Записки директора сельской школы
Вспомни: ты чей?
Долго раздумывала: писать, не писать о том, что накопилось в душе? Раздумывала потому, что я не политик и не аналитик. Я простой сельский учитель, но судьба моей Родины, её взлёты и падения отзываются в сердце так, как будто всё это происходит со мной. И сказанное мною, может быть, будет опровергнуто сегодняшним поколением, теми, кто уж очень недоволен своим бытием, разочарован в политике государства, кто готов хоть сейчас «раскачать нашу лодку до полного оверкиля. И тогда делайте с нами что хотите». Сегодняшняя ситуация в обществе крайне накалена. Предвыборные дебаты по телевидению порой повергают в шок. Но на то мы и люди, чтобы мыслить, выбирать и помнить: ты чей? В этой связи хочу напомнить миф о манкуртах из романа Чингиза Айтматова «И дольше века длится день...».
Когда-то в казахских степях кочевали враждующие племена. Одно из них, отличавшееся особой жестокостью, научилось убивать у своих пленников память. Раба, лишённого памяти, называли манкуртом. Он считался лучшим рабом, ибо он не ведал своего имени, не помнил имена своих близких, вкуса хлеба, испечённого руками матери, и воды из родных источников, а главное — вкуса свободы, поэтому никогда не помышлял о ней. Родные не делали попытки вернуть себе «чучело прежнего человека». Но одна мать, узнав о том, что её сын, превращённый в манкурта, пасёт хозяйских верблюдов, решилась попытаться вернуть ему память. Тайком она приезжала к нему снова и снова, называла ему имя его отца и своё, пела ему песни и рассказывала сказки, которые он слышал от неё в детстве. Но он ничего не помнил. Однажды хозяин, который привёз манкурту пищу, застал её. Он сразу понял, кто эта женщина, и велел рабу стрелять в собственную мать. Манкурт выполнил приказ хозяина. Мать, убитая манкуртом, превратилась в птицу, которая и сегодня летает над степью и печально кричит: «Ты чей? Ты чей? Вспомни, ты чей?..»
Ох, птица, птица, разве ты не видишь, что мы, русские, теряем любопытство к собственной истории, утрачиваем интерес к книге, изъясняемся на чудовищном языке? В жестоком ритме современной цивилизации, в мире климатического потепления происходит оледенение человека. Мы не хотим думать, теряем способность переживать бытие. И не вина Владимира Владимировича Путина, что в деревне люди живут худо. Вина в нас самих. Это мы сами разучились работать, пьянствуем, полагаемся на авось (на помощь с неба). Это мы сами воруем у государства, бросаем своих детей, стариков. Потребительская ловушка сделала многих алчными, жестокими, способными уничтожить человека. Посмотрите вокруг: сколько появилось людей, которые кричат с чужого голоса. Мне искренне жаль, что такие люди, видимо, лишены памяти. Ведь в России многое изменилось в лучшую сторону. Люди всё равно стали жить лучше, есть стабильность. Мы начинаем понемногу осознавать: кто мы? чьи мы? И понимать, что никто, кроме нас самих, за решение социально-нравственных проблем отвечать не будет. Перевернуть всё разом и сделать всю нашу жизнь со знаком «плюс» в одночасье невозможно.
Дай Бог, чтобы «зрячий посох» не дал Владимиру Владимировичу Путину, человеку ответственному и умному, сбиться с его пути. И помоги, Господи, нам, русским людям, не потерять памяти. Помнить: «Ты чей?» — прежде чем пойти за советом к Америке.
«А люди хотят добра»
Замечали ли вы, что память человека так устроена, что выбирает из пережитого лучшее. Вот и детство моё осталось очень светлым воспоминанием, сотканным из ароматов цветов, что росли за нашим огородом, разговоров с мамой за столом, пока топится русская печь, постоянства духа и жизненных устремлений отца. Жили мы бедно и дружно — может, потому, что любовь жила в доме. Родители учили нас быстрее забывать дурное и мелкое, заботиться о других, служить какому-то делу. «Пусть это дело будет маленьким, оно станет большим, если будешь ему верен»,— так говорил отец. А мама обеспечивала тыл. На плечах её лежали домашние хлопоты, воспитание детей. И всё это шло от любви, от доброты. Слова эти теперь всё реже услышишь и от взрослых, и от детей. Всё заполонило клиповое мышление. Многие передачи по телевидению давным-давно не смотрю. Плакать хочется от человеческой глупости. А если у телевизора ребёнок?
Уходит потихонечку поколение людей военной и послевоенной поры. Именно с ними, с безграмотными зачастую, но чистыми душою и сердцем, можно было говорить о вечных вопросах. Показать бы по телевидению Аллу Григорьевну Горбунову. Такое просветлённое лицо, как у этой женщины, теперь нечасто встретишь. Для Аллы Григорьевны даяние детям — самая большая радость. Глаза её излучают такое добро, от которого и незнакомым людям тепло. За обычной житейской рамкой Алла Григорьевна видит и понимает другое, бунинское, может быть: «...уменьшение любви, доброты есть всегда уменьшение жизни». Всё-таки это поколение, при всей той тяжёлой жизни, научилось приподниматься над будничностью и библейские вопросы и заповеди не отмело за ненадобностью.
В истории нашего отечества было много хорошего, о чём стоило бы помнить. Например, о том, что испокон веку в деревнях перед двором зобенки делали. Продолбят в столбах окошко и ставят туда туесок с квасом, хлеба кусок либо сухарей, солонку с солью. Это для тех, кто голодный был; всяк мог подкрепиться, кому туго приходилось. Замечательный был обычай. Люди всегда хотели добра, да и верили, что за это Бог и ему добро даст. Давно утратились эти зобенки, и потребности делать добро всё меньше в нас. И вдруг, как солнышко среди туч, появится такой благородный и светлый человек и согреет словом и делом. И захочется снова побеседовать с Андреем Демьяновичем Магерей, снова увидеться с Аллой Григорьевной Горбуновой или просто сказать спасибо неравнодушному человеку, Андрею Владимировичу Андрееву.
Наш великий земляк Астафьев не раз напоминал о том, что память — чисто человеческое свойство, выделяющее человека из мира всех живых существ. «Память казнит, память мучает, память учит нас быть благодарными, память помогает не совершать повторных ошибок». Но каким бы ни был человек, он всегда выбирает из памяти лучшее. Лучших людей, лучшие поступки. Человек выбирает Добро.
