Москва по понедельникам0

Роман-история

 

      Всем шагающим в ногу со временем посвящается

От автора

Если писать одну правду, тебя могут привлечь за клевету. Поэтому иногда лучше разбавить её вымыслом. Данный роман и есть пример такого синтеза.

Часть 1

Drang nach Osten

Далеко не всегда герои-символы уходят вместе с превозносившей их эпохой. Нередко они изменяют самим себе и своему прошлому. Без стеснения пристраиваясь к эпохе следующей.

Эгоизм как высшая форма человеческой искренности.

Искренность как высшая форма человеческого эгоизма.

1.

Экран.

Сотни начищенных до блеска сапог безупречно вычерчивали сотни прямых параллельных линий. Превращая геометрию в искусство.

На военном тренировочном плацу.

В окружении неприступного кирпичного забора.

Однако ни пронзительного командирского «левой-правой», ни пугающего грохота сливавшихся воедино шагов слышно не было. Приказы потеряли голос. Всё вокруг замолкло. И только таинственно-сладостные звуки одинокой трубы ненавязчиво доносились откуда-то сверху. Сквозь безоблачную летнюю тишину. Будто музыкальное сопровождение немого фильма.

Безымянная мелодия для безымянной постановки.

В армейском театре под открытым небом.

Неужели кто-то наблюдал за всем происходящим? Неужели у кого-то всерьёз возникло желание придать этому ничем не примечательному, однообразному зрелищу мягкости и даже поэтичности?

Или, может, кому-то просто захотелось дать свободу собственной фантазии?

Труба не звала.

Труба пела.

Просветлённые лица марширующих то неожиданно приближались, то так же неожиданно отдалялись. Кинокамера выбирала крупные планы по своему предпочтению и вкусу. И хотя все лица были вроде бы разные, настроение, молодость и одинаково короткая стрижка делали их похожими друг на друга.

В этот солнечный день юные воины, казалось, забыли о тяготах службы и выглядели свежими и подтянутыми. Они напоминали переодетых в военную форму ангелов. И такое сравнение не было далеко от истины.

Музыка их объединяла.

Музыка их вдохновляла.

Но не на подвиги.

На жизнь.

Геометрия не случайно превращалась в искусство.

На то была чья-то воля.

Солдаты чувствовали повышенное к себе внимание и с трудом скрывали смущение.

Это было видно по глазам.

И яркому румянцу на щеках.

Сам же невидимый наблюдатель не смущался.

Он не мог оторваться от экрана.

Он заряжался энергией.

Кино ему нравилось.

Тем более что это был единственный сеанс для единственного зрителя.

Сон затягивался.

И просыпаться зритель не торопился.

Сон — состояние магическое.

2.

Мать плакала.

Жалобно, тихо, безутешно.

Вчера вечером она кое-как ещё держалась, сегодня же — будто прорвало. Поток слёз не иссякал с самого рассвета, грозя смыть прочный домашний мир. Не спасало ни присущее ей умение держать себя в руках, ни самовнушение, ни успокоительное.

Под стать материнскому настроению даже погода за окном выдалась не по-августовски мрачной. Будто лето решило поиздеваться над календарём и человеческими привычками.

Мать плакала.

Но она ничего не могла с собой поделать.

Никогда прежде её душа не разрывалась между счастьем и тревогой. Никогда прежде мать не переживала так за своего сына. Нет-нет, она ничуть не жалела, что его по окончании школы направляли учиться за границу. Наоборот, этим особым доверием она гордилась. Престижный университет. Престижная специальность. Далеко не перед всяким молодым восточным немцем открывалась столь реальная перспектива. Однако буквально за несколько часов до отъезда сына радость вдруг исчезла, сердце заныло, а во всегда спокойном поведении матери появилась чуждая её характеру нервозность.

Мать плакала.

И всем своим слезам верила.

Сейчас она была полностью во власти страха и неизвестности. В ней, похоже, одновременно проснулись все мыслимые родительские инстинкты. При этом больше всего её пугали пять лет предстоящей разлуки. Уже сама мысль о том, что буквально с завтрашнего дня её единственный ребёнок начнёт жить по чужим законам и под чужим надзором, разжигала в ней ревность. И бороться с этим неведомым ей до сих пор чувством было невыносимо трудно. Она ни с кем не хотела делить своего сына. Она ни с кем не хотела делить, как она считала, исключительно ей одной вверенное право поощрять его или наказывать. Будучи убеждённой атеисткой, мать вдруг даже вспомнила о Деве Марии. Но только вспомнила. Просить же ни о чём не посмела. Впрочем, она толком не знала, о чём просить и как это делать. Такого сомнительного опыта у неё ещё не было. Она никогда не позволяла себе опускаться до подобной беспринципности. Потому что беспринципность была для неё равносильна предательству. И в первую очередь — по отношению к непререкаемым жизненным идеалам. В которые она искренне верила. И ради которых она готова была пойти на любые жертвы. В том числе и на личные.

Мать пребывала в растерянности.

Она знала, что сейчас ей неоткуда ждать помощи.

И даже сочувствия.

Мать плакала.

Все её тайные мечты о блестящей карьере сына сегодня утром вмиг потускнели, ушли на задний план, уступив место более конкретным, земным проблемам. Оптимизм пропал. Не спасало и воображение. Между настоящим и будущим образовалась непреодолимая пропасть. Ведь отныне всё, что связано с её сыном, должно было решаться где-то далеко, за тысячи километров, без её непосредственного участия. И если в предыдущие месяцы мать рассуждала о его университетских успехах уже как о свершившемся факте, то сегодня она поняла, что путь к этим успехам лежал и через её страдания.

Это было ужасное открытие.

За окном гудел ветер.

За окном продолжала тянуться унылая, ничем не примечательная вчерашняя жизнь.

Мать плакала.

Она напряжённо ходила из угла в угол крошечной родительской комнаты.

Не поднимая головы.

То и дело вытирая слёзы насквозь промокшим носовым платком.

Сегодня ей казалось, будто она отправляет своё любимое чадо на фронт. И что бы ни говорили о Советском Союзе, о социализме, о вечной дружбе между двумя великими народами, а воспоминания о войне даже спустя десятилетия не давали покоя. Мать хорошо помнила речи фюрера из уличных репродукторов. Помнила победоносные кадры отечественной кинохроники под звуки духового оркестра. И ей с трудом верилось, что русские простили немцев за все их прошлые грехи. А если к этому добавить немногословные жуткие рассказы мужа, воевавшего на Курской дуге и чудом оставшегося с головой на плечах, то становилось совсем не по себе. Правда, сегодня было другое время. Тем не менее, матери не раз приходилось читать в газетах и слышать с экрана телевизора знаменитое русское: «Никто не забыт! Ничто не забыто!» И она ни на секунду не сомневалась в искренности этих пафосных, но в то же время угрожающих восклицаний. Русские уже давно убедили немцев: таких слов они на ветер не бросают. Поэтому, с точки зрения памяти и логики, опасаться действительно было чего. К тому же нужно было учесть множество национальных особенностей народа-победителя, которые с особенностями немецкими порой никак не сочетались. Так что рассчитывать юному созданию на лёгкую, беззаботную жизнь среди бывших врагов его родителей вряд ли стоило. Во всяком случае, на первых порах. Пока не удастся зарекомендовать себя их преданным другом и единомышленником.

Единственное, за что мать была спокойна, так это за идеологическую стойкость сына. В чём в чём, а в идеологии восточные немцы перещеголяли даже своих учителей-победителей. Теперь сему наивысшему искусству дисциплины и морали они могли сами кого угодно научить. Усердное всенародное покаяние и самоперевоспитание не прошли для нации впустую. За считанные послевоенные годы она преобразилась. В передовиках эфдэётовской молодёжи числились самые дисциплинированные и благонадёжные, самые проверенные из проверенных. Гэдээровские власти не скрывали, что учёба в СССР была для всех «самых» золотой олимпийской наградой за их активность. И одновременно серьёзным авансом на будущее. Поэтому, отправляясь на пять долгих лет в братскую страну, молодые люди стремились любой ценой оправдать оказанное им доверие. Без устали и капризов они учились совершенствовать социализм. Быстро смирившись с безжалостным русским климатом и неустроенностью местного быта, они перенимали бесценный исторический опыт. И, надо сказать, у большинства из них это здорово получалось. Нередко даже примерные советские сверстники, не без юмора и ехидства, отмечали не свойственную иностранцам чрезмерную правильность восточных немцев. Их работоспособность и закалку, а порой и их спортивную, полувоенную выправку. Без преувеличения, потомкам победителей было чему поучиться у младших братьев по соцлагерю. Хотя успехи «младших», как правило, в СССР никогда никем не замечались.

Но всё же не идеологией единой жил рядовой гэдээровский обыватель. Сегодняшний печальный вид матери служил тому доказательством. Впервые в жизни она с трудом узнала себя, на секунду остановившись перед зеркалом. Впервые в жизни она по-настоящему задумалась о своём возрасте.

Мать плакала.

Периодически прикрывая лицо руками.

Она боялась своим плачем ненароком разбудить сына. Время до отхода поезда ещё было. Пускай отдохнёт перед дорогой, наберётся сил. Когда он теперь поспит в тёплой домашней постели? О комфорте и порядках московского студенческого общежития она могла только догадываться. Однако то, что они мало чем будут напоминать уют родной ростокской квартиры, сомнений не вызывало. И хотя мать воспитала своего ребёнка терпеливым, самостоятельным и отнюдь не избалованным, она знала: трудности будут. Поэтому и жалела его заранее. Даже при непоколебимом уважении к советской стране на любовь и сострадание её граждан она, честно говоря, не очень рассчитывала. Она не могла представить себе русских в мирной, созидательной жизни. Русские вызывали в её сознании несколько иные ассоциации. И освободиться от уже давно сформировавшихся стереотипов не получалось. Но всё равно, какие бы испытания судьба ни уготовила сыну на чужбине, мать надеялась, что там он не растеряется и сумеет выбраться из любого трудного положения. В конце концов, его будущее было, прежде всего, в его руках. А к борьбе он был готов с детства. Несмотря на нежный возраст, он уже успел многому научиться. Мать, как и рекомендовавшие его на продолжение учёбы школьные учителя, верила во все его многочисленные таланты и способности. Он только внешне производил впечатление беззащитного, скромного, интеллигентно-книжного подростка. Характер же у него был на зависть сильным. Независимо от сложности ситуации, он всегда ставил перед собой максимальные задачи. Независимо от сложности задач, он всегда находил оптимальное решение.

Он умел застенчиво промолчать. Он умел убедить. Он умел переубедить. Он умел вовремя выступить. Он умел временно отступить. Он умел, не переоценивая, оценить. Он умел делу не навредить. Он умел глубоко спрятать свои чувства. Но он умел и скупо приоткрыть своё сердце. Он умел привлечь к себе внимание. Он умел наперёд просчитать и не просчитаться. Он умел пойти на компромисс и согласиться. Он умел своего добиться. Он умел подчинить и подчиниться.

Мать знала наизусть лучшие качества сына.

Она по праву гордилась ими и была уверена, что в ближайшие пять лет они, конечно же, приумножатся. Поэтому там, наверху, его непременно заметят и признают. Там, наверху, для него быстро найдут достойное место. Родная партия обязательно протянет ему крепкую руку. У партии было хорошее чутьё на «своих». Мать не сомневалась, что по окончании учёбы из него сделают серьёзного государственного мужа. Всем известно: многие высшие чины тоже были выходцами из простых семей и тоже начинали с нуля, без связей и влиятельных покровителей. Результаты — на первых полосах центральной газеты страны. Достижения — в учебниках по новой истории.

Новая Германия нуждалась в новых талантах.

Новая Германия не имела права разбрасываться своим главным достоянием.

Мать тоже кое-что смыслила в государственных делах. К тому же, специалист по дошкольному воспитанию и библиотекарь по совместительству, она не без основания считала себя прирождённым психологом и в сыне никогда не ошибалась. По крайней мере, до сих пор его жизнь это упрямо подтверждала.

Мать плакала.

Но легче ей от этого не становилось.

Сегодня она неожиданно почувствовала себя брошенной и одинокой. Мужа вчера вызвали в Берлин. В Штази хотели ещё раз побеседовать с отцом ростокского активиста. Так что ни поддержать, ни утешить убитую счастьем-горем мать было некому. Мало того, могло произойти непоправимое. Длительное монотонное хождение по комнате настолько усыпило её бдительность, что она не заметила, как пришла пора будить сына. Ведь так они могли опоздать на берлинский поезд. А там — и на московский. Хорошо, что все вещи были собраны. Хорошо, что умещались они в одном-единственном, оставшемся ещё с далёких военных времён небольшом чемодане. Спасало и то, что дом находился всего в нескольких кварталах от вокзала. Поэтому была ещё надежда успеть.

Мать в панике ворвалась в комнату сына.

Сын в панике вскочил с постели.

Сон оборвался.

Однако сейчас было не до сна.

Судьба висела на волоске.

Видеть столько ужаса в глазах друг друга матери и сыну ещё никогда не приходилось. Но времени на вопросы и оправдания, как и времени на приготовленный с вечера завтрак, у них не было.

Далее всё происходило автоматически.

Автоматически продолжали литься и нескончаемые материнские слёзы.

3.

Райхсбан не подвёл.

Ростокский дизель-поезд прибыл в Берлин почти по расписанию.

Муж встречал жену и благословлённого на учёбу спецслужбами сына, как договорились, в центре платформы. И, несмотря на то, что до отхода московского поезда оставалось более двух часов, от Лихтенберга до Остбанхофа решили добираться на такси. Довольно редкий случай для скромного семейного бюджета. Однако сегодня экономия выглядела бы настоящим кощунством. Столь знаменательный день был равносилен долгожданному празднику.

Причём совсем не важно, что на лицах сейчас он отсутствовал. Главное, что он присутствовал в душах.

По дороге все молчали.

Никто ни с кем даже не пытался заговорить.

Да в этом, наверное, и не было необходимости. В такой ситуации любые слова теряли смысл. Всё равно все трое думали об одном и том же. Всё равно ничего нового сказать друг другу они уже не могли. Ёжась от противного холода, каждый только пытался хоть чуть-чуть согреть руки. Скрывая внутренние переживания, каждый пристально, не отрываясь, смотрел в своё закрытое окно. Правда, увиденное там тоже вряд ли могло заинтересовать. Обычно приветливая берлинская погода сегодня не отличалась от обычно отвратительной ростокской. Серость длиннющих столичных проспектов сливалась с серостью навалившегося на них столичного неба. У общего настроения не было ни малейшего шанса на исправление. К тому же сильный порывистый ветер вдруг ещё больше усилился. А через какое-то время и вовсе пошёл дождь.

Матери показалось, что сейчас она плачет не одна.

Но на её слёзы никто внимания не обращал.

Будто их не было.

Путешествие по мокрому Берлину заняло меньше получаса. Автомобильные пробки помехой не стали. Выйдя из такси, отец сразу же взял инициативу в свои руки и быстро, по-предводительски, повёл семью за собой. На перроне уже собралось много народу, и временами приходилось буквально протискиваться между кучками людей и чемоданов. Иногда спотыкаясь или наступая кому-нибудь на ноги. Не всегда успевая извиняться за свою неуклюжесть или неосторожность.

И тем не менее, всем троим было приятно оказаться в такой непривычной сутолоке. Всем троим было приятно почувствовать себя среди равных и одновременно среди избранных.

Это чувство дорогого стоило.

Предстояло только найти квадратный метр свободного места. Чтобы обустроить своё ожидание. А там и до прощания недалеко.

Расположились ростокцы под вокзальными часами.

Родители старались смотреть по сторонам.

Сын же смотрел себе под ноги.

Уже из окна вагона Ральф попробовал улыбнуться, но... не получилось. Помешал протяжный гудок локомотива. А через несколько секунд поезд тронулся.

Тяжело вздохнув, толпа провожающих всколыхнулась.

Её потянуло вслед за поездом.

Расставание выдалось не из лёгких.

В ход пошли зонты, ленты и носовые платки.

У кого-то в руках появился гэдээровский флаг.

Ральф подумал, что его провожает вся Германия.

Впрочем, в этой промокшей от дождя мысли не было чрезмерного преувеличения.

Отныне юный активист на самом деле переходил в более престижную весовую категорию.

Отныне он становился человеком международного масштаба.

На глаза новоиспечённого студента неожиданно навернулись настоящие детские слёзы.

Он попытался было по-мужски их сдержать, дрожащим пальцем прижав очки к переносице.

Чтобы скрыть свою слабость перед соседями по купе.

Но не получилось.

Тем временем наступил самый ответственный момент.

Родители судорожно замахали руками.

Родители оставляли любимого сына наедине с новой, взрослой жизнью.

Они были горды.

Они были счастливы.

Для них тоже начиналась новая жизнь.

Хотя и не без привкуса горечи.

Ещё один гудок прозвучал как прощальный.

Отец рукавом вытер со лба пот.

Мать беспомощно взглянула на мужа.

Они обнялись.

Мать плакала.

4.

Когда выглядываешь из-за угла, всегда нужно помнить, что со спины тебя могут видеть из-за другого угла.

Это — закон.

И предостережение.

Для любого игрока.

Независимо от того, в какую игру ты ввязался и на каких условиях.

Тем более если она сопряжена с риском.

Во всяком случае, с риском для твоей карьеры и твоего светлого будущего.

Ральф всматривался в неведомый ему советский мир не без робости. Пока он не знал, каких сюрпризов и каверз можно от сего мира ждать. Поэтому в первую очередь он надеялся только на себя самого. Для начала это был весь его ресурс.

В Москве Ральф стал работать над собой и своим образом ещё усерднее.

Ведя игру аккуратно и осмотрительно.

Из всех путей, что ведут к признанию, он не стал выбирать полегче и покороче. Для него понятия «работа», «борьба», «будущее» имели похожий смысл. Немец серьёзно вникал в свой второй родной язык. Охотно разговаривая со всеми профессорами и студентами на разные темы. Он легко знакомился практически с каждым. Правда, близко к себе подпускал лишь тех, кто хоть чем-то выделялся на фоне однотонно-скучной советской массы, кто умел самостоятельно мыслить или, по крайней мере, привлекал своей незаурядной внешностью и поведением. Ведь тот, кто был постоянно на виду, мог быть потенциально интересен и для компетентных органов. Ральф не формально создавал себе окружение. Он тщательно отбирал материал для работы. А вот какие с кем сложатся личные отношения, его не особенно волновало. До личного Ральф пока ещё не дорос. С такого рода частностями он собирался разобраться позднее. Не только в серьёзных, но и в различных второстепенных вопросах будущий историк-КПССовед предпочитал не торопиться. Страх ошибки над ним довлел. Он внимательно присматривался к многочисленной университетской армии. Выжидал, сопоставлял, оценивал. Запрягал, на первый взгляд, медленно, но добросовестно и скрупулёзно. Получая поистине профессиональное удовольствие от этого процесса.

Ральф выстраивал свою схему студенческой жизни.

Ральф привыкал к необычному для него укладу.

И никогда не пренебрегал сомнениями.

Как ни странно, но немцу сразу не понравилось повсеместное отношение к нему как к иностранцу. Его искренне раздражало типично советское слащавое заискивание перед всем зарубежным. Хотя от различных поблажек, которые почему-то причитались в Стране Советов гражданам других государств, он, разумеется, не отказывался. Однако справедливости ради стоит признать: в отличие от заносчивых иностранцев, пользовался ими тихо, молча, не афишируя. Общительному Ральфу хотелось, чтобы и в аудиториях, и в общежитии все поскорее забыли о его чужеземном происхождении, чтобы воспринимали его как равного, без лишних комплексов и церемоний. Ему хотелось отличаться от других иностранцев. Ему хотелось, чтобы его считали «своим». И буквально за два-три месяца он без видимого труда этого добился. Отчего уважения к нему на всём историческом факультете МГУ лишь прибавилось. Молодому неприхотливому немцу и в самом деле нравилось жить с русскими сверстниками в одной комнате. Бесконечно спорить с ними и, не в последнюю очередь, от души веселиться в шумных компаниях.

Несколько сложнее складывались отношения у Ральфа со своими земляками, которых в университете, к его удивлению, училось немало. В отличие от простоватых потомков Михайло Ломоносова, эти смекалистые юноши и девушки оказались здесь не случайно и требовали к себе нестандартного подхода. Ральф прошёл с ними одну и ту же гэдээровскую школу и отлично понимал, что не только ему придётся придирчиво выискивать недостатки в своих соотечественниках, но и сам он будет находиться под их неусыпным перекрёстным наблюдением. Наверняка и подробные докладные придётся всем писать часто и по содержанию во многом одинаковые. Порядки в восточногерманском землячестве иногда были даже похлестче многих советских. Коэффициент доносительства в его стройных и непоколебимых рядах достигал почти ста процентов. Гэдээровская безопасность гордилась подобными показателями. Вот уж где нелегко было сыграть на опережение. Вот когда ни в коем случае нельзя было ошибаться. Всё напрямую передавалось в спецотдел посольства. Оправдания же там в расчёт не принимались. Зато молниеносно принимались решения. Даже самый незначительный проступок мог в одночасье перевернуть дальнейшую судьбу ещё вчера образцового эфдэётовца. Порой пустяковое недоразумение становилось роковым. Гэдээровская родина ошибок не прощала. Она немедленно отказывалась от услуг ненадёжных. Ставя на карьере несостоявшихся специалистов жирный несмываемый крест.

Ральфу предстояло действовать на два фронта.

Ральф настраивался на две победы.

Если не считать науку.

И хотя времени ему катастрофически не хватало, он умудрялся успевать многое. Расходуя силы и энергию целенаправленно, экономно, продуманно. А везде, где того требовала ситуация, Ральф без колебания проявлял инициативу и свои лидерские качества. Этого у юного активиста было не отнять.

Массам всегда нужен лидер.

Его ценили.

Его хвалили.

На всех собраниях.

По любому поводу.

Старшие советские товарищи никогда не жалели для него хоть и однообразных, но всегда броских эпитетов. Постоянно ставя в пример лентяям, троечникам и прогульщикам. К праздникам и всевозможным годовщинам ему регулярно объявляли благодарности, награждали всякими бесполезными сувенирами и бесчисленными почётными грамотами. С размашистыми красными знамёнами и портретами Ленина. За подписями уважаемых партийных и университетских начальников. Ральф надолго застолбил себе центральное место на обитой бордовым бархатом факультетской доске отличников. Сам того не ведая, он становился в глазах однокурсников живым воплощением пламенной советско-гэдээровской дружбы. Преподаватели удивлялись, как этот юный иностранец сумел так быстро овладеть русским языком. С какой лёгкостью он общался со всеми, кто его мало-мальски интересовал. Да, у него действительно были способности, не признать которые было невозможно.

Авторитет Ральфа рос изо дня в день.

Теми же темпами накапливался и опыт.

И что интересно, в окружении немца не было ни врагов, ни соперников. Ни тайных, ни явных. Наоборот, к числу желающих с ним подружиться можно было отнести почти весь курс. Поэтому и задачи, поставленные перед будущим историком берлинскими спецслужбами, несколько упрощались. Ведь он учился и работал среди тех, кто хотел видеть в нём друга. А значит, доверие к нему было гарантировано. Оставалось лишь тонко и умело этим доверием воспользоваться.

Немец старался.

У немца всё получалось.

И он быстро привыкал к успехам.

Изо дня в день фиксируя их на бумаге. Вести полноценный дневник Ральф, конечно, позволить себе не мог. А вот письма в родной Росток шли каждую неделю, на пяти-шести страницах и всегда полные счастья и восторга. Полные счастья и восторга, приходили оттуда и не менее длинные ответы.

Это были самые радостные дни недели.

Семья, школа, страна переживали за своего примерного воспитанника.

Поддерживали и вдохновляли.

«Делай с нами, делай как мы, делай лучше нас» [1].

Все они были одной сплочённой командой.

Молодой, но уже с чемпионскими традициями.

И кто знает: может, когда-то Ральф станет их верным капитаном?

5.

То, что Москва являлась не только столицей Страны Советов, но и центром всей коммунистической цивилизации, в двадцатом веке признавало практически всё человечество. При этом одна его половина непоколебимо верила во все без исключения её революционные начинания и эксперименты, другая — столь же непоколебимо все большевистские лозунги, тезисы и их зримые воплощения ненавидела.

Мир чётко делился на коммунистов и на их не менее пламенных антиподов.

Ральф, разумеется, как и подавляющее число его соотечественников, относился к первой, то есть к прогрессивной половине. Ральф был идеальным продуктом марксистско-ленинского учения. Он уже с детства имел богатое представление о Москве. И, нужно отдать ему должное, патриотическими советскими кинолентами и популярными картинками из школьных учебников оно не ограничивалось. Ральф много читал. Ральф знал почти всех русских классиков. Был знаком по фотографиям со всеми советскими вождями и некоторыми героями-революционерами. Не зря же он собирался рано или поздно стать настоящим политиком. А уж как и где делается настоящая политика, из кого растят самых преданных, ответственных и красноречивых государственных деятелей, в ГДР знал каждый. Из этого в Берлине никогда не делали секрета. Скорее, наоборот: восточно-немецкая демократия гордилась своими идейными связями с советскими братьями. Гордилась и всеми силами эти связи из года в год укрепляла. Укрепляя тем самым и собственную власть.

Все тропы к берлинским вершинам вели через Москву.

Так что можно с уверенностью сказать: молодому человеку из скромного, невзрачного Ростока повезло. С первых же шагов самостоятельной жизни он оказался в городе, который, без преувеличения, называли воплощением мирового коммунизма и без которого, с учётом особенностей эпохи и его юношеских максималистских планов, ему никак нельзя было обойтись.

Ральф оказался в нужном месте в нужное время.

С нужными рекомендациями.

И нужными убеждениями.

У него появился шанс не только получить образование, но и на практике подготовиться к его достойному применению в будущем.

Немец глубоко вдыхал московский воздух.

Немец ежедневно приобщался к грандиозным советским свершениям.

Теперь молоткасто-серпастое красное полотнище развевалось над Кремлём и в его честь. А просыпался он по утрам вместе со всеми жителями одной шестой части земной суши под бодрые звуки советского гимна.

И даже слова его выучил наизусть.

Постоянно повторяя их во время короткой зарядки.

Одной мечтой стало меньше.

Одной реальностью — больше.

И всё же для серьёзных отношений с Москвой у Ральфа в первые месяцы учёбы попросту не хватало времени. Лекции. Семинары. Собрания. Беседы с преподавателями и разного рода кураторами. Общественная нагрузка в землячестве. Ответственные визиты в посольство. Почти все вечера напролёт — в библиотеках. Даже развлечения — исключительно в стенах родного общежития и только по выходным. И то без особых экспромтов, по расписанию. Права на свободное время у Ральфа не было. О каком же близком знакомстве с Москвой могла идти речь?

Откуда ему, немцу, было знать, что люди в этом городе чаще живут чувствами, нежели расчётом и разумом. Тогда как будущий историк привык интересоваться лишь сухими конкретными фактами и только на их основе выстраивал свои отношения с миром. Всё абстрактное было не его стихией. Всё абстрактное не внушало доверия. Уж слишком оно отдаляло от идеалов.

Поэтому поначалу Ральф не понимал, что судьба привела его в город, в который можно влюбиться как в живое существо. И который, как живое существо, способен на искренность и взаимность.

Ситуацию спасла весна.

Первая московская весна Ральфа.

С наступлением тепла его потянуло на волю. Подальше от каждодневного однообразия и суеты. Подальше от серых университетских аудиторий и поднадоевших лиц. Нет-нет, занятия, конечно, прогуливать он не начал, общественными нагрузками ни разу не пренебрёг. Это было святое. Однако с приходом весны отношение ко всему обязательному стало всё-таки немного прохладнее. Более того, при первой же возможности, никому не говоря ни слова, Ральф уезжал в центр Москвы, где и пропадал нередко до позднего вечера. Очень скоро в старой части города у него появились «свои» маршруты, которые он чередовал в зависимости от погоды и настроения. А в приглянувшихся кафе или ресторанах немец позволял себе не только передохнуть, съесть салат «Столичный» и полюбившуюся котлету по-киевски, но и неторопливо, с вдумчивым видом молодого интеллектуала, выпить пару бокалов сухого грузинского вина. Но об этом в письмах родителям примерный сын никогда не упоминал. В конце концов, первый маленький личный секрет был тоже признаком нарождавшейся взрослости.

Ральф мужал.

Ральф искал себя — и находил.

Первая московская весна довольно серьёзно изменила отношение будущего историка к жизни. В его однообразно-монолитном ритме стали вдруг появляться даже проблески романтического вдохновения. И хотя стихи писать он не начал, тем не менее иногда, блуждая по едва освещённым вечерним переулкам, Ральф напевал себе под нос мелодии популярных гэдээровских шлягеров, которые полюбил ещё в школе.

Ну разве мог он раньше представить, что быть один на один с городом — это ни с чем не сравнимое удовольствие? Оказывается, и не злоупотребляя свободой, можно почувствовать её вкус.

Через какое-то время отношение Ральфа к людям стало менее настороженным. Он перестал избегать чужих взглядов и научился смотреть собеседнику в глаза. Он больше уже не стеснялся улыбнуться в ответ совершенно незнакомому человеку. Ему даже нравилось, когда во время прогулок на него вдруг кто-нибудь обращал внимание. Правда, эта маленькая внутренняя контрреволюция происходила с ним, как правило, за пределами alma mater. А уже несколько часов спустя, в университете или в общежитии, всё возвращалось на круги своя. Немец продолжал вести себя как прежде. Ни в чём не противореча своему устоявшемуся образу и ещё в Германии расписанной по пунктам роли. Он продолжал избегать непредсказуемости и ненужных рисков. Он делал всё, чтобы его сугубо интимные открытия остались незамеченными для окружающих. Никто не должен был знать, что загадочный иностранец бывает не только таким, каким все привыкли его видеть. Да и ему самому не следовало об этом часто вспоминать.

Пускай и с опозданием, но Москва немца приняла. Она нашла ему место в своём необъятном сердце. И немец стал задумываться о постуниверситетских перспективах. Он совсем не прочь был связать будущее с этим городом. Понятно, что, как патриот своей страны, он не собирался поселиться здесь навсегда и уж тем более заводить семью. Строить семейную крепость нужно было на родине, поближе к родителям. И всё же Ральф был уверен, что ему придётся ещё не раз приезжать в Москву. Заниматься тем, чем он собирался заниматься, без учёта мнений советских товарищей выглядело утопией.

Постепенно немец открывал для себя мир большого города. И одновременно сам становился частью этого мира. В ту весну он впервые ощутил, что, кроме учёбы, посольства и прочих обязанностей, существует ещё другая жизнь. И хотя на эту тему он мог пока лишь фантазировать, Ральфу всё же казалось, что однажды он к этой другой, закулисной жизни прикоснётся. Рано или поздно Москва откроет перед ним свои тайны. И немец ею овладеет.

В этих надеждах он не был далёк от истины. Уж так сложилось исторически, что Москва всегда из кожи вон лезла, стараясь всем угодить. Это было в её характере. Она не любила никому ни в чём отказывать. Нередко вступая с собой в противоречия. И, как никакой другой город, дорожила многочисленными слухами о своей сказочной гостеприимности.

«Москва — щедрая душа!»

«Москва — открыта для любых страстей!»

В Москве всегда каждому гостю что-то да выпадало. Кому — политика и рубиновые звёзды Кремля, кому — девушки, водка, икра, кому — балет и всемирно известный Большой. Кому — достаточно было неторопливых, вальяжных прогулок в едва приметном скверике напротив Большого. Вот почему все ступавшие на горячую московскую землю всегда стремились раскрыть себя здесь полностью, от души, с поистине русским размахом. Надо было доказать, что ты достоин такого внимания. Что ты лучший из лучших. А без амбиций какой был смысл приезжать в Белокаменную?

Иначе, правда, не имело смысла.

Можно ещё упомянуть и тех, кто приезжал в советскую столицу с более прозаичными целями и мечтами — зарабатывать на хлеб или постигать науки... Впрочем, провинциальные трудяги и студенты тоже люди, поэтому всё вышеперечисленное в той или иной степени им тоже было не чуждо.

6.

Перед самыми майскими праздниками между лекциями к Ральфу подошёл незнакомый человек и, можно сказать, по-приятельски, с улыбкой предложил отойти в сторону и поговорить. На вид ему было лет тридцать — тридцать пять. Высокий, широкоплечий, с короткой стрижкой и, что особенно бросалось в глаза, совсем не по-советски модно одетый. Представился незнакомец не сразу, а только после того, как они с гэдээровцем уединились в дальнем конце факультетского коридора, на максимально безопасном расстоянии от любопытствующих Ральфовых однокурсников. В СССР редко кто из русских мог позволить себе одеваться на уровне западных иностранцев. И это, конечно, привлекало внимание.

Прочитав золотистые буквы на пурпурной корочке предъявленного удостоверения, будущий историк не на шутку заволновался. Во-первых, до сего дня с советскими спецслужбами сталкиваться ему не приходилось. А тут вдруг такая честь. Во-вторых, живого сотрудника КГБ он рисовал в своём воображении, мягко говоря, иным. В этом же — ничего сурового, ничего сверхъестественного, ничего героического и в помине не было. Наоборот, он был похож на человека, который сам старается держаться подальше от спецслужб. Да и говорил он довольно расплывчато и не всегда понятно о чём.

За исключением предупреждения никому не рассказывать об их встрече и ещё двух-трёх отчётливо сформулированных вопросов, всё остальное вполне можно было принять за розыгрыш. Правда, в отличие от внешнего вида чекиста, содержание его не совсем вразумительного монолога Ральфа не очень-то удивило. Скорее всего, человек пришёл на несколько минут, на разведку, и даже не собирался начинать серьёзного разговора. Ему нужно было лишь познакомиться и договориться уже о встрече по существу, в спокойной, деловой обстановке. Подальше от университетской территории.

Подальше от лишних глаз и языков.

Наверняка следовало ждать какого-то предложения.

Хотя студент-первокурсник не очень и понимал, чем конкретно он мог быть полезен столь важному визитёру, однако интуиция и эфдэётовская логика его не подвели. Рассуждал он в правильном направлении. Люди из КГБ случайно ничего не делают. И уж тем более не приходят к иностранцам без причины. А точнее, без распоряжения своего начальства. Люди из КГБ зря время не тратят. Оно для них — тоже оружие.

Владимир Владимирович, а именно так представился широкоплечий модник, разумеется, был специалистом высокой квалификации. Иначе работу с иностранцем ему попросту не доверили бы. Поэтому можно было не сомневаться, что этих самых нескольких минут ему было достаточно, чтобы определить всю дальнейшую жизнь немца. Кадровый дзержинец не только всё до мелочей замечал, но и по-актёрски безупречно делал вид, будто сам ничего не замечает. Для Ральфа же, как ни странно, этакая мнимая лёгкость и непосредственность общения были в тот момент спасением. Уж очень ему не хотелось признаваться в своём волнении. Правда, через несколько минут он взял себя в руки. А после внушительных слов: «Ваши немецкие товарищи в курсе»,— и вовсе воспрянул духом. Оставшееся время немец держался уже свободно. Причём настолько, что даже пытался понравиться Владимиру Владимировичу. Он хотел произвести впечатление самостоятельного, надёжного и уверенного в себе человека. Другого подобного шанса у него могло не быть. Вот почему сей импровизированный блиц-экзамен ему необходимо было выдержать только на отлично.

Ральф напряг всю свою волю.

Ральф заставил себя в себя поверить.

И выбрался из нелёгкого положения.

Он осознавал, какое испытание посылала ему судьба и как важно ему было сейчас утвердиться. И не в последнюю очередь — в собственных глазах.

Комсомольца-эфдэётовца можно было поздравить с первым заслуженным успехом. Понравиться кадровому чекисту с первого взгляда дорогого стоило.

Разговор оборвался неожиданно, одновременно со звонком об окончании перерыва. Создалось впечатление, будто мерзкий дребезжащий звук застал обоих врасплох. Во всяком случае, так выглядело со стороны. Товарищу немцу пора было бежать на следующую лекцию. Он не хотел заходить в аудиторию после её начала, на виду у всего курса. Хотя о лекции он думал сейчас меньше всего.

Расставание получилось несколько скомканным.

Зато доброжелательным и естественным.

Напоследок чекист, модник и артист в одном лице удостоил Ральфа открытой улыбки и крепкого мужского рукопожатия. Что чекисту начинающему, конечно, не могло не польстить.

Ральф спешно удалялся в длинном тоннеле коридора.

Словно летел навстречу великим свершениям.

Владимир Владимирович, застыв тёмным силуэтом, не торопился. Проводив немца изучающим взглядом, он выждал, когда студенты разбредутся по аудиториям, и только потом направился к выходу. Уже совершенно другой походкой, без улыбки, но в хорошем рабочем настроении.

Визит удался.

Визит вошёл в историю.

Копия отчёта сохранилась в архиве.

Ральф мог бы таким отчётом гордиться.

Время и место своего первого шпионского рандеву немец запомнил на всю оставшуюся жизнь.

Двадцать седьмое апреля.

Восемнадцать тридцать.

Гостиница «Белград-2».

Кафе на первом этаже.

Последний столик справа.

7.

Два дня и две ночи тянулись для Ральфа невыносимо мучительно и долго.

Он никого не замечал.

Ни с кем не разговаривал.

И нервничал, не зная, куда себя деть.

Даже подготовка к весенней сессии вышла из графика, хотя и трудно было в такое поверить.

В юной голове царила полная неразбериха.

После таинственной беседы с человеком из советской госбезопасности всё навалилось в одночасье. И любопытство, и неведение, и ответственность, и чрезмерная серьёзность, и гордость вперемешку с тщеславием, и невероятные амбиции, затмившие своим размахом амбиции привычные, ежедневные, и, что особенно подливало масла в костёр, чуть-чуть обыкновенного страха. Плюс масса новых ощущений, до сих пор неведомых и не поддающихся конкретному словесному определению. Плюс страстное желание поделиться всем произошедшим с отцом и матерью. В эти трудные дни родителей ему не хватало больше всего. Но, увы, они находились слишком далеко. Других же проверенных людей, кому бы будущий историк доверял как самому себе, у него не было. Ни там, на родине, на берегу Балтийского моря, ни здесь, в Москве, на Ленинских горах. Поэтому строгое предупреждение Владимира Владимировича хранить молчание об их встрече в данном случае теряло всякий смысл. Разглашать секрет изначально было некому.

На главную встречу своей жизни Ральф собирался как на интимное свидание. Мылся, брился, подстригался. Белая рубашка, отглаженные брюки, любимый сине-жёлтый полосатый галстук. Выход из общежития — на полтора часа раньше. Неторопливая прогулка по переулкам Старого Арбата — для самоуспокоения. Спасибо календарю. Спасибо весне. Она была как нельзя кстати. Под тёплыми солнечными лучами не только легче дышалось, но и легче думалось. Мыслей же накопилось немало. И каждая требовала неотложного разбирательства и безошибочного решения. Ральфу хотелось предусмотреть всё до мелочей, чтобы не разочаровать Владимира Владимировича. При этом в первую очередь надо было подтвердить бытующее в сознании русских мнение о врождённой немецкой организованности и пунктуальности.

Для начала это был самый правильный ход.

Так что в нужные моменты о патриотизме будущий историк тоже не забывал.

В конце концов, он был немец.

И не беда, что не арийских кровей.

Около половины седьмого, незаметно опустив в широкий карман швейцара трёхрублевую купюру, неброско, но празднично одетый молодой человек вошёл в гостиницу на Смоленской площади. Можно было, конечно, эти деньги сэкономить, однако тогда в качестве пропуска пришлось бы подтверждать своё иностранное происхождение и показывать гэдээровский паспорт.

Ральф не стал привлекать к себе лишнее внимание.

Ральф решил сразу включиться в действо и предпочёл игру в конспирацию.

Он спешил опередить события.

Он рвался в невидимый бой.

Сегодня навсегда заканчивалось его детство.

И за оставшиеся считанные секунды до назначенной встречи ему удалось придать собственной походке мужской солидности, а внутреннему состоянию — деловитости и хладнокровия.

Будущий историк чувствовал, что великие события не заставят себя долго ждать.

Он был на пути к ним.

Итак, вечером двадцать седьмого апреля в интуристовской гостинице «Белград-2», напротив МИДа, начался, без преувеличения, самый героический период жизни с виду неприметного гэдээровского интеллигента. А точнее, его многолетнее плодотворное сотрудничество с наиболее авторитетной и отчаянной секретной службой мира, внушавшей ужас не только разного рода врагам, но и друзьям, и даже «своим». Ральф всегда преклонялся перед этим великим советским мифом. А двадцать седьмого апреля он стал его неотъемлемой микроскопической частицей.

Если бы на Лубянке существовала доска почёта для сексотов, то ангельскому личику в круглых брехтовских очёчках на ней обязательно нашлось бы место.

Дверь в кафе Ральф открывал с неподдельной уверенностью его завсегдатая. Приглушённый свет. Ненавязчивая музыка. Уютная обстановка. Посетителей практически не было. Лишь двое подвыпивших «особых» русских о чём-то негромко спорили за стойкой бара. За последним столиком справа, в спортивном джемпере с золотистым трилистником на груди, сидел Владимир Владимирович, занятый чтением журнала. И каково же было удивление гэдээровца, когда, подойдя ближе, он увидел в руках чекиста не всенародно любимый в Союзе журнал «Огонёк», а запрещённый для свободной продажи западногерманский «Stern». Мелькнула даже мысль о маленькой запланированной провокации. Или, точнее, о первой проверке на идеологическую прочность. Но подавать виду было нельзя. Любая проверка — тоже часть рискованной, полуподпольной работы. Которых предстояло ещё наверняка немало. И к которым нужно было быть готовым всегда.

Ральф принимал любой вызов.

Ральф чувствовал в себе силы.

Сейчас он мог доказать свою идейную состоятельность на любом уровне.

С сегодняшнего дня он не случайно попадал в чьё-то подчинение.

Он считал, что заслужил это право.

Ка-Гэ-Бэ — притяжение магическое.

8.

«Добрый вечер!» прозвучало без видимого волнения.

— Добрый, добрый, присаживайся...

Приветливо улыбаясь, Владимир Владимирович оторвался от журнала. Его голос казался ещё мягче и непринуждённее, нежели два дня назад.

— Я надеюсь, ты от кофе не откажешься... Ничего, что я сразу перешел на «ты»?.. Мне кажется, так будет проще... К чему формальности?.. Деловым отношениям они только мешают... Да и разница в возрасте у нас не очень большая...

— Конечно... На «ты» удобнее... А от кофе я не откажусь, если не очень крепкий...

— Крепкий в наших заведениях не делают... О крепком нужно специально просить бармена... Ты что, первый раз в московском кафе?..

— Нет, но кофе я не увлекаюсь...

— Тогда можно чай, лимонад... Или что-нибудь покрепче... На твой вкус...

Немец насторожился. Опять, как и с журналом, возникло подозрение.

— Нет-нет... Спасибо...

— Не стесняйся, Ральф... Мы же сейчас не в студенческом общежитии... Я, между прочим, не так давно тоже студентом был и на себе не раз испытывал, что такое «сухой закон»... Не бойся, здесь оперотряд нас не застанет... Здесь его не бывает... Мы в безопасности... И вообще, с этой минуты ты больше не должен ничего бояться... Теперь ты как за каменной стеной... Тебе надо научиться везде ощущать себя как дома...

— ...

— Предлагаю заказать, например, бутылочку грузинского вина... Я угощаю... За встречу... В конце концов, мы же имеем право отметить наше знакомство?.. Или ты не в настроении?.. Чего замолчал?..

— Не знаю...

— Ральф, не стесняйся... Будь смелее... Здесь мы свободны... Здесь ты можешь расслабиться... И с вином нам будет гораздо веселее... Давай устроим себе маленький праздник... Ты ведь никуда не торопишься... И я на сегодня все свои дела закончил...

Стоило Владимиру Владимировичу едва заметно махнуть рукой в сторону стойки бара, как тут же из-за спины немца появился семенящий официант в фирменном бордовом костюме. С чашкой дымящегося кофе и открытой бутылкой «Гурджаани» на подносе. У Ральфа даже создалось впечатление, будто тот стоял где-то за кулисами наготове и только ждал сигнала. Впрочем, скорее всего, именно так оно и было. Вряд ли будущий историк был тем новичком, с кем подобный сценарий разыгрывался впервые. В этот вечер наверняка всё происходило по уже давно отработанной схеме. Чекисты не очень-то склонны к импровизации. Тем более в ситуациях, когда можно спокойно обойтись и без неё.

— У тебя есть друзья в Москве?..

— Пока нет...

— Никого?!..

— Никого...

— Совсем никого?!..

Ральф покачал головой.

Владимир Владимирович, хотя и знал всё окружение Ральфа пофамильно, всё-таки не ожидал столь откровенного ответа.

— Ты меня удивляешь...

— ...

— Как можно почти год прожить в Москве и не иметь друзей?.. Ну надо же!.. Впервые встречаю такого иностранца... Ты вроде нормальный парень... Общительный, начитанный, симпатичный... У тебя прекрасный русский... И вдруг... Это какое-то недоразумение... Между прочим, большинство иностранцев, откуда б они ни приехали, всегда гордятся тем, что у них здесь много друзей... Московские компании — это тоже своего рода достопримечательность... Неужели тебе одному совсем не скучно?.. Или ты все вечера проводишь в библиотеке, а выходные на выставках?.. Нужно срочно что-то делать... Нужно исправлять положение...

