Апрель, 1728 года. Ораниенбу́рг[1]
Cсыльные выехали на рассвете. Первые солнечные лучи осветили ползущие рогожковые кибитки. Заря уже прикоснулась к влажным серым лесам, лиловым полям и застывшим озёрам, что поросли чемером и осокой. Крестьянские дворы пробуждались. Нахохлившиеся дома скидывали ночной морозец. Днём-то, поди, потеплеет. Апрель всё-таки. Из труб валил дым. Александр Данилович Меншиков потянул носом. Хлебы пекутся. Багряный рассвет принес новый день, а вместе с ним – кому радость, кому беду, кому удивление. Хотя чему удивляться? Пора привыкнуть.
Более полугода прошло с того дня, как к светлейшему явился генерал-лейтенант Салтыков и отчеканил:
– Божьей милостью, Мы, Пётр II, Император и Самодержец Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая. Указом этим князя Меншикова и его семейство послать в нижнегородские деревни и жить там безвыездно. Чинов и наград его всех лишить. А покуда быть ему под арестом и никуда из дома не отлучаться.
Это был удар. Хорошо ещё, что сумел договориться, чтоб сослали в Ораниeнбург. Но всё равно переживал сильно. Так, что кровь горлом пошла. Лекарь Шульц кровопускание делал. Эх! Знал бы что дальше будет, может так не убивался бы.
Выехали они из Петебурга поездом во множество колясок и фургонов. Сам Александр Данилович ехал в карете, запряженной шестернёй. А прислуги сколько! Одной только охраны – сто двадцать конвойных. У дочери Марии – все слуги, положенные императорской невесте: гофмейстеры, пажи, конюхи. Но только отъехали от Петербурга, посыльные один за другим начали догонять с указами.
– Божьей милостью, Мы, Пётр II, Император и Самодержец Всеросийский повелеваем: оружие у людей князя Меншикова отобрать.
– Божьей милостью, Мы, Пётр II повелеваем: ордена и награды иностранные вернуть.
С каждым н̀̀арочным Данилыч думал, что вот она, последняя капля... Больше некуда. Но снова и снова везли курьеры новые указы и новые унижения.
– Повелеваем: экипажи и лошадей, что излишни, изъять для нужд государственных.
– Варвару Арсеньеву, свояченицу Меншикова, направить в монастырь. На постоянное поселение.
Вот, наконец, Ранинбург. Доехали. Здесь его оставят в покое. Пусть под конвоем и взаперти, но всё же дома. Потихоньку жизнь наладится. Александр Данилович утешал себя тем, что отдохнёт от тяжких трудов. Но, видно, не испил он свою чашу до дна, хоть в Ранинбурге жизнь мёдом не казалась. На прогулку – под стражей, пис̀ать – соглядатай рядом толчется, возле спальни часовые неотлучно дежурят. Всё сносил Меншиков. Но когда в январе сменился начальник караула, болезненно и безнадёжно заныло сердце. Ох, не оставили Остерман и Долгорукие ещё Меншикова в покое! И не ошибся светлейший князь.
– Божьей милостью, Мы, Пётр II, повелеваем: все пожитки и вещи Меншикова переписать и изъять. А потом запечатать и приставить караул для охраны.
«Ну вот, теперь конец», – мелькнуло у Алексашки. Забрали одежду, обувь, мундиры, шпаги золоченые, подаренные Петром Великим, перстни от самой императрицы, табакерки алмазные, шкатулки, портреты, осыпанные брильянтами, кортики. Подарки от королей чуть не всей Европы.
– Всё? – спросил Александр Данилович, когда секретарь, три дня составлявший опись, наконец закончил.
– Никак нет, – раздался скрипучий голос, – теперь надобно переписать вещи супруги вашей, сына Александра и дочерей.
Меншиков только брови сдвинул.
– Пишите, – сурово выдохнул он.
В этом ответе смешались злость и странная радость. Осталось у князя немного: несколько икон, карманные часы, две табакерки, платье суконное, шуба, бешмет, соболья муфта, четыре пары сапог и несколько рубашек. Да и это уже вещи не его – казенные. А вчера утром последний удар.
– Мы, Пётр II, повелеваем: Меншикова и фамилию его послать в город Берёзов, Сибирского гарнизона, и жить там безвыездно.