Вот он, хлебушко душистый
Удивительным человеком была моя мама. Её благоговение перед хлебом было как поклонение чему-то святому. Наблюдая за ней, я видела целый ритуал подготовки к выпечке. С вечера мама заносила муку в дом, чтобы она прогрелась, затем сеяла в сельницу. Когда сельница была полной, матушка моя рукой ставила на муке крест. На вопрос: «Зачем?» — она отвечала: «А чтобы Бог нам хлебушко давал». Затем согревала квашенку и начинала заводить тесто. В это время лицо у моей мамы доброе, так и светится. Наливает в квашню опару, бьёт яйца, немного растительного маслица и — мука. И вот весёлка весело скачет в маминых руках, и уже совсем скоро получается упругое тесто. Потом квашенку закрывают наквашенником и непременно ставят в тёплое место. Трижды за ночь поднимется моя мама, чтобы выхлопать квашню, а на четвёртый раз надо выкатывать шаньги, пироги, булки. Это самый важный момент. От теста отрезают кусочки и превращают их в шарики, а тесто пыхтит и пузырится, как живое. «Выходилось»,— с радостью произносит мама. Шарики раскатывают скалкой, листы смазывают растительным маслом и ставят вместе с шаньгами в тёплое место, чтобы ещё вытронулись. И только тогда затопляют русскую печь. Когда протопится печь, угли из загнетки надо выгрести, чтобы не подгорели шаньги. Под накалился, теперь ставь листы, да не забудь смазать шаньги сметаной. Смотрю, как ловко управляется кочергой, помелом и лопатой мама. По запаху можно определить, испеклись ли шаньги и булки, калачи и пирожки. Какой аромат! Запах хлеба чувствуется на улице, и при виде шанег на столе — слюнки текут. Зимой мама вешает калачи на сковородник и выносит в кладовку. Сварит борщ, занесёт замёрзшие калачи, а ты ешь да нахваливаешь. Ох и вкуснятина. На всю жизнь в памяти останется образ моей мамы в белом платочке, в фартуке, с раскрасневшимся добрым лицом, катающей колобки из теста, чтобы накормить нашу большую семью. Теперь и я каждое воскресенье надеваю белый платочек и фартук и катаю колобки из теста для своих детей и внуков.
Эти заметки мне захотелось написать после того, как я прочитала «Последний поклон» В. П. Астафьева и сочинения-миниатюры наших детей о своих бабушках. И вот что я думаю по этому поводу. Наших бабушек, тех, кто помнит голод в тридцать третьем году и всенародное ликование по поводу Победы в Великой Отечественной, невзгоды жизни закалили. По-моему, они не страдали от духовного неблагополучия. Постоянство духа и жизненных устремлений позволило им выжить. У этих бабушек была основная ценность — совесть, а ещё, пожалуй, способность с удовольствием трудиться, любить и удивляться. Это же надо: при такой-то семье мудрая Катерина Петровна ещё и щенка в дом приносит, Витьке на радость. А какие песни поёт, а как умеет холодец готовить и гостей привечать, а как Витьку урезонить за обман... А сколько крепких, звонких и сочных пословиц, поговорок, присловий, присказок подарила она на всю жизнь внуку Витеньке. Ощущение собственной значимости и полезности — вот что было важнейшей ценностью в Катерине Петровне.
А дальше — работы детей, и в каждой — полезность и значимость бабушки в жизни ребёнка. Знаю всех наших деревенских бабушек в лицо. Давно волосы их серебрятся январским снегом, но у многих просветлённые лица, и выглядят они умиротворённо и благодушно. А как же иначе? Ведь бабушка. А думай — нянюшка. Как та, великая, Арина Родионовна. Не ошибусь, если скажу, что сегодняшним детям очень нужно мудрое участие старших в их жизни. И бабушка, если она есть, может оказаться лучшим лекарем души ребёнка, его другом и спасителем. Поверьте, память человека так устроена, что он выбирает из пережитого лучшее. Лучшее выбрал и Виктор Петрович Астафьев. Это лучшее посвятил он памяти своей бабушки Катерины Петровны Потылицыной.
И крохи — золото
Баба Валя тихонько вышла из-за стола, вся подобралась, степенно подошла к красному углу и, приподняв голову, стала усердно молиться. Правнуки Никита и Даня с удивлением смотрели на бабу Валю, а она продолжала благостно смотреть в угол и шептать. Закончив молитву, бабушка строго осмотрела стол, собрала вместе с внуками крошечки и бережно положила их в чашку. «Собачке, пусть съест. Нельзя, чтобы хлеб без присмотра был. И крохи — золото. Хлеб наш насущный даждь нам днесь».
Любопытный Данька вытаращил глаза и заявил: «Не понял, баба Валя, не понял я».
«Всё у нас есть теперь на столе, детки,— и молоко, и каша, и картошка, и соленья да варенья. Однако на крестьянском столе рядом всегда хлеб красуется. А главное слово при нём — «насущный», значит, чтобы мы существовали с хлебушком «днесь», то есть всегда. В бесхлебном тридцать третьем году пухли мы от голода, а у мамы моей нас семь ртов было. Ходили по деревням, милостыню просили, а нас мама ни одного не отправила. Не дай Бог вспоминать, как жмых ели, крапиву, лебеду варили, лишь бы чем набить животы».
Данька снова ошалело посмотрел на бабу Валю и удивлённо протянул: «Крапиву-у-у? А ну-ка покажи, баба, язык, от неё же волдыри. Я бы ни за что не стал».— «Эх, дети, дети, малы вы ещё и не задумываетесь о цене хлеба. На булочках-то да сдобных пирогах следы от мозолистых рук наших деревенских мужиков».— «Баба, а у меня тоже вот мозоль».— «Небось, от ложки?» — «Да нет, ручку сильно давлю, когда пишу в школе».
Никита крутил средний палец перед бабой Валей, а она улыбалась и гладила по голове то одного, то другого.
«В войну посылки с сухарями на фронт отсылали, а сами хоть украдкой, да схрумкаем один-два. Бригадир наш Савватей Васильевич, бывало, услышит хрумканье да скажет: „Девки, не шали“».— «А у нас много сухарей, баба, приходи, дадим тебе».
Данька так жалостливо смотрел на бабу Валю, что она прослезилась.
«Кушайте на здоровье, дети мои. Хлеб нашего детства мы пронесли через всю жизнь, а вы научитесь его беречь».
«Всё зависит от крыл»
Мы все родом из детства. И хорошее, и плохое человек получает в семье. Именно семья была, есть и, по-видимому, всегда будет важнейшей средой формирования личности.
Последний раз я закрыла ворота отцовского дома в 1998 году. Они захлопнулись глухо и печально. Захлопнулись навсегда. И навсегда остался за ними самый прекрасный, самый светлый и самый надёжный мир, который называется родным домом. Из этого дома я унесла в своём сердце частицу тепла русской избы, свет чистых небес, яркие краски полей и лесов. Тем теплом согрета вся моя жизнь, потому что память всё ещё живёт в деревянной отцовской избе, полной родных и близких, вечернего чтения «Тихого Дона», праздничных песен и маминых пирогов и шанег. Жизнь была бедной, но семья крепкой.