Слово «срочно» вызвало у немца непроизвольную улыбку. В такой шутливой манере ему ещё ни с кем в Москве разговаривать не приходилось. Да и к такому странному развитию событий он готов не был. Владимир Владимирович ему нравился. Совершенно искренне. Но что скрывалось за всей этой непредвиденной и чрезмерной мягкостью? А ведь точно что-то скрывалось.

Напряжение не спадало.

— С этой минуты можешь считать меня своим первым московским другом... Если ты не против, конечно...

— Спасибо... Спасибо за доверие...

— Не надо так официально... Ты правда можешь на меня рассчитывать...

— Как же тогда быть с известной русской поговоркой «дружба дружбой, а служба службой»?.. Меня ей ещё в немецкой школе научили...

— Это только кажущееся противоречие... На самом деле одно другому не мешает... Ты скоро в этом убедишься... На нашем с тобой опыте... Сомневаешься?.. Ну хорошо... Смотри... Встречаться с тобой мы будем четыре раза в месяц... И давай договоримся, ну, например, так: три раза — по службе, а один раз — по дружбе... Идёт?.. И ты увидишь, что в нашем случае одно без другого просто не может существовать...

— ...

— По службе ты будешь приходить ко мне в кабинет... В центре, рядом с площадью Дзержинского... Раньше она Лубянкой называлась... Там будем обсуждать наши текущие вопросы, проблемы, планы... А для дружбы мы выберем опять же, например, вот это кафе... Кроме иностранцев и «своих» русских, здесь никого не бывает. Свободный столик в углу нам всегда обеспечен... Можно спокойно поговорить и даже отдохнуть... Между прочим, на втором этаже есть очень уютный ресторан... Он чем-то зимний сад напоминает... Прекрасное обслуживание, отличная кухня, одна из лучших в Москве... Сюда любят приходить дипломаты и западные бизнесмены... Внизу, в подвале,— бар с модной музыкой и весёлой публикой... До четырёх часов утра... А если понадобится, можно и продлить удовольствие... Уже при закрытых дверях... Всё в нашем распоряжении... Так почему не совмещать службу с дружбой, полезное с приятным?.. Хотя бы раз в месяц... В твоём возрасте об одной учёбе думать вредно... Причём вредно и для самой же учёбы... Ну, разве я не прав?.. Думаю, что в душе ты со мной согласен...

— ...

— Чего молчишь?.. Оглянись вокруг... Надо быть современным человеком во всём... Нельзя отставать от жизни... Опоздаешь сейчас, потом не наверстаешь... Университет — это не только учебники, лекции, оценки в зачётке... Это ещё и молодость...

И хотя Ральф ни на секунду не позволял себе расслабиться, вино он пил не без удовольствия. Всё было как полагается за русским дружеским столом: с тостами, пожеланиями, обещаниями. Ни намёка на повышенную серьёзность ни в чём. Но вот что действительно нравилось немцу, так это то, что, в отличие от других русских, Владимир Владимирович с вином не торопился, наливал помалу, смаковал. И можно было не опасаться быстро опьянеть. Да и сам он держался.

— Я знаю, что у первокурсников со временем туго... И всё же какой день недели у тебя посвободнее?..

— Воскресенье, наверное...

— Очень хорошо... Тогда на воскресенье я дам тебе одно нетрудное задание... Пойдёт?..

— Пойдёт...

— В конце каждой недели тебе нужно будет писать для меня небольшой отчёт... На две-три страницы... Всё, что покажется тебе подозрительным, надо будет изложить на бумаге... В произвольной форме, простыми предложениями... Кого бы это ни касалось — иностранцев, русских... Студентов, преподавателей, гостей в общежитии... И самое главное, твоё мнение по поводу этих событий и этих людей... Желательно в деталях, чтобы лучше разобраться в ситуации... И не бойся ошибиться... Не бойся первых впечатлений и резких оценок... Они порой бывают самыми объективными и точными...

— Хорошо...

— А в понедельник, к половине десятого утра, будешь приходить ко мне на Дзержинку... Насколько я помню, первая пара у тебя физкультура, на которую вы, иностранцы, как правило, никогда не ходите... Только постарайся не опаздывать... Потом целый день меня не поймать... Понедельник — день тяжёлый, расписан по минутам, и у нас с тобой будет всего полчаса... На всякий случай я оставлю тебе номера своих телефонов... И рабочий, и домашний... Мало ли... Может быть, понадобится срочно со мной связаться... Не стесняйся, звони в любое время... По любым вопросам... Ночью тоже... Отныне все твои проблемы становятся нашими, общими... И решать их нам предстоит вместе... Кстати, без серьёзного повода тоже можно звонить... Договорились?..

— Договорились...

— Сейчас, я думаю, нам неплохо бы заглянуть наверх, в ресторан... Пора и поужинать... Иначе у нас не совсем по-русски получается: пить — пьём, а закусывать — не закусываем... Какое у тебя любимое в Москве блюдо?..

— Котлета по-киевски...

— Отлично!.. Я к ней тоже неравнодушен... Сейчас ты её попробуешь в лучшем исполнении...

— ...

— Да, чуть не забыл, этот журнал можешь забрать с собой... Он тебе пригодится...

Владимир Владимирович протянул Ральфу «Stern».

— Полистаешь на досуге, почитаешь на своём родном, развлечёшься... Мне показалось, там есть кое-что любопытное... К тому же картинок всяких соблазнительных полно... Посмотри, посмотри... Желательно даже показать его своим знакомым... Соседям по комнате, например, товарищам по группе... Товарищам товарищей... Ну и так далее... На твоё усмотрение, разумеется... Кому посчитаешь нужным... Понаблюдай за реакцией... Послушай комментарии... Если попросят что-то перевести, не поленись, переведи, поспорь, подискутируй, но своего истинного мнения никогда не навязывай... Позволь собеседнику себя выразить... Может быть, тебе, как иностранцу, он что-нибудь такое скажет, чего не скажет никому из своих... Потом обо всём подробно напишешь в отчёте... Кстати, ещё... Мой тебе маленький совет: если хочешь получить от русского интересную информацию, для начала постарайся убедить его в своей искренности... Надо, чтобы он тебе чуть-чуть посочувствовал... Надо, чтобы он в тебя поверил, проникся к душой... Понимаешь?.. И он сам раскроется... Просто для этого может потребоваться время... Никогда не торопись, потерпи... Поделись с ним какой-нибудь задушевной историей, придуманной тайной, бредовой идеей... Ну, или что-то в этом роде... Сходи в кино, в бар, погуляй по городу... Не бойся расслабиться, не бойся сентиментальности... Поверь мне, русский человек непременно ответит тебе тем же... Это у нас в крови... Тебе, как немцу, надо об этом всегда помнить...

— Буду стараться...

— Молодец... Такой ответ меня впечатляет... Ты правда серьёзный парень... Но имей в виду, без друзей в нашей работе никак не обойтись... Пора, пора ими обзаводиться... В них залог твоих, точнее, наших успехов... Присмотрись внимательнее вокруг...

Ральф неожиданно почувствовал, как мягкости в голосе чекиста несколько поубавилось.

Выбор роли может быть добровольным, но исполнение её до конца не исключает принуждения.

9.

Девушку звали Наташа.

Симпатичную блондинку с длинной, как из русской народной сказки, косой будущий историк заприметил буквально с первых дней учёбы, однако до серьёзных мыслей и тем более действий дело долго не доходило. То храбрости немцу не доставало. То чёткого представления о том, как с девушкой ему себя вести. А чаще всего элементарного, но главного — времени.

Училась Наташа на одном с Ральфом курсе. И в общежитии жила на одном с ним, четырнадцатом, этаже, на проспекте Вернадского. Встречались они едва ли не каждое утро в лифтовом холле, когда отправлялись в университет на занятия. Причём зачастую, будто ненароком, переглядывались. А изредка даже оказывались рядом и смущённо, исподлобья друг другу улыбались. Но только так, чтобы никто больше этих улыбок не заметил. На том скупое подростковое общение заканчивалось. Из переполненного лифта будущий историк обычно вылетал без оглядки и, размахивая солидным портфелем-дипломатом, мчался к троллейбусной остановке. Учёба, как родина, звала всегда. И скидок на личную жизнь не делала. Понятно, что хрупкая девушка Наташа никогда за немцем не поспевала и всякий раз обиженно, с упрёком смотрела ему вслед. Ральф же из игры выбывал. Нежные девичьи надежды таяли, что называется, прямо на глазах. Впрочем, не поспевал за реактивным немцем никто.

И вот однажды, в воскресенье, собравшись после обеда погулять на Ленинские горы, Ральф всё там же, на четырнадцатом этаже у лифта, но на сей раз совершенно случайно, вновь столкнулся с Наташей. Очутившись с девушкой один на один, без свидетелей, он наконец осмелился заговорить. Назвал своё имя, вежливо спросил её. Произнёс в ответ, что ему очень приятно, и, поинтересовавшись её настроением, предложил пойти погулять вместе. Наташа не поверила собственным ушам. Её милое спокойное личико тут же преобразилось. Она настолько обрадовалась первому живому слову уже давно приглянувшегося ей иностранца, что даже не пыталась скрыть восторженных эмоций. И моментально, не раздумывая, изменила заранее намеченные планы. А точнее, просто о них забыла.

Обстоятельства в тот воскресный день Ральфу откровенно благоволили.

Благоволила и погода.

По обоюдному согласию на Ленинские горы юная пара пошла пешком. Чуть-чуть романтики и лирики для первой прогулки было просто необходимо.

По дороге говорили обо всём, что приходило в голову. И меньше всего — об экзаменах и предстоящей летней практике. Наташа оказалась не такой уж и молчаливой, какой её поначалу рисовал в своих робких фантазиях юный Вертер. Задавала массу неожиданных вопросов: о Германии, о Берлине, о немецком комсомоле, о маме с папой, почему по субботам он редко приходит на танцы, есть ли у него в Германии любимая девушка, какие девушки ему симпатичны, что читает в свободное время, чем интересуется ещё, кроме истории. И к каждому из вопросов немец относился серьёзно, давал внятное, исчерпывающее объяснение. По-другому он не умел. К тому же ему нравилось быть объектом внимания обаятельной девушки. Впервые в жизни ему нравилось нравиться.

Наташа была без ума от Ральфа.

Наташа не давала Ральфу перевести дух.

Девушке из старинного города Архангельска было интересно буквально всё. И она пользовалась случаем. Придумывала всё новые вопросы. Завязывала дискуссию. Легко меняя серьёзный вид на улыбку. Кто знает, может быть, ей выпал шанс. Ведь до этого счастливого воскресенья она ещё никогда ни с одним иностранцем так долго и на такие сокровенные темы не общалась.

Тот день стал днём открытий для обоих.

Впервые Наташа чувствовала себя счастливой.

Ральф впервые задумался о личном.

Стрелки на часах никого не интересовали. Прогулка затянулась до самого вечера. А когда начало темнеть и немного похолодало, Наташа рискнула без разрешения взять Ральфа под руку и слегка, по-дружески, к нему прижалась. Немца такая вольность несколько удивила, однако виду он не подал.

Ему было приятно.

Для него это были неведомые до сих пор ощущения.

На мгновение ему даже стало жарко.

Но лишь на мгновение.

Ральф быстро пришёл в себя.

Чтоб отвлечься, он попросил свою спутницу рассказать что-нибудь о её родном городе. Он любил познавательные лекции, чего бы они ни касались. И был удивлён, когда узнал, что Наташа родом из тех же мест, что и сам Михаил Васильевич Ломоносов. Вот так совпадение! Для любого студента, истинного патриота МГУ, это был небезразличный факт. Авторитет красавицы в глазах Ральфа сразу и существенно вырос.

Рассказ о славном городе Архангельске растянулся на всю обратную дорогу. Ральф с серьёзным видом кивал головой и не смел прерывать его вопросами. Впрочем, вопросы в данном случае не имели смысла. Наташин рассказ настолько изобиловал ссылками и фактами, что после этого вечера немец мог похвастаться знанием истории уже четвёртого советского города. После Москвы, Ленинграда и Волгограда.

Расставаясь, Наташа и Ральф договорились в следующую субботу пойти вместе на танцы, а потом — к Наташе в комнату. Обе соседки, с которыми она жила, были родом из Подмосковья. На выходные они часто уезжали домой, к родителям, а возвращались в понедельник утром, уже прямо на занятия. Столь заманчивое приглашение Ральф воспринял с энтузиазмом, но внешне это опять не проявилось. Сдержанность для эфдэётовца — всё равно что для джентльмена трость и шляпа. Хотя немец сразу представил, как будет здорово после шумной дискотеки уединиться в тишине с интересной русской девушкой и при свете настольной лампы, вопреки всем драконовским общежитским запретам, выпить с ней по бокалу вина. Тем более что все дела он сделает заранее, и никуда не нужно будет спешить.

Напоследок, пообещав с нетерпением ждать следующей субботы, Наташа игриво поцеловала иностранца в щёку. Это был её второй «риск» за вечер.

Иностранец не сопротивлялся.

Несмотря на то, что это произошло в холле общежития, на людях.

Иностранец окончательно сдался.

Добровольно.

И о прогулке не жалел.

Перед дверью своей комнаты он на несколько секунд остановился.

Ральф пребывал в непривычном для себя психологическом состоянии.

Хорошо, что соседей по комнате не оказалось дома.

И хорошо, что отчёт для Владимира Владимировича он написал ещё с утра.

Браться за ручку и бумагу в тот вечер не имело смысла.

Ему хотелось поскорее лечь в постель.

Нет, не спать.

А только закрыть глаза.

10.

Быть по призванию историком, а по жизни математиком — пожалуй, самое перспективное сочетание для начинающего политика. И каковы бы ни были карьерные амбиции, в конечном итоге именно эти два таланта определяют его профессиональный уровень и характер, его профессиональное будущее.

Молодые люди с такими незаурядными способностями стараются проявлять себя стратегами и тактиками во всём. Они не умеют строить свои отношения с окружающим миром просто и однозначно. Они — прирождённые дипломаты и к каждой мелочи относятся осторожно, придирчиво, ответственно. Выискивая в любой ситуации скрытые подвохи и хитросплетения. Постоянно стремясь во что бы то ни стало раскрыть хоть какой-нибудь заговор. Жить поиском врагов — у них в крови. Ну а когда реальных врагов найти не удаётся, они не стесняются их придумывать. С врагами им жить намного легче. Жизнь без врагов им кажется неполноценной. Впрочем, понять и даже оправдать будущих политиков можно. Где ж ещё, как не в борьбе противоположностей, представится возможность доказать свою профпригодность? Причём и к настоящим врагам, и к надуманным отношение у них одинаково решительное. Вот почему с историками-математиками зачастую не только бессмысленно спорить — иногда им даже опасно задавать вопросы. Ну а если задал, пеняй на себя. В советские времена это проявлялось особенно наглядно.

Гром грянул внезапно, среди всегда безоблачного Ральфова неба.

Буквально через несколько дней после знакомства с Владимиром Владимировичем.

И по вине человека, который, в отличие от неутомимого гэдээровца, за целый год учёбы ничем не отличился и на которого до того дня вообще мало кто обращал внимание. Скромное поведение. Средняя успеваемость. Невзрачная внешность.

Минут за десять до начала семинара по истории КПСС все уже сидели на местах. Ральф, по привычке,— в середине последнего ряда, в передние его никогда не тянуло. Это было в его стиле — находиться в тени и в то же время держать в поле зрения всю аудиторию. Каждый копался в своих учебниках и тетрадях. Каждый не на шутку нервничал. И вдруг в этот напряжённый момент к немцу поворачивается один из сидевших впереди одногруппников (тот самый, тихий, неприметный) и во всеуслышание спрашивает:

— Ральф, а ты Ницше читал?

Все двенадцать человек, вмиг оторвавшись от науки, замерли. Кто — удивлённый вопросом. Кто — в ожидании ответа. Но ни те, ни другие в ту секунду даже не подозревали, что, в отличие от страны большевиков, где имя великого пророка эпохи нигилизма всё-таки никогда официально не запрещалось, в братской социалистической Германии оно произносилось исключительно шёпотом, в жиденьком кругу диссидентов-интеллектуалов. И практически было там вне закона.

У Ральфа перед глазами перепутались все строчки. Он не поверил, что услышанное относится к нему. Для комсомольца-эфдэётовца это было равносильно вопросу, считает ли он Гитлера своим соотечественником. Такой силы удар Ральф ещё никогда не получал. И от кого??? От этого невзрачного середняка! Троечника и лентяя! Сердце застучало молотом.

«Что ему от меня надо?..»

«Откуда он может знать о Ницше?..»

«Наверняка провокатор...»

Ральфу вдруг показалось, что ему объявили войну.

Настоящую.

Вероломную.

Мировую.

«Нет... Владимир Владимирович здесь ни при чём... О проверке не может быть и речи... Здесь дело серьёзнее... За ним точно кто-то стоит...» Но времени на раздумье не было. Нужно было срочно что-то ответить. Чтобы убедить всех в своём спокойствии.

— А ты читал?..— приглушённо и несколько безразлично произнёс Ральф.

Он спешно задействовал все свои актёрские способности, которых, кстати, в его багаже талантов оказалось немало. И о существовании которых до этой минуты даже он сам вряд ли подозревал.

Ральф будто заманивал жертву в ловушку.

— Нет... Я пока ещё нет…— почти с сожалением произнёс тихоня.— Но мой старший брат пытался читать... «Рождение трагедии» книга называлась... Но потом бросил, не потянул... Сказал, что сначала надо всех древних греков наизусть выучить...

— Может быть, твой брат и Солженицына пытался читать?..— резко перехватил инициативу Ральф.

И не просто перехватил. А заставил содрогнуться всех без исключения присутствующих.

Любое оправдание из уст перепуганного одногруппника потеряло смысл ещё до его произнесения.

Прозвучавшее, как удар колокола, имя автора запрещённого «ГУЛАГа» сыграло решающую роль, и сразу стало ясно: диалог окончен. Враг повержен! Всего одной фразой! За считанные секунды! Немец даже не удосужился поднять голову и посмотреть в глаза своей жертве. Ральф сыграл по высшему разряду. И максимум на публику. Такой находчивости, такому хладнокровию мог бы позавидовать любой профессионал.

Это — от рождения.

Это — от природы.

Это — всем талантам талант.

Ральф праздновал победу.

Он чувствовал себя — нет, не победившим гладиатором — он чувствовал себя Цезарем.

Преподав урок выскочке, Ральф вознёс себя до небес. Жаль только, что свидетелей у этого урока оказалось не так много. Жаль, что это не произошло перед лекцией, на глазах у всего курса. А ещё бы лучше — Ральф пустился фантазировать — в присутствии Владимира Владимировича.

Ошарашенного жёсткостью немецкого товарища тихоню резко развернуло на сто восемьдесят градусов, и он, поверженный и обиженный, молча уткнулся в учебник по главной советской науке.

Желание общаться с иностранцем моментально пропало. Как пропало и всякое любопытство. Корить же себя за случившееся было поздно. Тихоня понял, что он допустил непростительную ошибку. Понял недвусмысленный намёк и предпочёл замолчать. Иначе разговор мог вообще принять для него опасный, если не роковой, оборот. И всё из-за пустяка, из-за какого-то Ницше! От иностранца такого подвоха он явно не ожидал. Оказывается, иностранцы тоже бывают разные.

Аудитория вновь принялась судорожно шуршать страницами книг и тетрадей.

Никто в аудитории на комментарий, конечно же, не осмелился. Ницше вряд ли произвёл на кого-то впечатление. А вот имя Солженицына долго отдавалось эхом в головах будущих историков. Рисковать? Зачем? Ради чего и кого? В подобной ситуации выступить в защиту легкомысленного товарища мог, пожалуй, лишь сумасшедший. Ведь об этом сразу после семинара стало бы известно в учебной части и потом в деканате. А там подобной вольности, скорее всего, не простили бы. Попасть в чёрный список неблагонадёжных не хотелось никому. «Пришить» политику могли при первом же случае. На партийных факультетах каждый студент знал цену своему месту в университете. Поэтому воцарившаяся тишина никого не удивляла. Это была знаковая тишина. Хотя кому-то, может быть, и было противно за собственную трусость.

Ситуацию «исправил» преподаватель.

Он, как обычно, на пару минут раньше вихрем ворвался в души студентов, и без вступительных излишеств началось занятие. Все настолько боялись своего дотошного и неулыбчивого доцента, что о произошедшем инциденте быстро забыли. По крайней мере, до конца этого полуторачасового испытания.

Тихоне в тот день не повезло дважды. Ему первому из группы пришлось демонстрировать правильное понимание одной из программных статей Владимира Ленина. Внятно у него не получилось. И преподаватель обошёлся с ним тоже без церемоний.

11.

Ральф не стал дожидаться воскресенья и в тот же вечер, в четверг, в читальном зале общежития принялся за недельный отчёт для Владимира Владимировича. Уж очень ему не терпелось поскорее доложить о происках коварных врагов и победоносном блицкриге. Он не хотел упустить ни малейшей подробности. Потому что именно в подробностях надо было проявлять свои способности и умение. К тому же по свежим следам легче было сформулировать личную позицию.

Подающий надежды юный гэдээровский дзержинец помнил, что Владимир Владимирович интересовался в первую очередь его мнением.

Ральф ушёл в работу с холодной головой.

И горячим сердцем.

Писалось в удовольствие.

Перечитывалось для проверки с ещё большим удовольствием. Каждое слово, каждая строчка не только протокольно воспроизводили все детали произошедшего, но и мастерски их дорисовывали. Мастерства хватило на целых три убористых страницы. Три убористых страницы о ничтожном трёхминутном сюжете!

Дебют вышел поистине гроссмейстерским.

Гэдээровец сам себе нравился.

Писатель, прокурор и беспощадный марксист-ленинец торжествовали в одном лице.

В творческом плане Ральф ещё никогда так не выкладывался. У несчастного одногруппника не было ни малейшего шанса на оправдание или хотя бы снисхождение. На бумаге рождался убедительный образ начинающего антисоветчика. В бескомпромиссной интерпретации начинающего чекиста.

Трудно сказать, насколько конкретно этот донос повлиял на дальнейшую судьбу несостоявшегося ницшеанца. Но то, что из восьми экзаменов и зачётов летней сессии три он впоследствии не сдал и над ним нависла угроза отчисления, говорит само за себя. Пересдать же эти «заваленные» предметы ему в учебной части почему-то не разрешили. Да, можно, конечно, предположить случайное совпадение. Однако, вспоминая разные странности и подлости советской студенческой жизни, можно в этой случайности резонно усомниться.

В самом начале второго курса незадачливому студенту предложили «в виде исключения» продолжить учёбу на заочном отделении. Что в переводе на реальный житейский язык означало отслужить для начала два, а то и все три года в славных Вооружённых силах. И уж потом, повзрослев и образумившись, претендовать на диплом историка МГУ. Как ни сопротивлялся бедолага, как ни ходил он по высоким начальникам, всех уговаривая и собирая подписи в собственную поддержку,— всё было тщетно. На подписи нескольких десятков студентов деканат, по большому счёту, плевать хотел и в своей доброте остался непреклонен: либо в заочники, либо отчисление за неуспеваемость. Увы, такова была обычная университетская практика. По вопросам, от которых попахивало диссидентством, учебный олимп никогда не отменял уже объявленных решений. И всё оттого, что принимались они в совершенно другом месте. Точнее, на другом, более высоком олимпе.

В отличие от «зелёных» студентов, профессора-доценты старались ошибок не совершать и позицию грозного деканата поддерживали. Они редко противились университетской карательной системе. Им не хотелось терять свои «тёплые» места. Несмотря на звания, они ведь были всего лишь наёмными служащими и тоже находились в зоне досягаемости того, другого олимпа.

Было отчего тихоне отчаяться.

Было отчего опустить руки.

К занятиям его так и не допустили. А с октября на факультете его больше не видели. И стал ли он, в конце концов, поклонником Ницше, никто никогда не узнал.

Одним студентом на истфаке стало меньше.

Одним солдатом в стране больше.

Ральф же учебные проблемы одногруппника с майской историей напрямую никак не связывал. Во что, как ни парадоксально, отчасти верилось. Ему же Владимир Владимирович не докладывал о коэффициенте полезного действия его аналитических опусов. И в этом смысле совесть Ральфа была чиста. Во всяком случае, формально. Мало того, среди подписей на заявлении во спасение студента-неудачника можно было легко разобрать и знакомую всем немецкую фамилию.

Она стояла одной из первых.

Рядом с другими фамилиями из его группы.

Ральф не любил нарочито выделяться из коллектива.

За что неоднократно получал похвалы от своего лубянского шефа.

Весь курс был восхищён неожиданным великодушием гэдээровца.

Иностранцы редко реагировали на то, что лично их не касалось. Их эгоизм всегда бежал впереди их иностранского паровоза. Так они были устроены. Так у них было заведено. Защита же двоечников и всяких безобразников считалась в университете поступком мужественным и рискованным. Поэтому сострадание просыпалось лишь иногда, и то в основном среди своих.

Ральф в очередной раз не сплоховал.

Ральф в очередной раз заслужил уважение.

Тем самым в событии трёхмесячной давности была поставлена окончательная точка.

Сомнения одногруппников рассеялись.

Единогласно.

Посовещавшись, они пришли к выводу, что в инциденте с тихоней великий германский философ Фридрих Ницше был ни при чём. «А его соотечественнику и потомку Ральфу в тот весенний день просто изменило настроение»,— дружно решили товарищи.

Оспорить это решение не смог бы даже сам Ральф.

12.

Русская девушка учила немца танцевать.

Немец, не замечая никого вокруг, старательно, хотя и неуклюже, повторял незнакомые ему до сих пор энергичные модные движения.

Причём от него требовалась не столько спортивно-музыкальная сноровка, сколько покорность строгому учителю. И он, позабыв на какое-то время о своей неприступности, беспрекословно покорялся.

Периодически соскакивающие на кончик носа очки и слегка растрёпанные волосы это подтверждали.

Ральф превосходил самого себя.

Ральф был неузнаваем.

Такой художественной гимнастики он себе ещё никогда не позволял.

Сегодня, в отличие от предыдущего раза, его совсем не раздражали громко ревущие динамики. Сегодня он их практически не слышал. Не смущала будущего немецкого историка и теснота битком набитой студенческой дискотеки-столовой. А удивлённо-ироничные взгляды невостребованных одиночек, наблюдавших за этим необычным уроком со стороны, до адресата попросту не доходили, растворяясь в мерцающем полумраке.

Послушный ученик не отвлекался от занятия даже в коротких перерывах между песнями.

Он был весь в танце.

Он был увлечён.

И одновременно сосредоточен.

Всё, что происходило не с ним, оставалось без его внимания. Он пожирал взглядом лишь своего учителя.

Ему некогда было оглядываться.

Ему жалко было впустую растрачивать свои эмоции.

Пожалуй, впервые в жизни Ральф подходил к развлечению с такой ответственностью. Не зря же он готовился к походу на дискотеку целую неделю. Во всяком случае, морально и психологически. Статус активного отдыха неожиданно поднялся в его сознании до статуса учёбы и работы. Поднялся, соответственно, и статус русской девушки из Архангельска. Как это произошло, Ральф сам не совсем понимал. Но ведь произошло.

И влиять на ситуацию он был не в силах.

Да у него и не было такой задачи.

Наташа полностью забирала внимание немца.

Она действительно была сказочно красивой. И в этот субботний вечер в честь нового иностранного друга она, конечно, старалась выглядеть ещё краше, ещё привлекательнее, ещё желаннее.

Ральф восхищался собственным вкусом.

Ральф не мог нагордиться собственным выбором.

И Наташа его не подводила.

Она не только сводила гэдээровца с ума, но и с удовольствием справлялась со столь подходившей ей ролью учителя танцев. Наташа не стеснялась своей педагогической придирчивости и чувствовала себя как на сцене. Наташе хотелось быть настоящей примой этого вечера. И как минимум для Ральфа она ею была. Понятно, что провинциальной русской девушке нравился далеко не весь дискотечный репертуар, однако темперамента и энтузиазма ей хватало даже на ту музыку, которая не совсем сочеталась с её вкусами и хореографическими фантазиями.

Сегодня у Наташи всё получалось женственно, раскованно, с настоящей балетной лёгкостью.

В вихре танца летало не только её тело.

Вместе с телом летала и её окрылённая душа.

Но главным было всё время держаться поближе к немцу. Главным было публично засвидетельствовать своё право на особые с ним отношения.

Медленный танец подходил для этого идеально.

Появлялась возможность в романтическом порыве положить голову на плечо Ральфу.

А перед тем, глядя глаза в глаза, заботливо поправить взмыленную чёлку германского рыцаря... или хотя бы воротничок его рубашки. В этот вечер диджей работал будто на заказ, не скупясь на лирическое настроение. За что все разбившиеся по парам были ему благодарны.

Наташа буквально прилипла к партнёру.

Их пара казалась ей идеальной.

И не только с танцевальной точки зрения. Она игриво улыбалась и смеялась. А иногда для разнообразия чуть сердито надувала свои пухленькие губы и строила причудливые гримасы.

На зависть многим своим однокурсницам.

Вызывая ревность некоторых своих однокурсников.

Ральф же, послушно исполняя отведённую ему партию, во все тонкости и хитросплетения женской психологии не вникал. Точнее, по неопытности он их просто не понимал. Да и не до них ему было сегодня. Мир для него окончательно ещё не разделился на две половины — мужскую и женскую. Мир чувств для него был пока ещё единым и непорочным. Ральф лишь только догадывался о неизбежности такого радикального разделения.

И не торопился с выводами.

Он жил ожиданием.

Которое его не обмануло.

Ровно в полночь дискотека объявила отбой.

Точность по-советски всегда отличалась принципиальностью на грани варварства.

Музыка оборвалась без предупреждения, на середине медленной песни. И свет включили резко и самый яркий. Организаторам, видимо, доставляла удовольствие эдакая маленькая экзекуция.

Выразив недовольство традиционно дружным свистом, студенты стали нехотя разбредаться по комнатам. В расписании же гэдээровца на эту ночь значилась более сложная программа. Прежде чем тайно отправиться в гости к девушке, ему надо было незаметно прихватить спрятанную в чемодане под своей кроватью бутылку вина. А для этого надо было проявить поистине лучшие чекистские качества. До сих пор будущий историк ещё ни разу так не рисковал. Вездесущий оперотряд в ночное время, особенно по выходным, дежурил с удвоенной энергией и в сопровождении высоких комсомольских функционеров. Показательно не делавших снисхождения ни для кого. Ни для отличников, ни даже для иностранцев. Испортить жизнь любому студенту им не составляло труда. Зато нередко доставляло удовольствие.

Но сегодня у Ральфа был уникальный случай, и его ничто не могло напугать.

Сегодня юный дзержинец был неудержим.

И, как подобает достойному профессионалу в сложных моментах, безупречен.

Уже спустя несколько минут они с Наташей мило беседовали, запершись в её комнате.

Сидя на краю аккуратно заправленной кровати.

С гранёными стаканами в руках.

Под сладковатые французские шансоны её старенького катушечного магнитофона, привезённого ещё из Архангельска.

Темы диалога менялись часто и легко.

Но об учёбе опять не было ни слова.

Учёба не вдохновляла.

Хотелось чего-то возвышенного.

Необыкновенного.

Хотя говорили всё больше о пустяках и глупостях.

Немец спросил разрешения и снял туфли.

В носках он почувствовал себя по-домашнему.

Наташа тоже сменила «шпильки» на тапочки.

У ночи появились конкретные ощущения.

У ощущений появились конкретные очертания.

И вполне конкретные желания.

Торопиться было некуда.

Впереди — воскресенье.

И всё же нетерпение пробивалось наружу.

Уже имея представление о взрослой жизни, Ральф предложил тост:

— За прекрасный вечер!

Наташа не стала скрывать своего восторга от такого смелого предложения.

13.

Ральф лишился девственности, даже не вспомнив наутро, как всё произошло.

А может, он просто решил обезопасить себя от избыточных эмоций и умышленно не придал этому событию слишком большого значения.

В конце концов, ни на его учебные будни, ни на его карьерные устремления первая ночь, проведённая наедине с девушкой, повлиять не могла.

К понедельнику переживания окончательно поутихли, сознание, протрезвев, встрепенулось, и всё вошло в свою привычную колею.

Чёткий график вновь стал главным мерилом существования немца. С Наташей они продолжали встречаться в основном в лифтовом холле. В основном молчаливыми улыбками. А на занятия, как и прежде, спешили порознь, на разных скоростях и с разными планами на день. Со стороны даже могло показаться, что советско-гэдээровская love story уже закончилась, по-настоящему так и не начавшись. Но примерно через неделю, в перерыве между семинарами, русской красавице удалось отловить Ральфа для серьёзного разговора и буквально припереть его к стенке. Прямо на глазах у однокурсников.

Хватка у Наташи оказалась не по-девичьи крепкой. Застав своего иностранного друга врасплох, она на удивление быстро уговорила его пойти с ней в следующее воскресенье в кино. Ей даже не понадобилось прибегать к заранее продуманной хитрости и показывать купленные в предварительной кассе билеты.

Наташа ликовала: одного её обаяния оказалось достаточно для победы.

У Ральфа же после этой неожиданной встречи остался неприятный осадок.

Потом он до самого воскресенья нервничал из-за своей необдуманной и поспешной сговорчивости.

Ральфу не нужны были привязанности.

Ральф боялся потерять свободу.

Но данное девушке обещание пришлось сдержать.

Правда, когда они возвращались из кинотеатра, он об этом уже не жалел. Знаменитую на весь Советский Союз «Бриллиантовую руку» немец смотрел с восторгом, полтора часа смеясь вместе с переполненным залом. Он даже забыл, с кем пришёл в кино. Посмотрев в сторону своей спутницы всего лишь раз, и то в момент, когда та тоже громко смеялась.

В каком-то смысле Ральф действительно был уникален.

Наряду с типично советским образом мышления у него постепенно вырабатывалось и полноценное советское чувство юмора. Юмора, который для большинства иностранцев, независимо от знания языка и количества прожитых в СССР лет, всегда был непостижимой тайной, частицей неразгаданной русской души.

После этого фильма у немца настолько улучшилось настроение, что он пригласил Наташу в бар на чашку кофе и кусочек шоколадного торта «Прага». Ну любил будущий историк на досуге, по воскресеньям, побаловать себя московскими сладостями. По немецким меркам, это была высшая форма ухаживания за девушкой. И Ральф поддержал этот высокий статус.

Наташа сияла от счастья.

Наташа торжествовала.

Она вовсю нахваливала торт и тут же не преминула рассказать о своих кулинарных способностях.

Окончательно уверовав в магическую силу своей неземной красоты.

В другой раз, каким-то чудом достав два билета, она уговорила Ральфа пойти в театр.

Смотрели «Мастера и Маргариту» на Таганке.

Ему опять понравилось.

Потом бывали в других театрах.

В музеях.

На ВДНХ.

В планетарии.

Опять в кино.

И даже в зоопарке.

Отношения между Ральфом и Наташей начали приобретать вполне устойчивую форму. Иногда они сидели рядом на лекциях. Иногда вместе писали конспекты в библиотеке. Иногда вместе обедали в профессорской столовой. Что для студентов считалось почти ресторанным шиком. А когда Наташины соседки уезжали к родителям в Подмосковье, Ральф оставался у неё ночевать. Дни и недели незаметно переросли в месяцы — первый, второй, третий. Дуэт постепенно складывался, их частое появление на публике вдвоём уже никого не удивляло. Всё так, может быть, и продолжалось бы. И русской красавице удалось бы растянуть эти ровные семейно-дружеские отношения до окончания университета.

Но однажды Наташа потеряла над собой контроль.

Не выдержала.

Чисто по-женски поторопилась.

В лирическом порыве неосторожно признавшись, что хочет выйти за него замуж.

Что хочет иметь от него ребёнка и готова уехать с немцем хоть на край света.

Ничего более страшного до той минуты будущий историк в своей жизни не слышал. Это было сущее испытание. Он едва не потерял сознание. Ему вдруг показалось, что такой ужас может произойти и в реальности, помимо его воли и разума. Вдруг уже ничего не изменить? Вдруг Наташа уже беременна и от него скрывает, а вся эта интрига заранее просчитана?

Уставившись в невидимую точку, перепуганный немец снял дрожащей рукой очки и стал их долго и тщательно протирать. Мало того, что без очков он почти ничего не видел, от услышанного у него пропала речь.

Это было не просто молчание.

Ральф будто перенёсся в другой мир.

Он вспомнил маму.

Вспомнил папу.

Вспомнил их замечательный тройственный союз.

И тут же представил свою будущую «полунемецкую» семью, своих будущих «полунемецких» детей.

В двухкомнатном ростокском интерьере.

С кучей шумных родственников из далёкого северного Архангельска.

Наташа почти сразу поняла, что сказала что-то не то. Она растерялась, начала бессвязно извиняться, оправдываться. По нежным розовым щекам полились слёзы. Но... было поздно.

Ошибку было не исправить.

И беззвучный приговор, увы, не обжаловать.

Наташа попыталась выжать из намертво замолчавшего немца хоть слово — безуспешно. Её бессмысленные путаные объяснения Ральфа не интересовали. Как и не интересовала его её будущая судьба.

Он лежал без движения.

Без дыхания.

Жестокий и холодный.

Он покинул чуждую ему реальность.

Полностью уйдя в себя.

В том состоянии он забыл о Москве и университете.

Забыл об интернационализме, опоясанном красными и синими галстуками.

В ту минуту высокая идеология ему изменила.

Как изменила ему и незапятнанная честь комсомольца-эфдэётовца.

Видимо, в будущем историке взорвался накопленный не одним поколением местечковый великогерманский шовинизм.

Хотя — кто знает, может, шовинизм здесь неуместен. А истинная причина скрывалась глубже.

В подсознании.

Или в физиологии.

Впрочем, причина особого значения не имела. Она в любом случае была не более чем поводом.

От Ральфа требовали то, чего он не мог и не хотел дать.

От Ральфа требовали то, что принадлежало не только ему одному.

Но ещё родителям.

Ростоку.

Всей Германии.

К сожалению Наташи, её истеричные рыдания так и остались не услышанными.

Ушёл Ральф, не произнеся ни слова.

Судьба отношений была решена.

Точнее, их просто не стало.

Немец в тот вечер решил расстаться со своей первой девушкой навсегда. Хотя её настойчивые попытки помириться продолжались ещё несколько месяцев. Однако сила женского обаяния оказалась небеспредельной. И даже музеи с театрами не помогли.

Теперь немец выезжал по утрам на полчаса раньше, чтобы не встречаться с Наташей в лифте. А когда задерживался, не ленился спускаться пешком с четырнадцатого этажа. И так он оберегал себя от ненужных встреч целых полтора года.

Он избегал не только саму Наташу, её соседок и подруг, но и её одногруппников. Он ни с кем из них не здоровался и не стеснялся своей чёрствости.

Ближе к концу третьего курса будущий историк случайно узнал, что мечта русской красавицы из Архангельска всё-таки сбылась.

Она вышла замуж.

Счастливым избранником оказался аспирант с биофака — будущее научное светило из Сенегала.

Двух недель знакомства и трёх ночей в одной постели им вполне хватило.

Свадьбу, на которой присутствовала добрая сотня гостей, включая сенегальского посла в Москве, сыграли в дорогом интуристовском ресторане. А уже через несколько месяцев, бросив университет, Наташа навсегда отправилась к тёплым берегам Атлантического океана, на свою новую африканскую родину.

По сему поводу Ральф лишь с облегчением вздохнул.

И без сожаления вырвал из памяти эту смутную страницу своего прошлого.

Одним страхом в его жизни стало меньше.

Одной частицей свободы — больше.

14.

Вопреки прогнозу погоды на последней полосе газеты «Правда», вторая половина декабря выдалась не просто холодной. К рассвету восемнадцатого числа столбик термометра соскользнул к роковой отметке «минус сорок» и вот уже третий день не поднимался ни на миллиметр. Немец сначала подумал, что термометр испортился. Но радио эту мысль быстро опровергло.

Впервые за полтора года жизни в Москве Ральф столкнулся со столь вызывающим коварством стихии, а по-русски говоря — с настоящей зимой. Для него, как и для большинства московских иностранцев, слово «мороз» приобрело в эти дни совершенно не надуманный зловещий смысл. Особенно болезненно это ощущалось, когда по утрам приходилось минут по пятнадцать-двадцать ёжиться на продуваемой всеми ветрами остановке в ожидании транспорта. Подпрыгивая и пританцовывая. Как же здорово, что мама ботинки на размер больше прислала. Интуиция её никогда не подводила. Так что теперь на ноги удавалось натянуть сразу четыре пары носков. Мама — великая умница. А вот тёплое шерстяное кашне и натуральную кроличью ушанку, которую можно было накрепко завязать под подбородком, Ральф купил лично, на собственные сбережения. Ещё в сентябре, в ГУМе. И в своём предвидении тоже не ошибся. Не только особые папины, но и мамины гены считал он своим достоянием.

Надежды немца, что к понедельнику мороз хоть чуть-чуть ослабнет, увы, не оправдались. Начиная с первых новостей, каждые четверть часа радиоточка суровым голосом призывала всех москвичей одеваться теплее и в случае обморожений немедленно обращаться в ближайшую больницу. А если учесть, что жизнь в городе никто не отменял и выходить на улицу всё равно приходилось, то не прислушаться к такому призыву было смерти подобно. Без всякого преувеличения.

Русская зима не шутила.

Русская зима в полную силу источала свою истинную «русскость».

Тяжко было тем, кто приехал в Россию впервые.

Тут уж было не до «Времён года».

И не до «Лебединого озера».

На Лубянку немец отправился экипированным практически во всю одежду, которая имелась у него в наличии. Гардероб почти опустел.

Вид Ральфа впечатлял.

Кроме него самого, всех.

И не было ничего удивительного в том, что Владимир Владимирович не сразу узнал родного гэдээровца. А когда узнал, тут же вспомнил кадры советской документальной хроники: колонны бредущих по разрушенному Сталинграду пленных фашистов. Понятно, что делиться этими мыслями вслух чекист не стал. Сын воевавшего на Курской дуге немецкого солдата мог бы обидеться. Не зря же Владимир Владимирович ещё во время учёбы в Высшей школе КГБ писал реферат о политкорректности по отношению к бывшим противникам.

Пригодилось.

Вместо неприятного для немецкого товарища сравнения из уст товарища советского прозвучал вполне безобидный, привычный юмор.

— Ральф, где твои сани и упряжка с собаками?.. Ты похож на потерявшегося во льдах полярника... Каких в кино обычно показывают... Только бороды не хватает... И свисающих с неё сосулек... Разве у вас в Германии сильных морозов не бывает?..

— Не-е-ет, таких не бывает... Иначе бы немцы, как доисторические существа, вымерли... Чтобы в таком холоде жить, надо в нём родиться...

— От природы надо ждать чего угодно... Человек должен ко всему приспосабливаться...

— Нет, я ещё не приспособился... И не уверен, что когда-нибудь приспособлюсь... Тогда точно и сани, и собаки понадобятся...

— Давай снимай свой противоморозный скафандр, здесь тепло... Иначе вспотеешь, а потом выйдешь на улицу и точно в ледышку превратишься... Не дай Бог, ещё простудишься, заболеешь... Что мы без тебя делать будем?.. О ценных кадрах нужно заботиться... Ценные кадры нужно беречь... Давай-давай, поактивнее... Сейчас мы тебя отогреем... Да и с отоплением у нас полный порядок, к батарее не притронуться...

В кабинете находились ещё двое незнакомых Ральфу людей. Приблизительно одного с Владимиром Владимировичем возраста. И, судя по их специфическому молчаливому взгляду, одной с ним профессии. Они внимательно слушали немца, но старались не выдавать своего интереса. Чувствовалось, что ради него они сюда и пришли. Хозяин кабинета никого никому представлять не стал. То ли это была гэбэшная манера такая, то ли у него имелись свои соображения на сей счёт. И разговаривал он с Ральфом, будто они в кабинете сидели одни.

У Владимира Владимировича было не совсем рабочее настроение. А довольно громко работавший радиоприёмник это настроение подчёркивал. По «Маяку» передавали популярные арии из опер и оперетт по заявкам слушателей. На письменном столе стояла уже открытая бутылка трёхзвёздочного армянского коньяка и четыре рюмки. Разломанная плитка шоколада «Гвардейский» и несколько долек мандарина лежали рядом на общепитовском блюдце. Ничего не упускающий из виду будущий историк, разумеется, не мог не обратить внимания на эту странную торжественность — в понедельник, с утра, да ещё в столь серьёзном учреждении. Однако не стал придавать значения такой по московским житейским меркам мелочи. В конце концов, ему уже не раз приходилось видеть с утра выпивающих русских, причём солидных тоже. И чаще всего это случалось почему-то именно по понедельникам. Да, любили русские понедельник. Наверное, в этот день у алкоголя был особый вкус.

— Присаживайся, Ральф... Не стесняйся и не удивляйся... У нас сегодня праздник... Пожалуй, самый главный праздник в нашей жизни...

— ?..

— Не смотри на меня так удивлённо, он и к тебе относится не в последнюю очередь... Сегодня — День чекиста... Двадцатое декабря... Запомни этот день... И занеси его в свой личный календарь... Тебе придётся ещё много раз его отмечать... Независимо от того, где ты будешь находиться... И в каком будешь звании... У вас в ГДР наверняка тоже есть подобный день... Если нет, значит, когда-нибудь обязательно будет...

