стихи затравленного поэта, лагерная лирика Валентина Соколова.

Был поздний тёплый летний вечер, лениво грохотали полупустые трамваи, кто-то сидел в кафе, а в этой тесной квартирке шла ежечасная битва за жизнь, против смерти.

Вечером в своей маленькой кухне я читала то, что невозможно было читать без слёз.

Отец Георгий

— Надо съездить к отцу Георгию,— сказал Виктор Петрович.

— А что так?

— Да мы с ним на одном банкете рядом сидели, не доспорили.

Дом отца Георгия — на самой верхней улице Красноярска. Когда подъехали, совсем стемнело. В деревянном, из толстых брёвен, строении не светилось ни огонька. Ворота заперты. Улица безлюдна. Мы уже раздумывали, не повернуть ли обратно, как откуда-то из тьмы возникла женская фигура в ватнике. Подошла к машине.

— Вы к кому?

— К отцу Георгию...

— А кто вы?

Последовал ответ.

Через несколько минут ворота распахнулись, а в доме зажглись огни.

— Проезжайте,— позвала нас женщина.

Мы въехали во двор и вошли в дом. В тёмной прихожей, где мы снимали верхнюю одежду, появился отец Георгий — небольшого роста, в серой клетчатой рубашке и чёрных носках. Он так и ходил в них по комнате. Появилась матушка, малоприметная, малоразговорчивая.

Отец Георгий поднял крышку погреба перед горницей и спустился вниз, начав подавать матушке блюдо за блюдом.

— Прихожане принесли,— объяснил батюшка, когда на столе появилось всё, начиная от рыбы, всякого мяса и кончая солёными домашними грибами.— Прихожане и дом мой стерегут... По очереди.

Я ждала, когда Виктор Петрович начнёт свой «философский спор». Но он медлил. А батюшка рассказывал о себе: он из Томска, преподавал в университете химию, пришёл к вере. Стал служить. До этого интересовался учением Конфуция. Выписывал из Ленинки микрофильмы с откровениями Конфуция. КГБ инсценировало кражу — увели телевизор для видимости и плёнки с Конфуцием. Теперь вот дом охраняют прихожане.

Было жалко и этого бедного батюшку, и матушку, вынужденных прятаться, и в голову не приходило, о чём мог спорить на банкете в честь какого-то юбилея города Виктор Петрович с отцом Георгием. В церковь он не ходил, считая, что вера должна быть у человека в душе, а церковь — это лишнее. Однако же хотел, чтобы его после кончины отпели в часовне, построенной не без его участия.

Может быть, дом батюшки, его неторопливый откровенный рассказ погасили в душе Виктора Петровича желание «скрестить шпаги».

Мы подняли рюмки за здоровье и тепло распрощались с батюшкой и его супругой.

В следующий свой приезд я узнала, что отец Георгий перевёлся из Красноярска в новый приход — за шестьдесят километров.

Любимая книга

В 1980 году Виктор Петрович переехал жить на родину — в Красноярск, в Академгородок на крутом берегу Енисея, а летом жил и работал в Овсянке, купив избу напротив дома бабушки Екатерины Петровны, заменившей ему утонувшую мать.

Воспоминания детства нахлынули на него с новой силой, захотелось продолжить рассказы о детстве и издать «Последний поклон» уже в трёх книгах.

Виктор Петрович написал заявку в издательство, но дело двигалось медленно. Под этот договор дважды издали мы книгу его прозы о войне «Военные страницы», а тут и вовсе беда: скоропостижно скончалась дочь Виктора Петровича Ирина, которую похоронили в Овсянке.

На что можно было надеяться?

Но вдруг приходит от Виктора Петровича письмо: дескать, литератор — это какое-то чудовище. Вот отвели по Ирине сорок дней. И надо бы ему бежать на кладбище и волосы на себе рвать от горя, а в берёзах птицы поют, и не поймёшь, кому лучше — ей или мне, а я вот не бегу, а сижу за столом и пишу «озорные» главы. Действительно, озорные, гоголевские: «Стряпухина радость» — как пекут блины в Сибири, какие бывают сковородки и как этот блинчик скользит у тебя по нутру, «Легенда о стеклянной кринке» — как, погнавшись за тетеревом, потерял любимую бабушкину стеклянную кринку, «Запах сена», «Заберега», «Предчувствие ледохода» — эти главы написаны после смерти Ирины. Кроме того, дописаны и дополнены некоторые прежние главы — почти семь авторских листов нового текста прислал для «Последнего поклона» Виктор Петрович. Это природа компенсировала его потерю.

Мы отправили в Овсянку художницу Аллу Озеревскую; вместе с мужем, Анатолием Яковлевым, она будет иллюстрировать книгу. И Алла вместе с Виктором Петровичем съездили в Абакан — выбрать камень для памятника Ирине.

И вот долгожданная рукопись с новыми главами и многочисленными вставками в прежние получена, прочитана, «переварена».

— Ну как? — Виктор Петрович картинно встал над пустым столом напротив моего в нашей маленькой редакционной комнатке на шестом этаже.

Я тоже поднялась — над своим:

— Замечательно, но кое-что я хотела бы вам сказать. Что это вы ничтожного Федирко увековечиваете?

— Как это «увековечиваю»?

— А так — почти целую страницу ему посвятили. Ваши-то страницы вечны, вот и Федирко увековечивается. А вы скажите так, чтобы и про Федирко все поняли, и про всех других лизоблюдов, чтобы им всем неповадно было...

— Так ты возьми и скажи.

— Да вот я от вашего имени себе карандашом позволила.

Читаю.

— Нормально, ставь куда надо.

К этому времени пала цензура. И писатель многое мог назвать своими именами (например, пожарник на даче партийного бонзы, через которую проходил к себе в деревню молодой солдат, превратился в натурального дежурного милиционера при этой высокопоставленной семье).

Многое захотелось вставить в прежний текст Виктору Петровичу. Чаще всего это было логично и не портило написанное. А испортить было легче простого — совместить несовместимое. И в прекрасную, написанную на одном дыхании главку, посвящённую Валентину Григорьевичу Распутину, очень лирическую, с описанием Шалунина быка, у которого нашли утонувшую мать, Виктор Петрович вставил кусок о том, как сравняли гору и сделали смотровую площадку, чтобы «дряхлые наши вожди» легонько поднимались вверх и обозревали Енисей.

Нашли этой вставке более подходящую по стилистике главу.

Виктор Петрович расширил воспоминания и о своей деревенской школе («Фотография, на которой меня нет»), и о школе в Игарке. И так «расстегнулся на все пуговицы» — тупица из тупиц по математике. Тут я его немножечко урезонила:

— Ну зачем так-то, Виктор Петрович? Зачем на себя наговариваете?..

Короче, подписали мы в производство «Последний поклон» уже в трёх книгах. Но не прошло и двух дней, как я отправила рукопись в типографию,— звонит Виктор Петрович:

— Беги скорее, забирай книгу обратно, я тебе новое описание восхода солнца на Енисее отправил.

Задерживаю рукопись. Получаю новый текст главы «Предчувствие ледохода». Это шедевр, классика. Солнце-ярило встаёт над Енисеем. Радуется, что начинается работа на земле — необходимая, долгожданная, новый виток жизни. Сияй, солнышко!..

И вот выходит двухтомник — беленький, нарядный, в оформлении А. Озеревской и А. Яковлева. Виктор Петрович счастлив. Делает надпись на титуле книги:

«Гремицкой А. Ф. Любимому человеку, славной женщине с благодарностью и нежностью, спасибо судьбе, что дожил до этой книги и до этого дня.

Низко кланяюсь всем Гремицким и самому маленькому — счастья и мирного света. В. Аст. Март 1989 г., Москва».

«Учиться у Гоголя»

Гоголь был его любимый писатель. Виктор Петрович обращался к нему и в радости, и в самые трудные минуты жизни.

«Смерть есть смерть, но переживать детей — это большая неправильность, нарушение здравого смысла и всего здравого нарушение,— писал он мне в письме после безвременной кончины дочери Ирины (3 октября 1987 года).— Переживаем все тяжело. Мария Семёновна и без того едва ходила, а тут на нас, сперва на малого Витю, потом на Марию Семёновну, затем и на меня, напал какой-то жуткий бронхит, кажется, и заразительный. Я уже поехал в деревню и каким-то, мне даже неизвестным, усилием заставил себя работать и даже начал разгоняться, сделал ещё одну главку, несколько новых кусочков (в «Последний поклон».— А. Г.), и вот тут меня и подхватила хворь. Отвели 40 дней, и пришлось мне идти в больницу...

Хотя и в больнице я не теряю связи с «Последним поклоном», думаю, иногда что-то записываю, если кашель не бьёт... Сейчас, как и все стареющие люди, я шибко сожалею о беспутно траченном времени, о бездельно, в разговорах погубленных днях. Задним-то умом эко мы, русаки, богаты!

Книга наполняется. Буду писать ещё одну главу, заключительную, из сегодняшнего дня, с оглядом назад, как и чего с нами произошло. На примере моей родной деревни. Грустные итоги, печальные страницы пролистаю, назвав их «Вечерние раздумья». (Эта главка так и не поспела к двухтомному молодогвардейскому изданию.— А. Г.)

А одна глава написалась почти озорная. Это в такие-то тяжёлые дни! Всё-таки раздвоение человека и писателя — явление типичное.

Вот, как всегда в больнице, перечитываю Гоголя. Боже, какой писатель! Какой фулюган! И какой горький патриот своей горькой Родины! Конечно, со школы не перечитывал «Тараса Бульбу», а тут взял и перечитал. Жемчужина! Ничего подобного ещё никому не удавалось изречь на Руси! Уж как ни пытались изобразить современного «Тараса», да кишка тонка... Снова читал по слогам, будто сахарок за щекой держал, «Старосветских помещиков». Вот учебник для молодых писателей. Читай, учись, смотри, там на всех и всего хватит. Да ведь они читают какие-то подмётные листочки и классику знают совсем плохо, да и текущую литературу знают мало, в основном жалуются на то, что их не печатают, и мечтают разбогатеть посредством пера».

Каких только изданий Н. В. Гоголя не было на полках астафьевской библиотеки. А теперь он сам сделался классиком, и его стоит читать по слогам, учиться у него и наслаждаться его словом.

«Жизнь на миру»

Приспела пора выпускать новое Собрание сочинений Виктора Петровича — первое, в четырёх томах, выпущенное в «Молодой гвардии» в 1979 году, уже во многом «отстало от жизни».

Мы составили проспект — набиралось шесть объёмных томов. Разработали принцип оформления (на форзацы шли документальные фотографии Овсянки, Виктора Петровича, Енисея и гор из альбома местного фотохудожника Ивана Казюрина, Виктор Петрович подарил этот альбом мне на память).

Первый том включал в себя повести «Стародуб», «Перевал», «Звездопад», «Пастух и пастушка» и роман «Печальный детектив», во второй вошли «Ода русскому огороду» и рассказы, в третий и четвёртый том должен был войти «Последний поклон» в трёх книгах, в пятый и шестой — «Кража», «Царь-рыба» и «Затеси» — семь тетрадей.

Предисловие было заказано В. Я. Курбатову. Он прислал мне довольно пространный текст, и мы полетели в Красноярск к Астафьеву.

Как только не толковали творчество Астафьева! Самый прогрессивный сибирский критик, как явление положительное, полагал, что творчеством Астафьева движет «исторический оптимизм», а Валентин Яковлевич в своей обширной вступительной статье «Жизнь на миру» убедительно доказал, что творчеством Виктора Петровича движет христианская мораль его бабушки Катерины Петровны.

По случаю нашего с Валентином Яковлевичем приезда Мария Семёновна угостила нас опятами — подарком соседки. Виктор Петрович и Витька не ели, а мы с Валентином Яковлевичем угостились и всю ночь маялись в своей гостинице. Утром, бледные, как полотно, явились в Академгородок.

Виктор Петрович и Мария Семёновна уже прочитали текст вступительной статьи.

— Ты, Валя, от Бога,— сказала Мария Семёновна Валентину Яковлевичу в прихожей и погладила критика по голове.

— И ты, Витя, тоже,— крикнула Виктору Петровичу (он выходил из кабинета).

— И ты, Ася, тоже,— сказала мне, чтобы не было обидно.

Быт этой семьи я увидела первый раз. На завтрак Мария Семёновна варила овсяную кашу на воде в большой алюминиевой миске. Кашу Виктор Петрович обильно поливал подсолнечным маслом.

Он сидел с торца стола на кухне. Громоздкий, в махровом полосатом халате. По лицу струился пот, он вытирал его висящим на шее вафельным полотенцем.

Раза два он выходил с томиком Некрасова, читал вслух беспощадно грустные стихи и вопрошал:

— А что изменилось-то?

Нередко за столом была рыба — и хозяин из Заполярья привозил, и друзья-знакомые дарили. Быт и нравы в этом доме были простые — тут жили труженики.

Вышел первый том этого шеститомного Собрания, и Виктор Петрович сделал на его титульном листе такую надпись: «А. Гремицкой. Дорогая Ася! Есть прекрасное общенародное слово — работа, и от этой работы идёт всё, и человек, и жизнь, и любовь, и порядок, навеки спасибо за добрую совместную работу. Храни вас всех Господь! В. Аст., авг. 1991 г. Москва».

«Мы так виноваты перед Борей Костяевым!»

Падение цензуры давало писателю возможность сказать правду о том, что было на войне.

В первом томе молодогвардейского Собрания шла его любимая повесть — современная пастораль «Пастух и пастушка». Действительно пастораль о несбывшейся на войне любви.

Виктор Петрович уверенной рукой уже преуспевшего мастера расширил и прописал батальные сцены, «объяснил» читателю, почему застрелился помкомвзвода старшина Мохнаков (дотоле это было совершенно непонятно): оказывается, у него был сифилис, и старшина рвал золотые коронки у убитых немцев, чтобы заплатить доктору.