Сегодняшние семьи, особенно в сельской местности, живут тоже трудно, в материальном плане особенно. Силясь исправить хоть как-то положение неработающих родителей, тщательно готовлюсь к родительским собраниям. Рассуждаем о проблемах воспитания, проводим анкетирование, учим хорошим манерам, говорим о том, как сберечь здоровье детей, делаем диагностику семей и среды. Но лучше бы пожить вам, Нина Николаевна, в семье Редькиных, где семеро детей на двадцати квадратах, и попробовать пропитаться, заменить худую одежонку детям, уплатить за свет, заготовить дров и просто купить необходимое (мыло, шампунь, порошок стиральный) на 4080 рублей в месяц. Сложно? Невыносимо сложно. Двое маленьких из этой семьи посещают детский сад. Платить за него нечем. Долг за этой семьёй числится из месяца в месяц, а у меня язык не поворачивается отказать детям в посещении детского сада. Только здесь, в садике, они съедят яблоко, попьют сок, скушают котлетку. Истинно многодетных семей в Жеблахтах немного. Например, семья Григорьевых, где пятеро детей.
Нынешнее сочинение Вики Григорьевой, вошедшее во всероссийский альбом «Семья — ковчег спасения», заставляет задуматься о многом, и прежде всего — о материальном положении семьи. Безыскусно, по-детски, с любовью к бабушке Лизе, повествует Вика о житье-бытье своей семьи.
«У всех есть бабушки. Но моя самая лучшая. Я люблю свою бабушку за её тёплые руки, за её ласку и за её доброту. Когда я прихожу из школы, моя бабушка встречает меня вкусной едой. А ещё моя бабушка любит вязать и убирать в доме, но я не даю ей убираться, потому что я знаю, что моя бабушка старенькая и у неё больное сердце. У нас большая семья, пятеро детей. Нам всем каждый год надо новую одежду, и даже обувь рвётся, но бабушка изо всех сил старается нам помочь: лезет в долги на три тысячи, а потом с пенсии отдаёт понемногу. Она даже себе ничего не покупает, даже галоши не может купить, а если свяжет себе носки, потом отдаст снова нам. А когда пойдёт в магазин, берёт не так, как все,— два килограмма муки, а целый мешок, чтобы для всех нажарить вкусные лепёшки. Она очень много жарит, а после лепёшек ещё и пирожки. Баба Лиза поможет в трудную минуту, порой заменяет мне и друга, и маму, и даже папу. Бабушка научила меня вязать и вышивать. Она очень добрая, у неё нет врагов, со всеми дружная. Как пойдёт на почту, так там бабушку зовут присесть. Вот такая у меня баба Лиза».
В этом году семья потеряла кормилицу. Нет больше бабушки Лизы. При работе, но без денег отец и сын Григорьевы, мать тоже без денег, но при работе. Зарплату до тысячи трудно считать зарплатой. Нетрудно посчитать доход этой семьи и понять безысходную грусть в глазах Альбины Григорьевой, матери пятерых детей. Ей от моего анкетирования ни жарко, ни холодно. Экономическая нестабильность большинства семей, а более откровенно — крайняя бедность, стала следствием ослабления роли семьи в воспитании детей. Чего уж там говорить: «бытие определяет сознание». Вот и определило: огромен рост числа детей, не согретых родительской любовью. Счастье Викино, что рядом была бабушка, о которой с такой любовью отозвалось детское сердце.
Достопочтенная действительность и современность жизни наших семей так разволновала сердце, что светлые и печальные стихи Александра Щербакова как нельзя кстати, наверное, для моих размышлений.
Что я в жизни открыл?
До чего докопался к сединам?
Всё зависит от крыл,
На которых летать Бог судил нам.
Только чтоб до конца
Продержаться, остаться крылатым,
Прилетай в дом отца,
Дух лечи, ставь на крылья заплаты.
Походи босиком
По траве, по лесам и по пашням.
В горле чувствуешь ком?
Значит, ты человек не пропащий.
Продержитесь, отцы и матери, жизнь меняется к лучшему, «дайте крылья» вашим детям, чтобы они всегда могли вернуться в родной дом отца.
Рыцарь
Серёже исполнилось одиннадцать лет. Раньше он любил строить машины и даже подъёмные краны, был трактористом, шофёром, рыцарем. Со всей улицы ребятишки собирались около Серёжиного дома играть в прятки, в гуси-лебеди, в коршуна. Вот и в нынешнее лето на песке у дома дети строили скотный двор, подвозили на машинах сено, складывали его в скирды и зароды, а девчонки лепили из кеси-меси бурёнок и разговаривали с ними как доярки.
Серёжа видел, как тихо прошла мимо детворы его мама. Она не окликнула его и не спросила, где младшенькие. Он давно в доме за старшего, и поэтому мама Таня часто с ним советуется: купить ли Олюшке бантики свежие или подождать, хватит ли три машины дров на зиму, либо сдать поросёнка да ещё прикупить. И Серёжка гордится этим: «Я теперь за папку». Мальчик всё посматривал на калитку, не позовёт ли его мама, и, не вытерпев, побежал домой. Мать сидела, уткнув голову в передник, плечи её вздрагивали, и Серёжка понял, что она плачет. Он тихонько прикоснулся к плечу и робко спросил: «Ты чего, мам?» Татьяна подняла голову, обняла сына и заревела ещё сильнее. «Чем кормить скотину будем, сынок? Время уходит, погода портится, а у нас сено в валках. Избегалась я, никто конные грабли дать не хочет, даже за деньги. Абы мы с тобой не отработали, что ли? Ох, горюшко мне. Да как же выжить бабе одинокой? Да как деточек моих поднять?» Татьяна всё причитала, утирала нос, глаза, тяжело вздыхала и снова бралась напричитывать: «Вторую неделю сенцо лежит, чернеет ведь. Сгниёт — и что тогда, корову со двора? А жить чем?» Серёжа сидел, опустив голову, и слушал причеты. Он знал, где их покос, совсем недалеко от деревни. Пешком дойти за час можно, если быстро идти.
Раненько утром мать снова побежала в деревню искать грабли. А Серёжа будто бы и не спал. Подхватившись, он затолкал в карман краюху хлеба, налил в бутылку молока, отыскал в гулевом деревянные грабли и вышел из дома. «Лишь бы малышня не проснулась. Испугаются, что ни меня, ни мамки нету». Шёл ходко, перекидывая грабли с плеча на плечо. Было свежо, напевали утрянку птицы, а Серёжа торопил себя: «Скорей, скорей иди, грести надо, облачка на небе».
Подошёл к покосу, по-хозяйски перевернул валок, обвёл глазами поле. На минуту ему стало страшновато: «Конца не видать, не справлюсь». Он вспомнил вдруг заплаканное лицо матери и стал грести. Сено высохло, валки легко скручивались, и ему радостно было смотреть на маленькие копнушки. Сначала Серёжка их считал, а потом отступился. Попив молока и утерев пот, мальчишка продолжал сгребать валки в кучки. В носу щекотало от пыли и запаха сена, цветные мухи и пауты одолевали, но Серёжа не сдавался. Пусть только мамка не плачет. Да сколько тут его, сена-то? И без конных сгребём. К обеду между большим и указательным пальцами горело, всплыли волдыри. Ничего, заживёт, зато с коровой будем, с молоком. Олюшка с Енькой вон как дуют его.