У юного дзержинца от неожиданности аж выпрямилась спина. Ему стало стыдно, ведь он ничего не знал о таком дне. Иначе поздравил бы Владимира Владимировича первым. Но оправдываться не имело смысла. И он, поправив очки, решил направить развитие сюжета в дежурное рабочее русло.

— Я тут бумаги принёс...

— Бумаги — хорошо... С этим ты справляешься на пятёрку... Я их потом посмотрю... Сейчас у нас к тебе более серьёзное дело...

Разговор пошёл вдруг и от имени остальных присутствующих.

Ральфу пододвинули свободный стул.

Немец занервничал.

Он всегда нервничал, когда чего-то недопонимал.

Один из молчавших незнакомцев посмотрел на часы и тут же взялся разливать коньяк. Владимир Владимирович мгновенно преобразился и, надев висевший на стуле чёрный пиджак, поднял рюмку первым. На сей раз тост его был обстоятельным и длинным. Без лишней застольной философии и многозначительного юмора. Всё — по сути. Всё — по делу. Устами тамады говорил профессионал и патриот. Человек ответственный, бескомпромиссный и убеждённый. Короче говоря, чекист.

Ральф слушал со всей серьёзностью и гордился, что работает вместе с этим человеком.

Он искренне радовался, что в этот важный день оказался рядом с ним.

Надо же было так случиться, что двадцатое число выпало как раз на понедельник!

Владимир Владимирович, не прерывая пламенной речи, положил руку на плечо немецкому товарищу.

Хрупкая немецкая спина стала ещё прямее.

— По поручению руководства и от имени коллег я хочу вручить тебе, Ральф, в честь нашего общего праздника памятный подарок... Ты заслужил его... И в моих словах нет ни грамма формальности... Ты заслужил его своим отношением к работе... Своим трудолюбием и одновременно творческим подходом ко всему, что вокруг тебя происходит... Мы ценим и твою находчивость, и твои незаурядные способности... Ты многое уже успел доказать... Хотя мы уверены, что главные твои достижения, конечно, ещё впереди... И здесь, в Москве, и у себя на родине, в братской Германии... Из тебя вырастет чекист с большой буквы... А я лично готов хоть сейчас пойти с тобой в разведку и, если понадобится, в бой... За твоё здоровье, Ральф!.. Мы поздравляем тебя!..

У будущего историка перехватило дыхание.

Ральфу не верилось, что всё сказанное — о нём. И вообще, неужели эти люди собрались ради него?

Владимир Владимирович достал из стола небольшую, перевязанную красной лентой коробку и протянул её взволнованному Ральфу.

— Это самый лучший советский фотоаппарат «ФЭД»... А расшифровывается название — Феликс Эдмундович Дзержинский... Пускай он прослужит в твоих руках не один год... Надеюсь, что с помощью этого аппарата ты очень скоро научишься видеть мир таким, каким его видел великий Железный Феликс... Ты научишься... Я уверен, обязательно научишься... За недолгое время нашего знакомства я в этом уже убедился... Кстати, ваше посольство в курсе всех твоих успехов... Мы не могли с ними не поделиться нашими мыслями о твоей работе... И в тот же день они прислали нам ответ на целых двух страницах... Твои соотечественники тоже тобой довольны... Они тоже верят в тебя и твоё будущее... Но об этом, я думаю, они сами тебе скажут...

Ральф покраснел.

А коньяк жару только добавил.

Юному дзержинцу стало вдруг неловко и даже немного стыдно за столь пафосное внимание к его скромной персоне. Ведь ничего особенного он пока ещё не совершил. И ничего героического в его биографии пока не числится. Но, с другой стороны, если его старания отметило высокое начальство, значит, он на правильном пути. Если об этом узнают в Берлине, значит, появятся перспективы. Вот бы его родители сейчас обрадовались. Вот бы они сейчас похвалили друг друга за отличное воспитание сына. И фотоаппарат им наверняка понравится. Тем более с таким названием. Да, будет о чём рассказать им в Ростоке во время летних каникул. По секрету, конечно. Мама и папа — проверенные люди.

Немец шмыгнул носом.

Казалось, он вот-вот пустит слезу.

И было отчего.

Ему пожали руку даже незнакомцы, так и не проронившие за всё время ни слова.

Без сомнения, это было братское рукопожатие.

Всепонимающее и многообещающее.

Для полноты ощущений не хватало только настоящей военной формы.

Ральф охотно бы сейчас её примерил.

Независимо от количества звёздочек на погонах.

Не важно, русскую или гэдээровскую.

Уж очень хотелось отдать честь.

Под козырёк.

Но фантазии быстро оборвались.

Первый тост оказался последним.

И на то имелась веская причина: такой день на Лубянке заранее расписан по минутам.

Хозяин кабинета посмотрел на часы.

То же самое движение проделали за ним и другие участники мини-торжества.

Все резко заторопились.

Бережно уложив бесценно-ценный подарок в портфель, Ральф резво облачился в свой скафандр. Ему не терпелось выйти на улицу и, оказавшись наедине с собой, заново мысленно переварить всё произошедшее.

Помечтать о будущем.

Сейчас его энергии позавидовал бы любой.

Сейчас ему не были страшны никакие холода.

На прощание Владимир Владимирович удостоил гэдээровца традиционного похлопывания по плечу.

Но сегодня оно ощущалось более солидным.

Более братским.

И мужским.

Отключившись на миг от всего официального, чекист не без иронии вообразил, как через несколько минут на сорокаградусном морозе немецкий товарищ вновь превратится в несчастного сталинградского военнопленного из документальной хроники.

Правда, уже награждённого.

За «боевые» заслуги.

15.

Комната Ральфа находилась в боксе с ещё одной комнатой, в которой тоже жили будущие историки, но четвёртого курса: двое русских и болгарин. Немец с ними особо не дружил. Разница в три-четыре года всё-таки сказывалась. Встречались они в основном по утрам, в тесноватой общей прихожей, перед дверью умывальника или туалета. И дальше обмена односложными приветствиями и ещё не проснувшимися улыбками общение никогда не заходило. Кроме специальности, по большому счёту, их ничто не связывало. Каждый жил со своими проблемами, в своём кругу знакомых, и их пути за пределами этой прихожей никак не пересекались.

В отличие от гэдээровца-трудоголика, его старшие соседи за полтора года до выпуска к учёбе изрядно поостыли. Красные дипломы и аспирантура в планы их не входили. А общественная работа энтузиазма не вызывала. К тому же студентам двух последних курсов полагался второй выходной в неделю для научной работы. Понятно, что наукой занимались единицы. Свободного времени — хоть отбавляй. И эта излишняя вольготность, конечно, во всём давала о себе знать. Влиял на атмосферу в соседней комнате и заводной южный темперамент. Добродушного толстого болгарина, который внешне скорее напоминал молодого Сергея Бондарчука в роли Пьера Безухова, нежели неуёмного балканского гайдука, постоянно тянуло на приключения. И оба русских соседа по комнате все его начинания поддерживали. То они вместе гуляли у общих друзей или устраивали застолья в ресторанах за «болгарский» счёт, то шумные компании собирались у них в комнате. При этом люди приходили самые разные, и не только университетские, и не только студенты. Иногда так случалось, что некоторые из них, засидевшись допоздна, там же оставались ночевать. А иначе как бы они объясняли на выходе оперотрядовцам столь позднее пребывание в общежитии? Да ещё, как правило, в изрядном подпитии. Можно было и в милицию угодить. Поэтому все жившие в общежитии после одиннадцати вечера своих гостей никогда не отпускали. Их тайно держали у себя до утра. Трогательно деля с ними свои узкие постели. В противном случае неприятностей вряд ли бы удалось избежать. И гостям, и хозяевам. Последним — вплоть до выселения.

Так что по утрам в прихожей Ральф периодически сталкивался с лицами совершенно неизвестными и порой довольно странного вида. Правда, из-за спешки он не очень к ним приглядывался, хотя и здоровался со всеми. Воспитание обязывало.

Но вот как-то раз случилось, что он просто не смог не задержать свой взгляд на одном из незнакомцев. Небритый, в разорванной рубахе и едва стоявший на ногах персонаж попался на глаза гэдээровцу впервые. Причём на Ральфа он уставился с не меньшим удивлением, чем тот на него. И даже пытался произнести что-то членораздельное. Но... не тут-то было. Всё ограничилось обыкновенным животным мычанием да невразумительной пьяной жестикуляцией. Немец обомлел. Таких ярко выраженных героев он ещё не встречал. Потом он долго пребывал под впечатлением от этой встречи. Нельзя сказать, что он испугался, но осадок всё равно остался неприятный. Особенно от разорванной рубашки. А когда после занятий Ральф вернулся домой, в дверь неожиданно постучал болгарин и попросил зайти к нему на несколько минут:

— Один мой русский друг хочет с тобой познакомиться... Пожалуйста... Прошу тебя... Я ему уже пообещал...

Ну что вежливому гэдээровцу оставалось делать? Ну как он мог отказать соседу-старшекурснику в таком пустяке? Хотя интуиция подсказывала, что речь идёт именно о том жутком утреннем типе.

Интуиция сработала точно.

Кроме «того самого», в комнате Пьера Безухова больше никого не было.

Небритый русский друг полусидел-полулежал на незаправленной кровати болгарина. К вечеру его вид ничуть свежее не стал. Видимо, выпивал он уже не один день подряд. И хотя рубаха на нём была сейчас другая, не рваная и отглаженная (скорее всего, гостеприимный хозяин поделился своим гардеробом), она не спасала. На отглаженном фоне лицо русского выглядело немногим лучше, чем утром. Даже о возрасте по нему нельзя было толком судить. Да, наверняка он был старше немца, но вот насколько, немец мог лишь предполагать. Может, лет на пять, а может, на все десять. Впрочем, будущего историка это абсолютно не волновало. Как не волновало его и всё происходившее в этой до отвращения прокуренной комнате. За полтора года соседства он заглядывал сюда лишь считанные разы, и то случайно. А сваленная в углу гора пустых бутылок из-под водки, коньяка и портвейна смотрелась естественно и уместно. Она всё объясняла. Но оправданием в глазах немца не выглядела. Впрочем, за полтора года жизни в общежитии он уже многое повидал.

— Ральф, познакомься, это мой друг, художник... Вчера мы немножко здесь погуляли... От души... Жалко, тебя с нами не было...

В знак приветствия Ральф изобразил улыбку.

В ответ, едва собравшись с силами и приподнявшись с кровати, русский тоже попытался улыбнуться.

— Да, мы правда немножко здесь погуляли... И правда, что от души...

В дальнейшем разговор едва клеился. Это были сплошь банальные, короткие, ничего не значащие фразы. Болгарин даже испытывал некоторую неловкость от ситуации. А его угловатые пространные реплики ничего не могли исправить. Улыбки улыбками, но говорить на самом деле было не о чем. Нетрезвому с трезвым всегда трудно найти общий язык.

Болгарин предложил сесть.

Русский предложил закурить.

А когда Ральф выдавил из себя, что не курит, русский тут же, не раздумывая, закурил сам. То, что на улице минус сорок и окно не открыть, его не волновало. Дышать окончательно стало нечем.

Ральф с трудом терпел.

Зато сигарета, похоже, слегка привела заторможенного художника в чувство. И он неожиданно взялся помочь хозяину навести никому не нужный косметический порядок. Из дружеской солидарности, наверное.

На столе, рядом с крупно нарезанной болгарской брынзой и дорогим деликатесным сервелатом, будто по мановению фокусника, возникла новая литровая бутылка «Столичной». Судя по всему, алкоголь в этой комнате никогда не заканчивался.

Немец попытался возразить, но его в два голоса быстро уговорили:

— Одну-единственную рюмку, за знакомство... От одной нельзя отказываться... Сам Бог велел...

Чтобы не затягивать бессмысленные посиделки, норму вежливости Ральф выпил безупречно, до дна.

Не запивая, не закусывая, не комментируя.

И даже выдохнул демонстративно. Как это делают азартные русские пьяницы.

Со стороны это выглядело более чем убедительно.

Немца зауважали.

Однако уговорить его на новый подвиг у разгульного дуэта не получилось: Немец проявил немецкую твёрдость. Причём не только на словах — выражение его лица тоже не вызывало сомнений.

Будучи наслышанным о принципиальности и комсомольской правильности соседа, болгарский Пьер Безухов решил обойтись без осложнений и... отступил. К тому же он знал, насколько загружены второкурсники. А по Ральфу действительно было видно, что сегодня он устал. Но болгарин не хотел отпускать «правильного» соседа в «неправильном» настроении. И не только ради своего московского друга. С «правильными» следовало вести себя осторожнее. На всякий случай их нужно было опасаться. С «правильными» нужно было дружить.

Этой святой заповеди эмгэушной жизни студенты следовали и на четвёртом, и на пятом курсах. Вылететь из университета можно было и перед самой защитой диплома. Со справкой о неполном высшем образовании в кармане. И с повесткой на призыв в армию.

Пристально, не без хитрецы в глазах посмотрев поочерёдно то на строгого немца, то на русского, болгарин предложил заключительный тост. За советско-гэдээровско-болгарскую дружбу.

И Ральф на провокацию поддался.

Сознательно.

Тоже на всякий случай.

Согласившись превратить её в финальный компромисс.

Горько вздохнув, он молча сам взял тяжёлую бутылку и до краёв наполнил свою рюмку. После чего все трое дружно рассмеялись.

И от души чокнулись.

Болгарин смеялся громче всех.

Пьер Безухов безошибочно сориентировался в обстановке и был от себя в восторге. Врождённое южное лукавство и опыт старшекурсника сыграли свою роль. Ситуацию удалось спасти. В результате все расстались на оптимистической ноте и без фальши на лицах. Мало того, с уходящего соседа болгарин взял обещание в ближайшее время непременно увидеться вновь. Добрые соседи должны общаться чаще. К тому же приближался Новый год, и искать особого повода было не нужно.

Немец настолько торопился уйти, что даже не заметил своего обещания.

На том и попрощались.

Без лишнего панибратства.

И пустых заверений в дружбе.

Через пятнадцать минут, даже не разобрав свой дипломат, Ральф был уже в постели.

Обычно рано он не ложился.

Но сегодня он устал.

И на учебники сил не осталось.

От двух полных рюмок водки и сигаретного дыма чуть-чуть кружилась голова.

Но возмущение иссякло не сразу.

«Как они могут столько пить?..»

«И повод всегда находят...»

«И деньги...»

Чего хотел от него этот русский, Ральф так и не понял. «Пьяница, каких в Москве немало...» Но немец не стал заострять на этом внимания. Сам факт знакомства с художником, человеком искусства, всё же слегка смягчил неприятный осадок.

И прежде всего — от утренней встречи.

16.

Мороз не ослабевал.

Вот уже вторую неделю он продолжал оставаться главной составляющей мироощущения. Жизнь потеряла интригу. Превратилась в арктический калейдоскоп. Надолго погрузилась в пучину сорокаградусного однообразия. Пулей на факультет, пулей с факультета. Половина всех разговоров — о погоде и о прогнозах. Ни одного серьёзного плана на день, ни одного каприза без учёта показаний обезумевшего термометра. Да, нечасто человек вспоминает о своей зависимости от природы.

Каждое возвращение домой, особенно по вечерам, когда уже больше никуда не нужно было выходить, воспринималось как величайшее из блаженств. В этот счастливый момент право на тепло становилось для промёрзшего до костей тела важнее всех остальных его прав. Впрочем, о существовании остальных оно попросту не вспоминало. Во всяком случае, пока хорошенько не отогревалось у раскалённой отопительной батареи. Благо при советской власти умели топить.

Едва успев оттаять после улицы, Ральф отправился на кухню ставить чайник. Горячий чай с лимоном — это единственное, что помогало ему поскорее забыть о холоде и сосредоточиться на делах. Сегодня немец даже не пошёл ужинать в столовую. Вчера перед закрытием там было немноголюдно и как-то неуютно. Поэтому наизусть выученному меню он сегодня предпочёл любимую булку «Калорийную» с изюмом и плавленый сырок «Дружба», купленные после занятий в факультетском буфете. Эта нехитрая провизия выручала Ральфа всегда, когда столовая надоедала. Или когда он в неё попросту не успевал. Экономия, конечно, тоже учитывалась. Сухой паёк считался привычной едой для любого студента. В том числе и для «зажиточного» иностранца.

Чайник закипел быстро.

И только немец собрался снять его с плиты, как перед ним возникло знакомое лицо.

Это был художник, друг болгарина.

Тот самый.

Он улыбался.

Ральф узнал его не сразу. У русского был вполне человеческий вид. Более того: одетый в дорогую импортную дублёнку, он производил впечатление приличного и совсем не бедного человека.

— Ральф, привет... А я за тобой... У меня два пригласительных в Дом кино... На премьеру...

Хорошо, что Ральф ещё не успел взять в руку чайник, иначе он мог бы его уронить. Будущий историк смотрел в упор на сияющего художника и не понимал, о чём идёт речь. Он был уверен, что из-за прошлого пьянства произошла какая-то путаница.

— У нас мало времени... В восемь тридцать начало... Плюс дорога...

— А мы разве договаривались?..

— Нет... Но заранее договориться было невозможно... Пригласительные мне принесли полчаса назад... Мои друзья-киношники... Я сам этого не ожидал... Всё произошло спонтанно... Вот я сразу и подумал о тебе... Я живу недалеко отсюда...

— М-да,— это всё, что услышал художник в ответ.

В эти напряжённые минуты немец Ральф окончательно осознал, что он больше всего не любит в русских — их непредсказуемость и болезненную страсть к сюрпризам. Они всегда стремятся удивлять окружающих. И всегда тем, чему с удовольствием удивляются сами. О чужих вкусах они рассуждают исключительно через призму своих собственных и никогда не считаются с чужим временем. И потому даже самые благие по сути намерения порой оборачиваются для других неудобствами, раздражением, проблемами. Ну какую ещё реакцию мог вызвать у только что вернувшегося домой Ральфа предстоящий выход на чуть ли не пятидесятиградусный мороз? А если к этому ещё добавить не выпитый горячий чай, не съеденную любимую булку с сыром, не написанный конспект очередной работы Владимира Ильича Ленина и возможный завтрашний «неуд» по истории КПСС, то нарочитое Ральфово немногословие становилось вполне объяснимым и понятным. Правда, понятным лишь ему одному. Потому что художник продолжал упорно и с нетерпением ждать. Конечно, можно было от этой затеи наотрез отказаться. Но, в принципе, она была отнюдь не плоха. И в Доме кино, о котором немец много слышал, он никогда не был. И сам фильм наверняка должен быть интересным, всё-таки премьера. Да и этот странный русский, что Ральфу, безусловно, льстило, пришёл в такой холод ради него.

Хотя всё это выглядело слабым утешением. Если утешение в данном случае вообще подходило к определению состояния немца.

К вскипевшему чайнику Ральф так и не притронулся.

Он не знал, что ему делать.

Ему казалось: к какому бы решению он сейчас ни пришёл, всё равно оно будет ошибочным.

Немец замер посреди кухни.

Между газовой плитой и художником.

В ожидании собственных действий.

Однако в одном он не сомневался: русскому было наплевать на его учёбу и его личные планы. «Наверное, эти художники живут по каким-то своим законам... А может, законов для них просто не существует...» И всё же на отказ смелости не хватило.

Приглашённый обречённо вернулся к себе комнату, начав процесс одевания.

Пригласивший озабоченно проследовал за ним, поглядывая на часы.

— Третий свитер не надевай... Потом будет жарко... Мы же идём не по улице гулять... Туда поедем на такси... Назад я тебя тоже привезу...

Слово «такси» имело для немца магическое значение. Ещё с доуниверситетских времён. И хотя он никак не отреагировал на прозвучавшее предложение, ему понравилось повышенное внимание к его персоне. И тем не менее, общий настрой от этого не изменился.

Немец продолжал медленно облачаться во всё то, что ещё меньше часа назад с ненавистью с себя снимал.

Надел он, не раздумывая, и третий свитер.

И четвёртый бы надел, если бы он у него был.

При вынужденном внешнем повиновении уж очень ему хотелось сделать хоть что-нибудь наперекор непрошеному гостю. Этакую символическую маленькую пакость. Пусть даже во вред себе. Поэтому и одевался он не столь быстро, как мог бы.

— А если такси сразу не поймаем?..

— На улице зелёных огоньков — море... Их больше, чем пешеходов...

Первый раунд немец проиграл: машину поймали сразу. Замёрзнуть он не успел, а по дороге ему действительно стало жарко.

Следующий раунд проиграли уже оба: несмотря на щедро оплаченные старания водителя, к началу сеанса всё-таки опоздали.

Русский злился.

Немец торжествовал.

Но недолго.

В Доме кино натопили на славу.

Не только третий, но и второй свитер в конце концов пришлось снять.

Русский сделал вид, что этого не заметил.

Немец сидел с горой свитеров на коленях.

Кино переместилось на второй план.

Впрочем, фильм Динары Асановой «Жена ушла» с Еленой Соловей бури восторга ни у кого не вызвал. Ни у зала в целом, ни у отдельных зрителей. К выдающимся его никак нельзя было отнести. Незамысловатая женская мелодрама. И по сюжету, и по режиссуре. В меру оригинальная. В меру советская. Не в меру сентиментальная и достаточно предсказуемая.

По окончании сеанса у русского и немца были похожие выражения лица. Они даже понимающе друг другу улыбнулись. Однако до обсуждения дело не дошло. И без того всё было ясно.

Кино примирило.

Когда Ральф вновь надевал свои бесчисленные свитера, русский неожиданно бодрым тоном озвучил вторую часть задуманной им программы.

Предложение поужинать в ресторане или в кафе проголодавшийся студент встретил уже теплее. Точнее, с осторожным энтузиазмом.

Для занятий время всё равно было потеряно.

Даже с «неудом» можно было смириться.

А вот принесённые в жертву чай, булку и сыр ещё можно было компенсировать.

— Не пугайся... Всё будет быстро, на такси...

— ...

Слова художника с делом не разошлись. Прямо у выхода стояли несколько зеленовато-жёлтых «Волг».

Русский сел впереди.

Немец с озабоченным видом — сзади.

— На Калининский, в «Ивушку», и поскорее,— скомандовал художник.

17.

Несмотря на безжалостный мороз, далеко не всем москвичам сиделось дома.

Свободных мест в кафе, конечно, не оказалось. Но после трогательного собеседования художника с метрдотелем столик моментально организовали. Причём в лучшем углу зала, с видом на вечерний Новый Арбат. Это была одна из немногих улиц столицы, которая до утра и в любую погоду освещалась столь же ярко, как Кремль.

Под наивно-задушевную скрипку город из огромного окна смотрелся впечатляюще.

Вот она — великая Москва!

Вот он — светлый образ!

Романтики — хоть отбавляй.

И мороз по ту сторону стекла ничем не угрожал. Наоборот, он, подобно лирику, вдохновлял.

Шампанское в металлическом ведёрке со льдом, красная икра и апельсины появились на столе уже через пару минут. И только после этого художник протянул немцу меню и спросил, что они будут заказывать. Ему хотелось не просто накормить иностранца. Ему хотелось его угостить по-русски. Ему хотелось устроить своему новому знакомому приятный вечер.

— Но ты уже всё заказал... Больше ничего не надо... Я не очень голодный...

— Разве это еда?.. Это же так, на закуску... Приложение к шампанскому... А в меню ты выбери что-нибудь посерьёзнее, на горячее... Мы же пришли сюда поесть... Значит, мы должны поесть так, чтобы этот ужин нам запомнился... Для себя я знаю что заказать... Я здесь бываю довольно часто и ещё ни разу не ошибался... Между прочим, таких мест в Москве немного... Если хочешь, могу и тебе посоветовать... Севрюга по-московски... Её здесь готовят ну изумительно, свежую, прямо из Сибири... Точно не пожалеешь... Все иностранцы её обожают... Иногда ради неё даже специально сюда приходят...

— Это рыба или мясо?..

Русский едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Но сдержать улыбку всё-таки не смог.

— Нет, это не мясо... Это самая вкусная на свете рыба... Запечённая в сметане... С картошкой, белыми грибами... И если к ней ещё добавить ломтик сочного лимона с веточкой свежей южной зелени, получится настоящий кулинарный шедевр... Без преувеличения, севрюга — наша национальная гордость... Поверь мне... Иностранцы от неё с ума сходят... Попробуешь — пальчики оближешь... Так что мясо всегда лучше готовить дома, а в ресторане нужно есть рыбу... Хорошую рыбу у нас в магазины редко завозят... Зато здесь она бывает...

Ральфу понравилось такое суждение.

Логичное и довольно похожее на истину.

А ещё ему понравилось, как виртуозно русский открыл бутылку.

Можно было приниматься за шампанское.

И за икру тоже.

За полтора года жизни в Москве немец ел икру в первый раз. Но признаться в этом не решился. Достаточно уже было прокола с севрюгой. Он не любил, когда к нему относились покровительственно-снисходительно. К тому же с улыбкой. Владимиру Владимировичу подобное он, понятно, прощал. Но с чекистом были совершенно иные отношения. Здесь же отношений пока не было никаких. Да и о перспективах вряд ли стоило задумываться. Хотя икра Ральфу, несомненно, нравилась. И ел он её с таким удовольствием, с такой поэтичностью, с какой, наверное, многоопытный гурман ел бы неведомый диковинный деликатес. При этом сочные шарики-икринки и сухое шампанское, с точки зрения немца, прекрасно сочетались. Что стало для него неожиданным открытием.

«Надо же, у этого русского неплохой вкус»,— мысленно констатировал он.

— Ты занимаешься живописью?..

— Я сам толком не знаю, чем занимаюсь... Никогда не задумывался... Да, вроде бы живописью... Во всяком случае, на живопись немного похоже... Если не быть совсем уж придирчивым...

— А в каком стиле?..

— О, это трудно сказать... В разном настроении по-разному видится... Поэтому, чтоб не путаться, я с конкретными определениями не дружу...

— Странно. Как же можно не знать, чем конкретно ты занимаешься?..

— Нет, чем я занимаюсь, я-то, конечно, знаю... Вот только не знаю, как это назвать... Честно говоря, мне всё равно... Пускай об этом думают другие, зрители... Кто хвалит или ругает, тот быстро находит нужные слова... Человек же по природе — критик... И каждый для себя — последняя инстанция... На месте автора глупо прислушиваться к чужим мнениям... Иначе от автора тогда ничего не останется... Я предпочитаю быть глухим...

Ральф смотрел на художника и не совсем понимал, о чём тот говорит. С художниками ему ещё не приходилось общаться. У будущего историка было несколько иное представление о человеке искусства и искусстве вообще. Искусство, например, должно учить. Искусство должно воспитывать. Искусство должно воплощать красоту, в конце концов. А что же это за искусство, если сам автор не может дать ему определение? И как можно не прислушиваться к мнению зрителя? Ведь ради зрителя всё и создаётся. «Нет-нет, или он скромничает, или лукавит... Если болгарин представил его как художника, значит, он художник... Зачем болгарину было врать?.. А может, он не воспринимает меня серьёзно?.. И ему правда безразлично моё мнение?.. Вот кто я для него?..»

— Давай выпьем за искусство,— Ральф посмел взять инициативу на себя.

Ему не хотелось, чтобы этот ужин напоминал ресторанные встречи с Владимиром Владимировичем, когда он по большей части пребывал в роли статиста или подчинённого. После трёх тостов немец уже не только не вспоминал о том, с какой злостью он собирался в Дом кино, но и особо не переживал по поводу своих нарушенных учебных планов и несостоявшегося чаепития. Уж очень ему нравилось под утончённую скрипку вкушать икру и смотреть на вечерние огни главного проспекта СССР. Уж очень ему нравилось с бокалом шампанского в руках непринуждённо рассуждать об искусстве, и живописи в частности. И хотя в данные понятия они с художником вкладывали во многом различный смысл, всё равно гармония вечера от этого не нарушалась.

Ральф ощущал прикосновение к богеме.

Ральф по-новому смотрел на себя со стороны.

К моменту замены пустой бутылки на следующую подоспела и разрекламированная сибирская севрюга. На специальном металлическом блюде. Ароматная, запечённая, с корочкой. Оставалось только выжать ломтик лимона.

Если бы раньше гэдээровцу сказали, что можно получать такое удовольствие от еды, он бы ни за что не поверил. Естественно, маловыразительная ростокская кухня не дотягивала до уровня московской, он это уже давно понял. Но даже по московским изысканным меркам севрюга произвела фурор.

Отныне художник стал для будущего гэдээровского историка непререкаемым кулинарным авторитетом.

Ральф уже простил ему ту первую встречу. Точнее, то состояние, в котором он его встретил в общежитии всего несколько дней назад.

Сейчас даже не верилось, что это был один и тот же человек.

«Поразительно...»

Впрочем, типично русскую способность легко превращаться из застенчивых интеллигентов в откровенно безобразных пьяниц, а на следующий день как ни в чём не бывало вновь принимать безобидный вид, немец наблюдал уже не впервые. «Сегодня он абсолютно другой... Интересно, он сам это чувствует?.. Что делать, наверное, это их национальная черта...»

— Ральф, смотри, снег пошёл...

Эта новость, как и произнесённое иностранное имя, моментально долетела до соседних столов. Особо любопытные сразу завертели головами.

Но этого любопытства немец не заметил.

Он смотрел в окно.

Там, на улице, стало ещё красивее.

Как в сказке.

Которая идеально подходила и к скрипке, и к шампанскому, и к ненавязчивой беседе.

— Если в сильный мороз вдруг начинается снег, то холод должен ослабнуть... Хотелось бы, чтоб эта примета сбылась... Кстати, мы совсем забыли, уже через четыре дня Новый год...

— Да, кстати...

— Это мой любимый праздник... Хотя у нас, у русских, он, наверное, у всех любимый... А ты где собираешься его встречать?..

— Ещё не думал... В общежитии, скорее всего... Как в прошлом году... Других идей пока нет...

— Может быть, встретим вместе?.. Что скажешь?.. Меня пригласили в одну интересную компанию... Большая богатая квартира в сталинском доме... Со вкусом обставленная, в европейском стиле... Качественная японская аппаратура... Народу будет много... Хозяин гарантирует веселье до самого утра... Мне уже приходилось там гулять... Ещё, что я знаю точно, будет шикарный домашний торт и настоящий свежий арбуз, из Египта... Подумай... Очень неплохой вариант... Если мы придём вдвоём, это будет для всех приятным сюрпризом... Ты же знаешь, как у нас относятся к иностранцам... Внимание к тебе будет обеспечено... И в первую очередь — со стороны девушек... А многих из тех, что придут, я хорошо знаю — одна краше другой... Хоть на конкурс красоты выставляй... Среди них, между прочим, есть и неглупые... Из приличных семей... Вот увидишь, не пожалеешь...

— Да, новая компания — всегда какая-то загадка... Я, в принципе, не против... А в каком районе?..

— В самом престижном, на Кутузовском... В двадцать четвёртом доме... Рядом с домом, где живёт Брежнев... Там почти всё правительство живёт... От проспекта Вернадского полчаса на машине... Не волнуйся, проблем никаких не будет... Можешь на меня положиться... Независимо от времени и твоего состояния, я обещаю вернуть тебя в общежитие в целости и сохранности... Не сомневайся, у меня большой опыт...

— Насчёт опыта не сомневаюсь... Но ещё неизвестно, в каком состоянии ты будешь...

— В каком бы ни был...

— Однажды я тебя уже видел...

— То было стечение обстоятельств...

— ...

— На Новый год всё будет по-другому...

— Посмотрим...

— Отлично, договорились...

— ...

— Тогда за наступающий!.. Чтобы и в новом году нас не покидала удача...

— Не покинет...

— Мы ей не позволим...

— Не позволим...

Речь немца постепенно теряла чёткость и последнюю «правильность». Тосты, один за одним, превратились в формальность. Хотя количество их росло. На появление третьей бутылки Ральф уже не отреагировал. Как и не отреагировал на то, что покидали они кафе последними.

В обнимку.

Едва держась на ногах.

По дороге, в такси, русский затянул народную песню.

Длинную.

Пьяную.

Громкую.

Но до конца немец песню не дослушал.

На заднем сиденье его быстро укачало.

И он, свалившись набок, уснул.

На следующий день будущий историк впервые за полтора года своей безукоризненной репутации прогулял занятия. Даже ради главного семинара по специальности, начинавшегося в половине первого, он не смог подняться с постели. Однако ни товарищам по группе, ни изумлённым соседям по комнате ничего объяснять не стал. Хотя что Ральф должен был им объяснять?

При этом, как ни странно, совесть его не мучила. Уж слишком плохо ему было, не до совести.

Славный ужин в «Ивушке» обернулся наутро несколькими литрами воды, выпитой взахлёб, долгим поиском очков, которые почему-то обнаружились под кроватью, и частичной потерей памяти, которая ни через день, ни через два так и не восстановилась.

Но о предложении художника встретить вместе Новый год Ральф не забыл.

«Почему бы и нет?..»

«Пора расширять круг знакомых...»

«Этот русский хоть и странный, но что-то в нём всё-таки есть...»

«Правда, есть...»

18.

Народная примета дала сбой.

Художник ошибся.

Потепления, к сожалению, снег в Москву так и не принёс. Мало того, утром тридцать первого декабря мороз побил рекорд двух последних недель, приблизившись вплотную к минус сорока пяти. И не было никаких гарантий, что и он не будет бит.

Ни в приметы, ни в метеослужбу, ни в разум природы никто уже не верил.

Ну и зима!

Даже привыкшие к морозам москвичи начали возмущаться. Что уж тогда было говорить об иностранцах — существах в большинстве своём тепличных, привередливых и капризных. Живописные рассказы о русской красавице-зиме, слышанные на родине ещё до приезда в Москву, потеряли для них всякую волшебность. А самым чувствительным к холодам не оставалось ничего, кроме как перейти на валенки. При этом валенки в обувных магазинах продавались почему-то исключительно огромных размеров и только грязно-чёрного цвета. Да, со стороны выглядело довольно комично. И передвигаться по городу в таких неуклюжих «гигантах» было не совсем удобно. Однако сами иностранцы ни того, ни другого либо просто не замечали, либо делали вид, что не замечают. Мода, надменность и юмор потеряли для них актуальность — они не согревали. Актуальной была только зима, от традиционного добродушия которой не осталось и следа. Число испуганных сибирскими рекордами росло изо дня в день. Москва держала оборону. Даже к прогульщикам на работе стали временно относиться снисходительно. Зима умудрилась настроить против себя всех — и москвичей, и иностранцев, надолго потеряв свою привлекательность. Зима потеряла чувство меры. Не пощадив даже праздничную ночь. Нежная улыбка розовощёкой русской красавицы окончательно сменилась леденящим воображение оскалом. Метеосводки по радио приходили как новости с фронта. Затаив дыхание, их слушала вся страна. А на экранах телевизоров чаще строгих людей в белых халатах появлялся только Генеральный секретарь ЦК КПСС. Хотя ни одно его выступление с погодой связано не было. И на неё, на погоду, эти занудные генеральные речи, увы, не влияли.

Но людей, кроме злосчастных морозов, больше ничто не интересовало.

Всё остальное казалось жалким к ним приложением.

В ближайшие сутки все обречённо, с ужасом ждали минус пятьдесят.

И каждый готовился выживать как мог.

У Ральфа же неожиданно возникла проблема несколько иного свойства. Последний приход на Лубянку и проведённый с художником вечер открыли гэдээровцу глаза на его не совсем эстетичный внешний вид. Надо было что-то предпринять. У страха, вызванного поистине глобальным холодом, появился серьёзный конкурент.

И это был тоже страх.

Страх оказаться в новогоднюю ночь объектом косых насмешливых взглядов и шуток.

Немец посчитал своим долгом в элитном обществе, в окружении незнакомых молодых людей выглядеть элегантно и достойно.

Пора было выходить на более светский уровень.

А для этого, хочешь не хочешь, надо было жертвовать сверхутеплённостью.

Вместо уже практически склеившихся свитеров вновь появились школьный выпускной костюм, светлая рубашка, галстук. Вместо пуховой куртки — пальто. Вот только кроличьей ушанке не нашлось альтернативы. И всё же немец решил под горлом её не завязывать.

Понятно, что Ральф не сразу пришёл к такому радикальному решению. Он устроил себе настоящий экзамен. Не пропустив за день ни одной метеосводки, он долго взвешивал все «за» и «против».

И всё же решился.

Это волевая победа над собой моментально сказалась на настроении. Будущий историк сам удивлялся своей неожиданной смелости. В некотором смысле — рискованной и безумной. Он не сомневался, что его геройство сегодня вечером наверняка не останется без внимания гостей. Конечно, русских трудно удивить чем-то подобным. Риска и безумия им самим не занимать. Но хотя бы художник уж точно должен это заметить. Ведь в первую очередь именно ради него немец и старался.

Ральфу не терпелось реабилитироваться за свой предыдущий внешний вид.

И он заводил себя, как ребёнок.

Оказывается, примерных и правильных тоже может охватывать азарт.

Да ещё какой!

Ральфу хотелось поскорее уехать из общежития.

Впервые!

На всю ночь!

Ральф предвкушал необычный праздник в новой интеллигентной компании.

А заодно гордился своей победой над холодом.

Из его коллег-иностранцев, пожалуй, никто не был способен на такой поступок.

Те — наоборот, вспоминая родные края, утеплялись.

Утеплялись, ругались, жаловались.

И в конечном итоге — смирялись.

Для них Новый год, как и холод, превращался в календарную неизбежность. От которой вряд ли можно было ожидать открытий.

Ральф же оказался натурой более творческой.

И более решительной.

За полчаса до появления художника будущий историк был уже при полном параде. Хорошо, что соседи по комнате все куда-то разбежались. Поэтому никто не мешал вдоволь крутиться перед зеркалом, совершенствуя собственный праздничный образ. Репетировать взгляд и жесты ему ещё никогда не приходилось.

Ральф сам себе нравился.

Он даже родным гэдээровским одеколоном надушился крепче обычного. Чтобы до утра не выветрилось. Единственное, чего пока не хватало немцу, так это жизнерадостной улыбки. Хотя с улыбкой торопиться, наверное, не следовало. До главного боя кремлёвских курантов было ещё почти четыре часа. И не менее важно было раньше времени не перегореть.

Ральфу давно запала в душу русская поговорка: как Новый год встретишь, так весь год и проведёшь. Было в ней что-то фатальное. И сейчас появлялась возможность на своём опыте эту фатальность проверить. Так что, готовясь к празднику, студент второго курса одновременно заботился и о своём будущем. Несмотря на то, что до приезда в Москву он понятия не имел о суеверии.

Впервые немец столь педантично и обстоятельно готовился к выходу в люди.

Впервые он был столь придирчив к своей персоне.

Сегодня он понял, что нравиться самому себе — это сродни искусству. В то время как нравиться другим — это, скорее, труд.

Сегодня Ральф умело совмещал эти две задачи.

Сегодня Ральф был во всём максималистом.

Хотя, с другой стороны, можно было не стараться и не идти на такие жертвы.

Иностранцы в Советском Союзе нравились почти всем, почти всегда, почти во всём. Независимо от того, чем они занимались и как они выглядели. Независимо от того, в какие дома и компании они попадали. За любым столом к ним относились с особым пиететом. И к ним почему-то автоматически возникало доверие. Даже если они его и не заслуживали.

Статус иностранца являлся ключом к большинству добродушных советских сердец.

И чужеземные господа-товарищи ключом этим охотно пользовались. Сбои случались крайне редко, и то по недоразумению.

Ральф совсем забыл, что в Москве он самый настоящий иностранец.

Но на практике же он пока ещё не испытывал потребности в этом привилегированном статусе.

Ему хотелось выделяться среди равных.

То есть заслуженно.

Ему хотелось побеждать в честной борьбе.

То есть по-мужски.

Вооружившись всеми своими достоинствами, Ральф, в конце концов, собрался в поход за очередной победой.

Его ждали новые откровения.

Его ждала феерическая ночь.

И ожидание было взаимным.

Новый год — явление магическое.

19.

И хозяева, и гости, узнав, что друг художника — гэдээровский студент, оживились.

Во всяком случае, одной интригой вечера сразу же стало больше.

Пускай не американец, не англичанин и даже не финн, но всё равно «оттуда», из-за границы. Иностранец — этим всё сказано.

Висевшие в прихожей часы показывали ровно десять.

Народ был в сборе.

Народ потихоньку расслаблялся.

Как может расслабляться трезвый русский народ.

В самой большой комнате одновременно работали телевизор и магнитофон. В углу, рядом с утопающей в огнях ёлкой, что-то очень задушевное пела под гитару долговязая девушка. А несколько внимательных слушательниц в перерывах между нудноватыми самодеятельными песнями громко ей аплодировали.

В соседней комнате любители спорта азартно спорили о хоккее. Чувствовалось, что собрались болельщики.

Остальные, не имевшие склонности ни к пению под гитару, ни к спорту, тоже не сидели молча.

Короче говоря, каждый по-своему дожидался приглашения за стол. И заодно пытался создать у незнакомых гостей первое впечатление о себе.

Праздничный процесс стартовал.

Но Ральфа он коснулся не сразу.

Почётному гостю дали время на адаптацию.

Для начала немец не прочь был отогреться, присмотреться к обстановке, почувствовать тональность вечера. Конечно, его тут же и с радостью приняли бы в любой мини-коллектив. Однако проявлять инициативу по отношению к иностранцу у русских было не принято. Инициатива, а с ней и право выбора, должны были исходить от него самого. Мало ли какие у него вкусы и предпочтения? Тем более что вкусы иностранцев русские всегда ставили выше собственных. А тут ещё столь серьёзный молодой человек. В очках. Будущий историк. И наверняка отличник.

Проявлять себя Ральф не торопился.

Впереди была целая ночь. И трудно было предугадать, как развернутся события. Утопая в несмолкаемом многоголосии и соблазнительных кулинарных ароматах, доносившихся из кухни, он приглядывался к московскому быту изнутри. Ему было интересно посмотреть, как живут москвичи. Ведь все полтора года немец общался в основном с теми, кто жил в общежитии. То есть с иногородними. С москвичами же он виделся только мимоходом, на факультете, и в частную квартиру попал впервые. И вдруг — сразу в элитную. Хотя немец даже не представлял себе, ни кто её хозяева, ни чем они занимаются. Но в том, что это был не типичный московский дом и обитали в нём не типичные труженики, сомнений не возникало. Оказывается, и в Советском Союзе можно было жить с комфортом, который у большинства строителей коммунизма ассоциировался только с Западом.

Художник быстро сориентировался в ситуации и незаметно предложил Ральфу приземлиться в свободном углу, на «нейтральной» территории.

К жарким мужским спорам о хоккее, как и к сольному концерту у ёлки, ни того, ни другого не тянуло. Наблюдать со стороны было куда забавнее. Немца радовало, что его спутник, знакомый буквально со всеми, не отходил от него ни на шаг. Чувство ответственности в человеке Ральф ценил особенно высоко. А отдельные реплики русского друга — уместные, немногословные и с колючим юмором — не только вызывали улыбку на лицах рядом сидящих, но и придавали немцу уверенности. Даже любопытствующие взгляды, которые периодически он перехватывал, сегодня его не смущали.

Сегодня у него был защитник.

Во всяком случае, на это можно было рассчитывать.

Сам же будущий историк, хоть и удостоился особого внимания, до образа типичного иностранца не дотягивал. Для окружающих он выглядел скорее загадкой. Войти в контакт с ним хотели бы многие. Но пока никому не хватало решительности. В присутствии иностранца и к тому же на трезвую голову русские всегда страдали избытком интеллигентности. Им мешала стеснительность. Если, конечно, они были интеллигентами по природе.

Поэтому все ждали повода.

И это несмотря на то, что наполненный бокал был уже у каждого. И каждый что-нибудь да попивал. Но занятие сие выглядело скорее предварительным, разминочным и в праздничную реальность вписывалось символически.

Выпивание настоящее, по-русски, ещё не начиналось.

Склонный к протокольной точности, гэдээровец насчитал на сервировочном столике девятнадцать марок разных крепких напитков. Плюс шампанское, плюс по четыре сорта белых и красных вин. Выбор поражал. Такую шикарную коллекцию можно было встретить только в труднодоступных барах «Интуриста» и в валютных магазинах «Берёзка». «Видимо, хозяева — довольно состоятельные люди или очень влиятельные... Или как-то связаны по работе с Западом...» Ещё Ральф насчитал двадцать девять человек присутствующих — восемнадцать мужчин и одиннадцать женщин. Включая его и художника. Даже для большой, по сравнению с ростокской, квартиры это было многовато. Тем не менее, места в доме хватало всем. А лёгкая сутолока во время перемещений никого не раздражала. Праздник — он и есть праздник.

Выпив на пару с художником по глотку предложенного им белого мартини, Ральф оживился. Он понимал, что от дополнительного интереса к нему всё равно никуда не деться. Так лучше было изначально не относиться к этому чересчур серьёзно и не комплексовать. В конце концов, он пришёл сюда с другом встречать Новый год, а не устраивать свою личную жизнь. История с однокурсницей Наташей ещё не успела выветриться у него из головы. Поэтому, чтобы не нарваться на новые ненужные приключения, немец решил нравиться всем сразу.

Нравиться каждому по отдельности было слишком хлопотно. А только кому-то одному — слишком опасно.

Найдя подходящий повод, Ральф широко улыбнулся.

И получилось кстати.

В ту же минуту прозвучала команда: «За стол!..»

Все зашумели.

Засуетились.

Не зная, кому какое место занять.