Но главное — Виктору Петровичу хотелось усилить мысль повести: мы так виноваты перед Борей Костяевым, очень сильно, безбожно виноваты. И он нашёл этому выражение.

Умершего в вагоне поезда Борю Костяева оставляют в пустом вагоне, стоящем на полустанке. И через несколько дней по запаху разлагающегося трупа его находит путевой обходчик. Роет яму, снимает с Бори целёхонькое нижнее бельё, на санитарных носилках волочёт труп к яме, засыпает землёй и вбивает палку от носилок, как кол, в изголовье Бори. Да, так безжалостно, бесчеловечно поступил обходчик с Борей. Меня это очень задело, огорчило. Уговорила Виктора Петровича смягчить сцену. Кол-то на Руси самоубийцам в ноги вбивали. Как и в прежнем варианте, обходчик вытесал из палки на конце звёздочку и вбил своё изделие в изголовье покойного.

Три вышедших коричневых тома для автора были уложены в такие же коричневые картонные футляры, но для остального народа на третий том (начало «Последнего поклона») коричневого бумвинила не хватило, и он вышел в чёрном переплёте, и это был как бы знак — вскоре для издательства настали чёрные дни. Собрание сочинений Виктора Петровича было приостановлено. Перед писателем даже не извинились, оборвав на середине печатанье его «любимой книги».

А ведь мы с ним подготовили и вычитали корректуру и подписали в печать и четвёртый, и пятый тома.

Не обошлось и без курьёзов. В первый том входил «Печальный детектив». В подтверждение того, что такие детективы существуют, Виктор Петрович прислал мне фотографию толстого-претолстого мордатого «мента» с надписью на обороте: «Печальный детектив».

Вычитывая вёрстку, он вставил на полях письма Маркела Тихоновича своему зятю детективу Сошнину (про тёщу): «Приходила срамотить, окна била»,— после слова «била» вставил словцо, которое я из-за астафьевского малопонятного почерка поняла как «бляде-воняла». И внесла эту авторскую правку в свой редакторский экземпляр, подумав: вот линотиписты-то повеселятся. Думаю, повеселились.

Приходит из типографии подписная корректура. Тут уж ухо надо держать востро. Обнаруживаю, что в первой половине романа у нас героиню зовут так-то, а во второй половине уже по-другому, и вставка в письме к печальному детективу непонятна. Звоню Виктору Петровичу.

— Виктор Петрович, всех ваших «мудаков» навставляла. А героиню-то нашу — имярек — как всё-таки зовут?

Говорит, как зовут.

— А что это вы в письмо Маркела Тихоновича Сошнину вставили: «Приходила срамотить (тёща), окна била, бляде-воняла»? Как это понимать?

— Ну что ты? — искренне удивляется Виктор Петрович.— Такая хорошая баба, а такого хорошего сибирского слова не знаешь — «блядевóнила».

Поправила на «блядевóнила», так и вышел этот молодогвардейский «Печальный детектив» с этим крепким сибирским словечком в письме, в котором Маркел Тихонович так описывал нрав своей половины: «А моя-то, Талька-то, совсем запурхалась, ничё ведь не умеет, токо лаяться и выступать». И в пятнадцатитомное Собрание сочинений оно попало. А вот корректура тома «Затесей» в семи тетрадях так и осталась лежать в издательском архиве. Но, может, и выкинули её в мусор, как выкинули в коридор макет Собрания и бронзовые штампы для тиснения на обложке, когда рухнуло издательство.

— Ася, приди забери,— позвонила мне техред,— всё из шкафов уже выбросили в коридор.

И я забрала и бронзовые штампы, и макет домой — дорогие мне принадлежности не вышедшего Астафьева.

«Ты что скрипишь?»

Однажды на «Литературных встречах в русской провинции», то есть в Овсянке, а было это в августе, выпал снег.

Я приехала одетая по-летнему, в шёлковой юбке и в босоножках. Пиджак, правда, в сумку сунула.

Виктор Петрович сколачивал команду — лететь в тайгу, в Енисейск, к Лёше Бондаренко. Посмотрел на меня:

— Не могла что-нибудь потеплее прихватить?! У Марьи нога маленькая, на тебя обутки нет. И юбчонка никуда не годится. Не лететь тебе в тайгу.

В тайгу с ним полетела горластая молодая женщина-девка, с виду фэзэошница — Нина Краснова. Видимо, тогда возникал и этот скоротечный роман.

Я подошла к автобусу — ехать куда-то. Она кричала из дверей:

— Покажите мне эту Гремицкую. Хочу на неё посмотреть.

Разухабистая деваха.

Они улетели в Енисейск. Я улетела в Москву...

А пока идут «Литературные встречи». Посадили деревца у библиотеки. Народное гулянье устроено.

Виктор Петрович устал. Надежда Яновна с Анной Епиксимовной Козынцевой просят меня отвести Виктора Петровича в избу и побыть с ним.

Нежарко.

По дороге Виктор Петрович говорит:

— У Марьи не топят. В Дивногорске в гостинице тоже. Останешься у меня. Ольга Семёновна (врачиха.— А. Г.) вечером уедет в Красноярск.

Пришли в избу. Я принялась чистить картошку. Поставила вариться. Когда картошка поспела, пришёл Л. И. Бородин, скромный, немногословный, тихий какой-то. После того, что он пережил, станешь тихим.

Я накрыла стол — поставила рюмки, тарелки, незатейливые закуски — и ушла в «огород», чтобы не мешать разговору этих настрадавшихся в жизни людей тет-а-тет.

К вечеру подвалил народ — пообщаться, поглазеть на встречу двух земляков. Наконец, шумная компания отбыла — кто в Дивногорск, кто в Красноярск. Уехал и Л. И. Бородин.

— Спать будешь, где Ольга Семёновна спала,— вот в этой комнате на диване, а я в кабинете.

В натопленной избе было тепло и уютно. Я ночевала в комнате, где много лет спустя, уже после смерти Виктора Петровича, Мария Семёновна беседовала с президентом В. В. Путиным — в креслах за маленьким журнальным столиком. А я спала на диване у медвежьей шкуры на полу.

Утром, чуть свет, я поковыляла через припорошённый снежком огород в знаменитое астафьевское «заведение» — в босоножках без пяток на голую ногу и шёлковом (взятом для лёгкости сумки) халатике. Вернулась. Прошла через терраску. Отворила дверь в избу.

— Ты что скрипишь? — в дверях кабинета возник заспанный Виктор Петрович.

— В туалет ходила,— робко отвечаю.

— Ты что, в терраске какую-нибудь посудину не могла найти?

Поворчав, ушёл досыпать.

Несостоявшийся футбол

Виктору Петровичу пришло приглашение из Италии. Его звали прочитать лекцию о сибирской литературе перед студентами Миланского университета. А скорее всего, студенты просто хотели пообщаться со знаменитым сибирским писателем.

Виктор Петрович ходил по квартире весёленький, потирал руки:

— Наконец-то итальянский футбол посмотрю.

Он ведь издавна заядлый болельщик, любитель этого вида спорта. И для него посмотреть игру в футбол итальянцев — непередаваемое удовольствие.

Но Виктор Петрович умудрился простудиться и заболеть. И Ольга Семёновна не отпустила, несмотря на все его горячие уговоры.

«Прокляты и убиты»

Мысль написать роман о пережитом на войне, о запасном полку, куда попал мальчишкой, зрела в астафьевском мозгу с первого им сочинённого произведения — с рассказа «Гражданский человек», который он потом назовёт «Сибиряк».

В 1988 году, когда мы работали с ним над новым, последним вариантом «Пастуха и пастушки», Виктор Петрович дал мне прочитать главу из будущего главного своего романа о войне.

Был жуткий снегопад. Порывы ветра с силой били в стёкла балкона в астафьевском кабинете.

— На, прочти,— Виктор Петрович протянул мне отпечатанный Марией Семёновной текст.

Вверху страницы стояло: «Расстрел братьев Снегирёвых».

Я читала этот кусок под завывание ветра, взглядывая на косые полосы падающего снега за окном. Было не по себе. Мороз по коже.

— Здóрово, Виктор Петрович,— только и могла я сказать.

В девяносто первом позвонили новомировцы:

— Виктор Петрович просил тебя быть редактором нового романа о войне (анонс был уже напечатан в журнале). Приезжай.

Сергей Павлович Залыгин принял меня в своём кабинете. Сказал, что здесь будет нечто новое для меня в астафьевском творчестве — Ленин, существо, Астафьевым вообще неприемлемое (сын шляпника и т. д. и т. п.), и много мата.

В рукописи, которую мне передали для работы, на полях против «уязвимых» мест были залыгинские пометки.

Я прочла текст. Но прежде, чем засесть за работу, мне предстояло поехать на похороны одной своей университетской приятельницы, с которой мы некоторое время вместе работали в издательстве. Это было 26 мая.

Я ступила на обочину — посмотреть, идёт ли троллейбус,— и, поднимая ногу на тротуар, попала каблуком в петлю на подкладке пальто, уронила себя на инстинктивно подставленную для опоры левую руку и сломала её. Попросила двух стоящих неподалёку мужиков поднять. Села в подошедший троллейбус и поехала на Савёловский вокзал, где меня ждали подруги. Рука за это время сделалась фиолетовой.

Подруги велели ехать обратно — в травмпункт, который находился напротив моего дома, возле которого я упала.

Выходя из троллейбуса, я вновь попала каблуком в эту неведомую петлю и вновь уронила себя — теперь уже с высоты троллейбусной подножки — и доломала руку. Да ещё и коленку до крови разбила.

Руку загипсовали, из-за коленки всадили уколы от столбняка (на всякий случай). Так началась моя «работа» над этим печально-великим романом.

Я уехала на дачу к дочери и там, в маленькой, выгороженной фанерой комнатке в мансарде нашего «садового домика», читала, постигала и осмысляла этот астафьевский текст, вслушивалась в ритм этой прозы.

На какое-то сборище в Москву приехал Виктор Петрович. Остановился в гостинице «Россия».

— Виктор Петрович, с приездом!! Чаем вас напоили?

— Напоили.

— А каши овсяной дали?

— Каши не дали.

— Приезжайте, я сварила.

Приехал Виктор Петрович. Накормила его кашей, напоила чаем. И мы сели за стол в большой комнате — смотреть мои карандашные предложения. Я ему что-то объясняла, он слушал. В конце сказал:

— Спасибо тебе. Ты сделала то, что я должен был сделать сам, но я устал и торопился — поджимали сроки.

Кстати, я не смогла поднять несломанную руку на некоторые поэтизированные, мягко-ласковые, но всё-таки ругательные словечки, без которых, как мне кажется, не могли существовать и действовать астафьевские герои-солдатики во фронтовых окопах.

И ещё одно: новомировцы отдали копию рукописи на рецензию В. О. Богомолову. И передали мне его отзыв — пункты на двух оборотах листа мелким почерком. Дока Богомолов многое «перечеркнул» в романе, написав, что так не могло быть (в том числе и расстрел братьев Снегирёвых).

Я отлично знала Богомолова. Он часто бывал гостем нашей редакции. Да и с редактором его «Момента истины» В. П. Аксёновым мы сидели в одной комнате.

Я позвонила Богомолову. Выслушала его напористую тираду, ещё раз перебрала всё в уме и объяснила новомировцам, что, несмотря на такую рецензию доки Богомолова, поддерживаю роман: Богомолов указывал, как должно было быть на войне, а Виктор Петрович рассказывал о том, как было!

Вадим Борисов, зам Залыгина, и Маргарита Тимофеева, завотделом прозы «Нового мира», зная, что мы в этот день встречаемся с Виктором Петровичем, приехали посмотреть, как бы чего не вышло, но, увидев наши благостные физиономии, успокоились. Я накормила всех супом из белых грибов, и новомировцы увезли рукопись в набор.

А Виктор Петрович вышагивал по комнате и вдохновенно рассказывал, что вслед за второй книгой романа — «Плацдарм» — обязательно напишет третью, она будет называться «Весёлый солдат». А в ней Лёшка Шестаков, раненым попав в плен к немцам, а затем в наш лагерь в Заполярье, бежит и доберётся оттуда на Алтай, к староверам, к несравненной Валерии Мефодьевне, и спасётся у них.

После выхода романа в «Новом мире» я уехала в отпуск. Виктор Петрович не торопился со второй книгой романа, попросил ещё почитать двух верных людей. Сергей Павлович сказал ему, что в журнале прозы на год запас. Но вдруг всё переменилось, вторую книгу романа нужно было срочно ставить в номер. Муж мой был в командировке, С. П. Залыгин искал меня, но не нашёл: «Ты полола грядки где-то на Ярославщине»,— и «Плацдарм» редактировала Алла Марченко. Виктор Петрович прислал потом расстроенное письмо: цензура Марченко оказалась посильнее, пояростнее советской. Естественно, готовя роман для публикации в Собрании сочинений, писатель восстановил утраченное.

Но третьей книге романа не суждено было состояться.

В трубке — голос Виктора Петровича:

— Позвони Валентине Ивановне — третью книгу романа в «Новом мире» не объявлять, а объявить повесть «Весёлый солдат». Она уже на машинке. Я буду в Москве шестого — восьмого октября.

Танки в Москве

— Слушай, позвони, пожалуйста, в инокомиссию. Какого числа мне надо быть в Москве?

Я позвонила и передала.

— А зачем вы летите в Шотландию?

— Просят прочесть лекцию в Эдинбургском университете...

Утром 19 августа, часов в десять, я поехала в «Новый мир» отвозить рукопись книги Виктора Петровича, которую «Новый мир» собирался издать, это должен был быть сборник рассказов под названием «Людочка». Виктор Петрович попросил меня его составить, а Алла Озеревская сделала макет и нарисовала заставки.

Выйдя из метро на «Чеховской», я остолбенела: вдоль здания «Известий» на тротуаре, направив дула в сторону Кремля, стояли танки.