Александр Данилович уже знал и готов был. После того как вещи забрали, понял он, что враги не остановятся. Но вот семейные… Навзрыд плакали Машенька и Сашенька. Дарья сидела бледная. Только руки дрожали, словно «чечетку выбивали», и крупные слёзы катились по лицу. Как ни старалась она их унять – только вытрет, опять наворачиваются.
Берёзов… Городок на четыреста дворов. Крупный по северным меркам. Вокруг этого острожка леса глухие, с дикими болотами и озерами. Бездыханная тишина стоит вокруг города. Слышно, как гулко кричат птицы – гагара, сойка, филин; стучит земля под копытами северных оленей; отдаленно ревёт медведь. В Сосьве-реке плеснет рыба. Вокруг племена дикие. И, кажется, только недавно с покойным Петром Алексеичем говорили про то, что варвары в Сибири нападают. Страшно. А зима? С сентября по апрель всё белым саваном покрыто. Дома стоят занесенные снегом по самые крыши. На окнах стекол нет. Они затянуты оленьей брюшиной, оттого в хатах всегда сумрачно и уныло. К «строгим морозам» добавляется холодный северный ветер, что прилетает от самого океана. Он дико завывает в трубах, околачивается в сенцах, пытается забраться в дома. О зимних забавах не может быть и речи. И лицо, и руки, и всё, что открыто, начинает щипать, колоть нестерпимо, если попадаешь на мороз. Местные, так те ходят, не боятся. А приезжие привыкают подолгу.
Вот туда-то на чистой заре из Ранинбурга выехали подводы с бывшим князем Меншиковым, женой его Дарьей, сыном Александром и дочерьми Марией и Александрой. Уже, казалось бы, ничем не удивишь Александра Даниловича. Но, когда позади обоза раздался оклик: «Стой! Тпру-у-у…», – он с изумлением оглянулся. «Что? Что же ещё? – подумалось, – Ведь нет больше ничего. И дальше Березова сослать невозможно». А солдаты снова принялись пересматривать скудные пожитки. Меншиков стоял и смотрел, как перетрясают то немногое, что забрали они с собой.
– Зачем? – не выдержал князь.
– Проверить, не утаил ли сам Меншиков, а также семейство его, лишние вещи, что в описи не значатся. Ежели такие найдутся – изъять, так как то – вещи казенные, – каркнул хриплый голос.
«Ещё сильнее унизить меня хотят. Растоптать, размазать», – горько думалось Александру Даниловичу. Он словно оцепенел. На душе было муторно и тоскливо.
***
Утаенные вещи всё же нашлись. Их арестовали, сказав, что Александру Даниловичу довольно и того, что на нём есть. А именно: кафтан, платье нижнее, рубашка, шлафрок, суконные рукавицы и, как в насмешку, бархатная шапка, отороченная соболем. Хорошо ещё, что жене и детям смену белья оставили да пару платьев. Так и поехали дальше. Налегке.
Меншиков ехал неспокойно. Постанывал и вскрикивал, видать в ответ своим мыслям. Позади него сидел сын Александр. Ему ведь только четырнадцать. Он равнодушно смотрел на проплывавшие мимо поля, студеные роднички, величавые сосны. Может, прощался? На другой кибитке ехала Дарья с дочерьми. Очень слаба была. Ох, слаба. Уже и не видела ничего от слёз. Хоть бы доехала до Берёзова! Три тысячи вёрст всё-таки. Вдруг с облучка[2] раздался мягкий, спокойный голос.
– Ты, Александр Данилович, не печалься. Налегке ведь ехать приятней. Налегке и жить приятней.
Меншиков глянул на сутулую спину. Грубый армяк[3] с кушаком, шапка-гречник[4]. А голос какой приятный! Будто по голове гладит. Мужик дёрнул вожжами и звонко цокнул. Несколько верст ехали в молчании. А Данилычу так хотелось ещё услышать этот плавный, уютный голос. Душу бы выложил.
– До Берёзова с нами али раньше сменят? – попытался он завязать беседу.
– А как карта ляжет, светлейший.