Но через несколько секунд стало ясно, что всё заранее расписано на специальном листе. И от придуманной хозяевами схемы никуда не уйти.

Дед Мороз и Снегурочка (они же — переодетые хозяева) называли всех поимённо.

Естественно, будущего историка посадили рядом с художником.

С другой стороны его соседкой оказалась... девушка, уезжающая через две недели на постоянное жительство в Израиль.

Об этом Ральф узнал из первых её слов.

Хотя и не сразу сообразил, о чём идёт речь.

20.

Изменник Родины.

Он же — враг народа.

Он же — просто предатель.

Эти грозные слова были знакомы с детства не только каждому советскому патриоту, но и гэдээровскому тоже. Впрочем, на каком бы языке они ни произносились, смысл их всегда предельно конкретен и одинаково беспощаден.

Независимо от того, к кому они относятся и на чём основаны.

Напрасно такими словами никогда не разбрасываются. Даже самые аполитичные и бездушные.

У этих слов особый смысл.

И особый запал.

Ну как ещё мог отреагировать идеологически выдержанный Ральф на откровения рыжеволосой соседки по столу? На её демонстративно-пренебрежительное отношение ко всему советскому и социалистическому? На возмутительные высказывания в адрес взрастившей её страны? Между тостами за уходящий год она несколько раз повторила, что скоро её ждёт встреча с настоящей, исторической родиной. Что с «этой» её уже ничто не связывает. Запад помог, свобода восторжествовала, и мечта всей её несчастной семьи наконец-то сбылась.

— Мечта?.. О чём?..— с несвойственным иностранцам ехидством поинтересовался немец.

— Ральф, вам трудно нас понять... Вы — иностранец... Вы — из другого мира...

Хотя о том, из какого мира был Ральф, за столом знал только он один.

Вместо продолжения диалога немец внимательно посмотрел на свою соседку. Однако следов страданий ни в её глазах, ни в её широкой веснушчатой улыбке не обнаружил. Наоборот, своей активностью она превосходила всех остальных. И одета она была во всё иностранное, модное и дорогое.

«Врёт ведь, наверняка врёт...»

Ещё в Германии, перед поездкой в Москву, Ральфу компетентно объяснили, почему некоторые советские граждане убегают из Союза. Причём всех их называли предателями. В Восточной Германии подобного рода негодяи тоже встречались. И не столь уж редко, как об этом писали местные газеты. Ральф, будучи убеждённым комсомольцем-эфдэётовцем, знал этим людям подлинную цену. Такие продавали Родину ради личной выгоды. Таких публично клеймили и презирали. Таких чёрными чернилами вычёркивали из славной гэдээровской истории.

Но что Ральфа возмущало больше всего, так это то, что об отъезде эмигрантки и вообще о стране-агрессоре Израиле за столом говорили без осуждения, совершенно спокойно, в чём-то даже по-деловому. Выпивая, закусывая, под весёлую музыку. Все! В том числе и его друг-художник. У немца создалось впечатление, будто он находился не в кругу советских товарищей, а среди нигилистов и потенциальных врагов. Вот тебе и московская элита. Вот она, компания-достопримечательность. Ральф с трудом себя сдерживал. От возмущения у него внутри всё кипело. И хотя никаких резких слов произносить вслух он не рискнул, можно было не сомневаться: мысленно он их повторил не один раз. И наверняка столько же раз вспомнил своего наставника Владимира Владимировича.

Правда, ближе к двенадцати ночи еврейско-эмигрантская тема почти полностью себя исчерпала. Её стали заменять анекдоты, разные смешные небылицы и просто бессвязная праздничная болтовня. А после выступления по телевидению прописанного по соседству Генерального секретаря ЦК КПСС, загадав под бой курантов по двенадцать желаний, все с проливающимися бокалами бросились друг к другу целоваться. С этого момента поводов для недовольства у немца больше не возникало. Он всей душой влился в коллектив.

Ральфу пришлось расщедриться на целых двадцать восемь поцелуев. Рыжеволосой изменнице Родины тоже досталась частичка неподдельной «иностранной» нежности. А куда было немцу деваться? Из новогоднего образа нельзя было выходить. Ральф даже пожелал «настрадавшейся» еврейской красавице счастливого пути. И, на всякий случай, мира на всём Ближнем Востоке.

Спасибо водке.

Спасибо шампанскому.

Сочетание этих двух непохожих напитков стремительно освобождало от стереотипов, направляя застольное настроение в полноценное праздничное русло. К тому же гостям было предложено так много всего диковинного и аппетитного, что всё хотелось ну хотя бы попробовать. Причём все блюда, даже самые экзотические, великолепно сочетались и с водкой, и с шампанским. Остановиться не получалось. Да и не хотелось. Следующего подобного застолья могло и не случиться.

Ровно в два часа ночи по Москве, в честь наступившего Нового года в Европе, художник неожиданно взял слово и, попросив приглушить музыку, предложил тост за иностранного гостя.

Произнёс он его стоя.

Это был маленький шедевр ораторского искусства.

Такого приятного сюрприза Ральф не ожидал. Столько комплиментов раскрасневшийся от похвал гэдээровец даже от собственной любимой мамы никогда не слышал. Он и не предполагал, что у него так много достоинств. Вернее, был приятно удивлён, что его русский друг столь внимательно к нему присматривается.

Значит, не только знает ему цену.

Но и ценит.

А тут ещё в придачу к тосту по телевизору передали песню на немецком языке.

Полный восторг!

Крики и аплодисменты!

И вновь многочисленные объятия и поцелуи.

Но уже в более горячем исполнении.

Девушки были от Ральфа без ума.

Сразу после сладковатого гэдээровского шансона они хором стали требовать танцев.

И почти сразу они начались.

Немец был нарасхват.

Под любую музыку.

Но особенно, что и следовало ожидать, под медленную.

Чтобы никого не обидеть, Ральф принимал все приглашения. Хотя сам инициативу не проявлял. И ни к кому крепко не прижимался. Имея уже определённый дискотечный опыт, с одной и той же девушкой будущий историк больше двух раз подряд не танцевал. Мало ли... Вдруг развеселившиеся девушки неправильно его поймут? А именно так бы они и поняли.

Осторожность Ральфа не покидала.

Отношения с Наташей послужили ему серьёзным уроком на всю оставшуюся жизнь. Сейчас же вокруг него крутилось с десяток таких неотразимых Наташ.

Музыке не было конца.

И шарканью по дубовому сталинскому паркету тоже.

Перерывы между танцами предназначались только для короткого тоста. Пожалуй, это была единственная возможность перевести дух. И посидеть минуту на стуле.

Спасибо водке.

Спасибо шампанскому.

Однако ровно в три часа ночи обстановка в доме резко изменилась. Началась прямая трансляция хоккейного матча из Америки. Между тамошними профессионалами и советскими чемпионами. Теперь стало ясно, почему ещё с вечера так много говорили о хоккее. И для русских, и для американцев это было событие, выходящее за рамки спортивного состязания. На кон выставлялись национальный престиж и глобальное политическое превосходство. Кто кого? И с каким счётом? Холодная война приобретала конкретное очертание. Точнее, конкретные тактические задачи и беспощадные силовые приёмы.

Большинство тут же намертво прилипло к телевизору. При этом музыку никто не выключал, и наиболее рьяные поклонницы Терпсихоры, тон среди которых задавала израильская эмигрантка, продолжали отплясывать по полной программе. От танцев народных до сверхмодных. Не замечая ни мерцающего разноцветного экрана, ни запинавшегося от волнения комментатора, ни периодически вскакивающих со своих мест болельщиков.

Танцы и одновременно хоккей по телевизору на всю громкость — это тоже по-русски.

Надо было выбирать.

И Ральф свой выбор сделал не задумываясь.

При всём безразличии к спортивным зрелищам он присоединился к болельщикам. Веселье в кругу беспрерывно танцующих девиц ему порядком надоело. А тут у него появился шанс просто посидеть рядом с художником, пообщаться. Но тот, к огромному сожалению немца, посматривал на него только изредка. Чтобы поделиться впечатлениями от матча. Художник был весь в игре. Художник был там, за океаном. Шайба, клюшки и драки между здоровенными мужиками, оказывается, интересовали его не меньше, чем остальных.

Ральф не верил своим глазам.

Он всегда почему-то считал, что массовая любовь к спорту — это удел пролетариата. Хотя против самого пролетариата и пролетарских страстей будущий историк, конечно же, ничего не имел. Более того, после каждой заброшенной шайбы в ворота американцев он, размахивая руками, синхронно со всеми вскакивал со стула с душераздирающими воплями: «Ура!!!»

И вместе со всеми стоя выпивал положенную по такому случаю рюмку.

А шайб в этой встрече было заброшено немало.

Спасибо водке.

Спасибо шампанскому.

Они меняли отношение к спорту.

Они меняли отношение к советскому зрителю, советской богеме и советскому азарту.

Это был первый и последний хоккейный матч в жизни, который Ральф смотрел от начала до конца. С финальной сиреной он даже забыл, что до хоккея происходили какие-то другие события.

К всеобщей радости, маленькую ледовую войну длиной в шестьдесят минут чистого времени русские выиграли с разницей в две шайбы.

На глазах у всего мира.

И назло всему миру.

Праздник потом продолжался ещё долго.

Но о Новом годе уже почти не вспоминали.

Как любой праздничный повод, он себя исчерпал.

Гораздо чаще и в подробностях все вспоминали массовые потасовки и забитые голы.

Победа над американцами, да ещё на чужом льду, казалась более важным событием.

Событием, которому предстояло стать частью эпохи.

21.

Очень хотелось пить.

И сильно болела голова.

Будущий историк очнулся в полной темноте. Не понимая, ни где он, ни что с ним. Лишь через несколько секунд до него дошло, что он не в родном общежитии. Что лежит не в своей постели. Что раздет, но без пижамы. А рядом, под одним с ним одеялом, спит кто-то ещё. Причём настолько рядом, что чувствуется тепло чужого тела. Боясь пошевельнуться, немец стал прислушиваться к тишине, однако не обнаружил ни звука. Как и не обнаружил в голове ни одной здравой мысли.

Ральфу пришлось изрядно помучиться, прежде чем новогодние приключения хотя бы частично вернулись в его умирающее от жажды сознание. И лишь благодаря напряжённым усилиям хрупкая цепь событий начала медленно восстанавливаться.

Правда, не совсем в протокольной последовательности и только до момента окончания хоккейного репортажа из Америки. После триумфа советского патриотизма связь обрывалась. Мозг попытался было сопротивляться собственному бессилию, но... безрезультатно. Дальше предположений и догадок дело не сдвинулось. Провалов в памяти было гораздо больше, чем самой памяти.

Впрочем, с тем, что происходило после хоккея, можно было разобраться потом, на протрезвевшую голову. Но вот кто лежал рядом сейчас? Ральф даже не мог понять, мужчина это или женщина. Чтобы понять, наверное, надо было прикоснуться к телу. Но как? В темноте можно ненароком что-нибудь натворить. Вдруг в тот самый момент человек проснётся? Что он подумает? Ладно, если это всё-таки художник. Он уже почти свой. А если это кто-то другой? А если это спит рыжеволосая еврейская красавица, которая с такой навязчивостью каждый раз танцевала с Ральфом? Худшего варианта нельзя было придумать. Немец не знал, куда себя деть. И вообще, ему с детства не нравилось ночевать в гостях, даже в деревне у родной бабушки. Не говоря уже о том, чтобы спать в чужом доме, в одной постели с кем-то чужим.

Как такое могло случиться? Почему художник не отвёз его в общежитие, как обещал?

А ведь обещал.

И если рядом спит не он, то тогда где он сейчас? Неужели он оказался ненадёжным?

Немец сразу вспомнил свою первую встречу с ним.

Пьяная физиономия... Рваная рубашка...

Немец злился.

На свою доверчивость.

И на ненадёжность художника.

На всю русскую нацию.

Но злость не помогала.

Она, наоборот, мешала сосредоточиться.

Провоцировала.

На нервной почве Ральфу захотелось пить ещё больше.

Горло не просто пересохло.

Его будто обклеили изнутри шершавой бумагой.

Что делать, будущий историк не знал.

Однако терпеть эту муку было невозможно. Она была сравнима с нечеловеческой пыткой.

Оставалось импровизировать.

На свой страх и риск.

То есть отправляться за водой вслепую.

Босиком.

В трусах и без майки.

Не умирать же от жажды.

И он не умер.

В конце концов, похмельные страхи оказались преувеличенными.

Реальность немца пощадила.

И дверь быстро нашлась, и кухня, и долгожданная холодная вода. И выключатель Ральф с ходу нащупал в прихожей. И по пути ему никто не встретился. Видимо, в доме все спали, если в доме вообще кто-то был.

На часы немец внимания не обратил и лишь с облегчением вздохнул, удостоверившись, что это именно та квартира, куда вчера его привёз художник. Подозрительным и странным показалось только то, что на кухне было убрано и неестественно чисто. А в комнате, где ночью происходили основные баталии, кроме отрешённо мигавшей огнями одинокой ёлки, больше ничто о празднике не напоминало. Немец даже не поленился сделать лишний шаг в сторону и заглянул в открытую дверь.

«Неужели у всех хватило сил разъехаться по домам?.. Правда героический народ...»

«Их даже пьянство сломить не может».

Впрочем, рассуждать о расторопности хозяев и мобильности гостей не имело смысла. Все они, как и сам полузабытый праздник, стали уже достоянием прошлого. Сейчас для немца гораздо важнее было выяснить, кто лежал с ним в одной постели.

И сделать это надо было деликатно, без шума, не включая свет в спальне.

Юный дзержинец на сей раз не растерялся.

С темнотой он разобрался, как опытный подпольщик. С помощью обнаруженных на кухне спичек Ральф осторожно подкрался к кровати, несколько раз почти беззвучно чиркнул и без труда убедился, что ложе с ним делит не кто иной, как художник.

Это был самый терпимый вариант.

Немец успокоился.

К тому же он и на главный вопрос для себя ответил, и жажду утолил.

Теперь можно было ещё немного поспать.

На пару с русским.

А там, глядишь, голова в норму придёт. И память более-менее восстановится.

Он даже не стал искать свою одежду. Наверняка она была где-то аккуратно сложена.

Когда будущий историк вновь забирался под одеяло, его посетила неожиданная мысль.

Всё-таки очутиться в постели с мужчиной в бессознательном состоянии — одно дело. Ложиться же с ним рядом в здравом уме — это уже совсем другое и довольно необычное ощущение.

Ральф боялся разбудить художника.

Ральф вытянулся в линию.

Как гимнаст.

Выбора не было.

Но выход был.

Поскорее уснуть.

Чтобы поскорее окончательно проснуться.

И уехать в общежитие.

К своим делам и проблемам.

При этом в голове даже мысли не мелькнуло о холоде за окном.

Тепло чужого тела его уже не смущало.

22.

Когда художник растормошил друга, уже наступил вечер второго января.

Ощущение праздника ещё никогда так не изменяло Ральфу. Русское веселье навязало ему не только собственное миро-, но и времяощущение.

В такое трудно было поверить.

Отлаженная гэдээровская система дала сбой. А успокоительные интонации отлично чувствовавшего себя художника казались спросонья издевательством.

В общей сложности немец проспал больше суток, хотя поначалу он подумал, что всего несколько часов.

— Не переживай, Ральф... Не стоит расстраиваться из-за ерунды... Это с каждым может случиться... Тем более по неопытности... Жизнь в Москве богата на приключения... Ну а праздник есть праздник... Зато в следующий раз уже будешь знать: водку шампанским никогда не запивают... И коктейлем эту смертельную смесь не называют... Я предупреждал тебя, но ты же упрямый... Уверял меня, что тебе нравится... Что у вас в Германии многие любят так делать... Может быть, любят, да, и делают... Но не в тех количествах, которые ты осилил за одну ночь... Ладно, приходи скорее в себя...

— Вот я отличился...

— Главное, что ты оказался способен на подвиг... Ты пил, никому ни в чём не уступая, от души... И не только я это заметил... Даже когда не кричали «До дна!», ты всё равно до дна пил... Будто ставил себя всем в пример... Как настоящий русский... И не пропустил ни одного тоста...

— Но пропускать ведь неприлично... Мне все об этом говорили... Если бы ты меня заранее предупредил, я бы иногда пропускал...

— Вначале ты держался... На пару часов тебя хватило... Когда же я понял, что тебе достаточно, что пора передохнуть, ты меня уже не слушал... Ты слушал всех, кроме меня... А после хоккея тебя было просто не остановить... Ты болел, как за своих... Будто тебе больше всех хотелось отпраздновать победу...

— ...

— Потом, не забывай — ты иностранец... За столом все постоянно искали повод выпить с тобой... Неужели ты этого не понимал?.. Хотя тебе, по-моему, всё очень даже нравилось... Ты был в восторге, что русские позаимствовали у немцев слово «брудершафт» и со всеми пил безотказно... Твои доброта и покладистость особенно впечатляли девушек... Не знаю, может, тебе просто целоваться хотелось... Ты даже не дожидался, когда тебе нальют, ты наливал себе сам... Это же не могло продолжаться вечно... То водка, то шампанское, то водка, то шампанское... Ну и закончилось тем, чем закончилось...

— А почему ты меня в общежитие не отвёз?..

— На градуснике было минус пятьдесят... Я выходил на улицу первого днём — когда ты ещё спал в кресле... Пытался поймать такси, чтобы тебя потом, как багаж, в него погрузить,— бесполезно... Я простоял на холоде около получаса — ни одна машина не остановилась... Ноги онемели, руки тоже... Я готов был заплатить любые деньги... Но ни один водитель даже не притормозил, чтобы спросить: «Куда и сколько?..» В новогоднее утро у нас всегда такая история... А для троллейбуса или автобуса ты был не пассажир... Да и я был не в лучшей форме, сам понимаешь... Нас либо забрали бы в милицию, либо мы замёрзли бы где-нибудь по дороге... Нас не спасло бы даже повышенное содержание спирта в крови...

— Выходит, что я спал больше суток?..

— Это несложная арифметика... Если считать с момента твоего первого засыпания, больше часов на пять-шесть, наверное... Правда, из кресла я тебя ещё поднимал обедать... Но лучше я бы этого не делал...

— Обедать?..

— Да, ты ещё тост произносил... Минуты на три... Как партийный секретарь...

— ?!..

— А вареники помнишь?..

— Вареники... Это что?...

— Как пельмени, только с творогом... По-моему, тебе они понравились...

— ...

— И арбуз не помнишь?..

— ...

— Тогда ты и торт не помнишь... На котором кремом было написано: «Freundschaft»...

— Не помню...

— И соседей из квартиры напротив...

— Нет...

— А что помнишь?..

— Хоккей помню...

— Ну ты даёшь... Хоккей ещё в шесть утра закончился... Вот когда завелась настоящая карусель... На радостях от победы...

— ...

— После вареников ты ещё вовсю танцевал... Все поражались твоей выносливости... А как ты русские песни хором со всеми затягивал... Я даже удивился, откуда немец столько наших песен знает... Специально учил, что ли?.. Многосерийное кино можно было снимать... Тебя на целых два часа хватило... Но после этого ты опять сел в кресло и отключился уже окончательно... На виду у всех... Вот мы с хозяином и решили перенести тебя в спальню... Разули, раздели, уложили... Ты не сопротивлялся... Точнее, ты не подавал признаков жизни...

— Какой ужас... Какой позор... Надо мной, наверное, все смеялись...

— Не придавай этому значения... Все были пьяны... И вряд ли наутро об этом вспомнят...

— И девушки тоже?..

— Да, многие наши девушки пьют не хуже мужиков... Ты разве не заметил?..

— Когда в компании сам пьёшь, не очень-то смотришь, сколько пьют другие...

— Верно... В этом смысле и пьянеть лучше раньше... Потом уже не замечаешь, до какого состояния напиваются остальные...

— Моя рыжеволосая соседка тоже напилась?..

— Ещё как... И всем вешалась на шею...

— Мне тоже?..

— И тебе...

— И что?..

— Не бойся, ничего... Я не дал ей тебя на растерзание... Я тебя оберегал... И не только от неё... Когда ты уже напился, к тебе многие клеились...

— Хоть ты и смеёшься, всё равно за это спасибо... Я больше никогда не буду столько пить... Этот Новый год будет для меня хорошим уроком...

— Я даже лёг рядом с тобой сразу, как понял, что рыжеволосая тоже остаётся... Чтоб не опередила... Ей море было по колено... Такой я её ещё никогда не видел...

— Ты меня спас...

— Ты понял, что мы спали вместе?..

— Да, я ночью один раз вставал... Вообще, я не люблю ночевать не дома...

— Ну а если я тебя в гости приглашу и засидимся допоздна, у меня-то ты останешься?.. В моём доме бояться некого, кроме меня самого... Я живу один...

— А девушка у тебя есть?..

— Я разведён...

— Такой молодой и уже разведён?..

— Мы, русские, как правило, рано женимся... И разводимся тоже рано...

— И дети у тебя есть?..

— Есть...

— Так ты — папа?!.. Надо же...

— У нас папами и раньше становятся... Много фантазии для этого не нужно...

— А сколько тебе лет?..

— Я старше тебя на четыре года...

— Откуда ты знаешь, сколько мне?..

— Я в КГБ работаю...

— Правда?..

— Не бойся, шучу... Вы, иностранцы, при слове «КГБ» всегда аж вздрагиваете... Вот они вас запугали... Ну разве я похож на гэбэшника?..

— Похож...

— Да?!..

— Правда похож...

— А ты что, с ними знаком?..

— Не бойся, я тоже шучу...

— Иностранцы обычно так не шутят... Они никогда не шутят над тем, чего сами боятся...

— Ты ещё и психолог...

— Совсем чуть-чуть... На общественных началах... В свободное от художеств время... У нас в стране совсем не быть психологом нельзя...

Стук в дверь спальни.

— Да, идём!!!

— Куда идём?..

— Пойдём выпьем чай с хозяевами... Они уже заждались тебя... Даже яблочный пирог испекли специально... А ровно в восемь будет машина... Я уже такси заказал... Отвезу тебя, а сам дальше поеду... Ты помнишь, что у тебя послезавтра экзамен?..

— Помню... И, как ни странно, даже помню, по какому предмету... А хозяева что за люди?..

— Он — лётчик... Летает на международных линиях... То в Африку, то в Латинскую Америку, то в Европу... Она — его жена... Хорошие ребята... Я думаю, что в этом доме мы ещё будем с тобой бывать...

— Мне стыдно сейчас перед ними появляться... Что они о немцах подумают?..

— Не бери в голову... Они — свои люди...

— Еврейка уже ушла?..

— Иди быстро умывайся... Ушла, и причём навсегда... Ей пора чемоданы паковать... Представляю, сколько их у неё... Через два дня она улетает в Вену...

— В Вену?..

— Все евреи в Израиль через Вену летят... Это их главная дорога... Да, на полке в ванной новая зубная щётка лежит, зелёного цвета, я специально для тебя прихватил... Давай бегом...

— А ты пока извинись за меня перед хозяевами...

23.

На первую в наступившем году встречу с Владимиром Владимировичем Ральф отправился в плохом настроении.

Мучила совесть.

И не без причины.

Очередной отчёт немца выглядел как никогда кратким и сухим. Стыдно было комсомольцу-эфдэётовцу признаваться в своём пьянстве, которое за минувшую неделю случилось дважды. Да и о новом русском друге не хотелось пока упоминать. Зачем на интеллигентного человека заранее вешать какие-то подозрения? Даже о рыжеволосой изменнице Родины — ни строчки. В конце концов, если всему её семейству дали разрешение на выезд, значит, эти люди никакой опасности для советской власти уже не представляют. «В спецслужбах о них наверняка и так всё известно». Вот и получалось, что на сей раз писать отчёт было не о чем. Ведь за последние дни, кроме неожиданно завязавшейся дружбы с художником и небывалого по размаху веселья, ничего существенного ни с будущим историком, ни вокруг него не происходило. Всё более или менее важное происходило исключительно внутри него самого — в душе и в мыслях.

По дороге на Лубянку немец старался предугадать ход предстоящего разговора.

Анализируя свой писательский труд, он одновременно и винил себя, и оправдывал.

Он не совсем понимал, где проходит та невидимая линия раздела между личным и служебным.

Кто определяет границу?

Как она выглядит?

И насколько его сугубо частная жизнь в реальности является его, частной?

Да, с сегодняшним отчётом, наверное, ещё можно было кое-как выкрутиться, свалив всё на праздник и начало зимней сессии. На это надежда ещё теплилась. Но вот что делать в будущем? Постоянно и подробно признаваться во всех своих тайнах? Превращать регулярные отчёты в страницы автобиографии? А как быть с увлечениями и слабостями собственного эго? Хотя, с другой стороны, утаить что-либо от Владимира Владимировича было всё равно невозможно. Эта затея была бесполезной и к тому же очень опасной. Владимир Владимирович всегда обращал внимание на детали и всегда докапывался до истины. Его гипнотические способности видеть насквозь всё и вся сомнений не вызывали. В этом он также был в высшей степени профессионал. Мало того, он мог иметь и параллельные источники информации. И, скорее всего, их имел.

Чем меньше остановок оставалось до станции «Дзержинская», тем больше Ральф переживал.

Его бросало то в жар, то в озноб.

И на то имелась причина.

Торжественный приём, который устроили гэдээровцу в День чекиста, по идее, должен был стать определяющим в его дальнейшей судьбе. Во всяком случае, в то утро можно было в этом не сомневаться. Ведь чествовали его как настоящего героя. Одна речь Владимира Владимировича чего стоила, произнесённая в присутствии коллег, с рюмкой коньяка в руке, стоя. И вот на тебе. Не успели герою вручить ценный подарок и поблагодарить за активность, как вся эта активность через неделю скатилась по наклонной. Он ни разу не воспользовался фотоаппаратом. И даже в инструкцию не заглянул. Хотя подарок явно был сделан с расчётом.

Ральф чувствовал себя виноватым.

Ральф обещал себе исправиться

Тяжестью всего своего хрупкого тела он медленно открывал дверь лубянской крепости.

Ступал на красную ковровую дорожку.

Поднявшись на второй этаж и сняв шапку, немец на ходу причесался. Что обычно делать забывал. Внешний вид, конечно, никакой роли в этой ситуации не играл, но хоть как-то надо было компенсировать недовольство собой. А заодно отвлечься.

Уже собравшись постучать в дверь, он вдруг застыл. На двери грубой советской кнопкой была прикреплена от руки написанная записка: «Входить без стука!»

Выдержав подготовительную паузу, Ральф осторожно, будто крадучись, вошёл.

Владимир Владимирович сосредоточенно стучал на печатной машинке. От процесса он оторвался лишь на секунду, чтобы молча протянуть руку юному коллеге. И дал жестом понять: нужно немного подождать.

Не произнеся ни слова, немец с деловым, понимающим видом опустился на свой дежурный стул.

Довольно необычно было наблюдать за печатающим на машинке мужчиной. Но Владимир Владимирович не просто механически перепечатывал текст, а сочинял его, не заглядывая при этом ни в какие другие бумаги. Вся информация бралась из головы. Ни черновика, ни шпаргалки для подстраховки не было. И печатал он со скоростью, которой могла бы позавидовать любая секретарша. Видимо, это была срочная работа. «Вот что значит советская госбезопасность... Чекист должен уметь всё... И должен быть ко всему готов...»

Ральф следил не только за движением рук чекиста.

У немца неожиданно появилась возможность внимательно разглядеть лицо своего наставника. Ведь в разговоре далеко не все нюансы можно уловить.

Сейчас же под электрический камнепад гэдээровской печатной машинки «Эрика» они сами бросались в глаза. И главное, что для Ральфа стало невероятным откровением: Владимир Владимирович и художник показались ему чем-то друг на друга похожими. Чем конкретно, немец сразу понять не мог. Уж слишком не вовремя пришла ему в голову эта мысль. И слишком неправдоподобной казалась она на первый взгляд.

Для более детального сравнения юный дзержинец попытался было представить себе лицо художника.

Но попытка закончилась неудачей.

Кроме глаз, ничего вспомнить не смог.

И всё-таки в этом сходстве он не сомневался.

Ральф настолько отвлёкся от беспокоивших его ещё несколько минут назад проблем, что даже улыбнулся своему странному открытию.

Он любил делать открытия.

И никогда не упускал шанса себя вдохновить.

Тем более в трудную минуту.

В то же мгновение, резко вытащив отпечатанный лист из машинки, Владимир Владимирович посмотрел на немца и искренне обрадовался его хорошему настроению.

«Похож...»

«Очень похож...»

«Вот бы художник знал...»

24.

— С наступившим тебя, Ральф!.. И с началом сессии... Извини, что заставил ждать... Мне нужно было срочно закончить один важный документ... Но сейчас я в твоём распоряжении... Честно говоря, я почему-то думал, что сегодня ты не появишься... Всё-таки Новый год — тяжёлый праздник... Хотя у нас, у русских, лёгких праздников не бывает... Начиная с красных дней календаря и заканчивая чисто семейными посиделками... Ну так мы устроены... Да что я тебе объясняю... Ты, наверное, теперь не хуже меня всё знаешь... Я вижу, Москва потихоньку перестраивает тебя на свой лад... И праздничные трудности тебя только закаляют...

— Во время праздника всё как раз очень даже легко... Тяжело потом...

— Сочувствую, сочувствую... Это правда, чем веселее сам процесс, тем тяжелее его последствия... Без богатырского здоровья за нашим столом никак не обойтись... Зато будет что вспомнить, когда вернёшься домой, в Германию... У вас там, насколько я помню, не так бурно всё происходит... Вы, немцы, к чувству меры поуважительнее относитесь...

— По-разному бывает...

— У нас по-разному, к сожалению, не бывает... Гулять так гулять... Всей улицей... Всем городом... Всей страной... Пока душа наизнанку не вывернется... Иностранцам, особенно западным, это в первую очередь в глаза бросается... Хотя многие из них в восторге от русского застолья... А есть, между прочим, такие, которые ради этого к нам и приезжают...

— Веселье, как и искусство, тоже требует жертв...

— О, ты рассуждаешь уже как завсегдатай богемных компаний,— произнёс Владимир Владимирович с таинственной улыбкой.— Не всегда услышишь такое от студента-отличника... Молодец... Учёбу надо регулярно разбавлять отдыхом... Иначе сил на неё просто не хватит... Нужны ещё какие-то стимулы... Не только же из пятёрок и зачётов состоит жизнь... Да и красный диплом сам по себе — невелика ценность...

Будущий историк не стал реагировать на этот то ли шутливый, то ли провокационный тон. Он даже взгляд отвёл, чтобы случайно не проколоться. Мало ли что скрывалось за этой игривостью. А за ней обязательно что-то скрывалось. И немец лишь пожал плечами, будто всё сказанное не нуждалось в комментарии.

— Когда я учился в Берлине…— продолжил чекист.

— В Берлине?!..

— Да, сначала несколько месяцев в Мюнхене... Потом год в «Гумбольдте»... В общей сложности два года стажировался...

— И по какой специальности?..

— Немецкая филология... Так что мы с тобой почти коллеги, гуманитарии...

Владимир Владимирович мгновенно взлетел в глазах Ральфа ещё выше. Юный дзержинец даже слегка позавидовал тому, что русский и на Западе побывал, и в Берлине столько времени пожил. Тогда как он, немец, о Западе и не мечтал, а в Берлине был всего раз, на школьных каникулах с родителями.

С приездом в Москву у Ральфа периодически стал проявляться комплекс провинциала. Особенно в моменты, когда кто-нибудь из студентов спрашивал, из какого города он родом. Ведь большинство русских, кроме Берлина, других немецких городов просто не знали. А если кто-то и знал, то зачастую путал, где они находятся — на западе или востоке. О Ростоке же, как правило, никто ничего не слышал. Поэтому иногда, едва скрывая раздражение, будущий историк давал ещё и уроки гэдээровской географии.

— Теперь понятно... А я всё время удивлялся, как можно так свободно и без акцента говорить по-немецки, не живя в Германии...

— Вот в этом ты как раз не прав, Ральф... Чему-чему, а иностранным языкам в наших школах учат довольно прилично... Но я сейчас не об этом... Так вот, когда я учился в Берлине, один из преподавателей настолько творчески относился к нашим занятиям, что каждый понедельник заставлял нас, десятерых иностранцев, писать сочинение на тему «Как я провёл выходные»... И получали мы по две оценки сразу: одну за язык, а вторую — за качество отдыха... При этом после проверки он часто читал мои сочинения вслух, ставя меня в пример другим студентам: учитесь у русских отдыхать... И я охотно со всеми делился своим опытом... От желающих не было отбоя... Ни днём, ни ночью... Думаю, что в этом смысле ты тоже способный ученик... Ты ведь теперь тоже отчасти наш, русский... Или?.. Или ты в этом ещё сомневаешься?..

Ральф, учуяв подвох уже во второй раз, не стал акцентировать внимание на последнем «или» и попробовал сменить тему.

— А друзья в Берлине остались?..

— Друзья — нет, но коллеги остались... Время от времени мы даже встречаемся... На разных совещаниях... В Москве, в Берлине или ещё где-нибудь... Но чаще перезваниваемся, конечно... И в основном — тоже по служебным делам... Свобода для нас — слишком большая роскошь... Так что пользуйся ей, пока учишься... С нашей профессией непросто иметь друзей...

— А в Германии часто приходится бывать?..— своими вопросами Ральф старался потянуть время. Чтобы меньше его осталось на отчёт...

— Могу только сказать, что не столь часто, как хотелось бы... Я вообще любитель путешествовать... Всё равно куда, всё равно с кем... Я уже много где бывал... В детстве я даже мечтал стать моряком... Без шуток... До самого десятого класса... Ну а потом…— Владимир Владимирович рассмеялся.— Увы, морская романтика не выдержала конкуренции с реалиями сухопутными... Вот мы и сидим сейчас с тобой в этом кабинете...

— ...

— Ладно, пора нам спускаться с праздничных небес...

Поправив очки, немец протянул своё письменное домашнее задание.

— Ну, что там происходит в университете?.. Там ведь всегда что-нибудь происходит...

Ральф напряжённо смотрел на шефа, не зная, что ответить. Интуиция предостерегала: врать нельзя. Уж лучше промолчать.

Владимир Владимирович прочитал неполную страницу рукописного текста и отложил его в сторону.

Его тон стал ещё мягче.

И эта чрезмерная, вкрадчивая мягкость не могла немца не насторожить.

Тревога оправдалась.

— Всё нормально, Ральф... Новый год — нелёгкое испытание... Он отнял у тебя много сил... По глазам вижу... Да и к экзаменам, небось, по ночам готовишься... Какого числа заканчивается сессия?..

— Восемнадцатого...

— Я на две недели уезжаю в командировку... И думаю, будет лучше, если мы сделаем так... Сдавай спокойно экзамены, отгуливай каникулы и приходи ко мне, скажем, в последний понедельник января... К тому моменту я уже буду на месте... И ты наверняка отойдёшь и от сессии, и от праздников... Постарайся к нашей следующей встрече написать отчёт за весь месяц сразу... Точнее, почти за полтора... Желательно поподробнее... Бумаги и чернил не жалей... Gut?..

— Gut...

— Времени хватит?..

— Хватит...

— Ничего не забудешь?..

— Ничего...

— Но только отдыхать не забывай... Ходи в кино, в театры, в гости... Приятное общество — залог хорошего настроения... А хорошее настроение необходимо и для учёбы, и для работы... Оно всегда провоцирует на какие-то новые идеи, планы... А иногда и на новые привязанности... Да, кстати... Как тебе твой новый друг, художник?.. По-моему, он неплохой парень...

Ральф едва сумел сохранить самообладание.

То, чего он больше всего боялся, случилось.

Владимир Владимирович не промахнулся.

Это был сильный удар.

Но главное — точный.

Немцу мгновенно стало ясно, что сам он тоже на крючке. Видимо, «пишущие» студенты — не такая уж и редкость в родной alma mater.

— Трудно сказать... Я его ещё мало знаю...

Лицо шефа изменилось.

В один миг немец реально осознал, где он сейчас находится, в какое время живёт и за какие идеалы ему предстоит бороться всю оставшуюся жизнь.

С этой минуты игра закончилась.

Владимир Владимирович говорил прямым текстом.

На одном дыхании.

Словно перед ним была огромная аудитория.

Модник и эстет вмиг превратился в матёрого бойца.

Таким своего шефа Ральф ещё не видел.

— Из всей твоей новогодней компании к этому парню нужен особый подход... Понаблюдай за ним внимательно... Меня интересуют его знакомые, его связи с иностранцами, его отношения с другими художниками, его планы... И запомни: интеллигенты — это самая неблагонадёжная, гнилая публика... Они только пытаются выглядеть чистыми и благородными... На самом деле это обыкновенные продажные люди... Независимо от конкретного рода занятий и таланта... Писатели, музыканты, художники... Почти все они считают себя непризнанными гениями и ради мифической славы готовы на всё... Таких Запад берёт под свою опеку и завязывает с ними дружбу... Сам понимаешь, не бескорыстную... А кто платит, тот и музыку заказывает... Причём музыка у них всегда одна — антисоветская... Вот почему ни на минуту не замолкают разные «вражьи» голоса... Вот откуда берутся диссиденты... К сожалению, у них немало и скрытых сообщников, с виду ничем не примечательных... Хитрых, коварных... Именно их мы должны выявлять в первую очередь... Потому что на них, с виду кротких и незаметных, держится вся подрывная деятельность... Понимаешь?.. Нам нужно быть каждый день начеку...

— ...

— Если бы ты знал, сколько у нас врагов... Увы, но гораздо больше, чем друзей... Мы окружены со всех сторон... Не будем бдительными — проиграем... И моя страна, и твоя... Все мы вместе...

Владимир Владимирович встал и прошёлся по просторному кабинету.

Ральф вновь поправил очки.

От волнения у него даже чуть-чуть вытянулась шея.

Вся серьёзность, с которой говорил шеф, сразу передалась и ему. Это был не банальный гэбэшный ликбез. Это было руководство к действию.

Игра и правда закончилась.

Юный дзержинец почувствовал себя на настоящей войне. А невидимой, как принято было её называть, она казалась только тем, кто оставался от неё в стороне. И знал о ней по книжкам.

Ральф ловил каждое слово своего боевого командира и корил себя за те непутёвые мысли, которые ещё несколько часов назад мелькали в его не до конца остывшей от праздника голове. Ральф благодарил судьбу за то, что эти мысли были известны лишь ему одному.

— Когда вы встречаетесь в следующий раз?..

— Послезавтра...

— Где?..

— Я обещал прийти к нему домой...

— Ему что-то нужно?..

— Ничего, просто так, в гости...

— Кроме тебя, там кто-нибудь ещё будет?..

— Думаю, нет...

— Отлично... Займись им...

— Я понял...

— Не хочу тебя заранее разочаровывать... Может быть, он парень и неплохой... В чужую душу ведь не залезешь... Таких, как он, в Москве много... Тем не менее, знать о нём надо всё... Особенно обращай внимание на мелочи... На любые... Даже самые необычные... Лишними они не бывают... И обязательно зафиксируй их на бумаге... По ним можно будет судить о более серьёзных вещах... Учись психологии... Это путь ко всем человеческим тайнам... Если возникнет что-то срочное, меня найдут по тем телефонам, которые я тебе дал... Они работают круглосуточно... Не бойся, по ним можешь говорить всё открытым текстом... Только вначале назови своё имя... Ральф, это наша профессия — знать всё...

— ...

— И обо всех...

Чекист достал из ящика стола белый конверт и протянул его немцу.

— Здесь сто рублей...

— ?!..

— Они тебе понадобятся... Вдруг придётся пригласить художника в ресторан или бар... Или нужно будет срочно взять такси... Ну, или купить вино, водку, чтобы поехать к кому-то в гости... Мало ли что ещё... Не стипендию же тебе тратить... Ты должен держать себя уверенно и независимо... И запомни: лишь уверенные в себе люди вызывают доверие...

— А если он вдруг спросит, откуда у меня столько денег?..

— Не переживай, русскому в голову не придёт задать такой вопрос иностранцу.

25.

Два поворота — и на месте.

От общежития на проспекте Вернадского до улицы Каховка Ральф добрался на машине всего минут за десять.

Но ему показалось, что время пролетело ещё быстрее. Он даже не успел настроиться на встречу, а уже стоял перед измазанной красками дверью.

С завёрнутой в газету бутылкой вина под мышкой.

И двумя апельсинами, торчащими из кармана куртки.

Художник обитал в одноподъездной двенадцатиэтажной коробке грязновато-белого цвета, каких в Москве были тысячи. В десятке шагов от оживлённой дороги. На первом этаже. Причём сам этаж казался настолько низким, что квартира производила впечатление скорее полуподвала, нежели полноценного жилого помещения. В общем-то, это была даже не квартира, а эдакая малогабаритная, хотя и двухкомнатная, мастерская-спальня. В которой, помимо сложенных штабелями картин без рам и разбросанных повсюду ремесленных принадлежностей, невероятным образом умещались ещё огромный трёхстворчатый гардероб и почти детская по размерам тахта.

Сомнений не было: в такой не совсем стандартной обстановке мог жить лишь человек, полностью поглощённый своей работой.

Другой же непременно задохнулся бы от недостатка воздуха и свободного пространства.

При этом несколько странно смотрелось огромное зеркало на стене в прихожей и целая батарея дорогих мужских одеколонов на декоративном столике перед ним. Как в парикмахерской.

Впрочем, обстановка для гэдээровца особого значения не имела. В родном Ростоке он с детских лет жил в квартире пролетарского типа и отсутствие высокого потолка, лишних квадратных метров и повышенного комфорта воспринимал как должное. А вот всплеск эмоций, которым его встретил хозяин, Ральфа искренне удивил.

Так радостно его ещё никогда и нигде не встречали.

На душе потеплело.

Впервые слово «дружба» наполнилось для немца столь трогательным содержанием.

Все недобрые подозрения Владимира Владимировича на какое-то время потеряли для немца остроту. Да, ненадолго, но всё равно это было приятное начало.

Художник не совсем подходил под образ врага.

И Ральф, отдавшись чувствам, не стал с ходу себя ни в чём убеждать или переубеждать.

Зачем торопиться?

Ральф пустился в открытое плавание.

По ситуации.

В конце концов, он пришёл в гости.

К творческому человеку.

И другу.

Хотя гэдээровец, конечно, сознавал, что интерес к художнику со стороны КГБ не был случаен. Уж слишком настойчивым и убедительным показался ему тон последнего разговора с шефом. Наверняка в Комитете что-то было известно. И всё равно верить в худшее Ральфу не хотелось. К тому же Владимир Владимирович сам не исключал возможности ошибки. Мысленно повторив его многозначительный пассаж: «Может быть, он парень и неплохой... Таких в Москве много...» — немец решил именно его взять за основу своих будущих отношений с русским другом. И удачнее варианта нельзя было придумать. Это был идеальный и своевременный внутренний компромисс. Лучшее из всех возможных начал.

Ральф вдыхал запах свежих красок.

Художник предложил расположиться на кухне.

Другого места для приёма гостей в доме попросту не было — что неудивительно.

Осчастливив хозяйский стол грузинским вином и марокканскими апельсинами, юный дзержинец выбрал излюбленную позицию — поближе к окну.

Чтобы на всякий случай и улица, и вход в подъезд не выпадали из поля зрения.

Дружба — дружбой, а задатки тактика — это инстинкт.

Сейчас по ту сторону стекла видны были только высоченные горы-сугробы — совместное творение последнего ночного снегопада и местных дворников.

Художник, поздравив немца с успешным началом сессии, принялся за дело. В первую очередь он хотел как следует накормить отличника. Ведь тот жил в студенческом общежитии и питался в основном в студенческой столовой. А сейчас, после экзамена, наверняка и вовсе был голоден. Ещё в «Ивушке» он убеждал немца, что в ресторане всегда лучше заказывать рыбу, тогда как дома надо готовить мясо. Вот он и собрался удивить немца вкусным мясным ужином. В экзотическом для иностранца исполнении. И рассчитывал на эффект не меньший, нежели произведённый севрюгой по-московски. Поварские амбиции — особый род амбиций. Тем более если поварское дело — не основное занятие повара.

Из холодильника-лилипута «Морозко», точь-в-точь такого же, как у Ральфа в родном Ростоке, стали появляться заранее подготовленные продукты. Гэдээровцу бросилось в глаза обилие свежей, явно не московской зелени. Сразу посыпались вопросы. Откуда это зимой? Где купил? Сколько стоит? Он даже выучил несколько новых слов: «киндза», «тархун», «рехан». Узнав, что эти странноватые слова грузинские, а вся зелень аж с самого Кавказа, принялся хвалить грузинскую кухню. Однажды вездесущий немец уже обедал в грузинском кафе на Арбате, и ему очень понравилось. К тому же там постоянно звучала народная музыка, на стенах висели красивые горные пейзажи и копии старинных фотографий воинов в национальных костюмах — прямо как в музее.

«И вино у них отличное... И мягкий белый сыр... Всякие приправы, соусы... Говорят, у них и культура богатая... Я обязательно когда-нибудь на каникулы съезжу в Грузию... Многие о ней говорят... Не зря же Пушкин и Ахматова её любили...»

Позже выяснилось, что поклонником всего грузинского был и художник. Ему не раз приходилось бывать в Тбилиси. Да и по всей Грузии он успел поездить.

Принесённая немцем бутылка «Гурджаани» оказалась очень кстати.

Всегда приятно обнаружить общие вкусы.