Я передала рукопись в отдел и немедленно помчалась к себе в редакцию. Была пора отпусков, я оставалась «на хозяйстве». А новомировцы поехали к Белому дому.

По радио — ничего внятного. У кого-то в издательстве оказался немецкий приёмник. Бегаем узнавать, что сообщает заграница.

Звонит Галя Кострова из Дубултов:

— Где Володя?

Отвечаю, что он на Медведице со Старшиновым и туда танки ещё не пришли. Велю ей с Катькой не отрываться от С. П. Залыгина, а возвращаться в Москву вместе с ним.

Звонит из Алма-Аты Галя Дмитриева:

— Позвони Диме (это сын, студент). Скажи, что я разрешаю ему выходить из дома только в булочную...

Дима, оказывается, тоже уже у Белого дома.

Очень тревожно.

Окна редакции выходят на Новослободскую улицу.

Как всё обернётся?

Вечером танки уходят из центра города.

Они идут по Новослободской. Их видно из окна нашего дома. И в дулах орудий — цветы.

Позднее я узнала, как в этот день волновалась Мария Семёновна. Оказывается, на следующий день из Эдинбурга возвращался Виктор Петрович. И Мария Семёновна представила, как, если бы верх взяли гэкачеписты, Виктора Петровича арестовали бы прямо у трапа самолёта. А ведь человек делал благородное дело — читал шотландским филологам лекцию о сибирской художественной литературе.

«Триумф»

Перед новым, 1995-м годом позвонил Виктор Петрович. Велел быть готовой — идти в Большой театр, где ему и другим лауреатам будут вручать независимую премию «Триумф» за «Проклятых и убитых» (опубликованные в «Новом мире»). Состоялось это вручение на Рождество.

А у меня горе горькое. По дешёвке, по совету техредицы, купила краску для волос фабрики «Свобода», торговавшей на вынос в нашей типографии.

На коробке написано: «Яркий блондин», а сама краска, выползающая из тюбика, чёрная как смоль. Ну, видно, потом посветлеет. Я, не задумываясь,— хотелось быть красивой — впервые в жизни намазала эту чёрную краску на свои белёсые волосы. Ожидаемой химической реакции не произошло, и я оказалась цыганкой Азой, страдая от этого неимоверно!

В гардеробе пришлось снять шапку. Виктор Петрович был поражён. Скороговоркой объяснила, в чём дело. Он лишь махнул рукой:

— Хорошо, хоть не зелёная.

Боясь встретить знакомых, я спряталась в последний ряд и на банкет не пошла из-за этой своей черноты. А ведь именно там вполне могла пересечься с Женей Колобовым, он тоже тогда получал «Триумф», тут и познакомился и подружился с Виктором Петровичем.

Зато на вручение «Триумфа» Астафьеву явился Лиханов с сыном Димой. Позднее я пойму, что их на это подвигло.

Шеститомное Собрание сочинений в «Молодой гвардии» лопнуло. Десятитомное Собрание сочинений в Новосибирске накрылось. Виктор Петрович всё равно займётся изданием Собрания сочинений. Не сделаться ли Лиханову таким издателем?

Так и стали в дальнейшем развиваться события.

Изобретательный Лиханов предложил Виктору Петровичу издать Собрание, попросив деньги у министра путей сообщения Фадеева: ведь Виктор Петрович, окончивший в первый год войны железнодорожное ФЗО и работавший короткое время составителем поездов в Красноярске, был почётным железнодорожником.

И Фадеев вроде Астафьеву обещал помочь.

Аппетиты у Лиханова разгорелись. Он через своё издательство «Дом» отпечатает тираж в Финляндии, у Стурэ Удда. Он уже потирал руки, предвкушая барыши.

И вскоре Виктор Петрович привёл меня в Российский детский фонд в качестве своего редактора.

— У нас есть редакторы.

— А у меня есть свой,— Виктор Петрович был категоричен.

Так я познакомилась с Альбертом Анатольевичем, которого видела только на утверждении издательских планов. Он всегда выступал первым и тут же стремительной походкой сверхзанятого человека покидал конференц-зал. За серьёзного писателя в «Молодой гвардии» его не держали, он «проходил» по редакции художественной литературы для подростков.

Через какое-то время Лиханов пригласил меня на работу в Детский фонд — выпускать журнал для старшеклассников «Школьная роман-газета» (с 2001 года — «Путеводная звезда. Школьное чтение»).

Наверное, Бог велел мне пройти через это испытание: более двухсот номеров поучительной, интересной, приносящей эстетическое наслаждение прозы за восемнадцать лет пришли к подросткам — в семьи и библиотеки, и среди них бесценные творения Виктора Петровича — «Ясным ли днём», «Последний поклон», «Звездопад», «Пастух и пастушка», «Кража».

Генерал Лебедь

Вполне понятно, что эти двое бывалых солдат и открытых, честных и смелых людей симпатизировали друг другу.

Лебедю, приехавшему избираться губернатором в Красноярский край, было важно заручиться поддержкой видного писателя, к тому же участника Великой Отечественной войны, авторитетного в крае.

Я прилетела к Астафьевым на следующий день после того, как в их доме в Академгородке побывал Александр Иванович Лебедь.

Пересказываю со слов Марии Семёновны.

Генерал один, без свиты, приехал к Астафьевым. А Мария Семёновна, которая, мягко говоря, не испытывала к генералам тёплых чувств, «решила не выходить из своей архивной» — так она называла маленькую кухоньку в присоединённой когда-то квартире, примыкающую к гостиной, где была библиотека, а через неё — проход в небольшой кабинет Виктора Петровича с балконом слева и видом на Енисей. Дверь в эту архивную (здесь на полках стояли журналы с публикациями Виктора Петровича, лежали рукописи, письма, которые Мария Семёновна вскрывала и сортировала, здесь же стояла её печатная машинка, через которую «прошли» все тысячи страниц астафьевского текста) — так вот, узкая, в половинку обычной, дверь, мимо которой генерал прошёл в гостиную и дальше, в кабинет Виктора Петровича, была из матового стекла. Мария Семёновна видела, как прошёл генерал, но не вышла и демонстративно продолжала работать, пока Лебедь не уехал.

Она была довольна своим поступком.

На следующее утро, утро моего приезда, после завтрака, Виктор Петрович вдруг появился перед большим зеркалом в прихожей. В синем «парадном» костюме, белой рубашке. Принялся завязывать галстук.

— Куда это вы собираетесь, Виктор Петрович? — спросила я.

— Да вот, Александр Иванович позвонил,— хитро прищурившись и внимательно разглядывая галстук в зеркале, сказал Виктор Петрович.— Хотел ко мне приехать. А я ему говорю: тут у меня две бабы-злыдни собрались. Давай, Александр Иванович, лучше я к тебе приеду... Так он машину прислал...

Виктор Петрович вернулся только к вечеру. В руках — огромный букет роскошных длинных роз персикового цвета — для Марии Семёновны. Мария Семёновна была рада такому вниманию.

Розы были поставлены в огромную хрустальную вазу и водружены на стол в гостиной.

Это было пятого или шестого, а может быть, и седьмого марта, потому что умный Лебедь знал, с чего надо начинать — с женщин. И устроил приём для женщин края — учителей, врачей, расположил к себе своими посулами, своим голосом и открытой широкой улыбкой.

Судя по всему, Александр Иванович и Виктор Петрович сделались друзьями. На фотографиях, где запечатлена презентация пятнадцатитомного Собрания сочинений,— Александр Иванович. На презентации однотомника Марии Семёновны «Сколько лет, сколько зим» — тоже генерал.

Добрыми словами Мария Семёновна вспоминала супругу генерала, Инну Александровну.

Я увидела обоих Лебедей на похоронах Виктора Петровича. Генерал стоял у гроба в почётном карауле и говорил слова прощания на гражданской панихиде. Инна Александровна сидела возле еле живой от обрушившегося на неё горя Марии Семёновны. И на кладбище супруги были рядом с Марией Семёновной на правах близких друзей.

Спустя года два-три Золий Мильман привёз от Марии Семёновны коробку. В ней был очень изящный салатовый кофейный сервиз с маленькими чашечками. Мария Семёновна объяснила, что у неё таких два — подарили и Лебедь, и его жена. Теперь генеральский сервиз как реликвия стоит у меня в «горке».

Женщины Астафьева

— Вот тут жила моя первая любовь,— говорит Виктор Петрович и показывает на увал слева от дороги.— Её звали Люба. Здесь стоял барак — общежитие, где жили фэзэошники. Я учился с ней вместе...

Мы едем в Овсянку. Ранняя весна, склоны гор едва тронуты нежной молодой зеленью.

— Она простудилась и заболела. А я пришёл её навестить. Нарвал букетик подснежников, нашёл пустую ржавую банку из-под консервов, налил воды и поставил букетик на тумбочку у её кровати. Тогда, впервые в жизни, и шевельнулось что-то в брючишках...

А вскоре Любу расплющило, раздавило сдвинувшимися вагонами...

Так ушла из жизни его первая любовь. Потом была любовь к медицинской сестричке в краснодарском госпитале, выведенной в повести «Звездопад» под именем Лида. И снова несостоявшаяся любовь. Он хранил письма от неё... Когда исполнился всего двадцать один год, он женился на Марии Семёновне.

Ему некуда было возвращаться с войны, у него не было своего пристанища, а тут молодая женщина, с которой он зарегистрировал брак (получил «прошлюб» на Украине), звала его именно домой — в дом своих родителей в маленьком городке Чусовом на Урале, в Пермской области. Так сложилась эта семья — сотворённая на войне, в конце войны, на книгах, на неустроенности, на мечте о новой жизни. Вся их совместная жизнь, пришедшая любовь, рождение и смерть первой дочери Лидочки, нищета, тяжёлый послевоенный быт, подорванное здоровье описаны в «Знаках жизни» Марии Семёновны и «Весёлом солдате» Виктора Петровича.

Психологи уверяют, что натуры творческие нуждаются в подпитке, подпитке плотскими увлечениями, так устроена природа их таланта.

Вряд ли мы знаем всё о женщинах Астафьева. Но в Вологде (это известно по публикациям в прессе) у него был мимолётный роман с какой-то вологодской журналисткой, от которой — дочь Анастасия. (За год-два до кончины Виктора Петровича она приезжала в Овсянку, показывала Виктору Петровичу свои литературные опусы, и он сказал ей якобы: «Обречена»,— на творчество, просил Мишу Литвякова покровительствовать Анастасии, когда его не будет.)

Виктор Петрович приехал на родину, в Красноярск. Краснодарская медсестричка «Лидочка» написала ему, что готова приехать, увидеться. А он не захотел ворошить старое. Написал, чтобы не приезжала. Может быть, из-за Клавдии, о которой Андрей Малахов, любитель «клубнички» и громких скандалов, ведущий телепрограммы «Пусть говорят», состряпал насквозь лживый сюжет о «последней любви великого писателя» к этой деревенской девушке, которая из-за этой «великой любви» ушла от него «в тайгу». (Начнём с того, что «тайга» — это комфортабельный санаторий, где два года жила Клавдия и где втайне от писателя родилась её дочка Вита.) А теперь эта вдруг ставшая набожной бедная Клавдия возводит очи к небу, намекая, что всё в руках Божьих, а она-то ни при чём, и позволяет себе говорить о «Денисьевском цикле» Ф. И. Тютчева, проецируя его на себя.

А телеведущий, любитель «жареного», не удосужившийся хотя бы бегло ознакомиться с творчеством писателя, спрашивает Виту: «Правда, все женские образы Виктора Петровича Астафьева списаны с вашей мамы? Вы находите в них черты вашей матери?» — «Правда. Нахожу»,— нимало не смущаясь, ответствует Вита.

Можно только руками развести, слушая эту ложь.

Как-то, уже после смерти Виктора Петровича, Клавдия в интервью «Комсомольской правде» заявила, что если бы не она, то и роман «Прокляты и убиты» не был бы написан. Вот уж нонсенс так нонсенс.

Марья

Его крепостью была Марья. Не зря он поверил в неё и отважно пустился с ней в своё послевоенное семейное плавание.

Она родила ему троих детей. Она вырастила и воспитала дочь и сына, вырастила и воспитала внуков, заменив им рано умершую мать — свою дочь Ирину. А теперь продолжает наставлять легкомысленную артистку Польку и обожает свою правнучку Настю.

Она все годы была ему другом. Разбитый, опустошённый, униженный ли кретинами-редакторами и цензорами, перепив лишнего в случайной компании, он приползал в эту свою крепость — к Марье, которая выслушает и рассудит, как быть, как поступить.

Марья ограждала его от интервьюеров из столицы с бутылками «Столичной» либо коньяка. Она в прямом смысле слова сохранила нам писателя Астафьева.

Помню, однажды, году в семьдесят четвёртом, С. А. Крутилин позвал нас с З. Н. Яхонтовой на новоселье. А в эти дни был какой-то съезд писателей. И гостями Веры Николаевны и Сергея Андреевича были Сергей Васильевич Викулов и Виктор Петрович Астафьев. Слова за столом говорились самые добрые. А я лихо так назвала их «тремя русскими богатырями». На что Викулов заметил:

— Нам такие ораторы в журнале нужны.

А Зоя Николаевна отпарировала:

— Нам в редакции прозы — тоже.

Но дело не в этом. Минут через пять принявшие на грудь огромные, сильные мужики уже вовсю пьяно храпели на разных диванах новенькой крутилинской квартиры. Вот тебе и богатыри.

А желающих распить бутылочку с Астафьевым было немало. Под коньяк или водку Виктор Петрович «заводился», мог наговорить лишнего, чему потом был не рад.

Помню, что даже я, лицо как бы постороннее, выставила из его кабинета московского журналиста. Марья нажаловалась на него, что с бутылкой, не стесняясь, пришёл, и я его выпроводила.

Такой Виктор Петрович был не подарок, но Марья научилась и умасливать, и укрощать мужа.