Александр Данилович сглотнул. По виску потекла блестящая струйка пота. Уже полгода его никто так не называл. Был тут один караульный. Фамилия такая нелепая – Пырский. Тот его князем келейно[5] величал. Так этого Пырского скоро и сослали в Воронежский гарнизон. Чтобы тайного сговору не случилось. Якобы он подарки принимал от него, от Меншикова. А этот, видно, не боится. Смелый что ли…
– Светлейший… Вишь, как светлейший вмиг мужиком стал. Без суда и следствия слетел в тар-тарары. И ничего не помогло. Ни на заслуги мои перед отечеством не посмотрели. Ни на чины, ни на медали. Вчера только моя дочь государевой невестой величалась. Кажется, совсем недавно мы Петром Алексеичем на Азов плыли, – почти шептал Александр Данилович, – а теперь в Берёзов, значит. Из дворца в избу мужицкую.
– Так избу ещё строить надобно. А пока что в острог, будьте добреньки, пожалуйте.
«Почему непременно в острог?» – подумал Меншиков, а сам продолжил:
– Эх, кабы раньше про козни прознал. Хоть бы месяц, хоть бы пару неделек времени. Я бы…
– Ты ещё посетуй, что Петра Алексеевича из могилы поднять не в силах.
Странно. Словно кучер читал его мысли. Уже месяц, как бывший князь взывал к покойному императору. Бывало, сядет на пригорке, любуется горбушкой солнца, что спускается за густой бор. Молочный свет струится сквозь ветви. А сам с Петром Алексеевичем разговаривает. Иногда даже охрана за спиной слышала.
– Эх, мин херц. Кому же достанутся наши победы? А города отстроенные? А флот? Опять гнильё да плесень поползёт по России. Для чего мы с тобой пот и кровь проливали?
– Данилыч, – медовый голос с облучка продолжил, – на всё воля Божья.
Меншиков почувствовал, как внутри всё заклокотало. Змейкой в животе шевельнулась задавленная ярость и злость. Он, скрипнув зубами, перебрался на облучок. Места там двоим хватит. Кучер оказался моложавым крепким мужиком. Ни усов тебе, ни бороды. Глаза разные, светятся на рассвете. Один карий, а второй золотистый. Но более всего Данилыч смотрел на его руки. Нежные, гладкие, словно у девицы на выданье, они ни секунды не находились в покое. Он хрустел костяшками пальцев, щелкал ногтями, перебирал поводья или ковырялся во рту. Но светлейший князь был уверен точно: этот ямщик до Ранинбурга с ними не ехал. Недаром Алексашка у царя правой рукой был. Память на лица у него отменная. Если раз увидел, точно помнил бы.
– Воля Божья? Ну ладно. Мне – я знаю за что. За убиенного царевича Алексея. За Толстого, Головкина, Бутурлина, которых я не помиловал. И за Антошку Девиера – зятя моего. Его я после допроса с пристрастием в Сибирь сослал.
Теперь уже ручейки пота бежали по лицу, оставляя размазанные серые следы.
– Но я не жалею ни о чём. Жил, как хотел. В победах, в заботах, в богатстве, – продолжил он, сотрясая худыми, как грабли, руками. – Я из народа вышел, я в народ вернусь. Ещё не такие лишения видывал. Меня уже не запугать ни Долгоруким, ни Остерману. Но детям за что такая доля? Смотрю я на Машу и сердце щемит. Она мне вчера так и сказала: «Вот кабы выдали вы меня за Петрушу Сапегу[6], может, эта напасть меня и миновала бы. Всё гордыня ваша непомерная». Сашеньку тоже жалко. Доченьки ведь только по дворцовым палатам и ходили. Сроду прялки в руках не держали.
– Так прялка не волк — в лес не убежит.
Данилыч посмотрел на кучера. Смелый какой. Всезнающий. Пару лет назад повелел бы его высечь, чтоб ума поубавилось.
– Пару лет назад я б с тобой так не разговаривал, – раздался в ответ насмешливый голос.
Тьфу ты. Что за чертовщина? Сказал вслух, что ли, свои мысли?
– Сказал, сказал, – фыркнул ямщик.
Светлейший, застонав, подпер рукой щёку и продолжил:
– Меня ещё другое терзает. Кому теперь всё это достанется? Всё что мы с Петром Алексеичем нажили. И Выборгская сторона. И флот. И заводы: бумажный, литейный, сахарный, стекольный. Долгоруким? Остерману – шкуре немецкой? Вот кому по заслугам должно воздасться.