От общих вкусов недалеко до общих мыслей.

А там — вместе к общим целям.

Вот так, неожиданно, нашёлся и первый повод выпить.

Отказаться было невозможно.

Художник многозначительно посмотрел на Ральфа.

Немец намёк понял.

Выразив готовность во всём помогать хозяину, он собственноручно взялся открыть бутылку.

И получилось мастерски.

Вино полилось в бокалы.

Художник одобрительно кивнул.

Ему не терпелось произнести тост, который он приготовил заранее.

Ральфу опять достались одни комплименты.

Красивое слово — тоже праздник.

Немец вписался в новый интерьер.

Будто заполнил собой нишу, созданную специально для него.

26.

— Всё... Вино, конечно, отменное, но ошибок Нового года я уже не повторю... Такой опыт — больше, чем просто опыт... До сих пор не пойму, как после того сумасшествия я весь следующий день просидел в библиотеке... И ещё кучу толстых книг пролистал, писал конспекты... А иначе бы я не сдал экзамен... Это только русские лентяи и двоечники думают, что иностранцам преподаватели оценки за иностранный паспорт дарят...

— Не переживай, Ральф... Во-первых, я так не думаю... Во-вторых, сегодня мы будем пить исключительно вино... И только грузинское, оно лёгкое... У меня тоже есть кое-какие запасы... Причём из самой Грузии, из Кахетии, родины их вина... Лично привёз... Но ни с водкой, ни с шампанским мешать мы не будем... Обойдёмся без новогодних коктейлей... Это беда многих иностранцев... По неопытности, наверное... А может, от желания поэкспериментировать...

— Я имею в виду и количество тоже... Если так продолжится, в Германию я вернусь алкоголиком... Сколько раз мы с тобой встречались, столько раз пили... Всегда находился повод... И всегда важный... От которого нельзя отказаться... У меня, между прочим, ещё два экзамена впереди... И ни к одному их них я ещё и не начинал готовиться... Не знаю, как другие всё успевают... У меня со временем сложности...

— Не скромничай, Ральф... У тебя в зачётке с первого курса одни пятёрки... И до конца учёбы будут одни пятёрки... И красный диплом тебе гарантирован... Такого студента, как ты, ещё поискать надо... Даже среди наших, русских, это большая редкость...

— По-моему, ты мне льстишь...

— Да, случилось у нас с тобой раз-другой не по правилам... Ну и что?.. Не только же над учебниками всё время сидеть... Так любая наука опротивеет... Даже любимая... Каждому человеку нужен отдых... Нужно разнообразие и чуть-чуть легкомыслия... Мы же не роботы... Нужны свежие ощущения... Новые приключения... Иногда полезно поменять ритм жизни и атмосферу... Отличники в первую очередь имеют на это право... Разве нет?..

— Ты рассуждаешь прямо как...

— Как кто?..

—...как один мой русский знакомый...

— Мы, русские, все так рассуждаем... Даже те, кто вслух этого не произносит... Вы же, иностранцы, по-другому слеплены... Для вас работа важнее всего... Вы родились для неё и живёте для неё... А для нас она — мера, скорее, вынужденная... Мы не живём на работе... Мы живём после работы... Поэтому у нас и билеты во все театры — дефицит... И свободных мест в ресторанах не найти даже днём... Хотя ты же знаешь: наши люди зарабатывают совсем немного... А всё, что есть в кармане, могут потратить с друзьями за один присест... И что самое интересное, с утра, когда им будет плохо, жалеть об этом не будут... Пойти в ресторан на последние деньги — для русского человека это нормально... Взять взаймы, чтобы с комфортом проехать на такси,— такое тоже случается... Нас трудно переделать... Да мы и не хотим быть другими... Не думаю, что многие иностранцы способны на подобное безрассудство... Для вас безрассудство — не комплимент... Потому что оно никак не сочетается с вашим представлением о работе...

— А ты был за границей?..

— Не был... Знакомые рассказывают...

— Русские?..

— И иностранцы, и русские...

— Но иностранцы ведь разные бывают...

— Не сказал бы, что уж очень вы отличаетесь друг от друга... Если только в нюансах...

— Ты хочешь сказать, я похож на американца?!.. Или на француза?..

— Ну, не деньгами, конечно...

— Ты так рассуждаешь, потому что за иностранцами наблюдаешь здесь, в Союзе... А люди, приехавшие в чужую страну, в чём-то действительно ведут себя одинаково... И иначе, наверное, быть не может... Их всех объединяет одна общая черта — непохожесть на вас, на русских... Разве нет?.. Тебе нужно самому куда-нибудь поехать... Хотя бы раз... Хотя бы на неделю... Тогда твоё мнение, скорее всего, изменится...

— Я бы прямо сейчас рванул... Меня уже давно во многие страны приглашают... И в дальние, и в ближние... Но КГБ не выпускает...

— КГБ?..

— Да... Ка-Гэ-Бэ...

— Ты диссидент?..

— Они полстраны считают диссидентами...

— Но среди этой половины существуют же и реальные диссиденты... Послушай «Голос Америки» или «Свободу»... Ты ведь знаешь, в какое время мы живём...

— В какое?..

— Ты что, газет не читаешь и впервые слышишь о холодной войне?..

— Я всего лишь художник...

— Я сейчас не о тебе...

— Бог с ними, с остальными... За других не отвечаю... Но я тут при чём?.. Чего комитетчики хотят от меня?.. Что я им плохого сделал? Разве это преступление — поехать за границу или иметь друзей-иностранцев?.. Ну есть у меня знакомые западные немцы, голландцы, итальянцы и даже американцы... Ну кому плохо оттого, что я хожу с ними в рестораны, провожу с ними время, показываю им Москву?.. Кому плохо оттого, что иногда они покупают мои работы?.. И на мои картины находятся свои любители... Что тут такого?.. Пускай я плохой художник... Пускай я самый плохой из самых плохих... Какое Комитету до этого дело?.. Ну какое?.. Неужели у страны нет других проблем?.. Мне хочется размазывать краски на холсте — я и балуюсь... Это — моё, личное... И больше никого не касается... А раз люди покупают, значит, им нравится... Значит, им по вкусу... Не так ли?.. На ветер же никто деньги выбрасывать не будет... И уж тем более иностранцы...

— А может быть, спецслужбам не нравится содержание твоих работ?.. Вот и ответ...

— Ни в одной моей картине нет ничего политического... Ни в одной...

— Смотря что подразумевать под политикой...

— Это их надо спросить, что они под ней подразумевают... Это по их специальности...

— А стоят твои картины дорого?..

— За прошлый год одиннадцать штук продал... По сто долларов...

— В валюте?!..

— Нет, мои покупатели платят рублями, чтобы меня не посадили... Зачем давать лишний повод гэбэшникам?.. У нас за валюту восемь лет без разговоров дают... Один мой знакомый уже два года как сидит...

— Ты зарабатываешь огромные деньги!..

— Да, немаленькие... Хотя смотря с кем сравнивать... Но я же их ни у кого не отнимаю... Я получаю плату за свой труд... И не более... Я ведь должен покупать холст, краски, на что-то жить... Что тут политического?.. И тем более антисоветского?..

— У тебя уже были сложности?..

— Нет, пока ничего серьёзного... Стараюсь вести себя осторожно... Но кому приятно постоянно ощущать петлю на шее?.. Мне гораздо спокойнее находиться у кого-то в гостях, нежели в собственной квартире... Разве всё это нормально?.. Если в ближайшее время ничего не изменится, придётся переезжать на съёмную квартиру... Придётся прятаться...

— На Лубянку уже вызывали?..

— На саму Лубянку, к Феликсу, ещё нет... Но в Москве у нас в каждом районе есть своя, местная Лубянка... Вот туда в прошлом году пару раз вызывали... Какие-то дурацкие вопросы задавали... Четыре часа пришлось там просидеть... До сих пор вроде бы без последствий... А вот то, что родная милиция в мою квартиру зачастила, мне не нравится... Понятно, что участковый приходит сюда не по своей инициативе... Ему позвонили, приказали... Он всего лишь исполнитель... И заодно провокатор... Так и ждёт, что я сорвусь, отвечу грубо... Пока терплю... Но мне надоели его ухмылки, намёки... Всё время одно и то же... Плюс вечно подозрительные взгляды соседей... Да и телефон на прослушке...

— Откуда ты знаешь?..

— Голландцы сказали...

— Голландцы?.. А они откуда знают?..

— У них в газетах каждый день о КГБ пишут... Для них запретных тем нет... И разбираются они в нашей советской системе гораздо лучше, чем мы с тобой... У них с информацией полная свобода... Это у нас ни о чём таком не пишут... Партия не велит... А там — сколько мнений, столько партий... Они всех наших известных диссидентов по именам знают... Знают, за что каждый из них сидел или сидит... Знают, в каком лагере... И какую статью приписали... В их защиту там митинги устраивают... О них книжки пишут, фильмы по телевизору показывают... Это здесь их за людей не считают... А на Западе их уважают...

— Может быть, твои друзья — шпионы?..

— Понятия не имею...

— Впрочем, ты можешь об этом не знать...

— Они никогда ни о чём подозрительном меня не просили... Ни о чём секретном не спрашивали... И даже книжек запрещённых ни разу не дарили... Хотя знаю, что всегда что-нибудь с собой привозят... У них в Москве и без меня полно друзей...

— Ты любитель таких книжек?..

— Не могу сказать, что уж прямо любитель... Но если что-то заинтересует — конечно, найду... Бывает, зачитываюсь разными интересными текстами... В Москве многие этим занимаются...

— Сейчас телефон включён?..

— Нет... При гостях я его выключаю... Но ты не бойся... Ни милиции, ни Комитета... Сюда они приходят, только когда иностранцев уже нет... К чему лишние свидетели?.. Так и на международный скандал нарваться можно... Гэбэшники — народ смышлёный... Для них главное — вывести тебя из равновесия, запугать... А с запуганным можно делать всё, что угодно... Запуганный человек себе ведь не принадлежит... Гэбэшников хлебом не корми, дай поиздеваться над кем-нибудь... Они любят унижать... Это у них профессиональное... Это у них наследственное, ещё от Феликса... Чужой страх всегда придаёт смелости... А иногда и наглости...

— Может быть, ты преувеличиваешь?.. Не зря же у вас говорят: у страха глаза велики...

— Нет, всё объясняется легко... С поличным взять не могут, потому что брать не за что... Вот и придумывают интриги... Надеются, что я сам проколюсь... От них можно ждать чего угодно... Я даже не удивлюсь, если окажется, что они бывают здесь в моё отсутствие... Во всяком случае, пару раз такие подозрения уже возникали... Но ты всё равно не бойся... С моими знакомыми иностранцами пока ещё ничего не происходило... И визы им продолжают давать... И из страны выпускают без проблем... И на таможне обыскивают не дольше, чем других... Значит, они не столь опасны... Если исходить из логики... Значит, и я не такой уж и враг...

— А я никого не боюсь... Пусть хоть сейчас придут... Что можно со мной сделать?.. Арестуют, что ли?.. Это моё право: с кем хочу, с тем и общаюсь... Неужели можно запретить с кем-то дружить?..

— ...

— Если тебе нужна будет помощь, можешь на меня рассчитывать... У нас в общежитии на каждом этаже телефон есть... И дежурные сидят круглосуточно... Вдруг что — не стесняйся, звони...

— Номер вашего этажа у меня записан... Я несколько раз по нему болгарину звонил...

— Приеду в любой момент... Вряд ли меня кто-нибудь тронет... Я могу и в землячество, и даже в посольство пожаловаться... В конце концов, я иностранец... А с иностранцами у вас считаются...

— Спасибо, Ральф... Спасибо... Ты — настоящий друг... Обычно братья по соцлагерю такие же трусливые, как и большинство наших, русских... У вас ведь жизнь там не намного слаще совдеповской... Хотя формально вы в иностранцах числитесь...

— А как же твой друг, болгарин?..

— Он — исключение... Он может себе чуть-чуть свободы позволить... У него отец — высокий дипломат... Он в посольстве в Москве больше десяти лет проработал... И связи у него здесь на самом верху... Думаю, на Лубянке тоже... Так что болгарина точно не тронут... За него можно быть спокойным...

— Он у тебя тоже картины покупает?..

— Как-то раз купил одну... Два года назад... Долго выбирал... То одну хотел, то другую... Целый день у меня просидел... Искал подарок на пятидесятилетие своему отцу... А тот — большой любитель авангардной живописи... Наш общий знакомый художник дал ему мой номер телефона... После этого мы и подружились... Почти каждую неделю видимся... Однажды он даже со своими родителями меня познакомил, когда те в Москву приезжали... Сейчас они в Софии живут... Нормальные люди, интеллигентные... Они и правда знают толк в современной живописи... И на коммунистов совершенно не похожи... Их коллекции, судя по фотографиям, любой западный миллионер позавидует... Без шуток... Вот тебе и Болгария, шестнадцатая республика...

— А с настоящими диссидентами ты знаком?..

— С настоящими?.. Что ты имеешь в виду?..

— Ну, с политическими...

— Кого-то в компаниях вижу иногда... Но особой дружбы ни с кем нет... Они все странные, не от мира сего... Все считают себя героями, революционерами, подпольщиками... А потом, как с ними дружить, если они никому не доверяют?.. Они всего боятся и вздрагивают от любого шороха... Они почти все уже сидели... Те же, кто ещё нет, со временем обязательно сядут... Иначе просто быть не может... За ними круглые сутки следят... За их друзьями, за их родственниками... Это профессиональные антисоветчики... И это их собственный жизненный выбор... Я для них — так, сочувствующий, не более... Хотя за сочувствие в нашей милой стране парой лет лагерей запросто наградить могут... В один прекрасный день окажешься где-нибудь за полярным кругом... Там даже летом температура выше десяти градусов не поднимается... Насочувствуешься по полной программе...

— Есть такая статья — за сочувствие?..

— Слава Богу, такую ещё не придумали... Зато других полным-полно... Откроешь Уголовный кодекс — глаза разбегаются... На любой вкус... Знаешь, какие фантазёры на Лубянке работают?.. О-о-о... О них легенды слагают... Фантазии — их призвание... Они не только статьи и параграфы умеют грамотно подгонять, но и медицинские диагнозы на своё усмотрение ставить... Какая разница — в тюрьму или в психушку?.. И там, и там решётка... И оттуда, и оттуда раньше срока, как правило, не выпускают... Если вообще выпускают...

— Не вижу связи между всеми этими ужасами и тем, чем ты занимаешься...

— И я не вижу... Но для того и работает КГБ, чтобы находить даже то, чего нет в природе...

— А ты член Союза художников?..

— Конечно, нет... Для этого надо участвовать в официальных выставках... Иметь рекомендации, характеристики... А кто их даст?.. Таких, как я, туда близко не подпускают... Там считают, что такие, как я, только дискредитируют великое советское искусство... В том Союзе всё расписано на годы вперёд... Для своих, заслуженных и почётных... Там даже собственная парторганизация есть, которая и руководит всем... А потом, что мне там делать?.. Все картины тамошних членов одну от другой не отличить... Ты не бывал на таких выставках?.. Сплошная скука... Нет, это не для меня...

— Выходит, ты художник нелегальный...

— Получается, так... Поэтому по закону я обязательно должен где-то работать... Хочу я этого или нет... Иначе могут посадить за тунеядство... Эта статья у нас очень популярна... И попадает под неё в основном интеллигенция... И в основном — «сочувствующая»... Между прочим, в нашей стране самый высокий в мире процент заключённых с высшим образованием... И здесь мы впереди планеты всей... А художников среди них сколько!.. Ты даже не представляешь, Ральф... Пора уже галереи с музеями в лагерях открывать...

— М-да...

— Вот я и тружусь за свою свободу... Уже почти полтора года... Во славу Родины и партии... Дворником в нашем замечательном микрорайоне...

— Дворником?!.. O Gott!..

— Да-да, настоящим дворником... Правда... Не смотри на меня удивлённо... По утрам, с пяти до десяти часов, через день... На полставки... Летом подметаю... Зимой снег разгребаю... Не работа — сплошное наслаждение... Здоровый образ жизни... И на весь день нескончаемый заряд бодрости... Выгляни в окно: видишь, какие сугробы я наворотил?.. Чтобы соседи реже сюда заглядывали по заданию участкового...

— ...

— Так что с метлой и лопатой я управляюсь не хуже, чем с кистью и красками...

— Всё это похоже на сюжет для детективного романа... Может быть, тебе начать писать?..

— За роман без хэппи-энда у нас тоже могут посадить... По тем же причинам и на те же сроки...

27.

На второй год жизни в Москве Ральф отметил про себя одну закономерность: для русских во время застолий вина и водки никогда не бывает много.

Иногда не хватает вдохновения.

Иногда бывает мало сил.

Но и то, и другое случается крайне редко.

Первый ужин у художника не выпал из рамок жанра.

Будущий историк осторожничал только поначалу, всё ещё находясь в плену новогодних воспоминаний. Однако под натиском новых впечатлений и перспектив старые довольно быстро потеряли актуальность. На Ральфа неожиданно обрушилось столько ценной информации, что ради неё он готов был принести себя в жертву очередному русскому застолью. Которое хоть и разворачивалось на малогабаритной советской кухне, но символическим никак не выглядело.

Хозяин старался.

Хозяин старался даже больше, чем он это делал обычно, принимая других дорогих ему гостей.

Хозяин оказался художником во всём.

У него был богатый опыт дружбы с иностранцами, и он без труда находил со всеми общий язык. Но в данном случае иностранное происхождение Ральфа значения не имело. Оно практически не ощущалось. Тем более что будущий историк и по характеру, и по менталитету был скорее похож на своего, на русского.

Ральф на самом деле не вписывался в привычные интуристовские стандарты. И одет он был неброско, как среднестатистический москвич. И веяло от него каким-то совсем не «иностранным» теплом.

С ним было легко.

И естественно.

Он во всём казался гораздо понятнее и доступнее, нежели западные туристы.

Он отличался не только отменным знанием русского. В нём одновременно сочетались душевность и азарт. Он не выставлял напоказ свой эгоизм. Что для иностранца являлось несомненной редкостью.

Хозяин старался изо всех сил.

Он подходил к вечеру творчески.

И сам получал от этого удовольствие.

После нескольких тостов гэдээровец почувствовал себя свободно и непринуждённо. Ну, конечно, не как дома. Но уже и не как в гостях. Влияло на ситуацию ещё и то, что сегодня ему не надо было оправдываться перед собственной совестью за пьянство. Ведь он находился на спецзадании. Можно даже сказать, что все его действия и поступки были санкционированы самим Владимиром Владимировичем. С одной стороны, это был замечательный ужин, с другой — успешное начало серьёзного дела.

Ничего не скажешь, удачное совмещение. Поэтому вино не только поднимало Ральфу настроение, но и повышало коэффициент его полезного действия.

В тот вечер в фаворе была грузинская классика.

«Гурджаани».

«Цинандали».

Для разнообразия — красное «Мукузани».

Разговор затянулся далеко за полночь. Время для обоих потеряло значение. Тем было много и разных. От конкретных политических до бессмысленных схоластических. Однако искусства они ни разу не коснулись. И о работах художника, как ни странно, не было произнесено ни слова. Сам мастер инициативу не проявлял. Немец же, хотя периодически об этом и вспоминал, выискивая подходящий момент, в конечном итоге так его и не нашёл. Постоянно что-нибудь да отвлекало.

Сначала готовилось экзотическое блюдо. И за любопытным действом хотелось понаблюдать.

Потом был ужин.

Размеренный.

С обилием тостов.

Серьёзных и не очень.

Потом гэдээровец настолько втянулся в интересовавший его диалог, что отвлечься уже не мог и о самом творчестве художника даже забыл.

Ну а потом на столе возникло полусладкое «Ахашени», которое успешно продолжило грузинскую эстафету.

Застолье — искусство принуждения.

Но важно, чтобы гость это принуждение не испытывал.

Хозяин старался.

Вечер набирал обороты.

И ничто уже не могло изменить его ход.

С появлением четвёртой бутылки вина наступило время московского десерта.

В виде эксклюзивного шоколадного торта «Птичье молоко» и разного рода советских «кухонных» вольностей.

Анекдотов, слухов и сплетен.

С пикантным диссидентским привкусом.

Вперемешку с многочисленными смешными историями от первого лица.

Художник оказался довольно талантливым рассказчиком и, войдя в роль, не замолкал ни на минуту. Он был в артистическом ударе. Каждая его фраза, каждый жест сопровождались выразительными гримасами.

Ральф с восторгом внимал.

Поддерживал все тосты.

И иногда сам охотно их продолжал.

Получалось.

Очень даже получалось.

С ароматным красным вином и необычайно вкусным тортом все эти полные юмора и самоиронии истории очень даже сочетались. Глубоко в них немец, конечно, не вникал. Потому что отличить реальность от вымысла было невозможно. Зато моментами было действительно смешно. От души. От всей немецкой души.

Ральф открывал для себя новый жанр.

Русского застольного искусства.

Жанр, которого в трезвой форме не существовало.

Подобно большинству иностранцев, он смеялся продолжительно и громко. Но о конспирации художник не вспоминал. Привлечь внимание бдительных соседей сегодня он не боялся.

Впрочем, хорошенько распробовав «Ахашени», они оба забыли об их существовании.

С каждой новой историей, с каждым выпитым бокалом шпионский иммунитет юного дзержинца постепенно ослабевал. Пока не исчез совсем.

И произошло это помимо его воли.

Захлестнули эмоции.

Захлестнуло вино.

Захлестнула юность.

Право на личную жизнь, хоть и пьяную, взяло верх.

В итоге Ральф потерял не только чувство времени.

Но и мысленную связь с благословившим его на весёлую жизнь Владимиром Владимировичем.

Тем не менее, выполнению задания ничто не мешало.

На кухне у художника немцу было сытно, тепло и уютно. В общежитие не тянуло. Поэтому он не стал возражать, когда заботливый хозяин предложил остаться заночевать. Более того, в душе он обрадовался, что не надо было выходить на улицу, ловить такси. В таком состоянии даже единственное спальное место, разделённое с хозяином, гостя вполне устраивало.

После новогодней ночи это уже совсем не выглядело чем-то странным.

К тому же в квартире больше никого не было.

Рекомендацию лечь к стене, чтобы ночью не свалиться с тахты, Ральф принял без колебаний.

Но на этом праздник не закончился.

Бутылка десертного вина оказалось не последней.

Немец сбился со счёта.

Немец полностью доверился хозяину.

Тот покорил его своим гостеприимством.

28.

Ральф проснулся от ощущения, что лежит на тахте в одиночестве.

С вечера поводов для тревоги вроде бы не было, но всё равно студент насторожился. «Куда он делся?.. Ложились ведь вместе... Может, что-то случилось?.. Или я опять сутки проспал?..»

Сон как рукой сняло.

А с ним и груз остаточной нетрезвости.

Ральф вскочил с тахты.

«Похоже, это всё-таки утро...»

Часы показывали начало десятого.

Растерянность нарастала. Ни во второй комнате, ни в ванной художника не было. Ну не КГБ же его выкрало? Немец не знал, что делать. Как выбраться из идиотской ситуации. Мимоходом он с умным видом заглянул за шкаф и потрогал замок входной двери — без толку. «Нет, без ключа не открыть...»

Ральф занервничал по-настоящему.

Почувствовав себя в заточении.

Такого с ним ещё не было.

Отбросив крайности, он пришёл к выводу: случилось какое-то абсурдное, типично русское недоразумение. Правда, и эта невнятная мысль особого оптимизма не прибавила. Ничего серьёзного в голову не приходило. Не через окно же вылезать! Тогда точно соседи милицию вызовут. И неизвестно, чем всё закончится. Оставалось только беззвучно скулить и ждать.

И вдруг... ясность внесла неожиданно обнаруженная на полу у тахты записка. Когда Ральф резко вскочил, он просто её не заметил. Зато сейчас обрадовался ей, как найденному счастью.

«Убегаю отбывать трудовую повинность. Пиво и «Боржоми» в холодильнике. Буду через три часа, в десять. Если проснёшься раньше, не скучай».

«О Gott!.. Эти русские могут свести с ума... Можно же было вчера предупредить...»

Возмущению Ральфа не было предела.

Он несколько раз даже выругался.

По-русски.

На сердце отлегло.

Раздвинув шторы, немец впустил в дом живой свет.

За окном шёл снег.

А вот вчерашнего сугроба как не бывало. Кому могло помешать это оборонительное сооружение?

Немец удивился.

Хотя уже много раз зарекался не удивляться ничему, что связано с русскими.

Достав из холодильника бутылку «Боржоми» и с жадностью отпив добрую половину, он с удовольствием снова завалился на тахту. В его распоряжении было ещё около часа, можно и подремать.

Однако спокойствие продлилось недолго.

Спустя несколько минут на кухне раздался стук в окно.

После ночных политоткровений художника можно было вообразить любую причину этого, как показалось гэдээровцу, грохота.

Но непременно зловещую.

И, как следствие, правдоподобную.

Сказать, что Ральф испугался,— значит, превратить истину в сухой протокол.

Тело чуть не подпрыгнуло.

А очки чуть не треснули в сжатом кулаке.

Откинув одеяло, немец замер в полудвижении. Подобно застигнутой врасплох перепуганной канцелярской мышке. Нет, ещё не попавшей в роковую мышеловку, но уже всем своим существом учуявшей недоброе.

Ральф был уверен, что стук имеет прямое отношение к нему.

Иначе вряд ли его реакция была бы столь импульсивной и болезненной.

Романтический образ бойца невидимого фронта мгновенно померк. Сейчас это был, скорее, антиобраз. Недостойный ни доски почёта, ни начальственных благодарностей с подарками, ни тех служебных перспектив, которые он себе рисовал. Таких чекистов суровая летопись чекизма ещё не знала.

Хотя самому Ральфу было сейчас не до образов.

Он почти умер.

Он представил себе все возможные варианты.

От более или менее реальных — до мистических. От соседей, милиции и гэбэшников — до любимых мамы с папой, возмущённых тем, что их непорочное чадо ночевало в одной постели с другом.

Тем временем стук повторился.

И даже настойчивее, чем в первый раз.

Поднявшись с тахты, немец прокрался пару метров на цыпочках и, прижав дрожащим пальцем очки, выглянул из-за дверного косяка в сторону кухонного окна.

«О Gott!..»

На сердце вновь отлегло.

Да так отлегло, что от эмоционального перепада чуть не подкосились ноги.

За окном стоял художник.

Улыбающийся.

Розовощёкий.

С лопатой в руке.

Он утопал в клубах морозного пара.

— Как ты?.. Проснулся?.. Всё хорошо?.. Я увидел, что ты шторы раздвинул...

У Ральфа хватило сил лишь робко пожать плечами.

— Мне осталось совсем чуть-чуть... Буду минут через пятнадцать...

Ральф опять ничего не ответил.

Разозлённый нелепостью произошедшего и приступом собственной трусости, немец больше уже не ложился.

Но и одеваться не торопился.

Его лихорадило.

Допив солоноватый остаток грузинской минералки, он стал через окно наблюдать за художником, который вовсю размахивал отнюдь не богемным орудием труда.

«Поразительно... Его в любой момент могут посадить, а он работает с таким энтузиазмом, будто от него зависит чистота всех московских улиц...»

«У русских всё по-другому...»

«И зачем надо было в окно стучать?.. Чтобы слышали все соседи?.. Вот тебе и конспиратор... Пришёл бы и здесь задал свои бессмысленные вопросы... Интересно, кому может быть хорошо после нескольких литров вина?..»

«А ему, похоже, совсем неплохо на свежем воздухе... Со стороны и не подумаешь, что у этого образцового дворника интеллигентские привычки и утончённые вкусы... Что его любимое блюдо — севрюга по-московски... И он не упускает случая сходить в Дом кино на премьеру... При этом рабочая телогрейка сидит на нём вполне по-рабочему... Пожалуй, пора ему на какую-нибудь стройку века отправляться... Сколько новых неповторимых сюжетов сразу появится в его творчестве... С комсомольским задором и соцреалистическим размахом... Вот бы на Лубянке обрадовались... Его бы сразу в Союз художников приняли... Со всеми характеристиками... И благодарность непременно объявили бы с занесением в личное дело... К перевоспитанным всегда повышенное внимание... Общество ими гордится... Их любят в пример ставить... Чтобы другим не было повадно глупости делать...»

«Неужели всем этим подпольщикам и авангардистам приходится через день менять кисть на лопату?.. Хотя нет, большинство же по лагерям сидит... Там лопату или топор уже ни на что не меняют... Рисуют, небось, только простым карандашом, и то по ночам, при свечах... Если силы после работы остаются... А про галереи и музеи он, наверное, от себя добавил... Рассказы про лагеря лишь у не сидевших геройски звучат...»

«Этот ещё хорошо устроился... Спецслужбам, похоже, действительно придраться не к чему... Иначе возиться бы не стали... Но если он в разговорах со всеми такой же смелый, как со мной, тюрьмы не избежать... Это вопрос времени... Голландцы с американцами не спасут... За связь с ними, наоборот, ещё больше накрутят... На Запад только известных диссидентов обменивают... И фильмы не обо всех там снимают...»

«Откуда в нём эта безумная энергия?... По-моему, с таким старанием даже сами дворники не работают... А может, физические нагрузки его вдохновляют?.. Тогда спортом надо заниматься... Наверняка придёт сейчас в отличном настроении... Судя по улыбке... Откуда этот пустой оптимизм?.. Откуда эта уверенность в себе?.. Впереди же нет будущего... Странные они все... Климат... Точно, климат их такими сделал...»

Ральф настолько растворился в злости и собственных наблюдениях, что скрип открывающейся двери застал его врасплох.

Джинсы немец торопливо натягивал уже в присутствии художника.

29.

— А зачем ты сугроб развалил?.. Он так удачно маскировал твою квартиру... Теперь при открытых шторах нас можно прямо с остановки рассматривать... Не говоря уже обо всех входящих в подъезд... Любопытных вокруг много... И не только соседей...

— Да мне самому жалко... Начальник участка велел... Сказал, что жильцы первого этажа жалуются на нехватку дневного света... Не мог же я все сугробы снести, а перед своими окнами оставить... Представь себе, как бы это выглядело... С начальством мне ссориться нельзя... Выгонят с этой работы — другую не найду... Что тогда?.. А потом, мне здесь удобно... Я уже привык, рядом с домом... И начальник — нормальный мужик... Я сегодня три часа помахал лопатой, а он, добрая душа, мне целых четыре записал... Простил меня, что я проспал...

— Неужели такие начальники бывают?..

— Мне, во всяком случае, повезло...

— И с зарплатой повезло?..

— Сорок шесть рублей шестьдесят восемь копеек... Со всеми вычетами... Кровные... И я ими горжусь... Без иронии... Это же моя официальная работа... Кстати, завтра у меня получка... Неплохо бы такое дело отметить...

— Нет, у меня через четыре дня экзамен... По научному коммунизму... Знаешь, сколько прочитать надо?.. Два десятка статей одних «классиков»... А сколько ещё старого материала... Плюс конспекты всех лекций придётся показывать... Нет... Пора собираться...

— Не кисни, Ральф... Ты что, первокурсник, что ли?.. Тебе одного дня хватит... Куда сейчас спешишь?.. Ты же и так всё знаешь... На лекции ходил?.. Ходил... Конспекты писал?.. Писал... На семинарах в дискуссиях участвовал?.. Участвовал... И наверняка был лучшим в группе... Таким, как ты, нужно выдавать зачётки с заранее проставленными пятёрками... Всё равно до конца учёбы там других оценок не будет... Ты прямо как Владимир Ильич в молодости... Круглый отличник, заядлый общественник, примерный товарищ... И хотя на революционера внешне ты не похож, преподаватели всё равно от тебя в восторге... У них рука не поднимется четвёркой тебя обидеть... Ты создан для доски почёта...

— Это тебе болгарин сказал?.. Он всё придумывает... И вообще, он далёк от всего учебного... Он даже не знает, что творится на его курсе... А с нашего он ни с кем не общается... Да и на занятия ходит лишь тогда, когда ему уже совсем делать нечего... Теперь мне понятно, почему многое ему прощается... Папа — высокий дипломат, этим всё сказано... Вот кому диплом уже точно гарантирован... И о карьере не надо беспокоиться...

— Бог с ним, с болгарином... Сейчас он ещё спит... А мы, между прочим, уже проснулись... Неплохо бы перекусить... И желательно горяченького... Омлетик, например... Не смотри на меня осуждающе... Ты ведь тоже есть хочешь... С бодуна всегда голод мучает... Это признак здоровья, между прочим...

— Не-е-ет... Завтракать я буду в общежитии... Здесь это добром не кончится... Я же знаю вас, русских... Омлет — только повод... Потом будет вино — для аппетита... Потом перейдём к красивым тостам за дружбу между народами... Потом будет что-то ещё — для хорошего настроения или для тонуса... А как не выпить за успех безнадёжного?.. Это же наш любимый тост... А потом уже будет совершенно всё равно — литр, два или три... Когда-нибудь мы с тобой в вытрезвитель попадём...

— Ральф, успокойся...

— После Москвы мне придётся лечиться от алкоголизма, и я не уверен, что вылечусь... Мои родители получат инфаркт, если узнают, как я готовлюсь к экзаменам... И это без преувеличения...

— Ну хорошо... А ты встань на моё место... Как я могу отпустить бедного студента в общежитие голодным?.. У нас так не принято... Даю тебе честное слово: сегодня ни водку, ни вино мы пить не будем... Только чуть-чуть пива... Чтобы прийти в чувство после вчерашнего... У меня в гардеробе для особых случаев спрятана коробка отличного чешского пива... Из чешского посольства приятель привёз... Он там в ресторане официантом работает... К горячему омлету с ветчиной, грузинским сыром и грузинской зеленью — это супер... Не торопись... В общежитии тебя так не накормят...

— Мне хорошо знакомо это скромное русское «чуть-чуть»... На практике оно не имеет ничего общего с тем, что значит это слово по словарю... Вы его не по назначению используете...

— А какой обед я тебе приготовлю!.. Такого ты никогда не ел — ни в Германии, ни в Союзе...

— Вот видишь, что я и говорил... Мы ещё не начали завтракать, а ты уже — об обеде... Потом будет ужин... Потом — десерт и что-нибудь ещё, спрятанное для особого случая и полноты удовольствия... И всё закончится сном, больше похожим на потерю сознания... А утром без завтрака опять не получится... Ты не сможешь отпустить бедного студента голодным — у вас так не принято... За столом же всё пойдёт по очередному кругу... И уже будет не важно: с вином, пивом или минеральной водой... По-моему, всё это напоминает сумасшествие... Бесконечное пьяное сумасшествие...

— Ладно, давай решать задачи по мере их поступления... Я сейчас займусь омлетом, а ты пока послушай музыку, полистай альбомы... У меня их всего три, зато над каждым можно сидеть часами...

— ...

— Тебе нравятся импрессионисты?.. Одно время они были у нас в большой моде... А ещё есть Дали и Петров-Водкин... К пиву они очень подходят...

— Да, особенно Петров-Водкин... Ладно, давай готовь завтрак... Кажется, я правда проголодался... От злости, наверное... Альбомы можно всегда посмотреть... Поставь лучше спокойную музыку... Для начала хотелось бы отойти от вчерашнего... Да, кстати, почему ты вчера не показал мне свои работы?.. Они засекречены?.. Или ты не доверяешь моему вкусу?..

— Не знаю... Ты промолчал, а мне как-то не хотелось навязываться... Да и зачем они тебе?..

— ?..

— Мои работы — на любителя... В них нет ничего выдающегося... Ни масштабности, ни музейности... И зрители похвалами меня не балуют... Даже те, кто не боится высказывать своё мнение...

— Ну, может быть, я тебя похвалю...

— Похвалить-то нетрудно... Весь вопрос, что стоит за этим... Художник и зритель — из разных миров... У них нет ничего общего...

— Откуда такая уверенность?..

— Если бы ты знал, насколько все авторы отвратительны и капризны... На самом деле их не интересует чужое мнение... Потому что к своим фантазиям они относятся как к некоему абсолюту... А разговоры о высоком смысле искусства — это либо замаскированная лесть, либо споры ни о чём... И всегда лишний повод для конфликта... Зачем нам с тобой играть в художника и зрителя?.. Жизнь гораздо богаче и интереснее... Давай лучше будем просто друзьями... К чему нам надуманные сложности?.. Ещё не хватало, чтобы мы ругались и обижались друг на друга... Тем более из-за пустяков...

— Но я же должен иметь представление, чем занимается мой друг... А потом, может быть, мне любопытно, насколько он капризен и отвратителен...

— Зачем?.. Люби меня просто как друга... Смотри, как мило мы с тобой завтракаем и беседуем...

— Да, всё это замечательно... Но я не думаю, что для серьёзных отношений одной любви достаточно... Мне хочется узнать человека изнутри... Я хочу видеть и подводную часть айсберга... А иначе что это за дружба?.. Иначе получается слишком примитивно...

— Как же у вас, у немцев, всё основательно и принципиально... Такое впечатление, что вы с детства рассуждаете как взрослые... Хорошо, я покажу тебе кое-что... После обеда... Вот только без рюмки водки в моих «шедеврах» трудно будет разобраться... Нет, я не издеваюсь над тобой... С первой же работы ты сам это почувствуешь... Авангард — не для трезвого ума...

— Понятно... Кто бы сомневался, что всё пойдёт именно по этому сценарию?.. А где твоё честное слово, что ни вина, ни водки не будет?.. Забыл?..

— На тот момент оно правда было честным... Просто ситуация, ты же видишь, меняется...

— Хорошо, пусть будет по-твоему... Я и сегодня напьюсь... Ещё больше, чем вчера... Чтобы максимально оценить твоё гостеприимство, кулинарные способности и авангардное творчество... И завтра мне будет опять плохо... Ещё хуже, чем сегодня... Но виноват будешь ты... И если научный коммунизм я провалю, виноват тоже будешь ты... И если родители звонят мне в общежитие и нервничают, не понимая, куда я делся,— это тоже будет на твоей совести... Давай наливай... Прямо сейчас... Чего ждать нам обеда?.. Как вы, русские, любите говорить: гулять так гулять... Пьянство противно, лишь пока ты трезвый и наблюдаешь за пьяными... Интересно, а ты помнишь себя, когда мы впервые увиделись?.. Я, например, тебя хорошо помню... И мне не хочется, чтобы ты увидел меня таким же... Качающимся, как на ветру... Только не думай, что я читаю тебе мораль...

— Не злись, Ральф... От злости, кроме аппетита, иной пользы нет...

— Тебе хорошо, ты свободен... Но я уверен, что на моём месте и ты злился бы...

— И не подумал бы... Обычно я нахожу своим эмоциям другое применение... А сейчас скажи мне честно: тебе правда хочется уйти?..

— После бутылки пива уже никуда не хочется... Что мне в таком состоянии делать в общежитии?..

— За это я тебя ещё больше люблю... Мне нравится, что ты ответил не задумываясь... Хоть ты и основательно мыслишь, всё равно ты не иностранец...

— И кто же я?..

— Иностранцы — они другие, не наши... А ты — наш... Вот наш, и всё...

— Думаю, что пока я ещё немец... Если бы я был русским, меня не пришлось бы так долго уговаривать...

30.

Ральф вернулся к себе в общежитие только вечером накануне экзамена.

Уставший.

Небритый.

В полном смятении чувств.

О научном коммунизме будущий историк беспокоился меньше всего. Даже засев за учебники и толстую тетрадь конспектов, он то и дело отвлекался от их гнетущего содержания.

Ральф не мог остыть от перипетий последних дней. Дебютная поездка к художнику, затянувшаяся на трое суток, произвела на гэдээровца ещё большее впечатление, нежели новогоднее празднество.

Нет, он не жалел о проведённом времени.

И, как ни странно, не корил себя за слабость характера и очередной провал в дисциплине.

Он окончательно осознал, что у него появился настоящий друг. И это был неоспоримый факт, которому хоть и с опаской, но всё же немец радовался. «А ведь мы могли никогда не встретиться, выйди я в то утро из своей комнаты на несколько секунд позже... Всего на несколько секунд!.. Да и как он запомнил меня в том состоянии?.. Невероятно...» Ральф вдруг подумал, что если бы не экзамен, он наверняка не вернулся бы с Каховки и сегодня. Причём художнику даже не понадобилось бы его уговаривать. Немец остался бы там добровольно. И это ни в коем случае не противоречило заданию Владимира Владимировича. Просто на проспекте Вернадского всё порядком надоело. После новогодних приключений жизнь в студенческом общежитии казалась немцу скучной и однообразной. С художником же всё было иначе. Он по натуре был другим. К нему тянуло. «Может, нас связывает спиртное?.. А я этого пока не заметил... Правда, вчера за целый день мы выпили только по бутылке пива... И то за ужином по моей просьбе... С ним и без водки интересно... Независимо от ситуации... Он совсем не похож на остальных русских... Хотя он и на русского не очень похож...»

Разобраться в столь сложных вопросах будущему историку в тот вечер не удалось. Отвлекаться надолго научный коммунизм не позволял.

Маркс, Энгельс, Ленин всё ещё брали верх.

В том числе и над личной жизнью.

Хотя уже не до такой степени, чтобы её подменять.

С момента, как Ральф разорвал союз с однокурсницей Наташей, прошло на самом деле не так и много времени. Однако о том романе он практически забыл. Он не любил возвращаться к тем отношениям. Ральф считал их случайными, навязанными и, со своей стороны, не совсем обдуманными. Кроме физической близости, они, по сути, ничего ему не дали. Парадоксально, но от первого мужского опыта у немца почти не осталось воспоминаний. И даже повергшее его в ужас желание Наташи иметь от него ребёнка, «идти за ним хоть на край света» на удивление быстро выветрилось из головы. Конечно, поначалу та непродолжительная история была для загоревшегося любопытством юноши чем-то новым, неведомым. Но совсем скоро выяснилось, что новизна — категория не вечная. А вдохновение, страсть или, на худой конец, страдание в их отношениях, увы, так и не появились. В повседневном общении красавица из русской народной сказки предстала слишком доступной, слишком наивной, слишком земной. Ральф же, когда оставался наедине с самим собой, рисовал в своём воображении несколько иные, более загадочные образы. Которые, как он считал, больше подходили его требовательной натуре. И которые наверняка не вызвали бы родительского разочарования. Так что финал той истории оказался неизбежным и по-житейски логичным. Скромной девушке из Архангельска, несмотря на её старания и слёзы, не удалось влюбить в себя хладнокровного и от природы расчётливого иностранца.

Немец сумел устоять перед её красотой, не приложив к тому никаких усилий.

Немец предпочёл независимость.

И не дал опутать себя сомнительными узами.

Предпочтя учёбу.

А в редкие свободные часы — лишний сон, книги и одиночество.

Тем не менее, расставшись со своей первой девушкой, Ральф не перестал мечтать о высоких чувствах. Вот только мечты эти к реальности отношения не имели. Они были, скорее, фантазиями. Фантазиями воспитанного, начитанного и морально устойчивого старшеклассника. Для вольностей ему не хватало ни опыта, ни информации.

Любовь пока ещё обходила его стороной.

Любовь пока ещё его игнорировала.

Правда, одиночество Ральфа продлилось недолго. Спустя два месяца у него появился друг.

Нежданно-негаданно.

Судьба их свела — русского, не похожего на русского, и иностранца, не похожего на иностранца.

И, как нередко бывает, встретились они в ситуации, о которой впоследствии оба, будто сговорившись, вспоминали крайне редко. В то раннее утро Ральфу даже не хотелось здороваться с нетрезвым незнакомцем. А первое короткое застолье в комнате болгарина... А поход в Дом кино... И вот как повернулись события! Для Ральфа они стали откровением. Таким же маленьким потрясением, как и первые дни знакомства с Наташей. А сравнивать Ральфу действительно было больше не с чем. Настоящих друзей у него тоже никогда не было. И книжки про настоящую мужскую дружбу ему никогда не попадались. Как тут сориентироваться? И посоветоваться было не с кем. Маме с папой всего ведь не напишешь. Да и ответ пришлось бы ждать очень долго.

Ответ же нужен был сейчас.

Сию минуту.

Даже засев за учебники и конспекты, Ральф постоянно отвлекался, пытаясь понять, что произошло с ним за последние дни. Но... у него не получалось. И никакие усилия воли не помогали.

Будущий историк нервничал.

Хотя сам не знал почему.

Спасал ситуацию всё тот же научный коммунизм, который моментами всё-таки заставлял забывать о личных переживаниях и настойчиво напоминал о классовой борьбе и революционных идеалах.

Без этих базисных знаний карьеру современного учёного было не сделать.

И коммунизм нельзя было построить.

Ральф верил в свободу, равенство и братство. Ральф верил в светлое будущее человечества. Причём он чётко осознавал своё личное место в нём. А призыв к объединению пролетариев всех стран считал отныне самым романтичным из всех слышанных им когда-либо лозунгов.

На следующий день знания Ральфа были отмечены очередной высшей оценкой. Зачётка потяжелела ещё на одну пятёрку. У дотошных преподавателей не возникло сомнений в качестве подготовки гэдээровского товарища. А его измученный вид лишь добавил им уверенности.

Бессонная ночь принесла свои плоды.

Гордости Ральфа не было предела.

Ещё одна маленькая вершина была взята.

Ещё одна научная истина была постигнута.

Чтобы скорее поделиться своей радостью, он не стал задерживаться на факультете. Поймав такси, отличник без звонка отправился к художнику на Каховку.

Это был экспромт.

В типично русском стиле.