А главное — она была ему помощница, первый редактор и первый критик: то побранит (хоть и редко бывало), то по головке погладит.

Через её руки, через её пишущую машинку прошли все тысячи страниц его сочинений. А ведь многие свои произведения он нередко не раз переписывал, добиваясь совершенства. И всё это перепечатывала Марья.

Она вела его дела — отправляла в архив оригиналы и варианты, расклеивала книги для переизданий.

Она сама стала писательницей. А он нередко использовал ею рассказанные сюжеты, поднимая их на свою, астафьевскую высоту.

Она вела его дом, держала его тыл. Помню, в один из приездов Мария Семёновна водила меня по квартире: отодвигала в сторону портьеры на широких окнах, а за портьерами — мешок вермишели, мешок сахарного песка, мука, крупы.

Пережив нищету, голодуху, Мария Семёновна старалась обеспечить семью про запас.

Картошка уже вся в ростках, дряблая, но Марья не выкинет, пока не изведёт всю. Хлебушка кусочек не выбросит, подсушит на плите у кастрюль и зальёт кипятком, добавит изюмчику, песочку, дрожжей — вот и ведро квасу готово.

И всё для будущей отдельной жизни внуков припасала — холодильники, посуду. Показывала мне.

Виктор Петрович так и не простил своего предателя-папеньку, а ведь Пётр Павлович последние годы жил в семье Виктора Петровича в Вологде. И Мария Семёновна, воспитанная в своей семье в уважении к старшим, преданно ухаживала за стариком и дома, и в больнице, впоследствии написала о нём маленькую сочувственную повесть — «Свёкор».

Отчаявшись ждать, когда власти удосужатся открыть музей в их квартире в Академгородке, она потихоньку всё пристроила: продала их огромную бесценную библиотеку с выплатой обязательной ежемесячной ренты Польке, памятный всем друзьям и гостям кабинет Виктора Петровича — он разместился в частном выставочном центре; как написала одна красноярская газета: «Весёлый солдат нашёл приют у бизнеса».

Опустела крепость — осталась в ней одна Марья.

Чем она дышит? Воспоминаниями о муже, новыми книгами Виктора Петровича, которые не перестают выходить, огромным желанием жить дальше и своими молитвами.

В маленькой спаленке Марии Семёновны, в красном углу, огромная икона Божией Матери. Закончив день, уже готовясь ко сну, в одной ночной рубашке, Марья, как всегда, творит свою ежедневную вечернюю молитву, молится обо всех, кто ей дорог. Встаёт с благодарностью к Господу за то, что продлил жизнь.

Она знает и помнит до сих пор массу стихотворений. Когда я ночевала на диване в её спаленке, она далеко за полночь читала мне стихи. (Поля тогда ещё жила в их доме.) Когда я перебралась в Полину, ещё меньше, комнатку, у Марии Семёновны после молитв наступал черед ковшичков. В одном — вода, лекарства запивать, в другом, на полу,— чтобы горчичники в тёплую воду макать и себе выше сердца прилеплять...

Мужества у Марьи предостаточно. И мудрости — через край. Знала ли она о женских пристрастиях мужа? Думаю, знала. Но понимала: всё это временно, преходяще. Он без своей Мани уже не мыслил жизни.

Болезнь

Позвонила Мария Семёновна:

— Беда. У Виктора Петровича инсульт. Он в больнице, в Красноярске.

Тревожно. Без конца звоню Марии Семёновне. Она ездит из Академгородка в больницу — при её-то больных ногах и нескольких перенесённых инфарктах.

Гена Сапронов привёз Виктору Петровичу в больницу последнюю прижизненную книгу, изданную им,— «Пролётный гусь». Виктор Петрович обрадовался. Надписывал уже рвущимся, не слушающимся почерком. Мне написал: «Асе с любовью и со всей честной благодарностью, В. Аст. 13 июня 2001 г. Красноярск — больница».

Приехал Андрей — побыть с отцом. Побыл и уехал.

Время тянется медленно, напряжённо.

Наконец Виктора Петровича переводят в больницу Академгородка, это от их дома почти через дорогу. Марье чуть стало полегче.

Звоню в очередной раз:

— Ну как Виктор Петрович?

— Да вот, рядом сидит.

— Как рядом?

— Да за столом рядом.

— Можно с ним поговорить?

— Да вот, передаю трубку.

(А в голове мысли: раз выписали, отправили домой, значит, никакой надежды...)

— Виктор Петрович, миленький, ну как вы?

— Да вот, у меня сегодня праздник...

(А в голове: какой праздник? Вроде никто из Астафьевых в эти дни не родился.)

— Какой же праздник, Виктор Петрович?

— Да в сортир сам сходил.

Смеюсь:

— Так это же замечательно.

Ещё через два дня:

— Знаешь, я сегодня сам помылся, сам влез в ванну, а уж вылезать мне помогали.

Ещё через три дня:

— Сегодня я сам спустился по лестнице (это с четвёртого-то этажа) и сам поднялся.

После паузы:

— Если бы ты знала, как я хочу в Овсянку!..

— Ну, Виктор Петрович, вы немножко обнаглели. Вот поправитесь, встанете на ноги и тогда — пожалуйста, в Овсянку...

Он так боролся за жизнь, так хотел оживить свою бессильную, неуправляемую руку. А он стал слепнуть, уже не мог читать, смотреть телевизор, почти не видел (только очертания) свою Маню. А она рассказывала ему смешные истории из их жизни, веселила как могла. Две сиделки по очереди дежурили у его постели.

Но непоправимое случилось.

Прощание

В шесть утра, в ночь с 28 на 29 ноября, зазвонил телефон. Я бросилась к трубке. Услышала сдавленное рыдание, даже взмыкивание. Мелькнула мысль: не внук ли это, на днях научившийся набирать бабин номер?

— Витенька умер!..— Марья положила трубку.

Я заметалась по квартире как огорошенная: когда похороны? каким рейсом лететь? достану ли билет? Через два часа, считая, что этого достаточно, чтобы там, в Красноярске, всё решили, перезвонила Марье.

— Похороны первого, утром. Прилетай!..

Я смотрела на нескончаемое небо в иллюминаторе с неторопливо передвигающимися облаками и думала, что вот ушёл из жизни защитник всего живого на земле — и травинок, и птиц, и этих облаков, и этого неба.

Таксист-бурят в аэропорту Красноярска безошибочно понял, куда мне надо,— подвёз к цветочному магазинчику, а от него — к зданию краеведческого музея на набережной Енисея возле моста.

Было ещё рано.

Я поднялась по лестнице. В дверях увидела Валентину Михайловну Ярошевскую. Она проводила меня в гардероб. Я разделась и позвонила Марье. Мария Семёновна, накачанная успокоительными, говорила слабым голосом:

— Витю уже увезли, а я собираюсь.

— Идёмте,— пришла за мной Валентина Михайловна.— Виктора Петровича привезли.

Сдерживая рыдания, я вошла в огромный беломраморный зал. Он был совершенно пуст. И только перпендикулярно к огромной левой от входа стене стоял гроб с телом Виктора Петровича. Головой к этой стене. Я встала у изголовья и уже не сдерживала рыданий. «Один посреди России»,— билась в голове мысль.

Отревевшись, пошла вниз встречать Марию Семёновну. Раскутала, прижала к себе, и мы стали подниматься по лестнице. Мария Семёновна еле переставляла и без того плохо слушающиеся ноги. Вместе с ней — Таня с Андреем, Оля, жена покойного племянника Анатолия, другие родственники. Справа от гроба уже установили скамеечки, на которых и разместилась родня. Марья показала мне сесть за её спиной.

Началось прощание.

У гроба сменялся почётный караул. К Марии Семёновне со словами утешения наклонилась жена губернатора.

А мимо гроба, во всю длину и ширину зала, шёл народ. Люди поднимались по одной лестнице, проходили мимо гроба и спускались на улицу по другой. Говорили потом, что прощаться с великим писателем пришло не менее четырнадцати тысяч человек.

Они шли рядами, по четыре-пять человек в ряд, кто с простенькими дешёвыми цветочками, а кто с шикарными розами. Это шли его герои — люди разных возрастов и профессий, шли здоровые, на своих ногах, и хромые, на деревяшках, в ватниках, дублёнках и дорогих шубах, самые разные — добрые и злые, и всех он любил, даже ненавидя. И теперь все они оставались без него.

Неожиданно к Марии Семёновне подошёл Крупин. Опустился на колени:

— Прости, Мария Семёновна.

— Что же ты раньше-то не приезжал, прощения не просил? — ответила Мария Семёновна.

Крупин виновато поднялся и отошёл.

В какой-то момент к гробу приблизились две женщины: та, что постарше, фигурой похожая на Чурсину, в тёмно-синей юбке и свитере, встала лицом к гробу, спиной к Марье; та, что помоложе, встала с другой стороны, лицом к Виктору Петровичу и Марье. Я почувствовала, как у Марьи напряглась спина. Но всё обошлось: молча отстояв минут пятнадцать-двадцать, женщины ушли. Марья сдержалась. Скандала не было.

Гроб с телом Виктора Петровича спустили по лестнице и установили прямо на набережной. Мело. Мороз был не очень большой — градусов четырнадцать.

Какая-то часть народа так и не попала в траурный зал, все толпились на улице. Ораторы стояли на ступеньках. Запомнился Кирилл Лавров — бледный, худой, уставший, с проникновенными словами о своём друге.

Четырнадцать автобусов повезли желающих на кладбище в Овсянку. Я оказалась в автобусе вместе с Алексеем Бондаренко.

— Ну, Клавдия, явилась-таки,— сказал он зло, взглянув на женщину, поднимавшуюся в соседний автобус.

И я поняла, кого он имел в виду.

В Овсянке гроб с телом Виктора Петровича ненадолго занесли в избу — попрощаться с родным домом, а затем на руках — в часовню, в которой Виктор Петрович завещал отпеть его.

Часовня маленькая, в неё не больше двадцати человек войдёт. Но Клавдия и её дочь пробились ближе к покойному, обе в ладных дублёночках, в скромных тёмных платочках, истово крестились.

И кладбище новое овсянское оказалось маловато для небывалого скопления народа, все теснились в проходах между оградками, чтобы пройти и поклониться писателю в последний раз.

Зато поминальный обед был устроен с сибирским размахом — в ресторане, с белыми скатертями и хрустальными рюмками, с вышколенными официантами, официальными и неофициальными речами (кто как сможет).

Я ночевала у Марии Семёновны. Там же чусовляне, Андрей, Татьяна, Оля, Женька. Разместились кто на диванах, кто на полу. Я — в Полькиной комнатке на её диванчике.

Утром после чая поехали на кладбище. Поставили свечи на могилу, погоревали, посидели вместе с Марией Семёновной у могилы. Велико горе, а надо жить дальше.

Поехали домой.

Помянули Виктора Петровича и стали разбирать и читать телеграммы — их было два мешка. Выбирали самые интересные и читали вслух. Читал в основном Гена Сапронов. А я достала текст, который Виктор Петрович предпослал по просьбе редакции ко второй публикации «Последнего поклона» в «Путеводной звезде» (№ 11–12 за 2000 г.).

Вот этот текст.

 

__________________________________

Над древним покоем

Я не всякий раз захожу на старое овсянское кладбище, заросшее буйным лесом, воистину вольно разросшимся черёмушником, рябиной, березняком, пихтачом и ввысь взнявшимися елями. Оно «не работает» уже 50 лет, и многие могилы на нём «потерялись», значит, те, кто помнил и навещал упокоенных родных, тоже закончили свои земные сроки — сами уже «разместились на горе», где расположилось новое сельское кладбище.

Но всякий раз, проходя мимо старого кладбища, этого мирного успокоения давно и по-разному живших людей, я отыскиваю глазами ель, упирающуюся в облака, под которой покоятся мои самые дорогие, самые родные люди: мама, дедушка, бабушка, дядья, тётки, племянники.

Ель эта выросла сама собой, и под нею обмерли, захудали: пихта, рябина, все цветы, которые мы садили в разное время. Рябину я подпилил — она уже в середине сгнила, но пенёк дал новый росток, он всё ещё жив. У ели я отпилил нижние ветви. Сделалось в оградке просторней, свету над могилами больше и снегу глубже, властвуют здесь тишина, покой, только деревья шумят над прахом сельских тружеников, над погнившими, где и упавшими, крестами.

И когда я, поклонившись праху самых любимых людей, стою над родными могилами, какое-то, отстранённое от всего, успокоение, смиренное чувство охватывает моё сердце, и всё, что происходит вокруг, кажется мне таким мелким, суетным и быстро проходящим в сравнении с этой надмирной вечностью.

И снова и снова память высвечивает прошлое, и прежде всего ясноликое детство, которое всегда счастливо, что бы на свете ни происходило, что бы с людьми ни делали тираны и авантюристы, как бы ни испытывала, ни била людей судьба.

Когда стал вопрос, где строить сельский храм вместо порушенного в тридцатые, злобно неистовые годы, я показал на уголочек земли рядом со старым кладбищем. И стоит он, младенчески светлый, из тёсаных брёвен храм Божий. В святые праздники над ним звучат колокола, а вечерами в нём удалённо теплится огонёк, будто вместе собранные души моих односельчан и родичей светятся из дальней, непостижимой дали. В порушенном храме крестили меня, в этом, вновь возведённом, завещал я отпеть и меня.

Жизнь прекрасна и печальна, повторю я за одним великим человеком. Вот об этой радости и печали я не перестаю и не перестану думать, пока живу, пока дышу. Об этом и самая заветная книга моя «Последний поклон», которая тревожит мою память, озаряет светом прошлые дни, печалится и радуется во мне.

Пока живу, мыслю и пишу — «и жизни нет конца и мукам — краю»,— всевечная память поэту, изрёкшему эти великие слова, летящие во времени вместе с нами.

 

__________________________________

 

Виктор Петрович писал эти строки в средине 2000 года, ещё ничто не предвещало конца, но что-то тревожило его, какое-то печальное предчувствие.