– Все мы под Богом ходим. Всем и воздастся. Хочешь расскажу, как оно, по правде, будет?
Меншиков насторожился, как волк перед прыжком.
– Сделай милость, – ядовито протянул он.
И буравил кучера узкими лисьими глазами. Ямщик захохотал. Он неожиданно громко свистнул, щелкнул хлыстом и заголосил:
– Э-э-эх, залетные! Дуй по пеньям, чёрт в санях!
Санька в кибитке, видно придремавший, вскрикнул от неожиданности. Потом сплюнул и вновь прикрыл глаза.
– Тише ты, аспид, – зашипел Меншиков. – Что ревешь-то? Только вздремнуло дитя.
Ямщик взглянул на Сашку, потом на князя так ласково.
– Ну, слушай. Дарья твоя до Берёзова, конечно, не доедет. Да ты об этом и сам знаешь. Только признать не хочешь. Ещё время есть почти до Казани. В двенадцати верстах есть городишко, Услон. Там крест ей и сколотишь. Ну, ну, – ямщик по-отцовски глянул на Меншикова. – Ты не горюй – не надо. Тебе долго горевать не придется – все под Богом ходим. И за детей не печалься. Старшей Марии, видимо, Господь Бог послал такие испытания, чтобы через них любовь великую познать. Уже готовится к отъезду Фёдор Долгоруков[7]. Ты только фамилии не гнушайся. Любит он её крепко. Уже и паспорт себе заграничный сделал. Так что доведется тебе ещё венчать Марию. За младшенькую Сашеньку не тревожься – вернётся в Петербург. Александр твой ещё прославит род Меншиковых. До генерала-аншефа дослужится. Каково? Из Березовского работяги – тоже ведь непросто. Жена будет красавица. Детишки – загляденье.
– Христопродавец, ты что несешь? – прохрипел Меншиков.
– Что, не верится? Да ладно. Ты слушай, а потом поверишь. Так-с, далее. Через год не станет Петра Алексеевича Романова. Да, четырнадцатилетний Пётр II умрёт от оспы не далее, чем 19 января 1730 года. Через год после смерти любезнейшей сестрицы своей Натальи. Знаю, ты поражен. Дай угадаю, что спросить хочешь: «От оспы ли?» [8] Нет, любезный Александр Данилович, не скажу я тебе. Не про то разговор. Но я с тобой согласен. Что-то часто в России важные особы умирают от оспы в последний момент. Взять хотя бы жениха Елизаветы… Карла Августа Гольштейн-Готторпского. Это ж надо! Умер у алтаря. И вот совпадение! Опять от оспы.
Кучер лукаво взглянул на Меншикова. В том боролись ярость и любопытство. Костлявые кулаки сжимались, а глаза, словно пиявки, впились в лицо рассказчика, стараясь не упустить не слова.
– Да вижу я твой пытливый взгляд. Ну, конечно. О чем ты ещё думать можешь? Кто корону российскую примерит? Анна Иоанновна, герцогиня курляндская, её и примерит. Лет так на десять, – неожиданно хмуро добавил ямщик и продолжил: – Да-а, бабы станут править на Руси… Кто тебя там интересовал? Долгоруковы? Остерман? Ну, слушай. Спустя всего лишь два года Алексей Долгорукий, враг твой главный, будет сослан в Берёзов. Вместе с семьёй он проедет по этой же унылой дороге. Только покоя не будет Долгоруким даже в Сибири. Через три года они разбредутся по монастырям и по каторгам. Тяжкий конец ожидает Ивана Долгорукого. Эх, жаль Ваню! Добрый он, сердешный. А колесование смерть несёт страшную, мучительную. Но ни стона, ни крика не услышат палачи. Даже когда колесо начнёт дробить кости. Боль-то какая! Одни молитвы Творцу нашему. Сестру его, Екатерину Алексеевну, тоже судьба не помилует.
Караван въехал в грязную низину. Топь начала шкварчать и плеваться, чуть только лошадиные копыта нарушили её цельность. Скоро уже яркое солнце высушит это сизое хлипкое месиво и превратит его в ровную дорогу. Ах, как радостно можно было бы скакать здесь на племенном рысаке!
– Слушай, отец родной! – неожиданно сменил тему кучер. – Так может у тебя табачку найдется? Угости, будь милостив.