Но об этом немец Ральф не подумал.

Уставшему, ему было не до тонкостей.

И он лишь попросил водителя прибавить скорость.

Пообещав тому рубль сверху.

31.

На звонок в дверь никто не ответил.

Ни на первый, ни на второй, ни на третий.

На четвёртый — из соседней квартиры показалось лицо немолодой, замотанной в платок женщины:

— Он ушёл полчаса назад... С каким-то небритым человеком...

Прозвучало весьма убедительно.

И, можно сказать, профессионально.

При этом таинственное лицо сразу не исчезло. Цепкий взгляд принялся рассматривать незнакомого визитёра сверху донизу. Во избежание неудобных вопросов немец сделал вид, будто полученная информация его не очень-то интересует. Хотя в соседской осведомлённости он не усомнился ни на секунду.

Такого разочарования Ральф не ожидал.

От радости с гордостью не осталось и следа.

Опустошённо вздохнув и едва выдавив из себя безразличное «спасибо», немец почти по-солдатски развернулся на сто восемьдесят градусов. А всё тот же соседский взгляд, но теперь уже из окна, проводил его до самой остановки.

Кроме дороги в общежитие, другого варианта у Ральфа не было.

Однако в переполненный троллейбус он не сел. И машину ловить не стал. Служебные деньги, увы, небезграничны, за них ещё предстояло отчитываться. А без особой причины разбрасываться собственными, кровными второй раз за день было непозволительно.

Ожидание следующего троллейбуса затянулось, и терпение немца не выдержало.

«Может быть, пешком?..»

«Почему бы и нет?..»

«Ну час, ну два... Но всё равно лучше, чем толкаться в троллейбусе, а потом ещё и в метро...»

Сейчас времени было не жалко.

Отличник больше никуда не торопился.

Отличника никто нигде не ждал.

Гулять по спальным районам Москвы немцу до сих пор не доводилось. Смотреть в новых кварталах действительно было не на что. Одни и те же типовые дома. Одни и те же типовые магазины. Да и местные аборигены, в основном простые труженики, внешне мало чем отличались друг от друга. Московская элита в таких районах не жила. У московской элиты были иные предпочтения. А значит, о столичной жизни ничто здесь не напоминало. Правда, сегодня безнадёжную безликость городской окраины удачно маскировали сугробы снега. Из-за слепящей белизны не было видно привычной для московской городской глубинки серости и провинциальности. Сегодня после долгих дней полутьмы наконец-то выглянуло полноценное золотое солнце. На сей раз оно было высшей пробы. Даже сиротливые деревья вдоль оживлённой трассы стали достойным фрагментом душевного зимнего пейзажа.

Ральф осмотрелся по сторонам и направился в нужную ему сторону. Он уже уверенно ориентировался в Москве. Будто всю жизнь прожил в большом городе.

Длинный тротуар тянулся в горку до самой Профсоюзной улицы. Периодически то слева, то справа вместо многоэтажных коробок возникали огромные заснеженные пустыри. Очевидно, этот микрорайон только начал застраиваться. Однако ретивые дворники размахивали лопатами повсюду, даже вдали от домов.

«Наверняка и среди них есть художники, музыканты, писатели... Может быть, даже поэты... Наверняка и вкалывают эти утончённые интеллигенты лучше прирождённых работяг... Для них это как вторая профессия... Смежная и одновременно спасительная... Иначе кому хочется лет на пять-десять в лагерь на перевоспитание, в промёрзшую Сибирь, за полярный круг?.. И никто не знает, вернётся ли он оттуда... Уж лучше добровольно в пролетарии записаться... Пока записывают...»

«Смешно, но среди этих дворников и настоящие гении могут оказаться!.. Невероятно!..»

«Вроде бы ещё и не преступники... Но уже наказаны... Чуть ли не по собственному желанию... Недалеко от Достоевского...»

Проходя мимо, будущий историк старался заглянуть в лицо каждому. Кто знает, может, когда-нибудь он узнает одного из них на обложках журналов или на экране телевизора? В истории подобные курьёзы уже случались. Впрочем, повышенный интерес к героям коммунального фронта объяснялся не только поиском подпольных советских гениев. Где-то в душе немец всё ещё надеялся встретить своего художника. Вдруг того срочно вызвали на другой участок на подмогу «коллегам»? Всё-таки снега за ночь выпало немало. Но, к сожалению, среди людей в одинаковых телогрейках немец знакомого лица не обнаружил. Да и среди встречных прохожих его не было.

Разочарование от неудавшегося визита постепенно превращалось в обиду.

Самолюбие отличника было уязвлено.

Самолюбие иностранца — тоже.

У немца создалось впечатление, будто им пренебрегли.

На виду у всей Москвы.

Пренебрегли незаслуженно.

И он не стал себе возражать.

Роль обиженного полностью соответствовала его испорченному настроению.

Но, как ни странно, его мысли были заняты не только другом-художником. За полтора часа незапланированной прогулки он значительно расширил свою московскую географию. Узнал, где находится чешский магазин «Власта» и родной гэдээровский «Лейпциг». Выучил несколько новых названий улиц. И запомнил некоторые номера маршрутов, которыми было бы удобнее добираться от проспекта Вернадского до Каховки. Так что теперь о существовании московских спальных кварталов немец знал не понаслышке.

Когда на темнеющем горизонте показалась высотка общежития, немец почувствовал облегчение и в то же время страшную усталость.

От пройденного расстояния.

От проведённой за учебниками ночи.

От всех событий последнего времени.

Силы таяли с каждой минутой.

И студенту их едва хватило, чтобы добраться до постели и с головой спрятаться под одеяло.

От мороза.

От всех своих удач и неудач.

От всего мира сразу.

Но перед этим, подойдя к дежурному по этажу, немец попросил, чтобы сегодня его к телефону не подзывали. Даже по срочному делу.

— Меня нет... Скажите, что я утром ушёл на экзамен и больше не появлялся...

Ну хоть как-то должен же был Ральф отомстить.

Ну хоть символически.

И у него это получилось.

Пропавшего товарища дворник-авангардист нашёл только на следующее утро. И то после подключения к поиску соседа-болгарина.

32.

Приближался последний понедельник января.

О своих отношениях с художником немец рассуждал уже в прямой связи с этой датой.

Без противоречий не обходилось.

Жизнь личная и служебная настолько между собой переплелись, что Ральф в какие-то моменты просто терялся. Он боялся делать выводы, однако до выводов оставались считанные дни. К понедельнику ему предстояло расставить все точки над «i».

По крайней мере, на бумаге.

Точнее, в первую очередь на бумаге.

Ральф готовился к предстоящему походу на Лубянку, выбросив из головы всё, что этого похода не касалось.

Горьковатый осадок, оставшийся от последней встречи с шефом, предостерегал: улыбка и непринуждённое общение Владимира Владимировича — не более чем игра. Ни повлиять на неё, ни хотя бы предугадать её развитие было невозможно. Сейчас Ральф это понимал. Он был не из тех, кто дважды наступает на одни и те же грабли. Так что гэдээровец собрался написать отчёт, к которому нельзя было бы придраться. После мучительных раздумий он пришёл к нелёгкому для себя, но единственно разумному решению — не скрывать от шефа ничего, что было связано с художником. Ну, или почти ничего. Иначе это могло катастрофически сказаться на карьере. И не только на текущей эмгэушно-московской, но и, с вытекающими из этого последствиями, на будущей, берлинской.

Владимир Владимирович в глазах Ральфа выглядел могущественным человеком.

Могущественным и властным.

Самым могущественным и властным из всех, кто имел непосредственное влияние на его судьбу.

Переживал ли при этом Ральф за своего друга?

Конечно, переживал.

Но ситуацию это не меняло.

У Ральфа не было альтернативы.

И сомнения возникали исключительно на уровне эмоций или сослагательного наклонения, по существу ни на что не влияя.

Правда, художнику это ничем серьёзным пока не угрожало. К заданию юный дзержинец только приступил и конкретного компромата добыть ещё не успел. Всё, чем он мог похвастаться, так это своими впечатлениями, точными бытовыми деталями и множеством мелких бездоказательных подозрений. Которые, впрочем, оперативной ценности не представляли и вполне соответствовали советскому сексотовскому стандарту. Ральф понимал, чего именно добивается от него шеф. Однако до реальных улик он ещё не добрался. Даже работая среди своих, студентов, он далеко не сразу приспосабливался к обстоятельствам. Для этого нужно время. Да и к творческому человеку нужен особый, творческий подход.

Ральф был уверен, что Владимир Владимирович не станет его торопить или в чём-нибудь упрекать.

И вообще, в душе немец был не прочь растянуть это задание на длительный срок. Оно казалось ему интересным и захватывающим. К тому же все события происходили сами по себе и настолько бурно, что даже не надо было ничего придумывать. Фантазия отдыхала. Достаточно было лишь аккуратно всё переносить из жизни на бумагу. В точной хронологической последовательности. И с нужными знаками препинания.

Ральф был мастером протокольного жанра.

К писательским вольностям в данной ситуации он решил не прибегать. Необходимости в этом пока не было. По отношению к другу он повёл себя довольно честно. Во всяком случае, настолько, насколько позволяла ему его профессиональная, гэбэшная совесть.

Юный дзержинец не рвался нагружать себя лишней ответственностью.

Юный дзержинец оставлял художнику шанс.

И собственной дружбе с ним тоже.

Мысли о предательстве его не посещали. Они совершенно не вписывались в его уже сформировавшуюся систему ценностей и взглядов. Ральф принадлежал другому миру. И только ему был подотчётен.

Служба. Долг. Лубянка. Штази.

Эти краткие, но монументальные по смыслу слова на самом деле значили для гэдээровца много, если не всё. И конкуренции у них ни в Ральфовом лексиконе, ни в Ральфовом сознании не было.

Да и не могло быть.

Ну разве мог провинциальный молодой человек с амбициями карьериста пожертвовать этими абсолютными понятиями ради чего-то совсем глубинного, личного, противоречивого, хрупкого?

Он даже не мог подобное представить.

Ведь он преследовал только высокие цели.

И ради них приехал в Москву.

Откуда Ральфу было знать, чего стоит она, дружба? Даже самая крепкая.

И тем не менее, ему искренне не хотелось терять близкого человека. Немец предпочёл бы сохранить эти отношения в их нынешнем виде. Они ему были не в тягость. Однако сделать это можно было, только чётко соблюдая правила большой игры. Только постоянно помня о тех, кто её затеял и вёл.

Он знал, в чьих руках были все нити.

В том числе — главная.

Потому что ими был связан и он сам.

Во многом по этой причине немец решил, что в отчётах о художнике нужно писать правду, одну правду и ничего, кроме правды. «Информация к Владимиру Владимировичу идёт отовсюду...» Встреча с соседкой на Каховке это подтверждала. А ведь там были ещё другие соседи, не менее зоркие. К тому же и среди остальных знакомых художника наверняка имелись «опекуны».

«Несчастный, его окружили со всех сторон...»

Себя при этом юный дзержинец в виду не имел.

Самооправдание было изначально заложено в каждом его поступке.

Иначе так можно было скатиться до абсурда или оказаться пленником собственных слабостей.

До похода на Лубянку оставались считанные часы.

Сон в очередной раз отменялся.

Немец приступал к исполнению.

Приступал к созданию очередного образа очередного «неблагонадёжного элемента».

Но по сравнению с предыдущими, проходными, этому образу суждено было стать высокой гэбэшной классикой, богатой не только на яркие цвета, но и на оттенки.

Роль доноса в жизни студента возрастала.

И будущий историк осознавал ему цену.

Он хорошо ориентировался в мутном пространстве.

Он понимал уже многое.

И уже на многое был способен.

Ральф мысленно затягивал свой армейский пояс.

Перспективы подстёгивали.

Какой сексот не мечтает стать генералом?

Тем более с погонами КГБ.

Но путь к мечте — это прежде всего работа.

Повседневная.

Без права на передышку.

Полная тревог и опасностей.

Во имя партии.

Во имя Родины.

Во имя мамы с папой.

Ральф приступал к полноценной службе в ночь на последний понедельник января. В пустом читальном зале общежития. За дальним столом в углу.

Он любил творить в полном одиночестве.

Без свидетелей.

И наблюдателей.

К счастью, сегодня его ничто не отвлекало.

Ральф сдавал письменный экзамен по личной истории.

И экзамен этот был для него гораздо важнее, чем все те, за которые ему почти «автоматом» ставили пятёрки.

Каникулы, объявленные Владимиром Владимировичем, подошли к концу.

Брал старт новый лубянский семестр.

А значит, уровень ответственности повышался.

Чтобы не допустить ни малейшей оплошности, Ральф, насколько позволяла память, старался сегодня вспомнить всё до мелочей.

Всё, что от него требовалось.

Начиная с новогодней ночи.

Память у Ральфа была отменная.

33.

— Кого я вижу!.. Сколько мы с тобой не виделись?..

— Ровно четыре недели...

— Верно... Мы же по понедельникам встречаемся... У тебя отличное чувство времени... А мне показалось, что мы не виделись гораздо дольше... По-моему, за этот срок ты даже чуточку изменился... Вот только сразу не пойму, в чём... Повзрослел, что ли?.. Да-да... Повзрослел, конечно... Видишь, как на тебя наши морозы влияют... И на полярника ты сегодня совсем не похож... Мужаешь... Приедешь в родной Росток, родители сразу и не узнают... Они ведь, в отличие от меня, лишь раз в год тебя видят... И то не больше месяца...

— Ну почему не узнают?.. Я позавчера фотографии домой отправил... С лучшими видами зимней Москвы... И сам на многих из них отметился...

— Замечательно...

— Учусь фотографировать... Вы же для этого подарили мне аппарат... Кстати, ещё раз спасибо, он отлично работает... Так что через пару недель родители увидят, в какой я сейчас форме...

— А кто проявлял, печатал?..

— Один мой знакомый, на журфаке учится... Русский... Первокурсник... У них там предмет такой есть — фотодело... Вот он и согласился помочь мне... Мы почти три часа в лаборатории на проспекте Маркса занимались... Кто видел снимки, всем вроде бы понравились... Наверняка и родителям понравятся... В Москве они ещё никогда не были... Да и зима у нас на побережье выглядит несколько иначе, мягко говоря...

— А что сказал художник?..

— О, с ним сложнее... Он очень ревниво относится ко всему художественному... Мы же с ним вместе фотографировали... Специально в центр города ездили... Ещё были в парке Горького, на ВДНХ, в Коломенском... И в самый сильный холод тоже... Если уж на что-то настроились, нас ничто не останавливало... Целых три плёнки использовали... По тридцать шесть кадров... Я их принёс, можно посмотреть и оценить...

— ...

— У него потрясающее чувство композиции... И ракурс, и свет всегда оптимально подбирает... Ну, это понятно: художник всё-таки... Мне было чему поучиться... Но что меня поразило потом: фотографии, которые ему не понравились, он сразу взял и разорвал... У меня на глазах... Причём не спросил меня, не предупредил... С улыбкой, как ни в чём не бывало... От почти ста снимков осталось всего двадцать девять... Я, честно говоря, был шокирован... Даже обиделся сначала... Столько труда оказалось потрачено впустую... В том числе и моего... Но потом... Потом он кое-как всё объяснил... И обида прошла... Хотя не сразу, конечно...

— Резкий парень...

— Да, но... Возможно, в этом случае он и прав... Когда фотографии хуже, чем сама натура, зачем их хранить?.. Лучше уж тогда попытаться сделать другие... Мы договорились в ближайшие выходные продолжить наше общее хобби... Если отбросить крайности, с ним легко...

— Что я могу сказать... Молодец... Точнее, молодцы... Свободное время проводите с пользой... Глядишь, твоим родителям придётся скоро большой альбом купить... А может быть, и не один... Ты написал им, что у тебя появился русский друг?..

— Нет, не написал...

— Почему?..

— Не знаю...

— Они бы за тебя порадовались...

— Как я мог — без разрешения?.. Здесь же вопрос не только в моей дружбе... Хотя, если можно, я напишу в следующий раз... С удовольствием... Родители точно обрадуются... В письмах они постоянно спрашивают, с кем я дружу, учусь, гуляю по городу... Им же интересно, как живут люди в Москве... Но одно дело — получать информацию из газет... Другое — из первых рук...

— Напиши, обязательно напиши... Почему бы и нет?.. Пусть родители за тебя порадуются... Пусть знают, как ты в Союзе живёшь... Про дружбу у нас писать не запрещено... Даже в Америку...

— Я коротко, без подробностей...

— А что касается твоего нового увлечения, то оно скоро может тебе пригодиться... Старайся снимать чаще и больше... Практикуйся... Фотоаппарат — довольно эффективное оружие... И владеть им нужно в совершенстве... Деньги на плёнку можешь брать из тех, что я тебе выдал... Они у тебя ещё не закончились?..

— Нет-нет... Я потратил только сорок один рубль двадцать три копейки... В отчёте есть все расходы... На последней странице...

— В следующий раз время на это не трать... Я не сомневаюсь в твоей честности... Если бы у меня были сомнения, мы бы с тобой здесь не разговаривали... Мы должны доверять друг другу... Понимаешь?.. Именно на доверии строится наша работа...

— ...

— Скажи мне вот ещё что... А ты сам художнику доверяешь?..

— В каком смысле?..

— Ну, вот государственную тайну, например, ты бы доверил ему?..

— Человеку, которого ты хоть в чём-то подозреваешь, ничего государственного доверить нельзя... И это не вопрос моего отношения... На моём месте так поступил бы любой нормальный человек...

— А какой-нибудь личный секрет?..

— Не знаю... Ответить категорично пока не могу... Мы ещё не столь откровенны друг с другом...

— Ну, интуиция что тебе подсказывает?..

— В таком вопросе мне не хотелось бы полагаться на интуицию... Одной интуиции мало... Думаю, что через какое-то время я смогу ответить и на этот вопрос... Я внимательно за ним наблюдаю... И даже мелочей не упускаю... В отчёте я все написал...

— Это хорошо, я потом прочту... Но сейчас я немного о другом... Давай пофантазируем...

— ...

— Ну, например, стал бы ты переубеждать художника, или, точнее, пытался бы ты его «исправить», окажись он пособником врагов?.. Бывают люди, которые рано или поздно осознают свои ошибки... А бывают с виду вполне приличные, порядочные, хотя в душе это самые настоящие негодяи... Таких не переделать... Сколько ни пытайся... У них чужая идеология... Их, как правило, очень трудно привлечь к ответственности, хотя уже за одни только мысли по ним тюрьма плачет... И на немалый срок... По сути, это те же враги... Но хитрее и коварнее...

— ...

— Вот ты взял бы художника на поруки?..

— Скорее нет, чем да...

— Почему?..

— Он обо всём говорит довольно уверенно... Он человек с убеждениями... Правда, они не всегда мне до конца ясны... Но мне лично кажется, что его трудно переделать... У него непростой характер...

— А как же тогда быть с дружбой?..

— Если окажется врагом, значит, не было и дружбы...

— Логично... Логично... Даже более чем логично...

— Иногда его невозможно понять, потому что во внешне похожих ситуациях он часто ведёт себя по-разному... Всё зависит от настроения... И нередко он сам даёт повод подозревать его в плохом... Но как определить, когда это всплеск эмоций, а когда — хорошо продуманные суждения?.. Я боюсь ошибиться...

— Да, но в том случае, если он действительно враг, а мы вокруг него крутимся и не можем ничего поделать, тогда ошибка может стать роковой...

— Наверное, это так...

— Я думаю, ты видишь разницу между безопасностью целого государства и застольными глупостями подвыпившего интеллигента... Пускай трижды личности и трижды таланта... Мы защищаем наши идеалы... Нашу систему... Ты должен понять правильно... Тратить время впустую мы не имеем права... Его не так много, а работы полно... Тогда как отдельные мерзавцы ещё гуляют на свободе только потому, что среди нас хватает беспечных и безразличных... Я сейчас не о тебе...

— Его хотят посадить?..

— Посадить хотят многих... Но для этого надо соблюсти формальности... Нужен более-менее серьёзный повод... И чем скорее, тем лучше...

— Я буду стараться...

— Бывали случаи, когда ты оставался в его квартире один?.. Хотя бы минут на тридцать-сорок...

— Один раз...

— Отправь его как-нибудь в магазин... Или, ещё лучше, в «Севастополь»... В конце Каховки, возле метро, есть гостиница, типа «Белграда»... За чешским пивом или фирменными сигаретами... Ему понадобится полчаса... А сам за это время перепиши все номера телефонов из его записной книжки... Иногородние и заграничные в первую очередь... Имена, фамилии не обязательно, переписывай всё подряд, столбиком... Если какие-то из них будут выделены или подчёркнуты, пометь крестиком... Надеюсь, что это нам может помочь...

— Я понял...

— Неплохо бы поторопиться...

— Каждую пятницу вечером мы будем встречаться у него... Так, во всяком случае, мы договорились... Я заранее всё продумаю...

— Ещё: нам надо получить фотографии тех картин, которые хранятся у него дома... Желательно всех... Подумай об этом тоже...

— Неужели его абстракции могут представлять реальную угрозу?..

— Сегодня — круги и квадраты, а завтра — свастика и шестиконечная звезда... Где гарантия, что не будет так?.. Ты даёшь гарантию?..

— ...

— Вот именно... И никто её не даст... Но дело сейчас не в том... Нам надо проследить маршрут передвижения его картин... Помимо того, на чёрном рынке появились работы, похожие на его... Хотелось бы выяснить, кто ещё участвует в продаже, а иногда и в перепродаже... Кто конечный покупатель...

— Это будет сложнее, чем с телефонной книжкой...

— Понимаю... Именно поэтому я говорю тебе сейчас, не откладывая до следующей встречи... Чтобы у тебя было время подготовиться, присмотреться... Ни в коем случае у него не должны возникнуть подозрения насчёт тебя... Нужна осторожность... Можно, конечно, другим путём получить эти фотографии, но через тебя безопаснее... Я имею в виду — безопаснее для дела... Если он поймёт, что в его отсутствие кто-то был в квартире, он затаится и спутает нам все карты... А твоя репутация в его глазах безупречна... К тому же ты иностранец...

— Как скоро это нужно?..

— Особо спешить не стоит, но и тянуть тоже... Месяц, полтора... Получится раньше — отлично... Действуй по ситуации... Но только наверняка... По большому счёту, сам художник нас не сильно интересует... Ты прав: в его квадратах ничего страшного нет... Нам нужны его связи... Как в Союзе, так и за границей... Среди них есть заметные персонажи... Многие из них не зря сюда приезжают... И довольно часто... Крупная рыба хорошо ловится на живца... Знаю по собственному опыту... И пока не ошибался...

— ...

— Да, чуть не забыл... В пятницу я был на одном совещании и разговаривал там с товарищами из вашего посольства... Они тоже отмечали твои способности и твои успехи... Ты всем нравишься... Тобой все довольны... Не красней, я правду говорю... Мы пришли к мнению, что пришла пора принимать тебя в партию... Sozialistische Einheitspartei Deutschlands braucht deine Energie [2]... Хотя, будь моя воля, я бы тебя и в нашу партию принял... Таких кадров нам ох как не хватает...

34.

Мать плакала.

Отец не выдержал и тоже заплакал.

Родители читали письмо из Москвы.

Стоя.

Вслух.

По очереди.

Читали и перечитывали.

Они подолгу изучали московские фотографии.

И восхищались.

Кремлём.

Повзрослевшим сыном.

Русской зимой.

Мать едва успевала вытирать слёзы.

Отец своих слёз не замечал.

Давно ему не приходилось плакать.

Фотографии произвели на него впечатление.

Он представлял на них себя и вспоминал молодость.

Свои девятнадцать.

Свои юношеские амбиции и мечты.

Свои первые походы, победы и поражения.

Короче говоря, свои довоенно-военные университеты.

И пусть сам он до Москвы когда-то так и не дошёл, зато сын его спустя сорок лет смотрелся на Красной площади потрясающе.

Вот он — победитель и покоритель!

С невозмутимым видом позирующий на фоне группы богато одетых западных туристов, знаменитой кремлёвской башни с часами и Мавзолея.

Отец Ральфа по призванию тоже был историком.

Хотя и без университетского диплома.

Правда, доверял он в первую очередь фактам и знаниям, полученным, без преувеличения, на поле боя, собственной кровью. И которые не шли ни в какое сравнение с академическими учебниками и мемуарами послевоенных политиков. У любого боевого ветерана своё личное отношение к прошлому. Впрочем, не только к прошлому. Скорее, к мировой истории вообще. Они даже с возрастом не забывают о своей причастности к великим событиям. Их наука — это их практика.

Нервы отца не выдержали.

И он достал из шкафчика над холодильником уже начатую бутылку доппелькорна. Несмотря на запреты врачей, этот желтоватый напиток был для него идеальным средством от стрессов. Да и само по себе письмо из Москвы давало повод выпить.

За здоровье единственного сына.

За его достижения.

Чтобы поскорее успокоиться, растроганный воспоминаниями отец сразу же после первой рюмки налил вторую, а за ней третью. Привычными двумя сегодня было не обойтись. И он, не глядя в сторону ещё более строгой, чем врачи, жены, наслаждаясь навязчиво-горьковатым вкусом любимого народного эликсира, не торопясь, выпил.

Письма из далёкой русской Москвы всегда вызывали в доме горячие обсуждения.

Затягивались, как правило, надолго.

Обрастая по ходу многочисленными родительскими фантазиями.

Процесс превращения незамысловатой ростокской сказки в реальность в их головах был запущен уже давно. И с каждым новым письмом он всё активнее набирал обороты. Оставалось лишь несколько лет подождать до счастливого финала. Оставалось набраться терпения и довести учебно-воспитательный процесс до завершения. Не без помощи, разумеется, авторитетных берлинских товарищей и их московских коллег.

«Старики» были уверены, что их сын рано или поздно окажется на политической трибуне страны. Они его уже на ней видели.

Среди первых.

Среди самых важных.

Среди избранных.

И это была главная по значимости мечта.

Далее следовала мечта под номером два — о внуках. Однако с этой мечтой они не торопились. Для них Ральф оставался пока ребёнком. К тому же ещё надо было подобрать сыну вторую половину. Невеста, невестка... А ведь это на всю жизнь.

Сегодняшний «почтовый» день мало чем отличался от других «почтовых». Родители пришли в себя только тогда, когда сели писать ответ в Москву. И то потому, что нужно было сосредоточиться. Потому, что нужно было подробно доложить начинающему политику обо всех переменах на родном гэдээровском фронте. И хотя перемен со времени последнего письма набиралось немного, расписывали они их во всех подробностях. Держать сына в курсе событий входило в их обязанность. Чтобы он не только формально помнил о доме, но и заранее готовился к возвращению. Иногда, для убедительности, к мелко исписанным тетрадным листкам прилагались вырезки из газет. С подчёркнутыми карандашом строками или комментариями на полях.

Неудивительно, что среди всех студентов общежития на проспекте Вернадского Ральф получал из дома самые толстые письма.

Мелочей для родителей не существовало. Всё, на что они обращали внимание, не могло быть мелочью.

Они никогда не ленились по нескольку раз переписывать исчёрканные страницы на чистовик. Зато своим результатом всегда оставались довольны. Казалось, гораздо проще было бы написать два разных, отдельных письма. Однако в том-то и состоит семейное счастье: письмо от родителей к детям непременно должно быть одно, общее и максимально длинное.

В этом смысле оба родителя были во мнении едины.

Им нравилось рассуждать вместе.

Им нравилось писать по очереди.

Им нравилось ощущать себя полноценной ячейкой современного общества.

Кто знает, может быть, все эти сочинения когда-нибудь ещё станут достоянием немецких литературоведов. И прославлены будут не только имена достопочтенных авторов, но и время, ими воспетое.

Во всяком случае, сам Ральф каждый раз с упоением зачитывался очередным шедевром материнско-отцовского творчества. Где любовь, мудрые нравоучения и сухая газетная хроника виртуозно сочетались друг с другом.

Наряду с патриотизмом советским Ральф продолжал учиться и патриотизму гэдээровскому.

Ральф вживался в своё берлинское будущее.

Dolce Zukunft.

Deutsche Vita.

После прочтения педантичный студент все письма обязательно нумеровал и аккуратно складывал в чемодан, под кровать, как в архив.

Чтобы сохранить их для домашнего музея.

А заодно — для истории.

Под номерами скапливались письма и в Ростоке. Вот только лежали они там под рукой, в специальной подарочной коробке на письменном столе. Рядом с детсадовской фотографией любимого чада в тяжёлой металлической рамке. Чтобы в любой момент их можно было взять и перечитать. Периодически именно так и происходило. Это был лучший репертуар для дуэта.

Это была высшая форма домашнего искусства.

Доведённая до совершенства.

Зря классик сказал, что все семьи счастливы одинаково. Если бы родители Ральфа услышали это в свой адрес, они бы точно оскорбились.

Такого они не простили бы даже классику.

И были бы абсолютно правы.

35.

В один прекрасный день зима взорвалась.

Как гигантская связка бесцветных воздушных шаров.

Взорвалась на глазах у всего города.

И... зимы не стало.

Москву почти целый час наперебой сотрясали оглушительные залпы. Которые с закрытыми глазами можно было принять за салют. Но ни гром, ни озарявшие небесную черноту невротические молнии никого не пугали.

Москвичей трудно чем-то испугать.

Большинство пешеходов поначалу даже не поглядывали в сторону укрытий. До тех пор, пока не поднялся порывистый ветер и не начался дождь. Однако через несколько минут во всех магазинах и подземных переходах уже не было свободного места. При этом в образовавшемся столпотворении воцарилось на удивление оптимистическое настроение. Все стояли друг к другу впритирку, но никто не жаловался и не ворчал. Потому что дождь на сей раз оказался неожиданно тёплым. И это не могло не вдохновлять. Кроме как о взорвавшейся зиме, других разговоров не было. Конечно, это была самая свежая и самая актуальная новость. Самая долгожданная и многообещающая. Для всех. Без исключения.

На город обрушилась весна.

Сначала шумным крупнокалиберным ливнем.

А за ним — прорвавшимся сквозь тьму солнцем и людскими улыбками.

В природе произошла революция.

Хоть и не Октябрьская, но всё же революция.

Грязные, искорёженные остатки слипшегося снега таяли буквально на глазах. Вереницы вынужденных сбавить скорость автомобилей превратились в нескончаемый водный караван. От перепада температур асфальтовые тротуары вовсю задышали настоящим банным паром.

Зиму безжалостно смывало со столичных улиц.

В небытие.

И защищать её было некому.

На авансцену выходила революция.

Самая демократичная.

Самая желанная.

С самым человеколюбивым манифестом и порядками.

Столбик термометра подскочил сразу на десять градусов. Не расстегнуть пальто или куртку в такую «жару» было невозможно. Смельчаки же вовсе их поснимали. Да с таким пренебрежением, какого ещё пару дней назад они бы себе не позволили.

Всем не терпелось почувствовать себя свободными.

Всем хотелось поскорее выбросить зиму из головы.

И она того заслуживала.

Уж слишком все от неё в этот год натерпелись. Она надоела всем. Точнее, она одолела всех. И не только тех, кто приехал в столицу из тёплых краёв. Но и коренных москвичей, которые, насмотревшись по телевизору «Клуба кинопутешественников», как никогда часто мечтали о тепле и солнце.

Чудо произошло.

Весна в прямом смысле слова обрушилась на Москву.

Застав всё живое врасплох.

И не потому, что её здесь не ждали.

Наоборот.

Из-за затянувшегося до конца апреля ненастья попросту не верилось, что такое счастье вообще может наступить. Ведь лёгкий маскарадный снежок во время первомайской демонстрации трудящихся — отнюдь не редкая картина для Москвы. Не зря же у многих никогда не бывавших здесь иностранцев главный город Советов ассоциировался чуть ли не с вечной мерзлотой.

Однако мнения иностранцев советского человека мало интересовали. У того было своё, особое отношение ко всему, в том числе и к весне. И он как никто в мире радовался её приходу.

Это из года в год можно было наблюдать по его настроению. В первый же по-настоящему весенний день оно менялось до неузнаваемости. Пожалуй, никакое другое явление природы и ни одно событие не влияло на полное комплексов существование homo sovetico столь радикально положительно. И причины тому таились не в замысловатых теориях Павлова или Фрейда. Не в болезненно-поэтических наклонностях русской души. И даже не в приближавшихся майских праздниках. Безразлично плывя по течению развитого социализма, советский человек научился находить счастье в малом. Научился ценить это малое и превращать его в нечто для себя значимое и возвышенное. А иногда — в единственное, ради чего стоило терпеть и мириться с остальными временами года. Проще говоря, с остальной жизнью.

Весна-победительница вступала в свои права.

В течение нескольких часов она полностью оккупировала Москву.

Она врывалась во все открытые окна.

Она ломилась во все закрытые двери.

Бросаясь в объятия каждому встречному.

Она хотела всем доставить удовольствие.

И требовала от всех взаимности.

Сердца многих москвичей застучали с этого дня с предельной частотой.

А на их лицах зарозовел румянец.

При первой же возможности все дела отменялись.

Назначались экстренные свидания и походы.

У города появился пульс.

У города вновь появилось желание жить.

Весна — дыхание магическое.

36.

Военный парад в честь Дня Победы будущий немецкий историк наблюдал воочию.

На Красной площади.

В окружении красных знамён, красных пионерских галстуков и красных транспарантов.

С красным спецпропуском в кармане.

В одной толпе с потрёпанными фронтовиками, высокими армейскими чинами и замаскированными под гражданских гостей штатными и нештатными коллегами.

Грандиозность мероприятия поражала.

Всем, что попадало в поле зрения.

От ползущей колонны самоходных ракетных установок до театрализованных батальных выдумок военных режиссёров. А ведь ещё были десятки телевизионных камер и узнаваемые лица журналистов, работавших в прямом эфире. Ну а чего стоили восторженные взгляды участников и зрителей, устремлённые в сторону трибуны Мавзолея, где в полном составе, как однояйцевые близнецы, выстроились все члены Политбюро! А командующий парадом, объезжающий вытянутые по струнке войска, стоя в открытом ЗИЛе! А неподражаемое продолжительное: «Ура!» С не менее продолжительным эхом.

И всё это — не по телевизору!

Когда ещё посчастливится увидеть подобное?!

Заняв исходную позицию за спинами двух орденоносных ветеранов и удачно выбрав просвет между их лысеющими головами, немец то и дело прижимал очки к переносице. Будто пытался навести резкость. Будто старался максимально приблизиться к эпицентру парада. Хотя он и так стоял в почётном втором ряду.

Ральф боялся пропустить что-нибудь важное.

Он ведь понимал, что перед его глазами проходила не рядовая демонстрация Вооружённых сил. Даже имея призрачное представление о глобальной международной политике, в отдельных политических вопросах гэдээровец кое-что уже смыслил. Сегодня на главной советской площади под эгидой всенародного праздника разворачивались события, очень похожие на самые настоящие войсковые манёвры. И участвовали в этих манёврах самые элитные подразделения, самая современная боевая техника, самые важные дипломатические персоны. Плюс — так любившее появляться в полном составе всё высшее руководство СССР. Ясно, что это было больше, чем показательное шествие. И больше, чем традиционное поклонение собственному героическому прошлому. Это было недвусмысленное предупреждение всему вражескому лагерю. И одновременно — заявка на победу в следующей мировой войне. А то, что рано или поздно она начнётся, сомнений не возникало. Ни у тех, кто сегодня клеймил позором врагов, ни у самих заклеймённых, которые внимательно следили за всем происходящим в Москве из своих заграничных бункеров. На одном из широченных транспарантов так и было написано: «Берегитесь, агрессоры!» На другом: «Смерть агрессорам!» Ральф, как представитель прогрессивной половины человечества, разумеется, был солидарен с этими призывами. Он радовался силе и мощи братской Советской армии. Он верил в её величие и непобедимость. Ну кто ещё мог защитить его и его гэдээровских единомышленников от подлых происков империализма? Кто ещё мог гарантировать безоблачное существование его потомкам?

Однако радость от праздника не избавляла немца от волнения. Эти два чувства, естественно вытекая одно из другого, так же естественно друг друга объясняли и дополняли. Доверие к Ральфу Владимира Владимировича и безымянного гэбэшного начальства достигало сегодня наивысшей точки. Сегодня они открыто продемонстрировали, что относятся к нему без оглядки на его иностранное происхождение. Иначе немца не вызвали бы на праздник как на работу. Наравне со всеми рядовыми и нерядовыми сотрудниками. И даже проинструктировали как находящегося на службе гэбэшника. Сегодня случайных людей на Красной площади не было. В такой день туда пускали по особым спискам лишь лучших сынов и дочерей советского Отечества. Лучших во всех смыслах. И по всем параграфам. С незапятнанными анкетными данными и безупречными характеристиками. Причём не только на них самих, но и на их ближайших родственников и друзей.

Ральф стоял в одном строю с лучшими.

Среди «безупречных» и «незапятнанных».

Он хорошо смотрелся.

Отличаясь от большинства только своей юностью.

Других отличий от гражданских участников праздника даже сам Ральф не смог бы в себе отыскать. Их попросту не было.

Двухлетняя работа немецкого товарища над собой довольно быстро принесла плоды. К концу второго курса его образ приобрёл всё, чего недоставало ему до знакомства с Владимиром Владимировичем, и теперь комсомолец-эфдэётовец практически уже ничем не выделялся из однообразной советской массы. Для полноценного иностранца это вряд ли могло быть комплиментом. Однако у будущего историка были свои высокие цели и задачи. Он сам выбирал себе жизненные ориентиры и примеры для подражания.

Впрочем, для многих он сам давно стал примером для подражания.

Он находился на своём, заслуженном месте.

И на сегодняшний день считал это наиболее важным своим достижением.

Сегодня Ральф испытывал зависть к самому себе.

И ему было чему завидовать.

Под едва разборчивую речь главнокомандующего и нескончаемые крики «Ура!» писалась ещё одна страница не по годам богатой биографии скромного студента из Ростока. Не столько для служебного досье, сколько для последующих поколений гэдээровских историков.

В сердцах Ральфу даже захотелось пройти боевым маршем вдоль Кремлёвской стены. Плечом к плечу с советскими солдатами.

Уж очень они сегодня ему нравились.

Пожалуй, ещё никогда немец не испытывал такого уважения, такой преданности и любви к стране победившего социализма. Не зря, наверное, для многих людей, долго находящихся за границей, существует понятие второй родины. Хотя разницы между второй и первой немец сегодня не ощущал. Сегодня он считал себя сыном единой идейной Родины. И Родина эта отвечала ему воистину материнскими чувствами.

Периодически Ральф нащупывал в кармане брюк спецпропуск. И к его щекам сразу приливала кровь. Даже первое прикосновение к родному гэдээровскому паспорту в своё время не вызвало в нём таких сильных эмоций.

Для Ральфа солнце сегодня светило особенно ярко.

А небо было синим, как никогда.

Он настолько был заворожён всеми событиями, что даже забыл, в честь какой победы и над кем был устроен этот грандиозный парад.

Главное, что он ощущал себя среди избранных.

И эти ощущения не были заблуждением.

Немец от души праздновал чужую победу.

Немец с гордостью принимал чужой парад.

37.

Погода на Девятое мая разгулялась на славу.

Как по заказу Политбюро.

Создавалось впечатление, будто Белокаменная из зимы без оглядки рванула прямо в лето. Остановить её было невозможно. Температура воздуха скорее напоминала июльскую. В помещении вообще не хотелось находиться. Народ тянуло на свежий воздух. Во всяком случае, ту его часть, что не сидела за праздничным столом. Хотя находились и такие, кто устраивал себе маленький пикник на скамейках в парке.

После парада и краткого разговора с Владимиром Владимировичем довольный и польщённый Ральф отправился бродить по городу. Праздник, особенно в центре, ощущался на каждом шагу. Продавцы мороженого сияли в накрахмаленных белых халатах. Милиционеры щеголяли в брюках с отутюженными стрелками. Все гуляющие необычайно любезно уступали друг другу дорогу. Тянущаяся в горку от Красной площади улица Горького превратилась в живое море флагов, детских флажков и разноцветных воздушных шаров. И всё это — под нескончаемые советские марши и бархатный баритон Левитана из громкоговорителей. Судя по довольным лицам, народ явно забыл о своих будничных проблемах. По крайней мере, на сутки. Все весело шумели, запевали боевые шлягеры Великой Отечественной, а кое-где, прямо на улице, под воздействием фронтовых «ста грамм», некоторые пускались в пляс. Кого-то заводила весна. Кого-то — священный праздник. Ну а для кого-то девятое число стало естественным продолжением не менее пафосного и не менее заводного Первомая. Немцу было любопытно наблюдать за повальным народным брожением. Впервые он оказался в городе во время массового уличного гуляния. И затянулись эти наблюдения надолго. До самого зрелищного и ответственного момента — праздничного салюта почти из двухсот орудий в разных концах Москвы. Затаив дыхание, немец любовался искрящимся небосводом и со всей страной слушал этот в высшей степени торжественный грохот. Вместе с Мурманском и Калининградом. Новороссийском и Севастополем. Вместе с почти родным для его отца Курском.

Славный праздник славно завершился.

Наступала пора произвольной программы.

С этой минуты Ральф принадлежал лишь самому себе. И без колебаний выбрал путешествие по ночному городу.

Под утро неспешным шагом он добрался аж до Ленинских гор.

Там его ждала полная тишина.

К пяти часам даже милиция отправилась отдыхать.

Город был в полном распоряжении Ральфа.

Постояв немного на пустой смотровой площадке, среди растоптанных цветов и набросанного за день мусора, немец вдруг решил спуститься ниже по крутому лесному склону и, найдя место почище и поудобнее, устроил себе привал среди деревьев. Долговязая университетская высотка осталась, к сожалению, вне зоны видимости, наверху. Зато молчаливая извилистая Москва-река с тускло подсвеченными берегами была как на ладони.

Как же Ральфу нравилось оставаться один на один с городом! Было в этих интимных отношениях что-то таинственное и завораживающее.

Праздничная темнота постепенно таяла.

Наступал новый, рабочий день.

Однако возвращаться в общежитие Ральф пока не собирался. Об учёбе он сегодня не вспоминал. На неё сегодня не хватало ни мыслей, ни времени. В конце второго курса он уже мог такое себе позволить.

Опустившись на траву, Ральф входил во вкус уже второй своей московской весны.

Среди деревьев, на чуть сыроватой земле, она чувствовалась ещё острее. Лёгкая, ненавязчивая прохлада и аромат пробивающейся зелени бодрили. Придавая предутренним фантазиям юного студента немного романтики. Конечно, усталость чувствовалась, но не та, от которой портилось настроение и тянуло спать. И это несмотря на то, что практически весь день Ральф провёл на ногах и ничего толком не ел. Четырёх порций шоколадного мороженого и стакана яблочного сока ему вполне хватило. Он даже о котлете по-киевски не успел помечтать. Вот от чего бы он сейчас действительно не отказался, так это от бокала любимого «Гурджаани». Да, на худой конец, можно было согласиться и на рюмку прозрачной «Столичной». Но, к сожалению, немногочисленные московские бары были давно закрыты.

Расстраиваться из-за отсутствия крепких напитков немец не стал. Он наслаждался Москвой, продолжая находиться в плену праздничных впечатлений.

Прошедший день во многих смыслах был для него знаковый, особый.

Сегодня Ральф влюбился во всё военное.

От современной тяжёлой техники до обыкновенной солдатской формы. Сегодня ему были симпатичны и орденоносные ветераны, и аккуратисты-курсанты, и молодцеватые бритоголовые «срочники». И хотя у Ральфа не имелось ни одного знакомого военного, сегодня он полюбил всех их сразу. И не столь абстрактно, как это можно было предположить. В какой-то миг будущему историку даже захотелось пойти на службу в армию. Чтобы оказаться рядом с теми, кто вызвал в нём такой восторг. Чтобы надеть на себя точно такую же защитного цвета форму. Когда несколько часов назад немец подсматривал за группой гуляющих по городу солдат, его прямо-таки тянуло в гущу сплочённого солдатского братства. Но познакомиться он ни с кем не решился. Хотя мысленно Ральф даже готов был променять университет на казарму. И ни трудности солдатского быта, ни дисциплина, ни продолжительность службы его не пугали. В Ральфе зрело мужество. Причём ему хотелось даже не столько быть в высоком звании и отдавать команды, сколько самому команды выполнять.

«Вот где вырастают настоящие мужчины!..»

«Такие разве могут проиграть войну?..»

Сегодня совершенно искренне Ральф влюбился в Советскую армию. И любовь эта стала частью его сознания. Если бы подобные идеи посетили гэдээровца ещё в Ростоке, он бы наверняка предпочёл учиться на военного. Мамины уговоры его бы не остановили. И он бы с огромным желанием отправился на учёбу в любое московское военное училище. Тем более что восточных немцев в них хватало. Во всех без исключения. Практически на всех доступных для иностранцев факультетах.

Окунувшись мысленно во всё военное, Ральф вспомнил сон, который приснился ему ещё дома, в ночь перед первым отъездом в Москву. Когда он с матерью чуть не опоздал на поезд.

Как же похожи были те молодые лица на многие из сегодняшних!

Будто это были кровные братья.

Ральф не верил, что такие совпадения в реальной жизни случаются. А ведь от того раннего утра его отделяли почти два года.

Продолжая в подробностях вспоминать давний сон, немец вдруг представил себя в армейской бане. Среди здоровых, крепких, веселящихся ребят. И что было совсем неожиданным для Ральфова воображения — голым среди голых. Это стало для немца откровением. Это стало кульминацией его фантазий...