— Это же настоящая затесь,— сказал Гена и включил впоследствии этот текст в переиздание «Пролётного гуся», куда вошли произведения, написанные Виктором Петровичем уже после выхода пятнадцатитомного Собрания.

Уже после кончины Виктора Петровича в «Путеводной звезде» № 12 за 2001 год, где он был со дня основания членом редколлегии, мы печатали заключительные главы «Последнего поклона».

Виктор Петрович уже хворал и всё-таки написал к публикации вступление «Отзовитесь ответно». Оно было напечатано на машинке, а на отдельном листочке уже изменившимся, не по-астафьевски мелковатым рвущимся почерком было выведено: «Дорогая Ася! Прости, что с большой задержкой отправляю тебе предисловие к «Последнему поклону». Худой я стал работник, каждая строка даётся с большим напряжением, но всё же потихоньку налаживаюсь, обещают через год вернуть меня в строй — прошло полгода. В ноябре я уйду в больницу реабилитации, говорят, там творят чудеса, поживём — увидим, а пока надвинулась зима, и дай Бог её пережить. Поклон Мише и всем твоим дочерям и внукам. Твой Виктор Петрович (В. Астафьев). 14 октября 2001 года».

Это было последнее, что он написал в жизни.

...В накопителе аэропорта Миша Литвяков подвёл ко мне высокую мужеобразную девушку.

— Это дочь Виктора Петровича Анастасия. Она окончила Литинститут и работает в документальном кино. Виктор Петрович завещал мне оберегать её...

Ещё одна неожиданность для Марьи. Но неожиданность ли?

Година

Через год мы все приехали к Марье. Утром Мария Семёновна рассказывает мне:

— Сегодня первый раз Витя приснился. Говорит: «Маня, ты обо мне не беспокойся. Мне тут хорошо, и ноги не зябнут...»

Едем сначала в Овсянку, потом на кладбище.

В Овсянке, в избе Виктора Петровича, открыли музей. Им ведает скромный и добрый человек — двоюродная сестра Виктора Петровича Галина Николаевна.

Входим в пустой и почти что чужой дом: сделали ремонт, сияет новенькая краска, столик, за которым он обедал, уже не так стоит, кастрюль нет и прочей утвари, вешалка пустая, на терраске всё не так. Не жилой уже, холодный дом.

Кто-то из корреспондентов что-то спрашивает у Марьи, и она повторяет свой приснившийся сон.

На кладбище всё прибрано. Тихо. Снежно. Спокойно. Спит Ирина. Спит Виктор Петрович. Долго стоим, склонив головы над могилой, говорим о Викторе Петровиче, вспоминаем.

Едем на поминальный обед. Кто-то передаёт мне газету со статьёй В. М. Ярошевской «Год без Астафьева»; в ней она объясняет, как стала необходимой в семье Астафьевых, и рассказывает, что вот Мария Семёновна нашла у Виктора Петровича (в оставшихся бумагах) отрывок — это как бы завещание всем нам, философское, оптимистическое, в отличие от безысходного, и оно непременно будет опубликовано. Я читаю этот текст и понимаю, что я его уже где-то читала. Предполагаю: не в книге ли «Сколько лет, сколько зим» Марии Семёновны, которую я редактировала? Вернувшись в Москву, нахожу — действительно здесь. Вот тебе и неизвестный текст.

Ещё через год мы собрались у Марии Семёновны на Астафьевские чтения.

— Мне опять приснился сон про Витю,— говорит Марья.— Будто ходит он по квартире и поёт: «Ах, зачем эта ночь так была хороша, не болела бы грудь, не страдала душа...»

Заполярье

Навязанное ему судьбой Заполярье стало частью его жизни. Сюда он помещал своих героев, сюда нередко летал рыбачить, он ведь заядлый рыбак. Здесь он не просто сидел с удочкой или спиннингом на берегу. Он рыбачил всерьёз, артельно, проводя среди комаров или мошки несколько дней кряду.

Однажды, вернувшись из Заполярья, звонит мне:

— Слушай, прилетай, а то уже почти всю рыбу съели. Тебя тугунок дожидается, целая литровая банка.

Я прилетела. Тугунок — это такая маленькая-премаленькая, не больше пальца, вкусная-превкусная рыбка. Её не надо ни варить, ни жарить. Её надо просто взять в рот, надкусить и съесть.

Никогда о такой рыбке не слыхивала, только в «Царь-рыбе» читала, там даже одного мальчишку звали Тугунок, и вот теперь этой вкусности отведала.

Виктор Петрович мечтал снова побывать на местах своего детства в Заполярье. И эта мечта осуществилась. Большой компанией — Виктор Петрович, Ольга Семёновна (врачиха), сын Андрей, иркутский издатель Геннадий Сапронов, Миша Литвяков и его жена — поплыли на теплоходе в Игарку. Об этом путешествии Литвяков снял чудный, неспешный, подробный, со многими откровениями Виктора Петровича, документальный фильм «Всему свой час». И мы открыли для себя и школу, и тот деревянный приземистый кинотеатр, с виду сарай, где беспризорный мальчишка увидел прекрасное кино «Большой вальс» и был счастлив.

«Она мне сестра»

В феврале 1988 года, будучи в «Молодой гвардии», он зашёл к нашему в то время главному редактору, ныне покойному Николаю Петровичу Машовцу. И тот, памятуя о том, что в типографии издательства выпускается многотиражная газета «Молодогвардеец», а впереди Восьмое марта, предложил ему сказать несколько слов о своём редакторе.

И вот что Виктор Петрович написал — и нарисовал в конце, после подписи, свой любимый цветочек: «Когда-то, после мужской „редактуры“, я взмолился: „Дайте мне в редакторы хоть какую-нибудь, самую захудалую бабёнку! Не хочу больше с мужиками дел иметь!“ И Господь услышал мой запрос, и послал мне в редакторы самую обаятельную, остроумную, гостеприимную и оч-чень художественную женщину. Дарю ей сердце, слово и цветочек к началу весны. В. Аст.». И это поздравление, вместе с цветочком, было напечатано в газете.

Однажды он вложил в Марьино письмо свою фотографию, сделанную на компьютере с фотографии 1947 года. Он — совсем молодой, с тонкой шеей, в косоворотке, которую Мария Семёновна, она об этом писала, сшила ему из простыни, а по воротнику-стоечке виноградную лозу цветными нитками вышила. «Асе с поклоном от знакомого кавалера» — сверху написано.

Вот такой лихой и нежный кавалер.

На застолье на своём семидесятилетнем юбилее, предоставляя мне слово (Горбачёв с ним рядом сидел), сказал:

— Она не просто редактор. Она мне сестра, она всё про мою родню знает. И все мои тексты лучше меня знает.

(После окончания ужина я не утерпела и заметила Михаилу Сергеевичу, что ходила по одним с ним коридорам студенческой «Стромынки».)

Вышла в Красноярске к семидесятипятилетнему юбилею книга затесей «Благоговение» — прислал мне с надписью: «Асе с поклоном вечным».

Издал Г. К. Сапронов книгу «Весёлый солдат» — тоже прислал с надписью на титуле: «Асе и Мише Гремицким. Дорогая Ася, родной ты наш человек, эта книжка издана без твоего ведома, но душа твоя и здесь присутствует зримо».

Я вела его дела в Москве, когда он болел. Как-то в конце Марьиного письма он сделал приписочку: «Ася, милая, храни тебя Господь. За добрые дела тебе воздастся. Виктор Петрович». (Получено 8 августа 2001 года.)

Он завещал мне вести его дела и после смерти. И я исполнила его волю. Когда вышло пятнадцатитомное Собрание, оно почти не попало к широкому российскому читателю, осело в Сибири, в основном в библиотеках. На мои звонки — предложения привезти тираж пятнадцатитомного Собрания в Москву и взять на реализацию — распространители тогда (это девяносто восьмой год) побоялись: где хранить, нет складских помещений, за чей счёт отправка и т. д. Теперь семь объёмных изданий в серии «Красная книга русской прозы» и другие, более доступные по цене издания предоставили возможность широкому читателю насладиться прозой Астафьева.

Выходят и книги, обращённые к детям.

Он сделал себя сам

Его судьба могла сложиться совершенно иначе, в беспризорном детстве он был на самом дне жизни и мог там и остаться. Бог наделил его талантом, чувством слова, красоты, любовью ко всему земному — птицам, травам, людям, но сделал он себя сам.

Что такое Высшие литературные курсы в то время? Конечно, были какие-то лекции, общение с новыми товарищами, пришедшими в литературу с войны, но больше — хождение по журнальным редакциям, пристраивание того, что написано. Системного-то образования не было. А он стал образованнейшим человеком своего времени. Прекрасно знал и русскую, и зарубежную литературу.

Как-то сказал мне:

— Напечатайте в «Зарубежном романе» роман Дальтона Тромбо «Джонни берёт винтовку». Это самый сильный роман о войне из тех, что я читал. Его напечатали «Сибирские огни» с моим предисловием.

И мы напечатали этот действительно потрясающий роман голливудского писателя со вступлением Виктора Петровича.

(Не обошлось без казуса: на титуле в названии — «Джонни берёт винтовку», а на обложке — «Джонни получает винтовку». Отправили Виктору Петровичу с извинениями. Он в ответ шутливо отругал нас и написал, что переводчик нас бы отколошматил за это, если бы мог. Кстати, об этом романе высоко отзывался и Константин Симонов.)

Виктор Петрович необыкновенно много читал (и это при одном-то глазе, да ещё и рукописи подсовывали, не щадили). На полках его личной библиотеки вся классика, русская и зарубежная, книги по искусству, редчайшие издания, словари, энциклопедии, книги по истории Великой Отечественной войны. Собственное системное чтение — вот его университеты.

Живя в Чусовом, потом в Перми, Вологде, он тосковал по Сибири.

Когда мы готовили тома писем Виктора Петровича и его читателей для Собрания, Мария Семёновна достала целую коробку посланий Виктора Петровича, которые он писал в Овсянку своему глухонемому брату Алёше из Вологды. Письма сохранились.

Чёрными чернилами на листочке в клеточку он выводил: сходи, Алёша, в тайгу, сорви подснежник, засуши и пришли мне, пришли веточку кедра.

Надя Козлова из Дивногорска, которая могла бы перепечатать эти письма, была нездорова. Более печатать было некому, и на моих сожалеющих глазах Мария Семёновна, как полагается, упаковала их обратно в коробку и отправила в какой-то архив.

Ах, как я завидую тому аспиранту или аспирантке, что перероет все архивы и найдёт и эти письма, и те куски, что кромсались из «Царь-рыбы» и других сочинений, и предстанет перед ними первозданный Астафьев.

Человек, подаривший нам такое красивое слово, мог родиться только на красивой земле, как красив Енисей, красивы горы, леса, красивы Мана, Овсянка и его земляки.

Им столько написано! И каждый раз, начиная новую вещь, он испытывал счастье белого (вернее, в клеточку) нетронутого листа. Он любил работать. И, заканчивая вещь, снова был счастлив (хотя дальше нередко начиналось хождение по мукам).

Он любил музыку. Его проза ритмична, музыкальна. Евгений Владимирович Колобов, художественный руководитель московской «Новой Оперы», сделал ему на семидесятипятилетие музыкальное подношение: оркестр Красноярской филармонии сыграл под его дирижированием любимые музыкальные произведения писателя. Евгений Владимирович мечтал написать о музыкальности прозы Астафьева. Но не успел. А Гена Сапронов собрал наброски и выпустил необыкновенную книгу Астафьева и Колобова — «Созвучие», вложив в неё музыкальный диск, позднее — даже два диска: читатель может послушать любимые вещи Астафьева.

Ещё при жизни Виктора Петровича, в сентябре 2000 года, Г. К. Сапронов выпустил книгу прозы писателей-фронтовиков «Вернитесь живыми!». Там была и знаменитая повесть «Пастух и пастушка».

Я пролистала книгу, посмотрела шмуцы, порадовалась: какое прекрасное издание, похвалила Гену, прочла его надпись на титуле и поставила книгу в шкаф.

Прошёл год с небольшим. Виктор Петрович умер.

Готовя очередной номер «Путеводной звезды» к юбилею Победы (в 2005 году), я решила просчитать по этой книге объём повести Константина Воробьева «Убиты под Москвой».

И вдруг книга сама распахнулась на обороте шмуца к «Пастуху и пастушке».

И на белом, чистом листе крупными буквами астафьевским почерком было написано: «Дорогой Асе с фронтовым приветом. В. Аст.».

Я вздрогнула, как будто Виктор Петрович был жив и только что это написал. Стало не по себе. Я сжалась в комок.

А ведь он был жив тогда, когда писал это коротенькое послание из солдатского окопа.

Жаль, что не углядела, не отозвалась ответно. До сих пор ругаю себя.

«Английский пациент»

Мы заканчивали работу над пятнадцатым томом. Завтра утром я улетала в Москву. Виктор Петрович в синем своём махровом тёплом халате (за окном был сильный мороз) сидел перед телевизором. Я за его спиной, за большим продолговатым округлым столом в гостиной, где мы обычно работали, нумеровала страницы последнего тома. Шёл «Английский пациент». Телевизор гремел во всю мощь — Виктор Петрович плохо слышал. Похоже, весь дом не спал — слушал «Пациента». Время от времени я отрывалась от пухлой рукописи и из-за спины Виктора Петровича взглядывала на экран. Так, под этот фильм, была поставлена последняя точка в полном пятнадцатитомном прижизненном Собрании сочинений писателя.

Фильм кончился. Поднявшись со стула и обернувшись, Виктор Петрович был потрясён: в гостиной стоял совершенно чистый, пустой, блестящий, полированный, освобождённый от бумаг стол. Такого в этом доме давно не видели.