Меншиков молча щелкнул табакеркой. Тот загрёб большую щёпоть табака и произнес:
– И на бумажку не поскупись, Александр Данилович.
Меншиков протянул ему бумажку. Тот ловко закрутил табак в бумажку изящными пальцами, и она исчезла в глубинах армяка.
– После «выпью»[9].
Кучер улыбнулся и, как ни в чем не бывало, продолжил:
– Да, батюшка мой. Вскоре Екатерина Алексеевна Долгорукая против воли обручится с Петром II и станет второй законной невестой мальчика. Но, Бог ты мой! Как похожи судьбы двух невест! Словно заговорены. Ни одну из них Петруша не назовет своей женой. А какие бедствия обрушатся на прелестных дев!
Меншиков, который поначалу, казалось, был готов удавить холопа, теперь весь превратился в слух.
– Ну, да ладно. Впереди у нас ещё много интересного. Спустя двенадцать лет, такая же рогожковая кибитка повезет в Берёзов Андрея Ивановича Остермана. Правда, он побывает до этого на эшафоте. Этому оракулу повезет больше. Смертную казнь Остерману заменят ссылкой в Сибирь, когда палач уже занесет топор над его сединами. Будет он жить затворником и до конца лет своих благодарить тот день, когда одна знатная особа перед образами поклялась отменить смертную казнь[10]. Не правда ли, забавно, что бывшие властители России встретятся на месте своей погибели. И где? В Москве, в Петергофе? В Берёзове, – ямщик лукаво подмигнул князю. – Ну, что бы ещё могло тебя заинтересовать? Да. Цесаревны. Елизавета Петровна станет императрицею. Целых двадцать лет скипетр российский держать будет.
Кучер краем глаза покосился на князя. Лицо у того было словно отлито из стали. Даже морщины, которых в последнее время заметно прибавилось, как-то разгладились сами собой.
– Анна[11] что же? – выдохнул он.
– Так Анна Петровна месяц назад умерла в Голштинии. В феврале сего года она родила будущего императора Петра III. А в марте преставилась от родильной горячки.
– А дальше? – Меншиков вцепился в дощатый облучок.
– А дальше – приехали, Александр Данилович. Гляди, вон ям[12] у дороги. Не худо бы лошадям передохнуть. Да и вы тоже устали, небось, – голос у ямщика снова стал ласковым. – Но, перво-наперво, Дарье Михайловне отдохнуть надо. Хуже ей стало.
Александр Данилович поднял голову. Смеркалось. Небо стало неприятного мышиного цвета. А, казалось, только что занималась заря.
***
Хозяин равнодушно встретил их у ворот и проводил в тесную горницу. Лучина освещала комнату, скрывая в углах тени, которые трусливо растворялись, стоило подойти поближе. Александр Данилович бросил мешок и поспешил на улицу. Там уже Мария и Александр вывели из кибитки Дарью. Князь жалостливо погладил жену по руке:
– Отдохни, зорюшка моя.
Но сам за ней в избу не пошел. Меншиков не спускал глаз с ямщика, который, точно шальной, находил себе занятия. То подпругу у лошади поправит, то вещи носит, то с другими кучерами балакает.
И вот что странно. Поначалу Александр Данилович многое передумал про кучера: и что юродивый тот, и что смеется, и что, прости Господи, с нечистой завязан. А теперь всё таким ярким, таким чётким светом озарилось. Все события сложились в единую мозаику. И прошлое, и настоящее, и будущее. Из этой мозаики ни кубика не достать, ни кубик не прибавить. Всё цельно. Будто спаяно. И вдруг почувствовал Алексашка такую радость. Словно проснулся он утром много лет назад, а впереди вся жизнь. Молодая, радостная. С её великими свершениями, деяниями и наградами. А всё что делается – по воле Божьей. Опала, которую он люто ненавидел, не случайно назначена ему Господом. Он должен вернуться к своим корням. На тот путь, который начертан ему с рождения. Ни он сам, ни дети его, ни деяния не останутся забытыми и не канут в Лету. Дорожка-то уже проторена. Они с Петром Алексеевичем свою роль в том спектакле отыграли. Добро нажитое, богатство? Так ведь лучше, что всего этого не стало. Словно груз неподъёмный с себя скинул.
«Теперь не в землю смотреть буду, монеты считать. А в небо гляну – ввысь, вдаль…», – думалось Меншикову.