Вдруг Серёжка услышал ровное позванивание и топот. Повернув голову к колку, он увидел сначала лошадь с конными граблями, а следом и мать. Увидев Серёньку, Татьяна ахнула и снова расплакалась: «Да что же это ты, рыцарь мой, сотворил? Обыскалась я тебя, а ты эвон что. Играл бы около дома, строил бы себе грабли из песка, дак нет...» Мать обнимала сына, и слёзы радости застилали ей глаза.
Людей нет, а дома стоят себе да стоят
Людей нет давно, а дома, добротные, кондовые, стоят себе да стоят.
Корнем этого семейного древа был Феофан Руфович Афанасьев. Работящий, прижимистый, зажиточный. Сын, Тимофей Феофанович, пошёл в отца. Скорые на подъём и на работу, народили они с женой, Марией Васильевной, шестерых детей. Лиза — 1912 года рождения, Маруся — 1915 года рождения, Татьяна — 1919 года рождения, Анна — 1924 года рождения, Василий — 1926 года рождения, Константин — 1928 года рождения. Трудились от зари до зари, приучали к труду и деток. К 1930 году сколотил Тимофей Феофанович крепкое хозяйство. Во дворе красовались молотилка, жатка, поставили дом крестовый, а вот перезимовать не успели. Кровавая пятьдесят восьмая статья ворвалась в Жеблахты и вихрем пронеслась по дворам жеблахтинцев. Афанасьевых, отца и сына, заграбастали первыми. Как же... Имеют дома крестовые, амбары, бани, стайки, а к тому же у Тимофея конь, бык-производитель, коза, доски, котёл. Всего на сумму 818 рублей 45 копеек. Всё богатство «принял» жеблахтинский колхоз. А вихрь раскулачивания рвал на куски семьи и уносил их в чужие края. В Иркутскую область сослали семью Афанасьевых. В Тайшетлаге умер от общей дистрофии (от голода) в 1943 году Тимофей Феофанович. Отца, Феофана Руфовича, много позднее вернули в Жеблахты в связи с тяжёлой болезнью. Сын Тимофея, Василий, в 1945 году погиб на войне, младшенький, Костя, умер в ссылке, а Лиза и Мария, дочери Феофана Тимофеевича, к концу войны вернулись тоже в Жеблахты.
Алефтина Артемьевна Васильева (Маракова) с нескрываемым волнением рассказывает о своём роде Афанасьевых-Мараковых: «Афанасий Степанович и Пелагея Ивановна Мараковы — это мои родные дедушка и бабушка. У них было шестеро детей: Прасковья, Артемий (отец Алефтины Артемьевны Мараковой), Евдокия, Иван, Полина, Пётр. Афанасий Степанович имел в хозяйстве лошадь. Разводил на горе сад. Сад давал хороший урожай: тунгус, челдон, белый налив, ранет Мелина. Саду радовалась вся деревня. Он был гордостью семьи Мараковых. Там каждое дерево было выпестовано Афанасием Степановичем. День — на работе, а вечер и ночь строил Афанасий дом, добротный, крестовый. Большая семья ютилась в избушке рядом».
А в 1937 году снова в деревню заглянул вихрь раскулачивания. По разнарядке найти надо было трёх «врагов народа». Нашли, конечно. В их числе был и Мараков Афанасий Степанович. Признан виновным в том, что являлся «активным участником контрреволюционной повстанческой организации, существовавшей в Ермаковском и Минусинском районах. Осуждён и приговорён тройкой УНКВД (от 9 марта 1938 года) к высшей мере наказания — расстрелу». Реабилитирован за отсутствием в его действиях состава преступления 2 марта 1957 года.
Сыновья Афанасия Степановича были участниками Великой Отечественной войны: Артемий погиб в Польше в 1944 году, Пётр дошёл до Берлина, брал Берлин! Среди потомков рода Афанасьевых-Мараковых есть медики, учителя, рабочие; внук Валерий строил Красноярскую ГЭС, награждён орденом Трудового Красного Знамени. Внучка Афанасия Степановича и дочь погибшего в Польше Артемия Афанасьевича Алефтина Артемьевна всю жизнь отдала учительству, спорту. Является отличником народного образования. Её фамилия внесена в энциклопедию «Лучшие люди России». Все дети, внуки, правнуки этого рода выросли хорошими людьми, достойными своих предков.
И дома, построенные этими семьями, безмолвно и крепко стоят до сих пор в Жеблахтах. Почернели только — наверное, от яростного сопротивления вихрю истории. В одном из них медпункт, в другом колхозная контора. А рядом с медпунктом всю жизнь прожил в другом доме Пётр Афанасьевич Мараков, сын Маракова Афанасия Степановича, ветеран Великой Отечественной войны. Защищал дом отца и стерёг его всю жизнь.
Людей нет, а дома стоят себе да стоят, как свидетели истории России.
Испытание длиною в жизнь
«...И нет выше чести, нежели душу отдать за други своя!» Какие слова... Писать о войне мне, родившейся после войны, трудно. К сорокалетию Победы было много встреч с ветеранами войны, а потом были рассказы о них в местной газете. Прошло двадцать лет, нет, пролетело. От сорока семи их осталось только шесть — ветеранов войны, героев Великой Отечественной. Иногда теперь читаешь либо слышишь, что вроде и не было никакой Отечественной, да ещё и Великой. Пытаюсь понять: что же, русского мужика просто гнали на бойню? Вот они передо мной — воспоминания, письма, фотографии людей, отдавших свою жизнь за Родину. Высокие слова?! Да. Это оттуда, из далёкого четырнадцатого века, тянется ниточка вечной людской памяти о тех, кто сердцем копьё остановил, кто страну спас. После страшного Куликовского побоища видéние в день поминовения появится на Куликовом поле. Богородица, Матерь Божья просила людей помнить погибших, поминать их святой памятью. И нам, жившим, не дай Бог забыть страдальца-солдата, защитника- солдата, духом не павшего перед тьмой.
В начале двадцатого века Афанасий Степанович Мараков вместе с родителями по указу царя, как и многие семьи, был отправлен в Сибирь на обживание. Ехали с радостью. Здесь, в Сибири, позже у Афанасия родится семья. Пелагея Ивановна принесёт шестерых: Прасковью, Артемия, Евдокию, Ивана, Полину, Петра. Семья была дружной, работящей. За землю цеплялись крепко. Афанасий Степанович с братом, Иваном Степановичем, поставили себе дома, строили взрослеющим детям. Пóмочь на Руси тогда была обычным делом. На ноги поднимались быстро. Тридцать восьмой год обезглавил семью. Афанасия Степановича вместе с И. Цепильниковым и И. Могильниковым расстреляют в Кривинских борках под Минусинском как участников повстанческой организации.