...Напряжение достигло предела.

Расстегнув брюки и крепко обхватив свободной рукой ствол ближайшего дерева, немец наконец-то понял, чего он так жаждал всю эту ночь.

Ральф терял контроль над собой.

Ральф ломал собственные стереотипы.

И его ничто не могло остановить.

Через несколько мгновений в глазах потемнело.

На тело обрушилась дрожь.

Оборвать которую смог только собственный крик.

Одинокий крик над ещё не проснувшейся после праздничного пьянства Москвой.

Выдержав паузу, немец вытер со лба пот.

С трудом понимая, что с ним произошло.

И абсолютно не понимая, что делать дальше.

На лесном склоне он просидел ещё долго.

Без движения.

Без чувств.

И уже без сил.

«А может быть, это опять сон?..»

«Как тогда, перед отъездом...»

«Нет...»

Ральф боялся открыть глаза.

Ральф стеснялся встретиться взглядом с городом.

Он испугался собственного откровения.

Это был его первый в жизни настоящий оргазм.

38.

— Чего ты сегодня такой кислый?.. Таким я тебя ещё не видел... Пьянствовал после работы с дворниками?.. Или муки творчества одолели?..

— Хуже...

— Что-то случилось?..

— За последнюю неделю уже третьего моего знакомого забрали... Прямо из постели, рано утром...

— Куда забрали?..

— Куда, куда... На Лубянку, куда ещё?.. И ни один из них до сих пор не вернулся... Родственники в панике... Впрочем, не только родственники... Все же понимают, чем это пахнет... Обращались в милицию, а там только руками разводят...

— O Gott... Они связаны с диссидентами?..

— Не знаю... Но интересно то, что между собой они не были даже знакомы... Такое впечатление, будто по городу прокатилась волна арестов...

— А ты откуда узнал?..

— Друзья сказали... Многие из них сейчас прячутся на чужих квартирах... Боятся, что и к ним придут... Телефоны же все прослушиваются...

— Ты это как-то связываешь с собой?..

— Нет, но всё равно странно... Скоро, наверное, и до меня доберутся...

— М-да...

— Я перелистал свою записную книжку... В ней не осталось имён, которыми не интересовались бы гэбэшники... Одних уже посадили — кого раньше, кого позже... К другим с обыском приходили... Третьих попугать вызывали... Наши службы работают на совесть... Если понятие «совесть» вообще к ним подходит...

— ...

— Так что круг постепенно сужается...

— Просто в твоём кругу много инакомыслящих...

— Любой нормальный человек по своей природе инакомыслящий... Что тут необычного или страшного?.. Разве это преступление — отличаться от остальных?.. А власть почему-то именно нормальных панически боится... Сама создаёт проблемы... И себе, и другим... Не любит она отвечать на естественные вопросы... Гораздо проще в лагеря к волкам отправить...

— Не переживай... Если за тобой тоже придут и всё закончится печально, я через кого-нибудь из русских тебе в Сибирь сухари передавать буду... Большими посылками... Не пожадничаю...Чтоб на весь барак хватало... Самые вкусные и дорогие... Ванильные, с изюмом... Из «Елисеевского»... А если ещё письма разрешат писать, то и письма писать регулярно буду, на десять страниц каждое...

— Тебе смешно...

— Знаешь, сам виноват... Друзей никто никогда не навязывает... Тянет тебя к диссидентам, и это правда... С другой стороны, не нужно преувеличивать... Чего паниковать заранее?.. Успокойся... Без суда и следствия у вас не сажают...

— Вот толку что от того суда и следствия?.. Оправдательных приговоров у нас не бывает... По природе... Даже в товарищеских судах... Нашему правдоискательскому обществу всегда нужны виноватые... Точнее, заключённые... И желательно в больших количествах... Сразу чувствуется, насколько ты далёк от действительности... Хотя, по большому счёту, она тебя не касается... Ты же не в Союзе родился... И не в Союзе жить будешь... Какой ни на есть, но ты всё-таки иностранец... И ваши лагеря с нашими ещё не скоро сравняются...

— Ну не может быть, чтобы всех троих арестовали без причины... Тем более если между собой они даже не знакомы... Просто тебе не всё известно... За ними наверняка наблюдали, следили... И наверняка продолжительное время... И для задержания имелись причины... Были бы они чисты, их бы сразу отпустили... Попугали бы день-другой и отпустили... Разве я не прав?..

— Ральф, весь ужас в том, что с тобой бессмысленно спорить... Ты всякий раз прав...

— Почему ужас?..

— Потому что возражать тебе бесполезно... Надо было тебе на юридический поступать... Из тебя получился бы образцовый прокурор... И в Восточной Германии прокуроры нужны... Тебе сразу доверили бы все политические дела... У вас ведь их тоже хватает... И место в истории тебе было бы гарантировано...

— Может быть... Я бы не отказался... Только не понимаю, почему ты злишься...

— И прокурорская форма очень бы тебе подошла... Со всеми её золотистыми значками и полосками... По-моему, это твоя скрытая страсть... Дай тебе волю, ты бы многих по своим местам расставил... И своих, и чужих... Нет-нет, не расставил — рассадил...

— Будь моя прокурорская воля, я бы в первую очередь посадил тебя под домашний арест... Как минимум на пару лет... Для профилактики... Без права переписки... С одновременным отключением телефона... Чтоб никто из подозрительных не приходил и не звонил... Пускай думают, что ты переехал на другую квартиру... Или, ещё лучше, в другой город... Вот тогда бы у тебя точно никаких проблем не было... И можно было бы полностью уйти в холсты и краски... С утра до ночи...

— А кто бы мой двор убирал?..

— Ради такого случая я бы лично дворника нашёл... Который бы и асфальт подметал, и за окнами твоими присматривал... Чтобы ты постоянно заботу о себе чувствовал... И не расслаблялся...

— Это за что ты решил меня наказать?..

— Чем меньше человек ходит на красный свет, тем меньше у него шансов попасть под машину...

— А что делать, когда красный горит всегда и во всех направлениях?.. Когда зелёный напрочь выключен... Что в такой ситуации делать?.. Куда двигаться?.. Стоять на одном месте?.. Это не для меня... Рано или поздно надоест... И об опасности забудешь...

— Рисовать, писать, чертить можно и стоя на одном месте... Если не искать на свою голову приключений...

— Интересно, ты всех друзей так учишь жить?..

— Нет, тебя одного... Потому что других друзей у меня нет... Ты у меня единственный... Вот я и беспокоюсь, чтобы этого единственного не потерять...

— ...

— Зато у тебя их много...

— Я этим горжусь...

— Гордись, пожалуйста... Я же тебя не осуждаю... С твоими друзьями я близко не знаком... Кроме болгарина и новогодних поклонников хоккея, я больше никого не видел... Ты почему-то упорно их от меня прячешь... Но пойми: если кому-то из них кажется, что за решёткой свободы больше, чем на воле, пускай тогда сами там сидят... Я не хочу, чтобы они тебя за собой тянули... Пускай антисоветчики занимаются своим делом... А творческий человек должен заниматься своим... Сколько раз ты повторял, что политики не касаешься... Что её нет ни в твоих картинах, ни в твоих мыслях... Но, к сожалению, иногда я убеждаюсь в обратном... По-моему, ты не всегда со мной откровенен... Неужели мало тебе того, что через день и летом, и зимой ходишь улицы убирать?.. Или ты хочешь снег в Сибири разгребать?.. На всю Сибирь твоих сил не хватит... И душевные репортажи по «Голосу Америки» тебе посвящать не будут... И радио «Свобода» о тебе не вспомнит... Для этого хватает профессиональных диссидентов... Они — звёзды на Западе... А не такие, как ты, дворники... Им за это гонорары платят... Большие, в долларах... И даже разные премии присуждают... Так что им есть за что сидеть... Это часть их работы... Это их призвание... Не умеют они по-другому деньги и славу зарабатывать...

— Ральф, ты — первый иностранец, кто мне такие глупости говорит...

— Я ничего такого не говорю... Просто я первый из иностранцев твой настоящий друг... И, в отличие от приезжих ценителей авангарда, прежде всего желаю тебе свободы... А не толкаю в тюрьму... Да, может быть, их интересуют твои картины, но твоя жизнь, поверь мне, их совсем не интересует... Кто ты для них?.. Не надо строить иллюзий, не заблуждайся...

— Что сегодня с тобой?.. Будто ты с Луны свалился... Или на Лубянке лекцию прослушал...

— Ты сам начал этот разговор... Ещё полчаса назад у меня было отличное настроение... Последнюю лекцию отменили... А завтра — выходной... И я специально не пошёл в столовую, чтобы мы пообедали вместе... Знаешь, какой я голодный?.. С утра ничего не ел...

— Так чего молчишь?..

— Что я могу сказать, если ты только про Лубянку, диссидентов, прокуроров?..

— Ладно, не будем впутываться в гэбэшные дела... От наших дискуссий всё равно толку нет и не будет... И на свободу никого не выпустят... Давай лучше об обеде подумаем... Нужно быстро сообразить что-нибудь эдакое... У меня, между прочим, есть деревенская курица... С Украины три дня назад поездом передали, от бабушки... Можно приготовить её с тушёными овощами... А чтобы за это время ты гастрит не заработал, я сейчас пару бутербродов тебе сделаю...

— Чешского пива у тебя случайно не осталось?.. Всё-таки сегодня пятница...

— Нет, но какие сложности?.. Пятницу уважать надо... У нас здесь недалеко «Севастополь»... Отличный интуристовский комплекс... К Олимпиаде построили... Там почти как в чешском посольстве, тоже всё есть... И официанты знакомые есть... Они все меня любят... Пока ещё ни разу никто не отказывал... Так что будет тебе пиво до самого понедельника... Целый ящик... Может, ещё чего к пиву прихватить?..

— Сам смотри...

— Хорошо... Я на такси туда и назад, машину отпускать не буду... На всё про всё уйдёт минут сорок, не дольше... А ты можешь начинать готовить... Чего время терять?... Курицу разделывать умеешь?.. Только рубашку свою сними... Чтобы не получилось как в прошлый раз... Чистые майки в шкафу...

— А можно, я пока отдохну?.. Сорок минут мне хватит... Сегодня ночью я так плохо спал...

— Я вообще не понимаю, как можно хорошо спать в комнате, в которой спят ещё три чужих человека... Oк, договорились, валяйся пока... С курицей я сам потом расправлюсь... У меня с детства опыт... Я же вырос в деревне... Ладно... Но смотри не усни... Иначе я потом тебя не подниму... Даже пивом...

39.

Гэдээровец сработал безошибочно.

Проявив чудеса расторопности.

Перекрыв все нормативы ГТО.

Несмотря на плохое освещение, моросящую дрожь в ногах и учащённое сердцебиение.

На фотографирование домашнего собрания картин художника ушло девятнадцать минут и тридцать два снайперских щелчка. При этом четырём оставшимся кадрам тоже нашлось применение: не поддающаяся описанию неразбериха рабочей комнаты сама напросилась на плёнку. То ли на всякий случай, для комплекта, то ли чтобы разнообразить досье на «сочувствующего».

Юный дзержинец постигал фотографическую практику в полном объёме.

И тем самым наполнял конкретным смыслом современное абстрактное искусство.

Вынуждая его играть, по существу, историческую роль — быть передовой мишенью в войне Лубянки против ренегатства и диссидентства.

В сегодняшней коллекции не хватало только фотопортрета самого автора картин.

Впрочем, таких портретов за последний год набралось в его личном деле уже предостаточно.

В компаниях. И крупным планом.

С комментариями на обратной стороне. И без.

Умеющих снимать в КГБ хватало.

Не будет преувеличением сказать, что каждая фотография, хранившаяся в картотеке на Лубянке, была не просто печатной копией тайно снятого объекта.

За каждой из них скрывались смекалка, отвага, риск героев-разведчиков, героев-фотографов.

Система работала отлаженно.

Система работала как единый организм.

Всё в этой цепи было продумано. Вплоть до специальных грязновато-чёрных конвертов, в которых пожизненно хранились сотни километров плёнки.

Лубянка гордилась своими следопытами.

Вот кто был её главной ударной силой.

Не зря Владимир Владимирович учил: в вопросах государственной важности информация не бывает лишней. Тем более что, кроме важности государственной, иной КГБ и не знает.

Тем более когда она наглядная.

И совершенно точно — неопровержимая.

Наконец юный дзержинец познакомился с творчеством своего советского друга. Прикоснувшись заботливыми руками буквально к каждой картине, обнаруженной в доме. Правда, ни одна из них никаких чувств у него не вызвала. И дело было совсем не в нервном напряжении или в недостатке времени. Просто немец никак не связывал воедино самого художника и его неестественно-безжизненное художество. Скорее наоборот, немец вовсю старался создать между ними непреодолимый вакуум, некую зону отчуждения. Словно пытался оградить художника от его же собственного подозрительного занятия.

Ральф дорожил своими убеждениями. И не любил всё, в чём не находил им подтверждения. Потому что всё неведомое не только посягало на его представления об окружающем мире, но и напоминало об опасности.

Относилось это и к живописи.

Ральф был слишком разборчив и последователен в своих художественных вкусах. И не дружил с чуждой ему эстетикой. Потому что она была слишком далека от гэдээровской школьной программы и образцового семейного воспитания.

Взять, к примеру, Рембрандта или Рубенса, любимых художников мамы. С ними сложностей не возникало. И даже с Гойей, любимым художником папы, можно было с грехом пополам разобраться. Но что скрывалось в бездушных квадратах, безликих каракулях, в прочем однообразном примитиве? Чем всё это могло нравиться коллекционерам? Почему они не жалели денег? Неужели там, за границей, нельзя было нарисовать нечто подобное? Или у русских свои, особые каракули? С одной стороны, Ральф поражался выбору иностранцев. Ведь в таком искусстве не было ни кровинки. Ни нерва. Ну ничего! С другой стороны, как тут не заподозрить недоброе? Разве могли богатые люди так необдуманно выбрасывать деньги? Немец искал связь между столь странной щедростью и работами своего друга... и не находил. Да, нарисовал он на полотне несколько пятен. И что? Что он имел в виду? Что это давало зрителю? Цвет ради цвета? Линия ради линии? Где тут высокое творчество? Где жизнь?

По мнению немца, знакомство с западными иностранцами не пошло художнику на пользу. Это были исключительно коммерческие связи. Искусство же, по большому счёту, оказалось для него недосягаемым. Потому что до сих пор он так и не создал ничего стоящего. Во всяком случае, из того, что хранилось в квартире.

Авангардизм в глазах Ральфа терпел поражение.

Под натиском мэтров хрестоматийной живописи.

Под влиянием маминого и папиного вкусов.

И основным виновником этого исторического поражения стали дисциплина и врождённая немецкая бескомпромиссность.

Дружба перед службой безоговорочно отступила.

Её примеру последовала и совесть.

Без каких бы то ни было угрызений.

Истина торжествовала: победителей не судят.

Такая истина победителей возносит.

И, как правило, на руках самих проигравших.

Спрятав «ФЭД» в дипломат и с армейской ловкостью сменив рубашку на красную советскую майку с надписью «Спартак», Ральф, подобно уставшему футбольному болельщику, вытянулся на тахте в сладостном ожидании заслуженного пива. На Каховке он себя чувствовал уже как дома. И это не было преувеличением. Да, творчество художника Ральфа не волновало. Но не оно же определяло их отношения.

Юный Рихард Зорге с воодушевлением зевнул.

Благо этого никто не видел.

Операция прошла успешно.

Поводов для недовольства собой не было.

Зато положительных эмоций было предостаточно.

Он на самом деле оказался неплохим фотографом.

Через две недели комплименты от Владимира Владимировича это подтвердили.

А денежная премия в сто рублей на личные расходы и многоцветная шариковая ручка на память подняли боевой дух смелого гэдээровца до высоты знаменитой Останкинской телебашни.

На Лубянке знали цену профессионализму.

40.

Витрина.

На безлюдном проспекте.

В безлюдном ночном городе.

Витрина элитного салона для новобрачных.

В ярком свете неоновых ламп.

С блеском и отблесками фальшивых драгоценностей.

Маленький театр церемоний.

Но без занавеса и зрительного зала.

Под стеклом.

Как Мона Лиза в Лувре.

Только здесь главных героев двое.

Ральф поражён пышностью нарядов.

Он не может оторвать взгляд.

Из чёрной пустоты неба доносится металлический перезвон колокольчиков.

Рядом с витриной открывается дверь.

И Ральф не отказывается от приглашения.

Перед ним — неведомый ему до сих пор праздник.

Марш Мендельсона заполняет пространство.

Душа и музыка сливаются воедино.

По телу пробегают мурашки.

Ральф — как истинный немец — ценитель и поклонник любых маршей.

Фойе брачного салона неожиданно превращается в зал далёких герцогских времён.

И по размерам, и по обстановке.

Из дверей со всех сторон вдруг появляются многочисленные пары оживших манекенов в средневековых свадебных костюмах.

Скромный студент МГУ оказывается в плотном кольце танцующих.

Он медленно вращается вокруг собственной оси, и ему не верится, что всё это происходит с ним.

Скользящее прикосновение атласа и бархата напоминает немецкую сказку.

Музыка пленит всё сильнее.

Грозный Мендельсон чередуется с размашистыми лирическими вальсами.

Ральф сдаётся на милость празднику.

Ральф сдаётся на милость машине времени.

Он принимает предложенную роль.

Он — полностью в сюжете.

На нём костюм то жениха.

То невесты.

Но своего внешнего вида он не замечает.

Ральф всеми желаем.

Ральф всем доступен.

Он с серьёзным видом кружится в парах, периодически поправляя сползающие на нос очки указательным пальцем.

Ральф пытается хоть в ком-то разглядеть знакомое лицо, но вокруг все одинаковы.

Все — в масках.

В юных глазах появляется страх.

Страх крупным планом.

Страх через линзы очков.

Резкая смена кадров.

Световая гамма та же, неоновая.

Ральф в платье невесты бежит по тому же безлюдному проспекту.

Бежит от преследующей его толпы, с которой он только что охотно танцевал.

Фата развевается на ветру.

Дыхание тяжёлым эхом отдаётся в пустоте.

Но на высоких каблуках далеко не убежать.

Ральф спотыкается.

Падает.

...и в этот момент просыпается.

Конец фильма.

Пижама вся мокрая.

Не хватает воздуха.

Не хватает пространства.

Немец боится пошевелиться, чтобы скрипом своей общежитской кровати не разбудить соседей по комнате.

Он боится, что его сон поймают с поличным.

Немец ещё долго лежит неподвижно.

С открытыми глазами.

С полным хаосом в голове.

Чувствует, как горят его щёки.

Музыка его не покидает.

Даже бой курантов и гимн Советского Союза из радиоточки не могут привести его в привычное состояние.

Оказывается, есть вещи и посерьёзнее.

Которые способны остановить сердце.

Если к ним прислушаться.

Если в них вникнуть.

Зарядка отменяется.

Мендельсон — сочинитель магический.

41.

Ночь при настольной лампе в рабочем кабинете — стихия всех службистов.

Это внутренняя потребность.

Энтузиазм и романтика.

Апогей жанра.

Независимо от идеологической принадлежности.

Независимо от расстояния до родного дома, семейного положения и количества лет, проведённых в погонах.

Видимо, в таинственном ночном безмолвии, как ни в какое другое время суток, переплетаются драматизм и поэтика шпионских страстей.

Звёздочки с неба случайно не падают.

Звёздочки с неба падают точно в цель.

Владимир Владимирович, при всей нестандартности его образа, не был исключением из этого служебного правила. Неравнодушие к модной одежде и интуристовским ресторанам лишь удачно камуфлировали его несгибаемую гэбэшную сущность. На самом же деле он немногим отличался от своих менее модных, менее изысканных в манерах и вкусах коллег. Пухлые папки с грифом «Секретно» периодически и его привязывали к кабинету на Лубянке до глубокой ночи, а нередко прямо за столом заменяли подушку. Обессилев от чтения, сверок и длительных размышлений, уставший кадровый офицер погружался в сон вместе со своими героями.

И вместе с ними просыпался.

Обычно его будило назойливое постукивание швабры о дверь. Приходившая на службу первой уборщица оповещала всех полуночников о начале нового дня.

Чекист вновь включался в работу.

Будто с ней и не расставался.

В многочисленных Ральфовых документах Владимир Владимирович копался особенно тщательно. В информации недостатка не было. Она поступала из всех возможных источников. В том числе из Берлина, Ростока и даже Гамбурга, где после разделения Германии на зоны обосновался родной дядя Ральфа по отцовской линии. По всем имеющимся данным Ральф считался перспективным специалистом. Как с точки зрения кадровиков Штази, так и с точки зрения их советских коллег. Для него на любом фронте нашлась бы подходящая роль. Из него, например, мог получиться ценный агент для работы на территории ФРГ. Или, на худой конец, сотрудник гэдээровского посольства на Западе. Там его можно было бы использовать как связного. Что для вездесущей Москвы тоже представляло конкретный интерес. Персона будущего историка волновала руководство отнюдь не меньше, чем всё его непутёвое богемное окружение. Зато окружение путёвое, с которым будущий историк старался под любым предлогом не вступать в близкие контакты, давало ему безоговорочно высокую оценку. Судя по регулярным отчётам, его уважали все без исключения законспирированные соратники по студенческому подполью. Уважали, считая политически грамотным и морально устойчивым. Уважали и рекомендовали для оперативного сотрудничества. Такое единодушие, понятно, не могло Владимира Владимировича не радовать, и тем не менее, оно чуточку настораживало.

Вот уже несколько дней на столе рядом с личной папкой Ральфа лежала и личная папка художника. Которая выглядела раза в три толще и потрёпаннее «немецкой». Хранилась она на другом этаже, в другом отделе. Однако по некоторым материалам последнего времени их можно было смело объединять в одну. И странно, что этого не было сделано. Во всяком случае, с точки зрения лубянского протокола. Владимир Владимирович иногда даже путался, в какую из них положить тот или иной документ.

Бумаг накопилось множество.

Дружба — не только общая судьба и общие чувства.

Это, как водится, ещё и пухлое общее досье в органах безопасности.

А если не повезёт по большому счёту, то и общая статья уголовного кодекса.

Неожиданные новости стали поступать в конце мая. И все — от каховских соседей художника. Письма были растянутые, подробные и высокопарные, как будто их сознательные авторы предупреждали об угрозе государственному строю. Хотя кто знает, может быть, они и впрямь так мыслили. Все доносчики, как правило, отличаются гипертрофированным чутьём не только на политику с идеологией, но и на быт, и на чужую личную жизнь. Доносчик — это не просто призвание. Это ещё и целый набор различных маний. От мании собственного величия до мании общественного приличия. При полной трезвости, одержимости и самоотдаче. Талант доносчика — тоже дар Божий.

Если отбросить все лирические монологи о политике и морали, особенно раздражали соседей развязный смех по ночам и недвусмысленные скрипы кровати. И эта вызывающая ритмичность не давала бдительным стражам нравственности покоя. Причём речь шла именно о тех вечерах, когда там находился немец. (Что по датам полностью совпадало с отчётами самого немца.) И никого другого в квартире не было. Последнее замечание повторялось в каждом письме по нескольку раз, для убедительности. Посланий на эту тему Владимир Владимирович насчитал четыре, два из которых были от жильцов с верхнего этажа. Видимо, они страдали отменным слухом и по ночам им доставалось больше остальных.

Владимир Владимирович налил себе рюмку коньяка из праздничного офицерского запаса.

И выпил залпом, как положено.

Без коньяка трудно было всё это представить.

С коньяком же картина становилась яснее.

Такого развития ситуации шеф ну никак не ожидал.

Похоже, каховские дружинники произвели на него впечатление. До сих пор они не давали поводов сомневаться в подлинности их информации.

Содержание аккуратно исписанных страниц из школьной тетради не казалось пустым соседским бредом.

Но как на это реагировать?

Вот главный вопрос.

Да, было над чем поломать голову.

Владимир Владимирович неожиданно вспомнил грустную историю Ральфа и Наташи.

И достал из папки их общую фотографию.

«А они неплохо смотрелись...»

«Со стороны, во всяком случае...»

«Вот тебе и Ральф...»

«Вот тебе отличник...»

Теперь стало понятно, почему всё так закончилось. И по-другому закончиться не могло.

В практике кадрового чекиста уже много всего странного случалось. Но сейчас было важно эту странность правильно оценить.

Через два дня ему самому предстояло писать отчёт.

И смотреть в глаза своему начальнику.

Как тут не разозлиться?

Ральф всем задал задачку.

Почёсывать затылок было бесполезно.

Как и курить сигареты одну за другой.

Часы показывали пятый час утра.

Тяжёлые шторы скрывали рассвет.

Вторая рюмка напросилась сама собой.

Да и третья не помешала.

За здоровье Ральфа.

Впрочем, и за здоровье художника тоже.

Уже третью ночь подряд Владимир Владимирович проводил в рабочем кабинете.

Чем не отчий дом?

42.

После Дня Победы жизнь московского немца наполнилась новыми, до сих пор неведомыми ему эмоциями. Той жизни, что была на виду, это не коснулось. И на гэбэшном фронте всё оставалось по-прежнему. Несмотря на возмущённые письма трудящихся и серьёзные сомнения руководства. Кардинальные изменения произошли вне университета, посольства и Лубянки. Пафос неожиданно перестал быть всем и вся. В воздухе запахло свежестью распустившихся деревьев и беспрецедентной до сих пор волей. По крайней мере, во внеурочные часы. Весна вознесла Ральфа над суетой. Даже у привычного ежедневного быта появились довольно непривычные романтические оттенки. Запоздавшие нежности московской стихии всколыхнули и душу с телом, и воображение гэдээровца. А его внутренний голос всё чаще повторял один и тот же ответ на многие, порой самые непохожие вопросы: «Почему бы и нет?..» Хотя вопросов с каждым солнечным днём становилось всё больше. Будущий историк практически поселился у художника на Каховке. И выбирался на проспект Вернадского лишь на один час по субботам, когда туда звонили родители. Даже сводки для Владимира Владимировича он стал писать без специального настроя, не напрягая бдительность, по-советски — прямо на кухне. Автоматически переключаясь с волны кулинарно-поэтической на волну сексотско-аналитическую. Отныне немец жил в двух мирах, и билось в его груди два сердца. И это ему совсем не мешало. Наоборот, он чувствовал себя счастливым. Причём в разное время суток по-разному. Весна приглушила его правильность, комплексы и страхи. Весна позволила вкусить счастье во всей его полноте. Ни в общежитии, ни на факультете никто не догадывался, что происходит с их товарищем. Но что-то всё-таки происходило, и это бросалось в глаза. С родной группой он почти не общался. Активность на семинарах упала на порядок. А сразу после звонка последнего занятия немец в считанные секунды забрасывал учебные пожитки в дипломат и, вдохновлённый свободой, без комментариев исчезал в неизвестном направлении. В общежитие, понятно, он ночевать не приходил. Среди любителей посплетничать прошёл слух, будто у Ральфа появилась девушка-москвичка, дочь известного профессора, на которой он собирается жениться. А кто-то якобы даже видел их гуляющими по городу. Звучало вполне правдоподобно. И, как ни странно, на руку немцу. Однако до самого будущего историка слух этот так ни разу и не дошёл. Среди однокурсников у него не было друзей, кто бы мог поинтересоваться его личной жизнью напрямую. Близко он никого к себе не подпускал.

Так получилось, что Каховка стала для гэдээровца самой родной московской улицей, а одна из её безликих близнецов-двенадцатиэтажек — почти родным домом. Конечно, Германия, Росток, мама с папой оставались вершиной его привязанностей. И всё же в какие-то моменты, особенно по ночам, немец о них забывал. Растворяясь в объятиях на крохотной тахте. Ощущая себя с художником пришельцами из космоса. Подозреваемый и кумир сливались теперь в одном лице. И Ральф был не в силах сопротивляться своим чувствам. Даже неравнодушие ко всему солдатскому превратилось для него в ненавязчивый интимный каприз, которому он не придавал особого значения и о котором вслух никогда не говорил. Художник оказался во всех смыслах ближе и доступнее. Да и в военной форме, при всегда короткой причёске, представить его было несложно. Весна — самый изобретательный конструктор человеческих привязанностей. Весна — всегда креатив. Партийная дисциплина по сравнению с ней — слишком прямолинейна, надуманна и бесплодна. По утрам, когда интеллигент и пособник вовсю размахивал связанной из сухих веток метлой, немец в знак семейной солидарности тоже вставал вслед за ним и с воодушевлением занимался всякими делами. В том числе и хозяйственными. У окна ему работалось с особым удовольствием.

Каховские дворы сияли чистотой.

Немецкая улыбка — лучами утреннего солнца.

В отличие от своего немецкого друга, художник к категории морально-устойчивых никогда не относился, поэтому всё происшедшее воспринял спокойно и без надрыва. Его мучил лишь вопрос, как же плохо он себя знал до появления в его жизни Ральфа. Собственный ребёнок, жена, пусть и бывшая, с улыбкой, как на обложке «Огонька», просто друзья-подружки — все куда-то вдруг улетучились. От прошлых любовных привязанностей и приключений остался только туман. Немец выжил всех подчистую. Художник даже не заметил, как это произошло. Как не помнил, с чего в ту ночь всё началось. Смесь шампанского, водки и узбекского портвейна оказалась сродни гипнозу. Да и в подсознание, хоть в пьяное, хоть в трезвое, попробуй залезь. Художнику казалось, что с Ральфом они близки уже не один год. И близость эта была по-настоящему родственной. А в перспективе выглядела прочной и длительной, несмотря на то что нравоучения из репертуара гэдээровца весна так и не вытравила. Художник постепенно привык к ним. Правда, с диссидентствующими единомышленниками он стал общаться значительно реже. А в его творчестве наступил период почти реалистического расцвета.

Понятно, что и тут не обошлось без Ральфа.

Впрочем, без Ральфа в этом доме с некоторых пор не обходилось ничего.

Впервые со времён сказочной красавицы Наташи советско-гэдээровская дружба вновь начала восхождение.

На Лубянке этот нюанс к сведению приняли и, тщательно поразмыслив, превращать его в грозную статью УК не стали. По большому счёту, им было наплевать на чужую личную жизнь.

Из всех наплевательств советской госбезопасности это выглядело прямо-таки парадоксальным.

Либеральным и демократичным.

Достоинства Ральфа перевесили.

И потенциал гэбэшных замыслов тоже.

Группа важных товарищей приняла решение.

Отныне оба дела с грифом «Секретно» были объединены в одно общее.

Дружба — дружбой.

Если службе не помеха.

Весна старалась изо всех сил.

43.

— Давно мы не сидели с тобой среди западных иностранцев... Посмотри на них: самодовольные, самовлюблённые, никого вокруг не замечают... Но в чём-то стоит брать с них пример... Есть в них некая особая внутренняя струнка... Они всегда над обстоятельствами... В отличие от нас…— Владимир Владимирович в свойственной ему манере едва заметно махнул рукой официанту, и через пару минут на столе появились бутылка на этот раз красного сухого «Напареули» и полное блюдо тарталеток с холодными закусками.— Наконец-то завтра можно без зазрения совести хоть до вечера валяться в постели... А как у тебя дела, Ральф?.. Лето уже вовсю гуляет, а на твоём лице ещё зима... Ну-ка, соверши маленькое чудо... Улыбнись, оживи обстановку... Иначе твоё кислое настроение может передаться и мне... Сейчас мы выпьем прохладного винца, заморим червячка грибочками, салатиками и тут же забудем обо всех наших проблемах... Чем мы хуже других?.. Сегодня ничего серьёзного обсуждать не будем, обещаю... Даю слово отдыхающего советского офицера... Один вечер обойдёмся без врагов... Пускай сегодня и они расслабятся, дадим им короткую передышку... Завтра у меня день рождения, между прочим... Да, самый настоящий, по паспорту... Есть повод закончить неделю на весёлой ноте... Думаю, ты не против... Летом так не хочется работать... Впрочем, сдавать экзамены с зачётами тоже не хочется, по собственному опыту знаю... Как видишь, даже в расцвет природы человек не принадлежит самому себе... Ладно, не будем философствовать... Не будем притворяться нытиками и слабаками... Начинай, Ральф, это тоже своего рода зачёт, с тебя первый тост... Только не за меня... За меня все тосты после полуночи... Если к тому времени мы ещё вспомним о дне рождения...

— ...

— Давай, Genosse, смелее, ты уже не ягнёнок... Второй курс московской жизни заканчиваешь... Пора разряд тебе присваивать и значок выдавать...

— ...

— Сколько тостов выучил за два года?.. Сам ведь мне жаловался, как много в русских компаниях пить приходится... Ну, чего молчишь?.. Всё, решили: ты ответственный за сегодняшний вечер... Проверю тебя на прочность... Будешь произносить тосты, пока хватит фантазии... Не морщись, а то я могу и власть применить... Ты ведь знаешь мой характер... Уверен, что знаешь... Все историки — люди злопамятные... Хоть вы и пытаетесь это скрывать... По книжкам знаю... И по своим наблюдениям... Иначе какие тогда из вас историки?..

— ...

— Ты думаешь, что «Белград» случайно так популярен в Москве среди западных снобов?.. Здесь кухня лучше, чем в «Национале», «Интуристе» или «Украине»... Те из дипломатов, кто сюда ходит, знают толк в еде... Вот почему здесь никогда не бывает свободных мест... Но мы с тобой тоже не лыком шиты... И сами себе дипломаты... Сейчас мы чуть-чуть наш аппетит раззадорим, потом, через часок, поднимемся наверх, в ресторан... Там у нас столик рядом с карликовой пальмой заказан... С шампанским, копчёным угрём и шоколадным десертом... Потом, после двенадцати, спустимся в подвал, в ночной бар... Сегодня пятница, по пятницам там собирается вся элитная молодёжь... Случайных гостей в этом баре не бывает... А девушки какие — длинноногие, загорелые, утончённые — глаз не оторвать... На любой вкус... Уверен, что и для тебя красавица найдётся... Крепись, программа предстоит на выносливость... Насколько наших сил хватит...

— Я так и знал, что будет какой-то сюрприз...

— В нашем деле это называется службой...

— ...

— Вспомни: как мы договаривались вначале?.. Встречаемся четыре раза в месяц: три — в понедельник, на Дзержинке, один — в «Белграде»... Сколько раз после того мы виделись вне моего кабинета?.. Всего два... И оба — ещё прошлой осенью, в октябре и ноябре... В декабре начиналась сессия... В январе — каникулы... И так далее... А ведь ты обещал со мной дружить... Вспомни, вот за этим столиком обещал... Тогда у тебя с друзьями туговато было... Поэтому, можно сказать, у нас с тобой сегодня сюрприз плановый... А что, у тебя на вечер были какие-то свои соображения?..

Ральф настолько испугался подвоха, что моментально выпалил:

— Нет-нет…— и сразу поднял полный бокал: — Чтобы лето не кончалось!..

— О Gott, ты ещё и романтик...

— Это Москва меня таким сделала...

— Каким таким?..

— Романтиком...

— Похоже, похоже... Думаю, романтичнее и разнообразнее Москвы нет города на свете... Когда вернёшься в Германию, она будет тебе часто сниться... Так что цени нашу ненаглядную, Белокаменную, с рубиновыми звёздами, уже сейчас... Осталось тебе только влюбиться здесь... Чтобы покончить с одиночеством и материализовать свой романтизм... Между прочим, почти каждый пятый иностранный студент уезжает из Советского Союза с русской второй половиной... Такова статистика... Хотя мы её и не афишируем... Ты своей красавицей ещё не обзавёлся?.. Некоторые твои однокурсники уже жениться успели... А кое-кто даже детей успел родить...

— Пока как-то некогда...

— Смотри, а то спохватишься к шапочному разбору... Блондинки у нас нарасхват... Да и от брюнеток не отказываются... Хочу посмотреть, как ты сегодня танцевать в баре будешь... Не забывай, ты же иностранец, в конце концов... Покажи себя джентльменом...

— Мои родители поздно поженились... Наверное, и мне не следует торопиться...

— Не надо во всём копировать родителей... Знаешь, как часто взрослые жалеют о том, что они в жизни что-то не так сделали или, наоборот, чего-то не сделали?.. Всё в мире относительно... Они жили в одно время, ты в другое... У них были свои ошибки, у тебя свои... Молодой человек должен стараться превзойти предков... Родителей в том числе... Иначе он не сдвинется с начальной точки... Давай второй тост...

— За родителей и всех близких...

— Принимаю... Но это последний серьёзный тост... Давай что-нибудь из более лёгкого жанра... Не будем превращать вечер в панихиду...

— Хорошо, можно следующий вариант…— не задумываясь, выпалил Ральф.— Чтобы у нас всё было и нам за это ничего не было…— и сам же, хитро сверкнув глазками, рассмеялся.

— О!.. Ты даже такое успел усвоить?.. Тебе пора изучением русского застольного фольклора заняться... Мы богаты на «золотые россыпи»... Догадываюсь, сколько ты всего наслушался в разных компаниях...

— Это самый весёлый тост, который я увезу из Москвы... Немцы будут в восторге...

— Кстати, когда ты собираешься на каникулы домой?.. Сессия уже заканчивается...

— Сразу после практики, в конце июля...

— А куда на практику?..

— В Донецк...

— Один или с кем-то?..

— Из нашей группы на Украину больше никто не едет... Почти все выбрали Сибирь и Среднюю Азию... Кстати, художник вчера предложил поехать со мной... Чтобы мне скучно не было...

— Дружба — вещь тонкая…— Владимир Владимирович едва заметно улыбнулся.

— Я собирался об этом написать в следующем отчёте... Если это нежелательно, конечно, то... Тогда я придумаю причину...

— У него там друзья?..

— У него там бабушка...

— Ах да, я забыл... Он же родом оттуда...

— И тогда мне не нужно будет жить в общежитии... Мы могли бы жить у неё, в двухкомнатной квартире... Он уже несколько раз разговаривал с ней по телефону... Она ждёт нас... Я её на фотографии видел... Милая, интеллигентная женщина... Во время войны она пережила германскую оккупацию... Имела отношение к молодогвардейцам... Была настоящей подпольщицей... У неё дома даже фотографии тех времён сохранились, которые она никогда никому не показывала... Как историку и как немцу, мне было бы это интересно...

— Да... Внуку с бабушкой повезло... А вот бабушке с внуком, к сожалению, не очень…— Владимир Владимирович многозначительно замолчал.— В начале недели я получил информацию, что из Нью-Йорка прилетел американец, который на обратном пути должен забрать с собой несколько его картин... У них уже есть договорённость... Они встречались позавчера на углу улиц Горького и Большой Бронной, рядом с кафе «Лира»... При тебе он об этом ничего не говорил?..

— Нет... Точно нет...

— Ну ладно, что я опять всё о делах да о врагах?.. Я же обещал тебе... Давай следующий тост...

44.

В ночном баре было немноголюдно, а атмосфера не столь навязчива, как того боялся скромный гэдээровец. За большими круглыми столами свободных мест было предостаточно. Народ подтягивался неторопливо. Передвигаясь чуть вразвалку, с лёгкой богемной ленцой. В основном это были болгарские и югославские студенты. Причём первые из кожи вон лезли, демонстрируя своё заграничное происхождение. Тогда как по лицам и жестам вторых это само собой ощущалось. Чего-чего, но ору на разных славянских наречиях было в подвале сверх всякой акустической нормы. Голосистая Донна Саммер из четырёх немаленьких колонок с трудом с ним справлялась. Хотя выпивающий народ вряд ли обращал на неё внимание.

Ближе к ночи Владимиру Владимировичу удалось немца растормошить и даже поднять ему настроение. Чекист — он и на отдыхе не теряет квалификацию. К тому же «Напареули» с шампанским подготовили благодатную почву для «Столичной» с апельсиновым соком.

Владимир Владимирович ещё раз продемонстрировал свой талант психолога.

Насмотревшись на смазливую пижонскую публику и ощутив себя вполне естественным звеном среди иностранцев, Ральф окончательно разошёлся. Он стал без подготовки выдавать очередные тосты, позволял себе не совсем осмысленные шутки и даже смеялся иногда громко и в удовольствие. Прямо как дома, на Каховке.

Дуэт двух дзержинцев состоялся.

Несмотря на разницу в возрасте, со стороны они производили впечатление довольно близких людей, открытых и хорошо понимающих друг друга.

Одним словом, друзья.

На отдыхе.

Или коллеги.

На работе.

Шефа всё происходившее радовало. Ральф постепенно приближался к столь необходимой по гэбэшному расчёту праздничной кондиции, и Владимир Владимирович не скупился на комплименты немцу.

— Вот таким ты мне нравишься гораздо больше... Глаза ожили, по щекам разлился румянец... В таком состоянии ты напоминаешь мне мои студенческие годы... Если бы ты знал, какой я заводной был... И сколько раз мне доставалось от родителей... Когда приятели отлавливали меня вечером в пятницу, то до понедельника уже не отпускали... Счастливее тех дней и ночей у меня не было и, наверное, не будет... Я до сих пор часто вспоминаю то время и ту дружбу... Нет, у юности нет альтернативы... Её попросту даже не с чем сравнить... Запомни: умение быть несерьёзным — тоже искусство... Особенно для таких серьёзных, как ты... Кстати, а почему бы тебе сейчас не пригласить сюда художника?..

В глазах Ральфа сверкнула молния.

Он даже замер со стаканом в руках.

Будто водку с соком ему за шиворот вылили.

— Пускай придёт... Что здесь такого?.. Я сразу переберусь за другой столик... Мешать не буду... Поболтаете о своём, проведёте нормальный вечер... Меня в лицо он не знает... Да и я его только по фотографиям... Вы же с ним почти никуда не ходите... Я тебе уже говорил, бери иногда инициативу на себя... Твоя работа — это редкое сочетание личного со служебным... Короче, делай так, как я тебе сейчас скажу... Поднимаешься в фойе, справа от лифтов будет телефон-автомат... Не тяни время, допивай своего «молотова» — и бегом звонить... Считай, что это мой приказ... На, возьми двушку... Привыкай к полноценному московскому ритму... Ты должен успевать всё... Даже то, что не успевают остальные, понимаешь?.. Жизнь не настолько бессмысленна, как иногда кажется со стороны... Скажи художнику, чтобы он поторопился и взял машину... Вы же по пятницам всегда встречаетесь... Чего он сейчас сидит дома один и скучает?.. Потом вместе назад поедете... К друзьям нужно относиться бережно... А мне тут попозже отойти нужно будет, со своими ребятами встретиться, когда вернусь, не знаю... Может, и не вернусь... Да и зачем я вам нужен?.. Я могу только помешать... Всё, именно так и сделаем... Про меня можно забыть... Считай, что меня здесь не было... Гуляйте от души, и «командировочных» не жалей... Но швейцару денег не давай, не надо его баловать... Скажешь: «Мы в «подвал», к Володе...» Он сразу всё поймёт...

Вернулся Ральф минут через сорок вместе с улыбающимся художником.

Предчувствия немца не мучили.

Он витал гораздо выше.

Он был во власти чувств.

На месте исчезнувшего шефа расположилась милая пара советских ребят: взрослый, с комсомольским лицом парень лет под тридцать в модном, но не по сезону тёплом костюме и совсем ещё юная девушка.

За время отсутствия юного дзержинца дыма в баре стало ещё больше.

Веселья — тоже.

Донну Саммер сменил Род Стюарт.

А уже напившиеся югославы пытались хрипловатому Стюарту подпевать.

Ни Ральфа, ни художника соседи по столу не заинтересовали. Каждая из пар развлекалась сама по себе. Но в какой-то момент застольный контакт всё же произошёл. В такой обстановке он просто не мог не произойти. Ну а дальше, как бывает, слово за слово, тост за тост, от общих тем к общим интересам и общим знакомым. Обмен телефонами, адресами и обещаниями встретиться. Аксиома подтвердилась: не столько мир тесен, сколько круг узок. Тем более если этот круг заранее очерчен красным гэбэшным карандашом. Ральф не только забыл о своём шефе и его наступившем дне рождения, но и потерял всякую предосторожность. Он едва успевал бегать к стойке за очередными порциями холодной «Столичной» с апельсиновым соком. Пожалуй, впервые так получилось, что немец был изрядно выпившим, в то время как художник лишь принялся за дело. Навёрстывать пришлось быстрыми темпами. Соседи, правда, больше улыбались, чем пили. Немец же хоть и перешёл на символические глотки, но в конце концов их набралось немало.

Владимир Владимирович, подыскав новую компанию в дальнем углу бара, периодически бросал взгляд в сторону своего прежнего стола. А через какое-то время, как и обещал, вообще ушёл.

К часу ночи подвал набился битком.

Болгар с югославами стало ещё больше.

Кого-то из них потянуло на родные песни.

Кого-то — на родные танцы.

Появилось несколько типично западных физиономий.

Непонятных русских вокруг тоже хватало.

Профессиональные валютчики от гэбэшников внешне мало чем отличались.

Так же как проститутки внешне мало чем отличались от порядочных советских девушек.

Ральф уже забыл, почему он оказался в «Белграде».

Он давно потерял шефа из виду.

И даже не искал его глазами.

А шеф тем временем действительно отмечал свой день рождения, самый настоящий, по паспорту.

Наверху, в ресторане, за тем же столиком, за которым ещё несколько часов назад он ужинал с Ральфом. Однако на сей раз в компании отдежуривших сослуживцев.

Мавр своё дело сделал.

Причём план его сработал на сто процентов.

Немец уже мало что соображал, наслаждаясь подаренной ему свободой и счастьем.