Утром я улетела. Через несколько дней позвонила Марья: у Виктора Петровича началась депрессия, и он уехал в санаторий «Сосны». Вот что значит для писателя, живущего по правилу «ни дня без строчки», сбиться с заданного ритма.

Картина — Виктор Петрович, сидящий у телевизора глубокой морозной ночью,— долго не выходила у меня из головы. Как же он любил кино! Собственно, с кино всё и началось. Случайно в далёком заполярном городе мальчишка-беспризорник углядел зимой на афише красивую женщину и возмечтал увидеть этот фильм, случайно нашёл смятый рубль в предбаннике кассы, воткнул в губы бычок, чтобы кассирша признала за взрослого, и попал в кино. И так поразила его эта другая, красивая жизнь, красивая женщина, красивая музыка, что что-то стронулось в его душе, слёзы текли по лицу, состояние счастья посетило беспризорника, да так и осталось в его сердечке.

Виктор Петрович на всю жизнь полюбил кино.

Во многих произведениях Виктора Петровича присутствует кино: его смотрят солдаты в «Сашке Лебедеве» и т. д. По его произведениям снималось кино, и он не оставался к этому равнодушным. И киношники его любили — Н. Михалков, Г. Жжёнов, М. Ульянов, А. Петренко, А. Заболоцкий, М. Литвяков, И. Макарова.

Умер Виктор Петрович. Его собратья по перу не удосужились провести вечер памяти великого писателя, а вот киношники достойно почтили его память. 16 января 2002 года огромный зал Дома кино на Брестской был заполнен до отказа. Вечер открывал Н. Михалков и, произнеся своё вступление, объявил собравшимся, что сейчас позвонит Марии Семёновне и передаст ей слова сочувствия от имени всех сидящих в зале.

А дальше стали выходить на сцену известные и менее известные актёры и режиссёры, и все они говорили о кино и — в связи с кино — о Викторе Петровиче.

По наводке Толи Заболоцкого Сергей Мирошниченко, он после ухода Михалкова вёл вечер, вызвал меня на сцену, как редактора пятнадцатитомного Собрания сочинений Виктора Петровича. Сказала как смогла. Когда спускалась со сцены и проходила мимо первого ряда, где сидела Г. П. Кожухова — жена Петренко, услышала:

— Виктор Петрович много о вас рассказывал.

А что он мог обо мне рассказать?

Наверное, это была похвала. В конце вечера подходили какие-то незнакомые женщины:

— Как вы хорошо о Викторе Петровиче говорили.

Собрание сочинений

Как-то в редакцию в моё отсутствие позвонил Виктор Петрович и попросил, чтобы я перезвонила ему.

— Что сделать, Виктор Петрович? В инокомиссию позвонить или ещё что?

— Послушай, ты не возьмёшься быть редактором моего десятитомного Собрания сочинений?

Это предложение ошеломило.

Десятитомного, когда шеститомное в «Молодой гвардии» приостановлено.

— С радостью...

Я полетела в Красноярск. Вошла в квартиру в Академгородке и ахнула: везде, где только можно,— на огромном столе, на диване, креслах, длинном широком подоконнике — были разложены книги с публикациями Виктора Петровича. Столько написать! Это же и десяти жизней не хватит. У него хватило одной.

Виктор Петрович сообщил мне новость: один бизнесмен из Новосибирска хочет издать его десятитомное Собрание сочинений. Виктор Петрович уже ездил в Новосибирск, где Евгений Абрамович, так звали издателя, показал ему здание будущей печатной линии; он, похоже, взял огромный кредит в Германии и эту линию тоже привезёт из Германии. С Виктором Петровичем был заключён договор.

Я перечитала всё ранее не читанное у Виктора Петровича (это в основном публикации в альманахе «Урал» или выходившие в Перми отдельными книжечками или в сборниках рассказы), роман «Тают снега», дважды издававшийся тоже в Перми.

Составили проспект. Виктор Петрович поначалу не хотел включать в Собрание «Тают снега»: дескать, это дань соцреализму. Но читатель-то должен знать, с него начинался писатель Астафьев. Тем более что после выхода этого романа Виктора Петровича приняли в Союз писателей. Да и акцент в книге был не на «колхозное строительство», а на жизнь простых людей, тружеников, их заботы и радости, автор всей душой сочувствовал им.

Роман включили в проспект.

Порешили с Виктором Петровичем: поскольку это прижизненное издание, комментарии к сочинениям, а также вступление к Собранию он напишет сам.

Решили также: пусть в конце будут одна-две тетрадки фотографий,— и я увезла в Москву около ста фото, их отобрала Мария Семёновна.

Виктор Петрович засел за вступление и комментарии к первым четырём томам.

В Москву приехал издатель — симпатичный, интеллигентного вида, молодой ещё человек, сказал, что у него в доме немереное число книг с публикациями А. С. Пушкина. Это подкупило. Такого коллекционера-книжника я ещё не встречала.

Мы съездили в мастерскую к Алле Озеревской и Толе Яковлеву. Посмотрели фотографии, которые я привезла...

Виктор Петрович, видимо, дорвался до прямого разговора с читателем — лицо в лицо, глаза (вернее, глаз) в глаза. Его вступление вылилось в целый авторский лист — двадцать четыре страницы на машинке, так ему после долгого молчания захотелось выговориться, приоткрыть, как всё было.

Конечно, оно было великовато, но пусть читатель знает все коллизии, все зигзаги, все повороты писательской судьбы.

В сентябре — золотом, солнечном, полном света, оранжевых красок и тепла,— в той же гостиной, где когда-то были навалом разложены издания Виктора Петровича, мы заканчивали к сдаче в набор первые четыре тома.

Снимали какие-то вопросы, я прочитывала комментарии к каждому тому и нумеровала страницы.

Отдельно хочу сказать о комментарии к повести «Стародуб». Виктор Петрович написал его в эти золотые солнечные дни. Листок, вырванный из средины школьной тетради в клеточку, исписанный чёрными чернилами с двух сторон, лежал на подоконнике: Мария Семёновна перепечатала текст в одном экземпляре — ведь мы отправляли рукопись в набор, скоро она будет набрана и вернётся для вычитки уже в виде корректуры. А это был шедевр. Столько нежности Виктор Петрович вложил в это своё описание любимого цветка. Маленький очередной астафьевский шедевр!

Мы упаковали каждый том в отдельную папку, и рукописи уехали в Новосибирск.

Дальше было затяжное молчание.

Евгений Абрамович ничего не давал о себе знать и не отвечал на телефонные звонки.

Наконец жена его сказала, что он куда-то уехал, а рукописи этих четырёх томов почему-то находятся в Ленинграде, в «Технологической книге».

Виктор Петрович передал мне номер телефона, и я позвонила господину из «Технологической книги». На что он мне ответил, что четыре тома действительно у него, но это его собственность, он никому их отдавать не намерен. Господин положил трубку.

Так ничтожно закончился этот новосибирский экспромт.

Может, дело лопнуло, Евгений Абрамович взял кредит и не смог расплатиться, кто его знает, да это уже и не важно сегодня.

Для Виктора Петровича это, конечно, был удар. Тогда-то и предложил ему свою помощь А. Лиханов — издать Собрание у себя в «Доме» и напечатать в Финляндии у Стурэ Удда.

Письма Ельцину

Предстояло заново восстановить эти утраченные четыре тома. С известными текстами не было забот, а вот как быть с тем, что мы брали из альманаха «Урал» и пермских книжек? У Марии Семёновны они были в единственном экземпляре.

Со списком того, что недостаёт, с указанием года и места издания я поехала в Ленинку и попросила милых женщин помочь.

Всё было найдено, отксерено, Мария Семёновна прислала тексты вступления и комментарии Виктора Петровича, но вот шедевра о «Стародубе» не оказалось. Он был перепечатан в одном экземпляре, и теперь Виктор Петрович написал этот комментарий заново. Но это уже был не тот сентябрь, не та эйфория, и текст получился совсем другой...

Где всплывёт этот шедевр о цветке стародубе?

Обещанных железнодорожным министром Фадеевым денег не нашлось, и дело снова застопорилось.

Виктор Петрович написал Лиханову письмо, чтобы не хлопотал и забыл об этом деле: видно, Бог так хочет, проживёт и без Собрания.

Что делать?

Я предложила Лиханову написать письмо президенту Ельцину.

— Напишите,— согласился Лиханов.

Письмо было коротким и нелицеприятным. Как президент страны, писала я, как Вы можете допустить, что писатель Астафьев, чьё творчество является национальным достоянием, не имеет до сих пор своего Собрания сочинений?

Письмо это — за своей подписью, конечно,— Лиханов вручил Сергею Александровичу Филатову для передачи президенту. Но через некоторое время Филатов ушёл заниматься выборной кампанией; тогда точно такой же текст Лиханов вручил его преемнику — опять с просьбой обязательно передать Борису Николаевичу.

Я была в отпуске, «полола у себя на ярославских грядках», как написал Виктор Петрович (а вообще-то — на тверских), когда Ельцин приплыл в Овсянку.

Сначала не ту улицу заасфальтировали в Академгородке, чтобы был достойный подход к писательскому дому. Потом выловили из Енисея все консервные банки — искали мины у берега в Овсянке, куда приплывёт на катере президент. Это мне рассказывал сам Виктор Петрович. Заасфальтировали проход от реки к библиотеке, где должна была проходить встреча.

— Говорят, вы испытываете затруднения с изданием Собрания сочинений? — спросил президент.

Виктор Петрович недоумевал: откуда его проблемы известны главе государства? И с наивностью крестьянского сына полагал, что царь-батюшка про своих подданных всё знает.

Это же своё недоумение он высказал в комментарии к последнему тому вышедшего пятнадцатитомного Собрания. А я ему так и не открыла, что дошли всё-таки до президента письма, написанные его редактором.

«Офсет»

У меня на работе в Армянском переулке раздался телефонный звонок:

— С вами говорят из управления администрации президента. Сколько томов предполагается в Собрании сочинений В. П. Астафьева? Какой общий объём?

На следующий день — новый звонок, уже из нового управления, и всё те же вопросы.

«Сработало»,— подумала я.

У нас-то рассчитано на десять томов, а ведь вышли «Прокляты и убиты» и другие вещи. Побольше набирается.

Звоню Виктору Петровичу. Мария Семёновна подсказывает:

— Ищи его в Москве, в гостинице «Украина», его каким-то академиком выбрали. Поехал на заседание.

У Киевского вокзала я высматриваю букет бордовых пионов и захожу в гастроном рядом с гостиницей. Отовариваюсь стандартным набором: сыр, колбаса, хлеб. У другого прилавка вижу Андрея — он покупает квас. Разыскиваем номер Виктора Петровича.

Рассказываю Виктору Петровичу обо всех звонках. О том, что надо пересматривать проспект, я его с собой привезла.

— Слушай,— говорит Виктор Петрович, садясь рядом на диван,— мы с тобой наивные люди, нас столько раз обманывали. Вот когда скажут, что деньги выделены, вот тогда и будем смотреть, что к чему. А пока никому ничего не говори и никому ничего не показывай...

Через несколько дней позвонила Галина Михайловна Щетинина из Комитета по печати, снова спросила про объём и сказала, что деньги будут выделены, но печататься собрание будет в России, в Красноярске.

— Это предательство, предательство! — шумел Лиханов.

— У вас есть собрание сочинений, Альберт Анатольевич? Есть! А у него нету. И этим всё сказано,— возразила я ему.

Печататься Собрание должно было в красноярском издательстве «Офсет». Я забрала из издательства «Дом» эти злосчастные четыре тома и, пользуясь приглашением на первые «Литературные встречи в русской провинции», повезла их в Овсянку.

В бывшей бане, впоследствии служившей кабинетом-гостиной для приёма гостей и работы, мы сидели с Виктором Петровичем и приводили в нужный вид вступление, написанное пять лет назад, и комментарии. Приятельница Виктора Петровича, киношница Люба Кузнецова, снимала нас на камеру и потом любезно прислала мне плёнку. Но там были не мы с Виктором Петровичем, а какой-то чужой, совсем незнакомый мне мужик.

Мы съездили с Виктором Петровичем в «Офсет». Познакомились с директором, посмотрели оформление.

Вскоре в гостинице «Москва» ещё один человек из «Офсета» — Николай Михайлович Байгутдинов — передал мне готовый первый том. Была и радость — всё-таки началось, и разочарование — печать серая, полуслепая, а корешок за ночь отошёл от блока.

Оказывается, печатали с советских пластин (и только с девятого тома купили импортные), а клеили клеем «Момент» — вот и получилось на минутку. В «Молодой гвардии» был свой клееварочный цех. Клей варили сами, и блок от обложки было не оторвать.

Набранные тексты в Москву чаще всего привозил приятель Виктора Петровича, телевизионщик Сергей Николаевич Ким. Он же и отвозил их в Красноярск. В «Офсете» привлекли ещё одного редактора — Галину Ивановну Сысоеву, она уже после меня читала корректуры, к тому же Виктор Петрович привлёк, кроме издательских, ещё какую-то очень опытную корректоршу.

Выстраданная ожиданием работа шла своим чередом — том за томом.

Помню, как Виктор Петрович сводил меня в «Офсет» — «за зарплатой», как он сказал, и договорился, чтобы немного прибавили.

Сдавали том, где шла «Царь-рыба» — многострадальное его повествование в рассказах, которые печатались с перерывами во времени в «Нашем современнике», с потерями для автора, что стоило ему здоровья.

— Виктор Петрович,— предложила я.— А может, всё-таки восстановим «Царь-рыбу», разыщем снятые цензурой куски, напечатаем, как было вами написано первоначально?

— Ты что, хочешь, чтобы я снова в больницу попал? — зыркнул на меня своим зрячим глазом Виктор Петрович.

Когда в ЦК КПСС прочли главку «Норилец», писателю было передано, что такое может быть опубликовано в стране лишь через двести лет. Лагерная тема была «больной» для цензуры. Но когда цензуры не стало, Виктор Петрович, кое-где поправив и дописав текст, изменил название на более современное — «Не хватает сердца» — и отправил её в тот же «Наш современник», где она и была опубликована в № 8 за 1990 год — всего лишь через двадцать пять лет вместо обещанных двухсот.