Никто из них слыхом не слыхивал о такой, но была «разнарядка» — найти в деревне трёх врагов народа. Вот и нашли. Досталась Пелагее Ивановне горькая бабья доля — вековать вдовушкой. Обиды на власть в работе да заботе забывались. В Отечественную два её сыночка, Артемий и Пётр, уходят на фронт.
Пётр дойдёт до Берлина. Это о нём напишу я к сорокалетию Победы. Это он, старый солдат, потеряв свою любимую Даду, не вынесет горя и одиночества — уйдёт из жизни следом, а беседа с ним тёплым июньским вечером оставит в моей душе глубокий след.
Артемий Афанасьевич погибнет в 1944 году. Погибнет, освобождая Польшу от фашистских захватчиков. В руках у меня письмо Артемия с фронта своим семейщикам. Какое слово, Боже мой, какое русское, тёплое: семейщики, заединщики... Всё понятно: значит, все вместе, заодно. «Здравствуйте, уважаемые семейщики, Лиза, Аля, Нина. Посылаю я вам своё низяющее почтение и от души сердечный привет. Первым долгом я вам собчаю про свою жизнь живу сейчась ничего из госпиталя выписался 9 июня. Поехал на фронт 19 июня а поетому Лиза прощай жив буду писать буду да не поминай меня плохим. Аля а тебе посылаю родительское благословение расти и слушай мамы Лизы. Передай маме чтобы она благословила ити второй раз на фронт. Ну и так Лиза оставайтесь дожидайте меня. Жив я буду не забуду вас передай привет всем родным и знаком. Лиза я от тебя не могу получить ни одного письма. Ну пока досвидания остаюсь жив здоров того и вам желаю счастья в жизни».
А Лиза, его Лиза, тоже дочь кулака — Афанасьева Тимофея Феофановича, имевшего шестерых детей и умершего в 1943 году в местах лишения свободы в Тайшетлаге НКВД СССР от дистрофии,— на руках с двумя девчонками, Ниной и Алей, будет работать и работать не покладая рук. И будет надеяться, что вернётся её Артемий с войны. Ждать заказано. От мамы, Марии Васильевны, переняла Лиза любовь к шитью. Обшивала всю деревню. Из старья, из обносков, а слепит бабочкам обновки на загляденье. Письма на фронт Артемию писала по ночам. Слёзы и молитвы Матери Божьей не спасли суженого. В своём последнем письме солдат благословит свою дочку Алю. Альбина Артемьевна, почти не помнившая отца, фронтовое письмо его с благословением будет читать в самые трудные дни жизни. Может, и правда оно помогало, и Аля, Алечка станет любимым учителем физкультуры многих поколений абаканцев и просто душевным человеком. Поэтому не было выше чести для дочери, «нежели душу отдать за други своя». В 1990 году Альбина Артемьевна отправляется в Польшу на встречу с отцом в чужой земле. Письмо из воеводства растревожило душу до невыносимости. Там было всё как в справке: «По сообщению польского агентства „Интерпресс“, Варшава, Мараков Артемий Афанасьевич, погибший 3 августа 1944 года на территории Польши, захоронен в одной из братских могил на советском воинском кладбище в городе Казимеж-Дольны Люблинского воеводства ПНР. Его фамилия внесена в списки второго издания книги „Память“».
Одновременно архив сообщает, что после окончания военных операций в городе Казимеж-Дольны было заложено большое кладбище солдат Советской Армии, которые погибли в этом районе и были сначала похоронены в разных местах поблизости. На этом кладбище похоронено 8648 солдат и офицеров, из которых около 6500 полегли в Казимеже-Дольном. Кладбище расположено на видном месте и окружено каменной оградой, при входе на кладбище находится надпись на двух языках: «Парк — кладбище воинов Советской Армии в Казимеже-Дольном».
Это поездка к отцу останется в памяти навечно. Такой кровавой и тяжёлой войны для русского народа не было, и для Али Девятое мая теперь всегда — день поминовения павших, день поминовения отца. На католической иконе увидела там Георгия Победоносца в сверкающих доспехах, а домой привезла нашего Егория. Он зло истребляет, казнит. Копьё поднимает, потому как змий — это воплощение зла, а преграда ему — воинская доблесть, долг, подвиг, духовное борение. Таким был отец Альбины Артемьевны — Мараков Артемий Афанасьевич.
Деревня ещё долго будет чувствовать войну. Мужики перегибли, в колхозах работали в послевоенное время в основном женщины. И если появлялся заезжий солдатик-мужичок, то, как говорят, нарасхват. Нуждались в семьях в мужской силе и ласке. В 1947 году приехал в Жеблахты погостить к сёстрам Иван Фёдорович Овчинников. Фронтовик, хоть и не в первые дни войны призвался по причине принадлежности к верующей семье. Приглянулась здесь ему Лиза Маракова, звонкоголосая да работящая. Не посмотрел, что с двумя детьми, приглянулась шибко.
«Нам, детям, запомнились из воспоминаний отца события эмоционального характера,— рассказывает его дочь Мария Ивановна Овчинникова.— Помню, как он рассказывал, что физическая закалка и дисциплина, привитые ему в семье староверов, не однажды помогали ему на фронте. Служил отец в пехоте, и умение быстро окопаться, чётко выполнять команды командира было спасением для солдат при обстреле наших позиций противником. Он успевал выкапывать ямки достаточной глубины, чтобы укрыться от пуль немцев. При воспоминании о боях отец всегда жалел молоденьких солдат, которые были и физически слабее, да и моральный дух ещё не окреп у них. Страшно было всем, а им особенно. Когда я слушала отца, у меня на глаза наворачивались слёзы. Но то, что мне рассказала Аля, открыло тайну относительно рубки кур в нашей семье. Аля помнит, что папа никогда не рубил головы курицам. Это делала мама и часто упрекала за это отца. Потом он рассказал, что, видя, как петух бегал по двору без головы, он вспомнил, как однажды командиру, который бежал впереди, снесло голову осколком от снаряда, и он по инерции ещё пробежал несколько шагов без головы. На отца этот случай произвёл сильнейшее впечатление, поэтому спустя много лет после войны он не мог этого забыть. (Глаза Марии Ивановны без конца увлажняются при воспоминании о родителях.) Моему папе никогда в жизни, по-моему, не было скучно. Он работал всю жизнь, пока не слёг. Работал молотобойцем в кузнице, шорничал, сторожил, зимой чистил проруби на реке. Несмотря на ранение, я не помню его отдыхающим. Он на всю деревню катал валенки, шил сапоги, при этом сам делал берцовые гвоздики, подшивал искусно валенки. От постоянной напряжённой работы у него часто открывались раны. В моей памяти как сейчас остались строгие и добрые глаза моего отца и крепкие мускулистые руки, на которых он подтягивался на кровати долгих восемнадцать лет. В тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году в возрасте пятидесяти четырёх лет папу парализовало: отнялись ноги, правая рука, речь,— но мы не видели отчаявшегося человека. По-моему, для отца счастье и несчастье казались чем-то вроде стреляных гильз, далеко отброшенных могучим желанием жить и чувствовать, что жизнь — это большой подарок. Хлопочущая у стола мама Лиза все эти годы была, как солдат на посту, рядом с отцом. Хранила его. Ей бы памятник поставить за все страдания и испытания длиною в жизнь. В её жизни было трое замечательных мужчин. Мы, три девчонки от разных отцов, выросли дружными, любящими своих родителей. Это ведь очень важно».