И был вдребезги пьян.

Когда на следующий вечер Ральф собрался в общежитие для очередного телефонного разговора с родителями, художник протянул ему большой конверт. Но попросил до отъезда в Германию не открывать.

«Лично тебе лично от меня».

Других надписей на конверте не было.

Ральф спрятал конверт под рубашку.

Чтобы не привлекать соседское внимание.

Однако эта предосторожность значения уже не имела.

Как не имели значения весна, счастье и всё остальное.

Было поздно.

Из окна художник смотрел Ральфу вслед, пока тот не сел в троллейбус.

Но немец так и не обернулся. Разве мог он предположить, что с этого момента он ничего не будет знать о своём русском друге целых семь лет?

Через пару минут к подъезду подъехала чёрная с затемнёнными стёклами «Волга».

Одновременно спустившиеся со второго этажа оперативники позвонили художнику в дверь.

Семёрка — число магическое.

45.

Гэдээровская родина встретила своего будущего историка свежим морским бризом, солнцем и вязкими родительскими поцелуями.

Да здравствуют каникулы!

Да здравствует месяц безделья!

Два года учёбы и практика позади.

И всего лишь три — впереди.

Ростокский дом ожил.

Дом наполнился светом.

Особенно кухня.

Крохотные семь квадратных метров предстали во всём своём неприхотливом уюте. Полевые цветы прямо в стакане, забавные детские аппликации на занавесках, радиоприёмник, включённый на волне популярных немецких шлягеров вперемешку с не очень горячими гэдээровскими новостями. Ровно год в доме не было подобного переполоха. И вот долгожданная радость. Слегка накрасив губы по случаю приезда сына, мать суетилась в новеньком бордовом, цвета помады, фартуке. Гладковыбритый отец надел белую накрахмаленную рубашку и с умным видом расхаживал по квартире, давая жене полезные советы.

У сына тоже не получалось сидеть на одном месте. Он то выглядывал в открытое окно, за которым, оказывается, ничего не изменилось, то смотрел на себя в зеркало, прилизывая свой взъерошенный чубчик.

Однако по-настоящему взрослость Ральфа проявлялась в минуты, когда он начинал рассуждать о политике. В последнее время это стало его любимым занятием. Сразу чувствовалось, что смышлёный юноша был в курсе всего происходящего на планете. Его волновали и события в революционной Никарагуа, и упорное душманское сопротивление в Афганистане, и холодная война с ядерной гонкой вооружений, и даже растущая безработица на соседнем немецком Западе. Будущий историк, а в перспективе политик, уже созрел для собственных версий и прогнозов, научившись самостоятельно добывать информацию из скупых газетных строк. Всё-таки не зря он провёл два года на Ленгорах и год на Лубянке. Так что его компетентность и накопленный опыт, его политграмотность и политинтуиция в глазах родителей не вызывали сомнения.

Они слушали сына.

Не перебивая.

Как слушают партийного лектора в актовом зале.

Они доверяли сыну и его оценкам.

«Ничего, что ещё не муж, но уже и не ребёнок»,— вздохнув, заметила про себя мать.

«Да, боевого парня мы вырастили»,— мелькнула мысль в голове отца.

Ральф говорил убедительно и размеренно, но не боялся перескакивать с одной темы на другую. Он хотел охватить весь мир и все его проблемы сразу.

По ходу помогая матери накрывать праздничный стол.

После дороги он проголодался.

Конечно, блёклая жареная селёдка и не менее блёклый салат «Картофельный» явно уступали севрюге по-московски и салату «Столичному». А бутылка вина местного разлива не обещала утончённого вкуса сухого «Советского шампанского». И всё же ростокское семейное торжество по-прежнему оставалось для Ральфа неповторимым событием.

Мама, папа, партия, Родина — всё было в нём.

И сам он преображался.

Превращаясь в истинного патриота.

И примерного семьянина.

Эти два понятия были в его сознании неразделимы.

Большую часть своих гэбэшных секретов сын поведал маме с папой в первый же вечер.

Надо же было поделиться личными успехами.

Надо было и отчитаться.

Никогда ещё в домашней обстановке Ральф не выглядел настолько важным.

Настолько твёрдым и категоричным.

Он выверял каждый взгляд.

Взвешивал каждое слово.

А сочетание «Владимир Владимирович» выговаривал с особой фонетической тщательностью.

Разговор шёл полушёпотом, при выключенном телефоне и накрытой материнской шалью настольной лампе. Конспирация — она и в Ростоке конспирация. Штази ни в чём не уступала советским братьям-коллегам в слежке за своими. Родители это знали и слушали сына с такой тревогой на лицах, словно его жизни угрожала страшная опасность. Гордость, конечно, в их душах тоже присутствовала, однако на лицах она была едва заметна, утопая в полумраке. Сейчас на первый план выходили вещи куда более значимые. Сейчас речь шла о категориях государственного масштаба. А может, и мирового.

Перед сном Ральф решил ещё раз прогуляться по квартире. За время отсутствия студента всё в ней осталось на прежних местах. Никаких особых приобретений. Никаких видимых перестановок. И это ощущение старомодности его не раздражало. В Москве порой он даже тосковал по этой чуть наивной обстановке. Здесь не надо было ни за кем шпионить. Здесь не надо было ни от кого прятаться. Здесь всё было связано с его детством. Если не считать московских фотографий, появившихся на стене над письменным столом.

Ральф подошёл ближе.

Чтобы взглянуть на них своим ростокским взглядом.

И на несколько секунд выключился из реальности.

Виды русской зимы тут же вернули его на Каховку.

И ко всему, что было с ней связано.

Ральф задумался.

«Россия и Германия — две разные планеты».

Разные, но обе достойные его любви.

Потом Ральф достал из чемодана привезённый втайне от железного Владимира Владимировича конверт, открытый ещё в поезде.

И прикрепил рядом с фотографиями ещё один — самый главный свой портрет.

Работы художника.

Мама с папой были в восторге от чернильной графики.

И долго расспрашивали сына о его друге.

Ральф рассказывал с вдохновением.

Забыв об усталости.

Но в какой-то момент он осёкся.

Чтоб не наговорить лишнего.

Ральф опять задумался.

И родители не стали его отвлекать.

Оказывается, авангардист умел не только каракули на холсте черкать. Для юного дзержинца это стало настоящим откровением. Куда пропал этот странный русский, немец, разумеется, догадывался. Но даже себе лично он боялся в этом признаться. Всё произошедшее месяц назад настолько его напугало, что от его почти родственных чувств осталась одна жалость.

Тайная горькая жалость.

Которая проявлялась обычно ночью, в темноте, когда голова уже покоилась на подушке.

И которая иногда доводила до слёз.

Часть 2

Drang nach Westen

Если воспринимать Историю буквально, как безбрежную вселенную человеческих историй, тогда, наверное, и сама профессия историка покажется во сто крат достойнее, благороднее и деликатнее.

Измена как высшая форма прозрения.

Прозрение как высшая форма измены.

1.

Стена.

Пала.

В одночасье.

В прямом эфире.

Под дулами телекамер и молчавших на виду у всего мира «калашниковых».

Холодная война досрочно определила победителя.

К удивлению самих же победителей.

И на правах прокурора загнала в угол побеждённых.

Москва, чуть потрепыхавшись, сдалась.

Бульдозерам был дан зелёный свет.

Бульдозеристам — флаг в руки.

Архитектурный символ новейшей Европы рухнул.

Оставив после себя только мёртвые имена перебежчиков-неудачников на отполированной глыбе да пыль с осколками на сувениры.

Время понеслось исправлять свои ошибки.

Скальпелем по живому.

И заодно совершать ошибки новые.

Не думая ни о клятве Гиппократа.

Ни о последствиях.

Время заторопилось.

Пока Москва вдруг не прозрела.

Не протрезвела.

И не нажала на самую опасную из всех в мире кнопок.

Расчёт психологов подтвердился.

Надежды Голливуда оправдались.

Горби струсил.

Выдав трусость за разум.

А отсутствие воли — за политкорректность.

Рукопожатиям бывших врагов не было конца.

При этом лица побеждённых сияли даже ярче лиц победителей.

Так Западному Берлину выносили приговор.

И в конце концов вынесли.

Европа неожиданно лишилась центра тяжести.

А вместе с ним — самой эрогенной своей зоны.

Будто её никогда и не было.

Шедевр умер.

Шедевра не стало.

Ни на карте.

Ни в мыслях.

Ни наяву.

Осси восторженными толпами рванули через заветную черту и за считанные часы превратили изысканный постмодернистский город в плацдарм национального единства. В большой базар. В большой вокзал. В большой бордель. Осси любили всё большое. И эта коллективная любовь была прямо пропорциональна их ненасытному воображению. Они хотели всё и сразу. Они заглядывали в каждую витрину и на глаз примеряли всё на себя. Они торопились скорее потратить подпольно накопленные мелкими купюрами западные марки, подолгу не выходя из дешёвых ресторанов и заваленных барахлом секонд-хэндов. А по вечерам, уставшие от свалившейся с неба вседозволенности и обострившихся собственных капризов, осси тащили домой переполненные сумки «стратегических» покупок и довесков-подарков от щедрых на залежавшиеся товары продавцов. Они выглядели одновременно возбуждёнными и растерянными. Вмиг разбогатевшими и осознавшими прошлую бедность. Счастливыми (в глазах своих) и комичными (в глазах западных земляков). Сами они этого не понимали. Потому что мечтали во что бы то ни стало избавиться от надоевшего «восточного» клейма и стать полноценными весси. Однако чем активнее они мечтали, тем меньше у них оставалось шансов почувствовать аромат и шарм открывшегося перед ними неповторимого постмодернистского мира. Мира, однажды оторвавшегося от мира остального. И пустившегося в открытое межвременное плавание. Впрочем, кому нужна была эта виртуальная утончённость? Осси были гораздо приземлённее. Они видели в Западном Берлине зажиточный Запад. И этого им было вполне достаточно. Банальное «хлеба и зрелищ» взяло верх за явным преимуществом. Чужое пиво казалось вкуснее и пенистее. Чужие трамваи — стремительнее и проворнее. Чужая ночная жизнь — не только разнообразнее, но и сексуальнее. Свобода всего за одну ночь стала самым выгодным платёжным средством во всём. От мелкорозничной торговли до оптовой политики высшего пилотажа. У попкорна и многочисленных исторических деклараций теперь была единая цена. Всё подчинялось ISO. Всё превращалось в гипермаркет. Кому-то удавалось удачно продать компромат на прошлое, кому-то задёшево приобрести девственность, а с ней и сытое будущее. Свобода всё поощряла и всё оправдывала. Свобода заставляла жить по новым, ею же придуманным правилам. Свобода зарабатывала себе на памятник. Она не допускала ни сомнений, ни инакомыслия. Разве революционной массе могло прийти в голову, что, разрушая Стену, осси тем самым разрушают не только Восток, но и Запад? Ибо они с одинаковым воодушевлением ненавидели обоих монстров цивилизации. Первого — за всё посредственное и тусклое, что ежедневно мелькало перед их носом. Второго — за всё яркое, модное, блестящее, что они созерцали по вечерам лишь на вражеском TV и что им, увы, не принадлежало. Теперь наконец-то к ним пришла свобода в полной своей красе. А вместе с ней и надежда на обладание всем ярким, модным, блестящим. Теперь понятие «вражеское» их больше не пугало. Потому что «вражеским» отныне вокруг становилось всё. Даже они сами.

Ральф сразу полюбил Берлин.

Который легко заменил ему Москву.

У этих городов оказалось немало общего.

И длительные прогулки бывшего москвича и нынешнего берлинца это подтверждали.

О Ростоке он и думать не хотел.

В провинции ему было не развернуться.

Столица давно стала его призванием.

Не было в Германии ни одного города, который мог бы заменить ему Берлин.

Потому что ни в одном немецком городе не было так много и от Запада, и от Востока одновременно.

Здесь даже у истории вырисовывались два лика.

Раньше от Бранденбургских ворот начиналась Стена.

Теперь у знаменитых ворот этой Стеной торговали.

По десять евро за миниатюрный целлофановый пакетик.

Скупые могли поторговаться.

И продавцы быстро сдавались.

Рядом на прилавке лежало всё, что хоть как-то напоминало о бесславно-славном гэдээровском прошлом.

Недостатка в покупателях никогда не было.

То ли настоящее приелось.

То ли от побед скукой повеяло.

Парадокс?

Нет.

Просто причина поменялась местом со следствием.

Во всяком случае, на одной отдельно взятой площади.

2.

Ральф сидел у открытого окна.

Голый.

Небритый.

На кухне своей берлинской квартиры.

На пятом этаже.

В Пренцлауерберге.

Ральф сидел, любуясь сверкающими мокрыми крышами соседних домов.

Только что закончился дождь.

Выглянуло июньское солнце.

И вид из окна не мог не ласкать взгляд.

Свобода.

Полная внутренняя свобода.

О которой когда-то нельзя было и мечтать.

Талантливый историк, он же — неудавшийся политик, он же — счастливый обладатель пособия по безработице, никуда не торопился. Серьёзные дела не обременяли, а о несерьёзных можно было забыть. Поэтому скромный обед в одиночестве затянулся до заката и незаметно перешёл в ужин. Бутылка недорогого итальянского вина и половинка расплавленной в микроволновке замороженной пиццы постоянно присутствовали в его пятничном меню. С пиццей не нужно было возиться. А любимое красное сухое в сочетании с несколькими сигаретами придавало уверенности в собственных силах и слабостях.

Перед походом в ночной клуб.

За весельем.

И приключениями.

Пятница в последние годы стала для Ральфа самым желанным, самым любимым днём.

Ральфу нравилось, когда в пятницу, ближе к вечеру, немецкий обыватель менялся до неузнаваемости. Независимо от происхождения. Независимо от успехов прожитой недели. Будничная озабоченность и профессиональные штампы брали двухсуточный тайм-аут, уступая место легкомыслию, перверсиям и капризам.

Германия на выходные не делилась на осси и весси.

Без стеснения снимая с себя все одежды, она делилась исключительно на активных и пассивных.

Всё остальное и тех, и других одинаково не волновало.

Вот когда Германия становилась по-настоящему единой и могучей.

Включая большинство из семнадцати миллионов переродившихся граждан.

Ральф был одним из них.

Одним из бывших.

Одним из настоящих.

Увы, мечты мамы с папой не сбылись.

Сказка подвела своих сочинителей.

Ростокский пузырь лопнул.

И было не важно, по чьей вине.

Перспективы активиста-эфдэётовца исчезли с горизонта по причине исчезновения самого горизонта. Девять месяцев стажировки в вожделенном МИДе не успели принести результатов. Ну а потом... Потом ни от рядового чиновника Ральфа, ни от доживавших свой карьерный век его начальников уже ничего не зависело. Московская перестроечная оттепель с эпидемической скоростью разливалась по Европе, превращаясь в материковый потоп. Ввергая в пучину небытия не только отдельных секретарей, председателей и президентов, но и целые государства. Правда, за полгода до потопа краснодипломник истфака МГУ всё-таки успел защитить своё «кандидатское» творение и с тех пор по немецким стандартам стал публично именоваться доктором. Конечно, новое звание грело душу извечному отличнику Ральфу. Однако на том перечень его достижений обрывался. И даже поспешный выход из родной СЕПГ сразу после защиты не помог.

Подвело время.

Подвели приливы и отливы.

Подвели Рейган с Горби и Колем.

Подвела Стена.

Подвела толпа.

Подвели бестолковые кремлёвские путчисты.

Подвели ставшие за одну ночь демократами «прозревшие» советские коммунисты.

Подвели немцы.

Подвели русские.

Подвели чехи, венгры, болгары.

Подвели мстительные поляки.

Подвели кровожадные румыны.

Подвели все.

И бывшие враги, и бывшие кумиры.

Впрочем, Ральф тоже себя подвёл. Он больше не интересовался войнами и пролетарскими революциями. Отныне он был равнодушен ко всему, что происходило в чужих странах. Ральф выпал из мирового исторического процесса. Даже за своей объединённой Родиной он наблюдал без особого ажиотажа. Политика перестала быть для него потребностью. И он с тихим презрением относился ко всем, кто был с ней связан. И к правительству, и к партиям, и к журналистам. С доверием в новой Германии было, правда, сложно. Ну как бывший гэдээровец мог доверять тем, кто за одну ночь лишил его светлого будущего? Да и светлого прошлого заодно.

Пламенный гэдээровец больше не относил себя к прогрессивной половине человечества. Хотя к остальной её части он тоже не проявлял интереса.

Ральф к массам поостыл.

Ральф на человечество был обижен.

И не мог простить ему своего поражения.

Тем не менее, сдаваться молодой доктор не собирался. Он лишь делал вид, что смирился с неизбежностью. На самом деле он продолжал бороться. За своё место под немецким солнцем. За своё участие в параде под немецким флагом. И не важно, в каком качестве. Старые принципы постепенно отмирали, а в новых не было никакой необходимости. По совету загоревавших мамы с папой он даже готов был перестроиться. Почему бы и нет? В конце концов, вокруг все осси спешно перестраивались. Никто зря времени не терял. Но как это сделать бывшему штазисту? А если станет известно о его гэбэшных подвигах? Может, пойти «куда надо» и самому всё рассказать? Вдруг простят? Или вдруг этот злополучный гэбэшный опыт кому-то пригодится? Безусловно, мама с папой плохого не посоветуют. Однако одного родительского благословения было маловато. Надо было найти чистокровного, заслуженного весси, который мог бы перед новыми властями поручиться за раскаявшегося доктора. Протекция — священная корова при любом строе и при любом режиме.

Сделав глоток вина, Ральф закурил сигарету.

Разве мог он раньше позволить себе столько времени проводить без серьёзного дела? В последнее же время такое случалось с ним нередко. Менялись не только приоритеты. Менялись и представления о серьёзности. За бутылочкой сухого он не заметил, как наступил вечер. Хотя крыши соседних домов уже давно погрузились в темноту. Ральф не спешил включать свет.

Берлин уходил в подполье.

Берлин прятался от взглядов посторонних.

Привезённые на память из Москвы куранты с кукушкой открякали одиннадцать раз, напомнив о походе в ночной клуб.

Двадцать три ноль-ноль — сбор товарищей.

«Не опоздать бы...»

Перепроверив ход стрелок по часам наручным и пересчитав деньги в портмоне, счастливый обладатель пособия по безработице с ещё незабытым русским размахом допил последний бокал.

И достал из гардероба чёрные кожаные штаны и чёрную кожаную куртку

Высокие кожаные ботинки и кожаный картуз довершили комплект.

Ночь звала.

Ночь манила.

Раскрывая свои кожаные объятия.

Перед выходом Ральф остановился на несколько мгновений перед зеркалом.

Покрутился влево, вправо.

Надушился одеколоном.

Поправил очки.

Надушился ещё раз.

И, несмотря на колючую небритость, нашёл себя соблазнительным.

После чего страстно хлопнул ладонью по гладко обтянутым ягодицам.

Градус настроения резко подскочил вверх.

Человеку всегда приятно, когда он себе нравится.

Значит, есть шанс понравиться другим.

У ночи вырисовывалась перспектива.

Воображение рисовало целую вереницу интриг.

И у каждой была своя изюминка.

Да, было к чему стремиться.

При этом не к чему было придраться.

Ральф скорчил шутливую гримасу.

Какие позволял себе в детстве.

И сам же в ответ этой гримасе улыбнулся.

Именно такой улыбкой он поприветствует через час своих друзей.

Пора было ехать.

На Виттенбергплатц.

3.

С Владимиром Владимировичем и его людьми повзрослевший дзержинец не встречался уже более года. Русские неожиданно все исчезли. Без предупреждений и объяснений. В конце концов Ральф списал всё на перестройку и развал Союза. Поначалу он волновался, не спал ночами, перебирая в голове всевозможные варианты и их последствия, а спустя несколько месяцев смирился. «Оно, наверное, к лучшему». Появлялась надежда, что его лубянская жизнь постепенно отойдёт в небытие. К тому же немец старался реже вспоминать о своих московских университетах. С одной стороны, чтобы не бередить душу былой личной востребованностью. С другой, чтобы не мучить себя различными постсоветскими страхами.

Однако КГБ не та служба, которая исчезает из жизни сексота по первому сексотовскому требованию. Perpetuum mobile не существует в прошедшем времени. Perpetuum mobile — это навсегда. Причём, в отличие от сопливых историков, пророков и аналитиков, КГБ на собственных ошибках и поражениях учится. Демонстрируя поразительную изворотливость и выживаемость. Так что хоронить лубянского монстра, как помпезно хоронили серпасто-молоткастый Союз, было преждевременно. Пугливый Запад от переизбытка чувств несколько погорячился. На радостях захлебнувшись своими же иллюзиями и шампанским. Гэдээровец, будучи до мозга костей дзержинцем, это осознавал. Да и опыт, которым он ещё совсем недавно гордился, подсказывал. Так что вряд ли стоило удивляться, когда однажды его разбудил ранний телефонный звонок.

— Привет, Genosse!.. Как дела?.. Как Берлин?.. Надеюсь, ты меня узнал...

— Конечно, узнал... У меня всё нормально... А как там Москва?..

— Я не в Москве... Я сейчас гораздо ближе, в Дрездене... Знакомлюсь с достопримечательностями... Столько раз объехал всю Германию, а очень многого, оказывается, ещё не видел...

Чем занимался Владимир Владимирович в богатой достопримечательностями Германии, Ральф, ясное дело, догадывался. И вряд ли он мог заниматься чем-то другим. Кадровый офицер КГБ говорил уверенно, на едином дыхании, без лишних слов и эмоций. Без присущих ему тактических вступлений. При этом голос его казался даже твёрже, нежели он обычно звучал в Ральфовой памяти. «Нет, такого не перестроить...» Что одновременно и радовало, и огорчало. Какие бы события ни происходили за последнее время в бывшем СССР и вокруг него, на авторитет шефа в глазах Ральфа они не влияли. Железный Владимир Владимирович всегда вызывал у Ральфа уважение. Несмотря на то, что после отъезда историка из Москвы они виделись довольно редко. Даже статьи в германских газетах о злодеяниях КГБ этого отношения не коснулись. Ральф с детства преклонялся перед силой. И никогда этой своей слабости не изменял. Во всяком случае, до сих пор. Хотя жизнь под общей крышей со вчерашними идейными врагами требовала от бывшего марксиста-ленинца не только покаяния, но и отказа от старых привычек и вкусов. Наступала эра новой силы и новых подчинений. Наступала эра новых образов. С этим нельзя было не считаться. И всё же Ральф не «сдавал» себя подчистую. Не зря объединённая Родина подозревала многих восточных сыновей в неискренности и потому не торопилась их прощать. Прощение надо было ещё заслужить. Но тайные интимные слабости обладают неким особым иммунитетом. К истории и географии в том числе.

— ...

— Чего замолчал?..

— Я ещё спал...

— Спал?.. На тебя не похоже... Посмотри на часы... Все чиновники уже давно по офисам сидят... А ты бездельничаешь... В Москве, между прочим, с дисциплиной у тебя порядок был... Нельзя выбиваться из режима... Помнишь, какой сегодня день?..

Немец не сразу сообразил, что имел в виду шеф. То ли отвык от своего московского бытия и русской манеры общаться, то ли подумал, что в этом странном вопросе скрывается информация.

— Какой?

— Понедельник...

— Ах да, понедельник...

Видимо, Владимир Владимирович ожидал более радостной реакции от Ральфа. Ему явно не понравилась вялость его бывшего подопечного.

— Именно что понедельник... Есть дни, которые из памяти выбрасывать не стоит...

— ...

— Ладно... Я тебе звоню по другому поводу... Нам нужно поговорить...

— Я не могу приехать в Дрезден... Ко мне завтра родители приезжают...

— Нет проблем... Ты же знаешь мою мобильность... А ваши расстояния — не наши... Ближе к вечеру я буду в Берлине... Можно вместе поужинать... И желательно на востоке... Как ты на это смотришь?..

— Хорошо... Где?..

— В пяти минутах от твоего дома... В ресторане «Пастернак» бывал?..

Владимир Владимирович дал понять, что он в курсе событий, происходящих в жизни Ральфа. Что он всё ещё человек с Лубянки, которому известно всё. И это производило впечатление. В Берлине Ральф начал потихоньку пренебрегать своим советским прошлым. Но кто сказал, что это прошлое безвозвратно исчезло? Стена оказалась не более чем символом. Гэбэшный дух, он и в огне не горит, и в воде не тонет. А такие природные катаклизмы, как perestroika, его только закаляют. До ещё не совсем проснувшегося немца не сразу дошло, что в нынешнюю квартиру в Пренцлауерберге он переехал всего полтора месяца назад. И никому, кроме родителей, ни нового адреса, ни нового номера телефона не давал. «Что толку, что Союз развалился?.. По сути ничего не изменилось...» Ральф хмыкнул себе под нос. Немного народу осознавало, что толку от этого развала было действительно мало. На одной шестой части земной суши всё осталось по-прежнему. И хозяин там остался прежний. КГБ не знает усталости. КГБ не знает границ. KGB — forever & über alles. Запад так и не понял, что Советский Союз — понятие не столько географическое, сколько неистребимо-биологическое.

Немца бросило в лёгкий жар.

— «Пастернак»... Да, это рядом со мной... В нескольких кварталах...

— Тогда в восемь?..

— В восемь...

— Давай... Спи дальше...

Ральф вздохнул.

Владимир Владимирович положил трубку первым.

Короткие гудки резанули слух.

Была в них не только тревога.

Они напоминали обрывки автомобильной сирены.

Будто кто-то пытался разбудить водителя, заснувшего в пробке за рулём.

Неожиданно дало о себе знать горьковатое похмелье минувшего уикенда.

Стакан газировки оказался кстати.

Помогло.

И слегка успокоило.

Отдалённо напомнив вкус грузинской «Боржоми».

С закрытыми глазами немец пролежал бы ещё долго.

Но кукушка в очередной раз напомнила о реальности.

Она никогда не ошибалась.

Ральф уже давно не просыпался так рано.

Что мог означать сегодняшний звонок?

То ли прошлое возвращалось.

То ли будущее наступало.

Вот только оптимизма от этого не прибавлялось.

Ральф лениво потянулся.

«Как же скучно спать одному...»

В комнате вдруг стало не по-утреннему жарко.

«Может быть, правда через пятьдесят лет в Берлине будут пальмы расти?..»

Ральф настежь открыл окно, и ворвавшийся городской шум безжалостно добил его сон.

Ральф окончательно проснулся.

4.

— Пастернака читал?

— Нет, не читал... Раньше было нельзя, а сейчас меня он мало интересует... Я уже забыл, когда русскую книгу в руках держал...

— Не надо так пессимистично... Это временно...

— Может быть... Я не зарекаюсь... Может быть, когда-нибудь я вновь увлекусь всем русским, как в школе... Может быть, я и до Пастернака однажды доберусь... Если чаще сюда приходить буду... В этом ресторане, кстати, всегда полно народу... И в основном молодёжь... Несмотря на мрачную обстановку и специфическое музыкальное ретро... Немцев всегда тянуло к тёмным символам... Это у нас в крови... Вот почему всё советское сейчас в Германии модно... Начиная от серпа с молотом, икры и водки и заканчивая бывшими диссидентами... С их несгибаемым мужеством и лагерным творчеством... Буквально на всех телеканалах... Кому не хочется прикоснуться к эпохе в ранге победителя?.. И совсем не важно, говорят ли в студии о кислых русских щах или об «Одном дне Ивана Денисовича»... Немецкий обыватель у экрана верит всему без разбору... Считая своим христианским долгом поплакать на чужих развалинах...

— Я обратил на это внимание... Многие немцы, с которыми приходится разговаривать, мне часто сочувствуют... Бывает даже, чуть ли не слёзы льют... Причём жалеют не столько меня лично, сколько всю страну в целом... Западные — тоже... Вот парадокс... Похоже, теперь им скучно без нашей империи...

— Теперь все, кто ненавидел Союз, вдруг резко полюбили то, что от него осталось... А те, кто хоть раз бывал в СССР или прочитал пару запрещённых там книг, открыто называют себя экспертами по перестройке... Хотя до сих пор Грузию от Узбекистана не отличают... Да и зачем им это надо?.. Они в лучшем случае повторяют то, что слышат по телевизору...

— Ладно, Бог с ней, с политикой... И заодно с запутавшейся в себе историей... Всё равно мы ничего сейчас не изменим... Давай лучше поговорим о чём-нибудь более полезном... Между прочим, мне в этом полумраке нравится... Такая таинственная, почти подпольная атмосфера... С одной стороны, чувствую, что нахожусь в Берлине... А с другой, всё вокруг напоминает советские фильмы о довоенной Германии... Даже Козин с Виноградовым вписываются в эту обстановку... Неожиданное сочетание, не правда ли?.. Удивительно, но некоторым немцам такая музыка правда нравится... Несмотря на то, что ни слов не понимают, ни о судьбе самих певцов ничего не знают... Вот тебе и русско-немецкая непохожесть...

— Мне, кстати, это ретро нравится... У меня дома даже есть пластинка Виноградова...

— А знаешь, почему я бефстроганов с гречкой заказал?.. Это любимое блюдо Пастернака... Мне один писатель в Москве рассказывал... И хозяин ресторана наверняка об этом слышал... Иначе откуда оно взялось бы в главном меню?.. Ты же знаешь, как у вас относятся к гречке... И к разным прочим кашам...

— А я гречку люблю... Ещё с общежитских времён... В нашей эмгэушной столовой она всегда была... С мясом, рыбой, с горячим молоком... Так что я с удовольствием сейчас и гречку поем, и Ленгоры вспомню...

— Ты что, уже всё забыл?..

— Нет... Да и вряд ли это возможно... Просто в последнее время столько всяких проблем, что не успеваю опомниться... Для сентиментальности нужно стечение обстоятельств... И подходящее настроение...

— А что с работой?..

— ...

— На пособии вечно держать не будут...

— Пока тишина...

— А перспективы?..

— Кому сейчас в Германии нужны гэдээровцы?.. Поначалу лозунги были соблазнительные... Но очень скоро стало ясно, что в раю на всех мест не хватит... Перестройка — это ведь тоже бизнес-проект... Только глобального масштаба... Какая власть захочет делиться своими лаврами?.. Проще говоря, деньгами, постами, званиями... Претендентов слишком много... И чего людям голову морочили, когда объединялись?..

— Не вешай нос... Надо искать таких людей, кто в тебе нуждается... Кому ты можешь принести пользу... Кто по достоинству оценит твои способности... Не зря же, в конце концов, ты закончил один из лучших университетов мира... У тебя неплохая специальность, красный диплом... Проблема не в тебе...

— Это уже неактуально...

— Не торопись...

— Я не тороплюсь... Жизнь торопится...

— Перестань умничать... Это неблагодарное занятие, которое только вводит в заблуждение...

— Уже три года прошло, как я получил доктора...

— Не всё так черно, как порой кажется... Учись ориентироваться в новом пространстве... Учись, не изменяя себе, быть современным и актуальным... Помни о своих лучших качествах...

— ...

— Есть любопытное предложение... Для чего я, собственно, и приехал...

— ?..

— По Москве не соскучился?..

— ?..

— Как тебе вариант поработать в наших архивах?.. На самом высоком уровне... Есть интересные документы... Всего несколько недель назад с них сняли секретность... Из иностранцев их ещё никто не видел... Заодно материал для докторской наберёшь... Кстати, это совместная идея с немцами... Подчёркиваю, западными... И ты будешь единственным гэдээровцем... Причём приглашение получишь напрямую от немецкого фонда... Всё будет солидно и официально... Мы организовали тебе отличную рекламу, никто не подкопается... Буквально завтра на твой адрес придёт большой конверт... Прочтёшь договор, подпишешь и вместе с фотографиями на документы отошлёшь по обратному адресу... Остальное тебя уже не касается... У меня с ними железная договорённость... Я гарантирую... Два года престижной работы с приличной западной зарплатой... Плюс авторитет среди серьёзных западных коллег... Плюс шанс закрепиться на длительную перспективу в научных кругах... Пора навёрстывать упущенное... И последнее, но главное: твоя зарплата — на самом деле это мелочь... Мы вместе сможем зарабатывать приличные деньги... В России наступило время больших денег... Упустим шанс — останемся ни с чем... О деталях поговорим потом, уже в Москве... Ну как тебе предложение?..

— От такого трудно отказаться...

— А и не надо отказываться... Не вижу причины... Когда ещё представится возможность поработать по специальности за солидное вознаграждение?.. Не бойся смотреть в будущее... Нужно вычерчивать новую линию жизни... С учётом всего происходящего вокруг... Мы будем продолжать бороться... Как это делали раньше, в Москве... Да, за последние годы негатива в мире накопилось в избытке... Но кто сказал, что мы проиграли?.. Не всё лежит на поверхности... По большому счёту, война никогда не заканчивается... А мир — это так, рекламная пауза... По-моему, нас недооценили... Смеётся по-настоящему тот, у кого остались силы смеяться...

— У меня нет слов...

— Я хочу услышать твой конкретный ответ...

— Согласен...

— Узнаю прежнего Ральфа... Дай я тебя хлопну по плечу... Молодец, не раскис, как многие... Меня это радует... По сему поводу стоит выпить что-нибудь покрепче... Чтобы Москву напомнило... А нам с тобой правда есть что вспомнить...

— Водка «Горбачёв»?..

— Нет-нет... У меня с этим именем дурные ассоциации... Что угодно, только не «Горбачёв»... Может, «Столичную» закажем?..

— Я не против...

— Это лучшая на свете водка... Это лучший на свете крепкий вкус... Разве можно с ней что-нибудь сравнить?.. Да, совсем забыл... Должен тебя обрадовать... Твоего друга, художника, несколько месяцев назад выпустили на свободу... По амнистии... Ельцин подписал... Теперь у нас за круги и квадраты больше не сажают... И диссидентов у нас больше нет... У нас теперь тоже демократия... Пускай рисует себе на здоровье...

5.

Последняя новость Ральфа ошеломила.

Придав ночи особый привкус.

Радость, волнение, надежда — всё перемешалось в мутных cL-ях [3] ледяной «Столичной».

Придя домой, немец решил сразу же позвонить в Москву, на Каховку.

Номер телефона он помнил наизусть.

Впрочем, наизусть он помнил практически всё, что касалось художника.

Ральф рвался не просто поговорить.

Ему не терпелось узнать, думал ли о нём художник все эти годы.

Ральфу хотелось пригласить его в Берлин.

А может, и в Росток, на выходные, с мамой-папой познакомить.

Чтобы всем вместе отобедать жареной балтийской селёдкой.

Родители до сих пор восторгались чернильным портретом сына.

Теперь по их инициативе рисунок висел под стеклом и в деревянной раме.

На самом видном месте.

Но в первую очередь Ральф хотел окунуться со своим московским другом во все соблазны ночного Берлина. Показать ему все закоулки Виттенбергплатц. И остаться там до рассвета.

Мысли наперебой будоражили воображение Ральфа.

Но мечты мечтами.

А встретиться тянуло прямо сейчас.

Многое немец отдал бы за то, чтобы сию минуту очутиться на Каховке.

Две тысячи километров — не расстояние.

Семь лет — не вечность.

Подняв телефонную трубку, Ральф собрался с духом.

Давно он уже с духом не собирался.

И даже не по-пьяному бодро откашлялся после набора последней цифры.

Сколько раз немец репетировал в своих фантазиях этот звонок! Сколько раз он рисовал себе по ночам их первую с художником встречу после долгой лагерной разлуки! Однако то ли репетировал плохо, то ли, наоборот, переусердствовал в своих представлениях, то ли ещё что. Но в решающий момент, вопреки ожиданию, всё рухнуло. Буквально спустя мгновение, услышав безразлично-холодное «алло», Ральф вдруг растерялся и, не произнеся ни единого звука, резко бросил трубку. Он сам не ожидал от себя такой трусости. Ральфу показалось, что художник в курсе всех перипетий их совместной диссидентско-гэбэшной жизни. «Наверняка он давно обо всём узнал... Или на суде... Или во время следствия... Или интуиция подсказала... Не могло же у русского совсем не быть интуиции?..» Ральф шатался взад-вперёд по квартире, не соображая, что с ним происходит. За годы после возвращения в Германию такое откровение ни разу его не посещало. Хотя вроде бы и должно было.

Ральф злился.

Но с совестью это связано не было.

Он просто злился.

И на себя, и на художника, и на своё бессилие.

«Он меня никогда не простит...»

Мысли вовсю заработали именно в этом направлении. Молния за молнией обжигали взбунтовавшийся мозг. Идея за идеей взрывали нетрезвое сознание. Ральф только сейчас понял, что вернуть прошлое нереально. Да и не нужно. «Так можно испортить себе поездку в Москву...» А с этим шутить было опасно. «Наверняка на Каховке телефон до сих пор прослушивают... И соседи наверняка остались те же...» Ральф впал в уныние. Если бы в эти минуты кто-нибудь увидел его со стороны, то обязательно сжалился бы над ним. Скупая мужская слеза, сползавшая из-под очков, впечатляла. И с сексотами случается подобное. Сексоты ведь тоже обыкновенные смертные.

Восторг от нарисованных Владимиром Владимировичем перспектив утонул в переживаниях о художнике.

Ральф не находил себе места.

А нашатавшись, рухнул в кресло.

«Как же отвратительно одиночество...»

«Как же омерзительно пьянство...»

В какой-то момент Ральф осознал, что не жалеет о несостоявшемся разговоре. И ему сразу стало легче. «Русские правы: что Бог ни делает, всё к лучшему...» Не часто немец вспоминал о Боге. Хотя сегодня это было как никогда кстати. И абсолютно не важно, что побудило его поставить окончательную точку в своём богатом каховском прошлом. Это уже никому не нужные подробности, так, издержки психоанализа.

Ральфа потянуло на пьяную философию.

Это типично русское пристрастие, видимо, прижилось в нём навсегда.

«В конце концов, какая разница, кто кого предал?..»

«Или кто кого простил или не простил...»

Один поезд ушёл — придёт следующий.

Сегодня Ральф расставался с самой романтической из своих иллюзий.

На следующий день все решения остались в силе.

В игру вновь вступила суровая прагматика.

В первую очередь Ральф заглянул с утра в почтовый ящик, где его ждал обещанный большой конверт.

У Владимира Владимировича слова с делом по-прежнему не расходились.

Для фото Ральф погладил белую рубашку, приготовил оставшийся со студенческих времён пиджак.

И вновь стал похож на комсомольца-эфдэётовца.

Повышенный интерес западных коллег к выпускнику главного советского вуза был обеспечен.

Подписанный договор в тот же день отправился по обратному адресу.

А через неделю пришёл утверждённый ответ.

Так что можно было паковать чемоданы.

После несостоявшегося разговора с художником Ральф больше не объединял Москву и Каховку в единое личное целое.

В судьбе дзержинца бывший русский друг за одну ночь перешёл в новое качество.

Превратился в музейный запасник.

Вместе со всеми своими картинами.

Образами.

И чувствами.

Впрочем, память — одна из форм щедрости.

Ральф не стал из неё ничего выбрасывать.

Просто произошла переоценка.

Точнее, уценка.

Гэдээровец решил навести порядок в своём прошлом.

Как в шкафу.

Москвы, по большому счёту, пока это не коснулось.

Она всё ещё оставалась в фаворе.

Более того, Москва вновь становилась передовой.

6.

Всё течёт — всё себе изменяет.

Всё когда-нибудь прозревает.

Ральф проработал в московских архивах два года и четыре месяца.

На благо двух стран.

Двух народов.

Двух спецслужб.

Но зря думал Владимир Владимирович, что он единственный шеф у гэдээровского историка.

На сей раз чекист просчитался.

Среди немецких учёных, работавших в одном проекте с Ральфом, нашёлся собственный штатный Владимир Владимирович.

Тоже умник.

И тоже модник.

Специалист по Кремлю и холодным войнам.

За спиной которого стояла хоть и менее суровая, но тоже громкая аббревиатура.

У спецслужб с наукой всегда альянс.

Независимо от специфики науки и специфики страны.

Немецкий В. В. долго и внимательно присматривался к гэдээровцу. А когда «присмотрелся», согласие последнего на сотрудничество последовало к концу первой же открытой беседы. Ральф чуть не завалился в обморок, узнав, что о нём в бывшем поместье Рудольфа Гесса под Мюнхеном давно всё известно. И в таких неопровержимых деталях, которые он сам не совсем помнил. Ральф был уверен, что его сразу выгонят из проекта. А может, и предательство пришьют по советской аналогии. Однако сам по себе историк-КПССовед никакой ценности для правосудия не представлял, и ему дали возможность исправиться. То есть сдать всех, на кого он работал. Теперь уже сам Владимир Владимирович оказался под колпаком. Вот кто немцев интересовал в первую очередь. У них к поклоннику немецких достопримечательностей накопилось немало вопросов. И Ральф решил не упускать подаренный судьбой шанс искупить вину перед воскресшей объединённой Родиной. Тем более что впереди вдруг замерцала надежда. Принеся в жертву лубянского шефа без оглядки на прошлое, бывший гэдээровец заложил капитальный фундамент своего благополучного будущего. По возвращении домой его ждал успех — непыльная работа в фонде, командировавшем его в Москву. Плюс зарплата, которой могли позавидовать даже многие весси. Это стало для Ральфа заслуженной наградой за проснувшийся патриотизм. Но что особенно было важно для бывшего дзержинца как для специалиста по России — его уважали и ценили коллеги.

«Не нужно быть миллионером — достаточно иметь постоянную работу»,— когда-то Ральф учил жизни своего московского друга.

И вот Ральф её обрёл.

Квартира в Пренцлауерберге начала постепенно заполняться не самой дешёвой мебелью, копиями шедевров известных авангардистов, бессмысленными, но симпатичными безделушками. Оказывается, вкусы, как и взгляды, тоже меняются. Мечта любого осси стать весси сбылась. Да ещё как! Костюм — из KDW, деньги — в американском банке, продукты — из французского или, на худой конец, китайского супермаркета. Довольно скоро перед домом появился и дорогой автомобиль. Всё в кредит, конечно. Зато чувство собственного достоинства сразу перепрыгнуло через несколько ступеней.

Ральф рос.

Не по дням, а по часам.

Ральф обуржуазивался.

До полной гармонии не хватало лишь одного шага.

Но и на него Ральф решился.

Спустя год уже достаточно солидный чиновник устроил себе и личную жизнь.

Ему хотелось чего-то необыкновенного, неповторимого, желательно азиатского. И хотя Восток — дело тонкое, Ральфа это не остановило. Выбор пал на Поднебесную. То ли под впечатлением от китайской кухни, то ли поддавшегося моде европейца потянуло на экзотику. И где-то далеко, на окраине чумазого пролетарского Пекина, он нашёл свою вторую половину.

Молодой мастер восточного массажа пришёлся немцу по душе.

Высокий, стройный, симпатичный. Услужливый, доверчивый. При свечах — романтичный. Семейный, преданный. В минуты близости — лиричный.

Ральф окончательно отрезал себя от женской половины человечества.

И перестал бояться об этом говорить.

Страсть к сильному полу навсегда взяла верх.

Так одним братским союзом в Германии стало больше.

Одним перспективным холостяком меньше.

На улицах Берлина по случаю первого в истории нации массового сочетания «братьев» и «сестёр» состоялся праздничный парад.

В те дни для прессы не было более важного события.

Фото- и телекамеры не оставили без внимания никого.

Ральф возглавлял целую колонну.

Взявшись за руки с китайцем.

Наутро в Ростоке мать держала в руках свежий номер берлинской газеты.

Свадебная фотография сына — на первой полосе.

Крупным планом.

Таким сияющим она его ещё не видела.

И хотя это была другая сказка, но всё равно сказка.

Мать не могла оторваться от газеты и не заметила, как прямо у киоска её окружили соседи по дому.

Все были в восторге от Ральфа и его избранника.

Осси любили обсудить своих, достигших уровня весси.

Немолодое женское сердце заклокотало от волнения.

Ведь она была матерью этого самого молодого человека на снимке!

Отныне её сын стал известен на всю страну!

Ну и не беда, что он не пробился в политики.

Главное — нашёл себя.

Покончил с сомнительным прошлым.

Устроил личную жизнь и будущее.

Мать больше не волновалась за судьбу сына.

Несколько слёз упали прямо на фотографию.

Соседи не скупились на утешение.

Они тоже гордились Ральфом.

Никто не забыл, что все они начинали в одной команде.

Слёз становилось всё больше.

Утешение становилось всё назойливее.

Но мать ни с кем не хотела делиться своими чувствами.

Такой собственницей, как в это утро, она ещё никогда не была.

Ей хотелось поскорее убежать домой.

Спрятаться от чужих взглядов.

Броситься в объятия мужа.

В эту минуту стал накрапывать дождь.

Ростокский, мелкий, противный.

И вдруг мать увидела мужа, спешащего ей навстречу с раскрытым зонтом.

Кино эпохи неореализма.

Кино как высшая форма счастья.

Мать, размахивая мокрой газетой, бросила замешкавшихся на старте соседей и тоже побежала.

Да здравствует режиссёр!

Да здравствуют Росселини с Пазолини!

Феллини со товарищи.

И чуть-чуть Фассбиндер.

Мать плакала.

Слава — бремя магическое.

 

 

__________________________________

1. Самая популярная программа телевидения ГДР.

2. Социалистическая единая партия Германии нуждается в твоей энергии.

3. Европейская единица измерения крепкого алкоголя, 1 cL = 10 миллилитров.