Только эту главку мы и добавили в текст в пятнадцатитомном Собрании.

Так было сделано и в оборванном молодогвардейском шеститомнике.

...Готовим тринадцатый том. Виктор Петрович вдруг достаёт из своего письменного стола в кабинете стопку перепечатанных Марией Семёновной страниц.

— Посмотри, что это такое. Давно лежит...

Я читаю: «Из тихого света. Попытка исповеди».

Потрясена: это шедевр, прекрасная, полная какой-то необъяснимой тайны исповедальная проза.

— Надо ставить, Виктор Петрович. Это же прекрасный текст.

Ставим. Везу эту «Попытку» в Москву, встречаюсь в метро с Инной Петровной Борисовой. Она печатает «Из тихого света» в журнале «Россия».

И вот опять смешной момент. Вдруг, прослеживая всё Собрание, соображаю, что во многих вещах, начиная с самых ранних, используется одна и та же поговорка, не совсем приличная: «Не стращай девку мудями, она весь видала». Говорю об этом Виктору Петровичу. Он хватается за голову:

— Что у нас ещё не напечатано?

— «Царь-рыба».

— Покажи это место.

Нахожу. Вычёркивает эту поговорку и вписывает другую, такую же «солёную».

В 1998 году выпуск в Красноярске Собрания сочинений в пятнадцати томах был завершён. Кто-то из астафьевских друзей привозит мне эти пятнадцать таких любимых, таких дорогих книг. На титуле первого тома Виктор Петрович оставляет надпись: «Агнессе Фёдоровне — Асе. Моему вечному спутнику и другу на добрую память с любовью и благодарностью за все добрые дела и семейную любовь. В. Аст. 25 апреля 1999 г. Москва».

Полна горница друзей

В их доме, когда устраивались какие-либо литературные мероприятия, всегда было многолюдно. Чай пили и беседовали или на кухне — и на стол выставлялась коробка со ста пакетиками заварки, или в гостиной, примыкающей к кабинету, когда нагрянувших было особенно много.

Почти все гости — сколько хватало места — укладывались в доме, нередко спали на матрасах или ватных одеялах на полу.

Не раз, когда Полька и Витька ещё жили в их доме, а Виктор Петрович оставался в Овсянке, Мария Семёновна велела мне укладываться в кабинете Виктора Петровича, на его кушетке.

Кабинет с его письменным столом, фотографии за спиной, книжный шкаф напротив, кушетка справа у стены. Его подушка и плед. Думалось, когда укладывалась: может, ума прибавится...

В этом доме бывали именитые гости — Г. Жжёнов, М. Ульянов, Н. Михалков, М. Горбачёв с Раисой Максимовной, Ельцин. До того, как начался литературный раскол,— не раз В. Г. Распутин, В. Н. Крупин, В. Хайрюзов, его друг по ВЛК Е. И. Носов, В. Я. Курбатов, Е. В. Колобов, М. С. Литвяков, М. Н. Кураев, А. Заболоцкий, Ю. Ростовцев.

Мария Семёновна бережно хранила в отдельных папках письма Е. И. Носова и В. Я. Курбатова, как Валентин Яковлевич хранил письма Виктора Петровича; потом их переписку иркутский издатель Геннадий Сапронов издал отдельной книгой — «Крест бесконечный».

В обычные дни и по праздникам приходили Зеленовы — Эммочка и Владимир Алексеевич, Роман Харисович Солнцев с женой Галей, ещё раньше — Люба Кузнецова с Володей. Тут было полное взаимопонимание взглядов на жизнь, отношения к происходящему.

Виктор Петрович не просто был общительным человеком. Он ведь как личность сформировался в детдоме, где все свои, друзья, иначе и быть не может, и общение, расположение его к человеку было таково, что каждый, с кем он общался, делался или считал себя его настоящим другом.

В Москве жили его друзья тех лет, когда они с Марией Семёновной жили в Вологде,— художник Евгений Фёдорович Капустин и его жена Юля. Бывая в Москве проездом, Виктор Петрович останавливался у Капустиных, и туда нагрянывала более молодая «поросль».

Евгений Фёдорович потом стал болеть, уже неудобно было его обременять, тем более что летом Евгений Фёдорович и Юлия Фёдоровна уезжали на дальнюю дачу. Тогда Виктор Петрович останавливался в гостинице; добавив себе годочков, ездил уже не один, а нередко с Сергеем Николаевичем Кимом или Витькой. Не раз останавливался и в нашем доме. Помню, Наташа сделала ремонт в квартире, и коридор оклеили фиолетовыми обоями.

— Шизофрения,— сказал, увидев перемену, Виктор Петрович.

Юлию Фёдоровну Виктор Петрович пригласил на вручение премии «Триумф». Вместе с Юрой Ростовцевым Юлия Фёдоровна пришла на вечер памяти Виктора Петровича в январе 2002 года, который устроили киношники, как всегда, красивая и элегантная. Теперь и Юлии Фёдоровны, и Евгения Фёдоровича уже нет в живых, как нет и многих других дорогих Виктору Петровичу людей.

У Марии Семёновны был заведён «Поминальник». Это я так называю толстую тетрадь-книгу, где каждый, кто бывал в доме, оставлял свою запись, пожелание хозяевам. (Тут и Куняев, потом громивший Виктора Петровича, расписывался.) Кто-то даже какие-то картиночки, на манер астафьевского цветочка стародуба, рисовал.

Где теперь этот «Поминальник»? В какой архив Мария Семёновна его отправила, и отправила ли?

Кстати, на столе в кабинете Виктора Петровича, справа, или в ящике стола всегда лежала толстая чёрная записная книжка. Виктор Петрович не вёл дневников, но частенько в эту книжку записывал — то стихи, которые ему понравились, или мысль какую-то. Бесценная книжечка. Так вот, Мария Семёновна рассказала мне, что эта книжка исчезла со стола сразу после смерти Виктора Петровича.

Кто посягнул на эту реликвию?

На каком аукционе всплывёт потом эта пропажа?

Как он работал

Он был чрезвычайно требовательным к себе писателем. Он действительно работал над своими текстами.

Казалось бы, уже классика — новелла «Далёкая и близкая сказка», открывающая повесть в рассказах «Последний поклон».

Готовим к сдаче третий том шеститомного Собрания «Молодой гвардии», и начальную страницу с его вычёркиваниями и правкой приходится отдавать на перепечатку.

Он убирает красивости, освобождается от излишней литературности, вычурности, неточности. То же самое — со второй страницей текста.

Известно, потрясающая «Пастух и пастушка» выдержала шестнадцать его редакций. И вот сдача повести в первом томе молодогвардейского Собрания. Он опять «проходится» по началу — делает его более сдержанным, лаконичным. Он рукой мастера выписывает батальные сцены, он пишет целый кусок о том, как на самом деле поступили с умершим Борей Костяевым, что с ним сотворили.

По этой редакторской правке самого автора должны учиться студенты Литинститута в постижении — а что же такое есть литературное мастерство.

Однажды мне позвонила одна аспирантка:

— А вы не расскажете, как работал Астафьев над повестью «Пастух и пастушка» и что он в ней делал?

— Не расскажу. Положите рядом два текста — семьдесят девятого и девяносто первого годов — и сравнивайте строчка за строчкой, тогда и догадаетесь. И так все редакции. Вот вам и диссертация!

На орбитах Астафьева

Я перешла в редакцию прозы в «Молодой гвардии» в далёком 1972 году. Тогда только что вышел однотомник Астафьева «Повести о моём современнике», кстати, «делавшийся» в соседней комнате. Редактором его был недавний фронтовик и военный журналист Константин Антонович Токарев, вскоре исчезнувший с издательских горизонтов. Вошла в этот толстый сборник и «Пастушка».

Заведующая редакцией Зоя Николаевна Яхонтова предложила мне выступить на общеиздательском обсуждении этой повести. Так я впервые пропустила через своё сердце слово Астафьева. Потом были встречи-посиделки-разговоры в редакции, когда Виктор Петрович приезжал в Москву. В сентябре 1977 года Бог занёс меня в Душанбе — на дни советской литературы в Таджикистане. Из аэропорта мы приехали в какую-то резиденцию с виноградными аллеями. Там, в огромном зале с рядами накрытых яствами столов, ко мне стремительно подошёл ещё сравнительно молодой Виктор Петрович, он был рад увидеть «своего» человека среди приехавших. Их с Марией Семёновной увезли «ребята», а мы ездили по этой древней земле, покрытой белыми булочками хлопчатника, в какие-то колхозы, на какие-то встречи. Вместо праздника попали на похороны Мирзо Турсун-заде. Всё было грустно, а запомнились улыбка, приветливость Виктора Петровича.

Весной 1978 года я набралась наглости и отправила ему в Вологду на прочтение рукопись «даровитого парня», по его словам, Виктора Козько, жившего тогда в Сибири. И он прислал подробное письмо из Сиблы: «Надо бы с Витей встретиться, потолковать, пришлите его адрес...»

В 1979 году вышел первый том его первого четырёхтомного Собрания сочинений в «Молодой гвардии» — его редактировала Зинаида Трофимовна Коновалова. Будучи в Москве, он надписал и мне это такое дорогое для него издание.

С 1984 года я стала работать с ним как редактор. Про эту фигуру в «литературном процессе» он скажет в письме, что редактор видится ему как «советник и помощник». А много позднее, тоже в письме, он назовёт меня — от имени себя и Марии Семёновны — «нашим излюбленным кадром».

Астафьевские орбиты приведут меня в Красноярск, и в первой своей поездке я познакомлюсь с Валентином Яковлевичем Курбатовым — этот «бородатый литературный крытик» не раз разделит одиночество Виктора Петровича, поддержит его в трудную минуту и сам подпитается астафьевскими соками.

После публикации «Проклятых и убитых» в «Новом мире» Виктор Петрович пришлёт ко мне Гену Сапронова — Геннадия Константиновича — из Иркутска, он станет самым интересным и сильным издателем, подарившим читателям немало замечательных книг, и прежде всего — подарочное издание «Царь-рыбы» в оформлении Сергея Элояна, одно другого краше. Увы, теперь уже Геннадия Константиновича нет в живых.

А тогда он приехал с предложением помочь ему выпустить двухтомник «Проза войны» в издательстве «Книжная палата». Для «Палаты» этой книжное дело, и прежде всего набор на компьютере, было в новинку. В набранном тексте было немереное количество ошибок, и как ни старались доглядеть — без профессионального корректора книга вышла с ошибками. Геннадий Константинович расстроился, вдобавок ко всему весь тираж по приходе в Иркутск был украден. Но через несколько лет книга всплыла — к Виктору Петровичу стали обращаться читатели с просьбой поставить автограф.

— Классика не тонет,— сказал Гене Виктор Петрович.

С тех пор мы стали с Геннадием Константиновичем и его женой Леной большими друзьями.

Бывший корреспондент «Комсомольской правды» по Восточной Сибири, человек, любящий литературу и понимающий в ней толк, Геннадий Константинович сделался нашим современным Сытиным: каких только редкостных книг не выходило из-под его руки (а привлёк он к своим выпускам замечательного и очень оригинального художника Сергея Элояна). Тут и «Вернитесь живыми» — проза писателей-сибиряков, и «Пролётный гусь» — всё написанное Виктором Петровичем после выхода пятнадцатитомного Собрания сочинений, и подарочное роскошное издание в двух видах «Царь-рыбы», и эпистолярное наследие Виктора Петровича — «Крест бесконечный» и «Твердь и посох», «Подорожник» В. Я. Курбатова, великолепная книга-альбом «Сибирь, Сибирь...» и необыкновенное, с любовью исполненное четырёхтомное собрание сочинений В. Г. Распутина. А что уж говорить о «Созвучии», где рядом с прозой Астафьева — размышления о музыке, её свойствах талантливого музыканта и друга Виктора Петровича, Евгения Колобова. Альбом «Маэстро» об этом мастере, так рано ушедшем из жизни! Список этот можно продолжать и продолжать...

В Красноярске у Астафьевых я познакомилась с Зеленовыми — Эммочкой и Владимиром Алексеевичем, в его мастерской мы увидели гипсового В. Г. Распутина, а потом и Марию Семёновну с Виктором Петровичем, сидящих на скамеечке в «огороде» Виктора Петровича в Овсянке. Познакомилась со многими людьми, творящими добро для Астафьева и его семьи: с Романом Солнцевым, теперь его уже нет в живых, и его женой Галей; с девочками-библиотекарями из Овсянки во главе с Анной Епиксимовной Козынцевой; с чудным Василием Михайловичем Обыденко из Дивногорска; Николаем Ивановичем Дроздовым, ректором педагогического университета, ныне носящего имя Астафьева; Галиной Максимовной Шлёнской, профессором университета, самозабвенно увлечённой творчеством Астафьева; Ольгой Семёновной, лечившей Виктора Петровича; Натальей Ильиничной, соседкой с нижнего этажа, делавшей вечерами уколы Марии Семёновне; Анатолием Козловым, соседом из дома напротив; Валентиной Михайловной Ярошевской, директором краеведческого музея; Галиной Николаевной Краснобровкиной, замечательной русской женщиной-труженицей, бережно хранящей память и по-настоящему оберегающей последний земной приют своего двоюродного брата. Невозможно перечислить всех друзей и поклонников творчества Виктора Петровича.