После встречи с Марией Ивановной долго не сплю: вот она, история моей страны в лицах. Самое главное, что дети помнят своих отцов.
Почему мы победили в ту страшную войну?
Потому что было единство всех людей, всех народностей. Потому что был дух русского солдата, потому что был надёжный тыл, были жёны, сёстры, матери, у которых тоже было великое желание дождаться победы.
Сегодняшние дети далеки от того времени, но есть мы, учителя, помогающие прикоснуться сердцем к подвигу тех людей, кто вынес эту войну на плечах. Урок мужества «Я патриот» был потрясающим и ненадуманным. Он шёл от сердца. Детские откровения просто брали за душу.
«Для меня патриотизм — папина рубашка в клетку. Отца нет в живых, а я храню её».
«Его не понюхаешь и не попробуешь, он идёт из души».
«Я просто люблю Жеблахты, и если уеду куда-нибудь в гости, скорей домой тянет».
Так говорили дети на встрече с ветеранами войны. И совсем не говорили это слово наши гости, солдаты сорок первого года. Но как этот скрытый патриотизм звучал в их воспоминаниях о войне! И этим солдатам было что рассказать ребятам.
Сегодняшние литературные работы детей — это ещё одно прикосновение к истории России, к бессмертному подвигу советского народа в Великой Отечественной войне. Работы искренние, наивные, по-детски бескомпромиссные. И патриотические. Патриотизм этот не наносной, но идущий из души.
«И это все о нём»
Иван — симпатичный, а на фотографии он просто красивый. Говорят, чёрные глаза — загадка, а у Вани они грустные и добрые. Чёрная упрямая чёлка чуть прикрывает высокий лоб, брови вразлёт придают лицу удивление и орлиность. Если бы я могла написать портрет моего современника...
Вот он, смуглый, худенький, нескладный, с оттопыренными ушами, пришёл в наш класс. Особая примета — грусть в глазах. Подолгу смотрит в окно, порой даже не слышит, что к нему обращаются. Он весь узкий, длинный и чёрный, а доброта в лице — светлым пятнышком сквозь чёрное. Ванина мать спилась, он приехал к отцу, которого чуть помнил с детства. Затаённая боль Ивана серой тенью прячется у глаз.
И вдруг — улыбка, мягкая, застенчивая, какая-то извиняющаяся. Это другой Иван. На портрете он рядом с любимцем Карькой. Из-под шапки-ушанки выбились непослушные вихры, а глаза тёплые, ласкающие. Никто из одноклассников не видел в руках мальчишки кнута. Чуют Ванину доброту и заботу лошади. Завидев его, приветливо фыркают, тянутся мордой к другу, тычутся мягкими губами в его фуфайку.
Но и в этом портрете Иван не весь. Иду по пути раскрытия внутреннего облика моего современника. Композиция этого произведения проста и строга. Иван сидит у окна, сложив руки на коленях; поза спокойная, привычная. Упрямый наклон головы, взгляд, углублённый в себя, слегка сдвинутые брови. Ощущается напряжённая работа ума, усталость повзрослевшего парня. Но самое главное в портрете — руки. Только на портрете они отдыхают. Третью осень Иван работает на зернотоке, работает в две смены, освоил все зерноочистительные машины. Люди говорят, что он безотказный в работе. С ним и взрослые встают в пару. Нынче Иван получил за работу и зерно, и деньги, да только не плещется радость в Ваниных глазах — всё та же грусть. Мама об этом не знает, его мама, которую он четыре года видит только во сне.
Домик у реки
Дети мои, Наташа, Сергей, Оля, эти страницы для вас; переверните их, прочитайте и задумайтесь: «Кто я, и зачем я живу на этой земле?» Все люди — преходящи. Добрые, злые, смешные, страшные, власть имеющие и не имеющие — все. И каждый из них оставляет в этой жизни след — злой или добрый. И от того, кто будет наполнять твою душу и чем наполнять, произойдёт рождение Человека или растление его. Душа ведь наполняется добром постепенно, благодаря родному дому прежде всего. Малая родина для меня как раз начинается с отчего дома. Здесь, по улице Ойской, стоит он окнами на реку. До боли близко мне всё здесь. Вот крыльцо, крепкое ещё, где любили вечерами после трудового дня посидеть отец с матерью. Здесь, на заветном крылечке, отец любил «плановать» работу на следующий день; здесь, бросив фуфайчонку, мог прилечь отдохнуть в знойный полдень; здесь встречали гостей. Дом наш славился гостеприимством. В праздники на столе был резкий свекольный квас, румяные шаньги и пирожки, холодец, жаркое из русской печки, рыбные пироги... Я помню, как весело было за столом. Лучше моей мамы никто не стряпал на селе, так казалось мне, а лучше моего отца никто не играл на баяне. Редко брал его в руки отец, но когда уж брал, инструмент выговаривал в его руках. И краковяк, и «Ночка», и падеспань, и вальс. А потом были песни. Самая заветная отца: «Ох, я млада, млада, не знала, да что в любови да есть вреда». На два голоса они пели её с мамой со слезами на глазах.
Воспоминания, воспоминания... Нахлынут волной и никак не отпускают уж тебя. Вот вечер. Мама степенно заводит квашню, мы с братом смирно сидим рядом, отец вслух читает нам «Тихий Дон». Да как читает! Вздыхает мама, до шёпота снисходит голос отца, я боюсь шевельнуться... От тебя, верно, отец, любовь величайшая к книге. И песни ваши пою, и плясать люблю — всё от вас, всё ваше.
Больше всего смущала иконка Божьей Матери с младенцем в красном углу. Перед Пасхой белили, всё мыли и чистили. Когда дело доходило до «святого угла», мама с особой осторожностью протирала иконку — память её матери — уголок и клала красное яйцо, а старое убирала. Оно было такое лёгкое. Ответом на мой вопрос: «Почему?» — было: «Боженька потчевался, а теперь — другое Ему на великий праздник». Долго для меня это было страшной загадкой: как — потчевался, а яйцо целое? Нет, что ни говорите, а красивый это праздник — Пасха. Отец под крышей навешивал качели, мама непременно шила мне новое платье, а Пасха ведь редко бывает солнечной да сухой,— вот я обязательно в этот день бухнусь с качели в новом-то платье прямо в лужу. Но в этот день всё прощалось.