А потом были другие астафьевские орбиты: Чусовой, где устраивали свою семейную жизнь Мария Семёновна и Виктор Петрович и где начался Астафьев-литератор, тут теперь музей в восстановленном, а когда-то построенном вчерашним солдатом-фронтовиком бревенчатом домике; Пермь, где Астафьевы прожили несколько лет уже в благоустроенной квартире и откуда уехали в Вологду. И здесь немало друзей Астафьева: директор музея в Чусовом Володя Маслянка, библиотекари Зоя Тылина и Галина Мохначёва, Секлета Савватеевна Опарина из города Лысьвы, молоденькой девушкой помогавшая Астафьевым растить детей, Татьяна Георгиевна Курсина и Виктор Александрович Шмыров, директоры музея политических репрессий «Пермь-36», в прошлом однокурсники сына Виктора Петровича Андрея. И отправлялись мы в путь по астафьевским орбитам — уже командой: Евгений Владимирович Колобов, Валентин Яковлевич Курбатов, Михаил Николаевич Кураев, писатель из Петербурга, Лев Александрович Аннинский, Геннадий Константинович Сапронов и я — люди, которых на поклон к Астафьеву привело им сотворённое красивое и нежное слово.

Талантливый музыкант, дирижёр, руководитель театра «Новая Опера» и замечательный человек Е. В. Колобов скоропостижно ушёл из жизни, а мы по-прежнему вместе и, когда собираемся в Москве в моём доме, отдаём дань Астафьеву — говорим о нём, вспоминаем, рассматриваем вышедшие новые книжки, смеёмся над его остротами и знаем: он жив, он видит и слышит нас.

 

P. S. Жизнь не стоит на месте. Эти заметки были уже написаны и переданы для Г. М. Шлёнской, как произошло совершенно неожидаемое событие — присуждение Виктору Петровичу Солженицынской премии. Формулировка (она была опубликована в «Литературной газете») потрясала: «Виктору Петровичу Астафьеву — писателю мирового масштаба, бесстрашному солдату литературы, искавшему свет и добро в изувеченных судьбах природы и человека». Действительно — бесстрашный солдат, действительно — искал добро и свет, одни «Прокляты и убиты» чего стоят... Мария Семёновна и Андрей (он по-прежнему живёт в Вологде) не смогли приехать, и мне довелось из рук Натальи Дмитриевны Солженицыной в Доме русского зарубежья имени Александра Солженицына принимать эту дорогую награду — вишнёвой кожи диплом с изысканным серебряным вензелем «АВП» на обложке. Конечно, я волновалась, нужно было что-то сказать в ответ. А на заднике сцены, за президиумом, во всю высоту — огромная фотография: эти два великих человека — великий мыслитель и ниспровергатель тоталитаризма, борец за права человека и великий русский писатель, мастер слова — обнялись крепко и радостно смотрят друг на друга возле дома Виктора Петровича в Овсянке, на улице комиссара Щетинкина... Вот и «плясала» от этого.

Наталья Дмитриевна зачитывает пространный отзыв Александра Исаевича на роман «Прокляты и убиты», написанный солдатом В. П. Астафьевым «лишь к старости своих годов» — «уникальный», предельно правдивый. В. Я. Курбатов, как всегда проникновенно и возвышенно, говорит об этом романе, сравнивает его с «Войной и миром». А Геннадий Константинович Сапронов вручает Наталье Дмитриевне огромную коричневую книгу — это письма Виктора Петровича разным адресатам за все годы его жизни. Это как бы эпистолярный дневник великого писателя — новый издательский подвиг Сапронова.

И вот мы вчетвером — В. Я. Курбатов, Г. К. Сапронов, его жена Елена Леонидовна и я — летим в Красноярск, на празднование восьмидесятипятилетнего юбилея Виктора Петровича. Там к нашей «команде» присоединяются питерцы — киношник Михаил Сергеевич Литвяков и писатель Михаил Николаевич Кураев.

Красноярцы празднуют с размахом. Огромная программа. Задействовано несколько площадок. Шумное и разноликое стечение народа. И под свет телевизионных юпитеров переданы солженицынский диплом и цветы великой Марье, а она — маленькая, сухонькая, седая, но в то же время величественная — в инвалидной коляске у края сцены...

Было много встреч и разговоров, всплеск эмоций, радости, неподдельного интереса к творчеству писателя, как при встрече со студентами и преподавателями Красноярского педагогического университета, которым руководит Николай Иванович Дроздов. Жюри Астафьевского литературного фонда объявляет победителей конкурса. И мы понимаем: происходит явление новых молодых талантов на красноярской земле.

Съездили в Овсянку, на кладбище, поклонились Виктору Петровичу и Ирине. Погоревали, помянули Виктора Петровича.

Сапроновы торопились в Иркутск — готовить очередные (вторые) «Литературные вечера» в Иркутске. Первые прошли в 2008 году и были успешными. Целый ряд книг интересно работающих русских прозаиков и поэтов выпустил издатель Сапронов — Ю. Казакова, В. Кострова, И. Золотусского, А. Варламова, М. Кураева. И пригласил их на встречу с читателями в Иркутск. Три дня в Иркутске был праздник книги. И на родину В. Г. Распутина сплавали, в Аталанку. И вот подошли вторые. И они состоялись в десятых числах июня уже 2009 года, вышли новые книги, и приехали новые авторы, и приехала «Новая Опера» вместе с Натальей Григорьевной Попович и Марфой Колобовой. Вновь была поездка участников по «реке жизни» — Ангаре. Очень грустная, потому что строящаяся Богучанская ГЭС затопит прекрасные земли, исковеркает людские судьбы, будет новая «Матёра». И, словно не выдержав этого напряжения, всего через несколько дней после возвращения, 14 июля, Геннадий Константинович рухнул, его не стало в одночасье. Ему было всего пятьдесят семь лет... Но молодцы иркутяне: и в 2010 году снова прошли «Литературные вечера» в Иркутске, и первый был посвящён светлой памяти Г. К. Сапронова.

«Нет мне ответа...» — фразой из «Царь-рыбы» назвал Сапронов изданный им эпистолярный дневник В. П. Астафьева. Почти восемьсот писем было в распоряжении составителя. Всю жизнь Виктора Петровича, его заботы, сомнения пропустил через своё сердце, выстроил книгу. А вот сам не выдержал.

Бежит неумолимое время. И у Марии Семёновны в августе весомая круглая дата — девяносто. Она прислала мне приглашение. Но после жаркого дымного лета лететь нет сил, и я пасую. Шлю ей пространную телеграмму и наговариваю по телефону «оптимистическую информацию»: и серия «Красная книга русской прозы» будет переиздана, и «Последний поклон», «Царь-рыба», «Пастух и пастушка» и «Прокляты и убиты» будут выходить, пока не иссякнет читательский спрос. А как он может иссякнуть? Современники Виктора Петровича обзавелись его книгами, но приходят в жизнь новые поколения, рождаются новые семьи, которые хотят вырастить своих детей в любви к лучшему русскому слову.

В мае 2010 года отмечалось шестидесятипятилетие Великой Победы. И несколько российских театров, в том числе молодёжных, из самых разных областей страны (и среди них МХТ имени Чехова под руководством О. П. Табакова) будут ставить спектакли по военным произведениям классика. Вот их перечень: «Прокляты и убиты», «Пастух и пастушка», «Звездопад», «Весёлый солдат». Это ли не добрый знак?

Погасшая свеча

А неумолимая жизнь вносит свои коррективы...

В июле 2009 года подуставшая, но весёлая компания (С. В. Мирошниченко, В. Г. Распутин, В. Я. Курбатов и Г. К. Сапронов), вернувшись из грустного плавания по Ангаре, добралась до Овсянки. Поклонились Виктору Петровичу и Ирине, заглянули на старое деревенское кладбище, к родным Виктору Петровичу могилам, и наведались к Марии Семёновне в Академгородок. Она, как всегда, была несказанно рада таким гостям. Бодрилась изо всех сил. А делать это с каждым годом ей становилось всё труднее...

Она слала мне подробнейшие отчёты о своей жизни. Сначала это были пространные страницы, отпечатанные ею на машинке, и она писала, как плохо ей без Виктора Петровича, что занимает себя делами, разбирает оставшийся без него огромный архив, фотографии, письма, книги. «Ну, будет как будет...» — приговаривала между строк. Потом её письма стали короче: к машинке доктора разрешили подходить только на двадцать минут с часовым перерывом, а к компьютеру и вовсе запретили прикасаться... Она стала плохо слышать, а звонила всегда после двенадцати ночи по Москве — так дешевле.

Когда пальцы уже не могли ударять по клавишам, да и лента кончилась, достать было невозможно, она стала писать от руки печатными буквами, и они дрожали, эти буквы, рвались, как тонкая ненадёжная паутинка. А конверты иногда надписывал кто-нибудь другой.

Мир её интересов сузился. И в центре его оставались её кровиночки — внуки и правнуки. Она радовалась Полькиному выбору, прислала фотографию с её свадьбы, сообщала обо всех подробностях и заботах Полькиной жизни. А уж когда родилась Настя, этот маленький живчик сделался смыслом бабушкиного существования. Улыбки и неугомонность этой живой девчушки давали ей новые силы.

Когда-то в восьмидесятых годах, ещё работая в «Молодой гвардии», я готовила к печати её маленькую книжечку рассказов под названием «Надежда горькая, как дым». Бесхитростные истории о простых русских людях, о том, что с ними случалось.

Потом она присылала мне новую свою книжку — с любовью написанную повесть «Отец» о своей большой дружной семье, об отце-труженике и маме, об укладе жизни этой трудовой семьи.

А потом была исповедальная, беспощадно откровенная повесть «Знаки жизни» — о том, как складывалась их собственная с Виктором Петровичем семейная жизнь. «Зачем, зачем судьба нас свела в человеческом столпотворении на кривых послевоенных путях? Зачем лихие российские ветры сорвали два осенних листочка с дерева человеческого и слепили их?» — вопрошал позднее Виктор Петрович в «Попытке исповеди „Из тихого света“». А Мария Семёновна расскажет всё без утайки, как было, «чтобы потом не переврали».

К своему восьмидесятилетию она тоже захотела иметь Собрание. И мы сделали с ней однотомник «Сколько лет, сколько зим», отпечатанный в 2000 году в красноярском издательстве «Офсет». И она радовалась успеху, радовалась презентации книги, на которой присутствовали губернатор А. И. Лебедь и её муж, который её похвалил. Предисловие к этому итоговому однотомнику написал В. Я. Курбатов, назвав его «Свеча, зажжённая с двух сторон». Суть его была в том, что два писателя писали одну и ту же российскую действительность, но каждый со своей стороны, по-своему, в меру своего таланта.

И вот свеча, которая неутомимо светила Виктору Петровичу на протяжении всей его творческой жизни, несла ему неугасимый свет, погасла, перестала гореть...

«Одинокая маленькая женщина на пустом и неуютном перроне, покрытом тонким пластиком снега, похожим на бумагу, сплошь изорванную тёмными следами,— моя жена, куда-то опять меня провожающая...» — такой виделась ему его Маня, которой он надписывал все свои книги трогательными, нежными словами, объяснял, как любит её, заботился о её здоровье. Однажды оставил такую запись: «Право жить и быть нам вместе никто не дарил. Нам никто ничего не дарил, только жизнь под небесами подарила да сохранила крёстная жены да тётя Тася... Вместе нам никогда не было скучно, неинтересно, и мы никогда никому не жалобились... В минуту светлую и добрую я сказал, что раз уж смерть неизбежна, нам бы умереть в один день, в один час и в одну минуту — мы заработали и выстрадали и это право».

Мария Семёновна пережила мужа на одиннадцать лет. Как и Виктор Петрович, она ушла в ноябре, чуть-чуть не дотянув до дня его кончины. Проводить её в последний путь пришли сотни людей. Они молча приносили цветы к её гробу, у которого сидели родные и близкие и над которым висел её большой портрет — с этой фотографии она словно мысленно прощалась со всеми, кто пришёл отдать ей последний земной поклон.

Отпевали Марию Семёновну в той же часовне, что и Виктора Петровича.

На деревенском кладбище было тихо, пустынно, с небес падал на землю лёгкий снег, а по стволу сосны у края могилы вверх скользнула серая белочка.

Лицо Марии Семёновны, когда я увидела её в гробу, в квартире в Академгородке, было спокойным, каким-то просветлённым, словно она окончательно поняла, что отмучилась и уже ни о чём не надо беспокоиться. Вот только гроб для маленькой женщины был великоват, какая-то пустота в ногах чувствовалась.

Путь Марьи от прощального зала до ритуального автобуса был засыпан красными гвоздиками — они резали глаз на ярко-белом снегу. А ведь в жизни эта женщина изведала немало лиха, пережила немало горестных минут, её жизненный путь вовсе не был устлан яркими цветами. Великая труженица, перепечатавшая не раз всё, что написано великим писателем, пропустившая всё сотворённое им через своё сердце, берегиня, которая сберегла русской и мировой литературе великого мастера пронзительного русского слова.

В день прощания с Марией Семёновной в Академгородке Полинка отдала мне памятный знак — маленький чёрный скорбный флажок, какой в былые времена мы вырезали из цветной бумаги и вешали на ёлку; только этот — из чёрной нейлоновой ленты, а сверху на нём — ещё один флажок, зелёненький, а ещё сверху пришпилена на этих флажках маленькая фотография Марьи, и смотрит она с укоризной. Вот когда мне показалось, что всё, эпоха Астафьевых кончилась. Не стало Марьи — окончательно не стало и Виктора Петровича. Опустел их дом, одни голые стены остались.

Но, может, есть милость Божья? И вдруг случится чудо: найдётся неведомый спонсор, как говорится ныне, и такой дорогой всем читателям и поклонникам Виктора Петровича кабинет с его мудрейшим и светлейшим письменным столом, с его фотографиями, книгами, его кушеткой вновь переселится на своё законное место, в свой родной дом; в библиотеку вновь вернутся книги, что собирали они вместе с Марией Семёновной; вернутся картины, описанные и сфотографированные ею, когда мечталось о музее в их доме; вернутся пианино, красивая посуда, вазы для цветов,— и тогда словно воспрянет дух этого дома, дух писателей Астафьевых? Не может быть, чтобы этого не случилось.