Нет в живых уже ни отца моего, ни матери,— вот только то, что содеяно ими, крепкими корешками проросло в душе моей: «Не делай людям зла. На всякий крик душевный найди слова привета, утешения». Здесь, против нашего дома, на берегу реки Ои, часто в детстве останавливались на ночь цыгане. И мама выносила им парное молоко, хлеб. «Спустится на тебя благодать, если людям помогать будешь»,— так мудро и спокойно объясняла она мне свои поступки и действия. И никогда не забуду, как в Троицу в новом платьице прибежала к своей подружке, Нине Бесхмельницыной, звать её в лес за цветами, а Нина, увидев на мне платье, резко развернулась, заплакала и ушла в дом (в семье у них было одиннадцать детей). Я вернулась домой и стала просить платье для Нины. Мамочка моя всё поняла, её сердце откликнулось на крик душевный, а я, счастливая, с платьем неслась к подружке.
Дети мои, Наталья, Сергей, Ольга, вы уже выросли и понимаете, что привязанность к семье, к дому нельзя создать нарочно, она создаётся, прежде всего, той атмосферой, которая царит в семье. И ощущения, и понимание малой родины начинается именно с семьи, с твоей семьи, в которой ты вырос. Вспомните, как наивно вы писали в своих сочинениях: «Был в гостях и сильно затосковал по дому, по деревне. Наши Жеблахты лучше всех!» Они лучше всех и в твоих армейских письмах, сын. Иногда перечитываю их, в них твоё взросление, ощущение Родины совсем по-иному. «А вчера вышел из КПП и зачуял такой знакомый и родной запах, сразу не мог понять, что это. Потом понял: это сеном так пахнет. Немец за забором нашей части траву косил. Прямо как на дедкином покосе в деревне. Домой потянуло сразу сильно». И вправду — нет лучше Жеблахтов наших. Это и есть нравственная оседлость. Когда домой тянет — значит, там всё хорошо.
Мне посчастливилось побывать за границей (в Болгарии и Германии), но скажу вам, дети мои: нет ничего лучше Родины... В Болгарии отдыхали мы на Чёрном море, на Золотых Песках. В один из дней повезли нас на остров Робинзона. Какой же это был праздник! С настоящими Робинзоном и Пятницей, с виноградом и ракией, с морской рыбой, но всё испортили горы. Я увидела их вдруг, далеко-далеко. Они так напоминали Саяны, родные мои Саяны, которые видны вершинами где-то от Казанцево. Остальную часть праздника ваша мать проплакала в туалете — так хотелось домой, прямо сейчас, немедленно, птицей лететь в родные края. Вот когда понимаешь слово «ностальгия», вот когда так ясен и понятен смысл песни «Караваны птиц надо мной летят». А когда подъезжала к казанцевской берёзовой роще, сердце моё готово было выпрыгнуть из груди: «Мои берёзки, мои белоствольные, только у нас такие, моя Оюшка... мой народ».
С той поры прошло шестнадцать лет. «Отшумела» перестройка, а деревенька моя просто живёт и живёт. Улица, что вдоль реки, в основном из пенсионеров. Это они, как и встарь, зовут Жеблахты — Чеблахтами. Осиротел и домик моих родителей, но когда прохожу или проезжаю мимо, здороваюсь с ним, обласкаю глазами, а сердце сожмётся от грусти. Молодые семьи селятся теперь все на горе, строятся мало — тяжело, безденежье давит. Вот и вы, дети мои, расселились в свои «гнёзда» — стало быть, прикипели сердцем к Жеблахтам. Хорошо это. Сколько «бурь» пронеслось через село, а оно живёт. Есть школа, моя старушка-школа, в которой учились мои дети, а теперь их дети; есть детский сад, магазины, медпункт, почта, Дом культуры, спортзал, библиотека. Всё это для вас и ваших детей. Трудно сейчас селу, очень трудно, но не теряйте веру. Здесь все ваши корни. Здесь земля моего прадеда — Левичев лог, здесь земля моих отца и матери... здесь их могилы. Всё как в песне: «С чего начинается Родина? С картинки в твоём букваре», с домика у реки, с материнской песни, с доброго слова отца.
И никто уже не скажет мне на дорожку: «Ну, с Богом». Пожелание это из уст моей матери дорогого стоит: оно хранило меня, оно берегло мой семейный очаг, оно лечило меня от печалей, потому теперь я говорю вам, дети: «Ну, с Богом. На этой земле вам жить, эту землю лелеять, ведь малая родина — это всего лишь кусочек той большой Родины, которую мы называем таким красивым и ласковым именем — Россия».
Не сеяли, а приехали с жаткой
Возможно ли любить всех? Для художественной литературы этого вопроса нет: любовь к людям — непременное свойство каждого привлекательного героя и тем более каждого значительного писателя. Но для педагогики здесь много сложностей. То, что очевидно для писателя или поэта, совсем не очевидно для практического семейного воспитания. Как это — любить людей? Разве можно всех любить?
— Я не люблю лицемеров.
— Я не могу любить людей, которые меня не любят.
Вон бездельник, этот потребитель — его любить? Да тем более в наше тревожное время. И снова мы сталкиваемся с одним из самых трудных вопросов нравственности и воспитания. Если бы и в самом деле можно было любить всех людей, если бы не было бюрократов, мошенников, хулиганов — как легко было бы воспитывать детей. А ещё — если бы и отец, и мать были людьми разумными, и этот разум видели бы дети и чувствовали заботу родителей, то не было бы таких сочинений: «...я её не вижу совсем и не знаю, какое у неё сердце матери. За последнюю неделю общения я заметил, что у неё сердце холодное, твёрдое и безжалостное. Это заметно даже тогда, когда она приезжает с работы, и сразу занимается делами по дому, и не может спросить хотя бы, как у меня дела в школе и как здоровье, ну и так далее. И у меня появляется мысль, что я родной или неродной сын. Во-первых, если был бы родной, она уделяла бы внимание. Во-вторых, она мне ни в чём не помогает. И в-третьих, у неё нет времени на меня. И после этого как можно описать сердце матери?» (Ученик 11 класса.)
Как же после этих уже не детских строк убедить дитя, что он нужен маме? Нужен! Знала бы мама, что из воспитания ничего не получится, если нет сердечной тяги к людям, нет любви к собственным детям. Философы говорят, что это непременное условие нравственности. Вспомним биографии лучших людей России: у каждого был кто-то в семье — мать, или бабушка, или няня,— самозабвенно любивший людей. Да, это не всегда легко — любить людей. А уголь добывать в шахте легко? А работать в грохоте ткацких станков легко? А находиться в космосе по полгода легко? Почему же мы, привычные к физическому и умственному труду, не хотим дать себе труда духовного? Не хотим думать, прежде чем сделать? Ведь дети пострадают от этого. И люди пострадают от этого. «Ну и что? — ухмыльнувшись или удивившись, скажете вы.— А мне какое дело?»
Пробить эту броню потом будет невозможно. Значит, не было в семье со стороны родителей самого важного — сердечного движения навстречу людям, близким и далёким. Однажды выросшие в нелюбви — не сделают добро людям. Добра без любви к людям не бывает.
И, наконец, последнее: знаете ли вы, сколько времени общаются теперь родители с детьми? По некоторым данным — двенадцать минут в день! А кто-то утверждает, что полчаса в день. Но и за полчаса, если нет другого выхода, надо воспитывать. Раньше ребёнка поднимали всем селом, он рос на виду у всех. Все знали, чей он, и каждый останавливал его, если он дурно вёл себя. Да и он не мог дерзить взрослым. Ребёнок знал, что его все знают, у него было представление о чести семьи, и каждое слово отца подкреплялась не только его авторитетом, но и общественным мнением. Вот это общественное мнение соседей, близких людей и воспитывало детей. Что уж говорить о самой семье? Отец и мать были непререкаемым авторитетом для детей.
Сегодняшние дети — это дети эпохи телевидения и компьютеров. Кто знает, что в голове у ребёнка, сидящего у компьютера целый день. И родители сегодня тоже озабочены другим — достижением достатка. Достаток вытесняет другую, очень важную заботу — духовную. Не отсюда ли столько бед с воспитанием детей? Мы ждём от выросших детей того, чего не дали им в детстве. Не сеяли, а приехали с жаткой.
Читаю «Последний поклон» В. П. Астафьева и всё более думаю: «А ведь он родня моя! Всё будто из моей жизни писал: песни моих родителей пели его родные, холодец Катерина Петровна готовила как мама моя, а уж пословицы, поговорки, присловья, игры — все из нашего дома, из моего детства».
Читаю детям его рассказы, вспоминаю случаи из своей жизни, и заворожённые ребятишки будто вместе со мной в том счастливом времени, когда нечего было особо есть и носить, но было светло на душе, и ты не думал о том, как купить одиннадцатую юбку (десять уже есть). Мы пели хорошие песни о Родине, о школе, а наш любимый учитель истории Иван Фомич Халевин часто напоминал: «Дети, надо ложиться спать с чистой совестью».
Вот завтра снова будем читать Астафьева и плакать над «Белогрудкой». Значит, с детьми всё в порядке.
Здесь душу легче разглядеть
Любите ли вы школу? Любите ли вы её так, как я?! Я имею право так говорить. Сорок четыре года отшагала по школьной тропинке, из них двадцать пять лет — директором. Школа моя сельская — светлая, тёплая, домашняя. Зайдёшь в неё — и тебе навстречу слова: «Мир входящему». А в этом мире есть школьный уникальный музей «История одной семьи», где вы можете рассказать хоть раз в жизни о своём отце, матери, любимой бабушке. Вы можете принести в этот музей из дома дорогую вашему сердцу вещицу и рассказать о ней. Здесь вы можете просто собраться на Печу-Кучу и поболтать по-домашнему. А ещё в школе есть картинная галерея. Чем же деревенские дети хуже городских? Тоже приходят и слушают рассказы о русских художниках, наслаждаются прекрасными полотнами Левитана, Шишкина, Васнецова, Репина, Крамского, Рериха... Живёт в моей школе рукописный литературный альманах «Маленький Пегасик». Зародился он тринадцать лет назад, и ежегодно три номера выходят в свет. Детское творчество — это и вольное мышление, и совместное с педагогами творчество. В общем, это здорово! Чего только стоят «Объяснение в любви каблучка и ступеньки», или «Диалог утюга и платья», или «О чём мечтает моя собака»! Вот уж поистине «и смех, и слёзы, и любовь». А наши школьные игры «Что? Где? Когда?», на которых всегда три команды: учителя, дети, родители! А наш физкультурно-спортивный клуб, один из лучших в районе спортивный двор — подарок президента Дмитрия Анатольевича Медведева!
Вокруг моей Печи-Кучи много хороших учителей. Они не только увлекательно учат. Мои коллеги научились не сравнивать детей друг с другом, не настаивают на получении качественного результата. Это нехарактерно для нашего учебного процесса. И, оказывается, так освобождает энергию участников этого процесса! Учительский коллектив вместе с детьми и родителями поёт и танцует, с удовольствием участвует в спортивной жизни школы, района, края. Есть в моей школе добрые традиции: например, на первой школьной линейке каждый класс дарит школе (как живому организму) букет цветов с названием. Здесь же одиннадцатиклассники ведут первоклашек к дубу и вместе с ними дают клятву, взявшись за руки вокруг дуба. Весь год в школе висит волшебный почтовый ящик. В него ты можешь опустить поздравление другу, пожелание учителю, выразить своё неудовольствие или наоборот. А почему волшебный? Да потому что ящичек этот помогает понять, что происходит внутри ребёнка.
Можно многое рассказать о школе, в которой прошла моя жизнь. Не думайте, что на пьедестал хочу. Другое волнует: мне очень важно, чтобы и учителю, и ребёнку было дело до своей души. К этому направляю все свои силы и разум. К этому подвигаю учителей и детей.
Вот прочитала статью в газете «Наш Красноярский край» — «Долги наши тяжкие перед деревней», и подумалось: «Привлечь бы на эту Печу-Кучу из всех уголков Красноярского края, из самых дальних и «необразованных» деревень людей, действительно болеющих за своё село, чтобы Печа-Куча получилась не бесцельной, не пустой, а по-настоящему продуктивной». До невозможности обнищала деревня, радость ушла от мужиков и баб, давным-давно не щекочет ноздри пыль хлебная от зерносушилки. Как скажут по телевизору, что в Красноярске детский сад за двести миллионов построили либо игровую площадку для детей очередную, я начинаю думать: «Эх, деревенька моя, не забудут, может, тебя?» Столько денег у богатых скопилось, а куда их? На тот свет не возьмёшь. Вот и строили бы для детей в сёлах, дарили бы детям радость.
В школе моей нынче всем будет радостно: пластиковые окна, новая кровля и на школе, и на спортзале, и на мастерской. А деньги выделил на всё это министр образования Красноярского края Вячеслав Владимирович Башев. Наверное, есть дело до своей души у министра. Сдержал слово! А раз слово сдержал, значит, мысли добрые были. Я ему кланяюсь. И на школу-старушку всё любуюсь. Поверить не могу: похорошела! Для детей.
Для чего всё это говорю? Чтобы кто-нибудь что-нибудь услышал. Деревня — это корни города. Город-муравейник всегда подпитывался деревней. Давно с деревни начинать надо. Здесь душу легче разглядеть. С неё начинать надо.