– Тебя как звать-то? – обратился он к ямщику, который тянул в хату здоровенный тюк.
– Так это… Петром величают, – почему-то засмеялся тот.
– Петром? – Меншиков словно застыл. – Как тронемся, я, Пётр, с тобой на передке поеду. Ты более никого не сажай.
Переночевали, и в путь. Александр Данилович, как и обещал, возле кучера устроился. Говорили много. Один раз так заговорились, что чуть не проскочили постоялый двор. С задней кибитки окликать пришлось. Да и на остановках Меншиков не отходил от ямщика ни на шаг. Даже подсобить брался, если тот что тяжелое тянул. Далее были Переяславль-Рязанский, Нижний Новгород, Соликамск.
С каждым днём Дарья Михайловна всё слабела. Она ослепла уже с Ранинбурга. И теперь всё время лежала, держа Марию за руку. Александр Данилович на каждой остановке подходил и целовал прикрытые морщинистые веки.
– Голубка моя ясная. Всё хорошо будет. Мы вместе полетим. Ты да я. Только обождать меня надобно.
Десятого мая, как выезжали со станицы, недалеко от Нижнего Новгорода, Пётр потянул Меншикова за рукав:
– Следующий раз в Услоне станем, – и пристально взглянул на него.
Данилыч сжал кулаки. За двенадцать вёрст от Казани, в местечке Услон, караван подкатил к крестьянскому дому. Дарья Михайловна далее ехать не могла. На руках Александр Данилович перенёс её в избу, на грубую лавку, опустился на колени и так простоял много часов кряду.
К вечеру Меншиков вышел из избы. Голова кружилась, сердце скакало, словно необъезженный жеребец, пальцы онемели, и ему показалось, что он сейчас сам упадёт замертво. Дарья не стонала и не жаловалась. Просто тихо угасла, с усталой благодарностью глядя на мужа. Во дворе плотничал Пётр. Готовые деревяшки он разложил в ряд на земле, а с последней возился, не поднимая головы. Данилыч окинул взглядом поделки и понял – почти готов голубец[13].
– Зайди с моей Дарьей попрощайся. Ох, знали б покойные Пётр Алексеевич и Екатерина Алексеевна, где их любимица Богу душу отдаст.
Пётр в упор глянул на Меншикова и протянул топор.
– Александр Данилович, тебе не дадут много времени. Так что поспеши. После погорюешь.
***
Уже второй день Александр Данилович рубил крест. Ему казалось, что с каждым ударом он разрубал те путы, которые держали Дарью на земле. Начальник караула торопил его.
– Давай, Данилыч, давай. Дольше здесь оставаться не положено.
Меншиков тяжело перевел дух и продолжал рубить. Ни быстрее, ни медленнее. Капитан прохаживался туда-сюда и с любопытством разглядывал, как светлейший ловко орудует топором. «Ишь ты! – думал он. – А этот, пожалуй, в Берёзове не пропадёт».
– Отец, ну что ты? Пошевеливайся. Ехать ведь надобно. Приказано – не задерживаться, – снова начал подгонять драгун.
Александр Данилович метнул на него тяжелый взгляд. Мысли караульного заметались, словно весенние ласточки. «Наверняка ведь начальство смолчит, если мы задержимся в Услоне ещё на два дня, – размышлял драгун. – Отпеть бы Дарью Михайловну по-человечески. Хорошая женщина была. И Данилыча с детьми жалко – жену и мать ведь хоронят. Может и могилки её не увидят. Да и мало ли, как жребий ляжет? Это сейчас светлейший в ссылку едет. А через год, может, обратно возвращаться будет. Неизвестно, что Петру Алексеевичу, дай ему Бог здоровья, по малолетству в голову придет? Это с одной стороны. А с другой стороны, кто знает, что господа Тайный совет решат. А ну если окрысятся за неисполнение указа? Вон Пырского сослали за сговор. И кто знает, был тот сговор или не было. Эх, точно, паны дерутся – у холопов чубы трещат». Но капитан быстро принял решение.
–Так, Александр Данилович. Ты не взыщи, но к полудню должны выехать. Так что поспеши.
Меншиков вздрогнул. По морщинистому лицу пробежали ярость, боль, жалость. Пётр положил руку ему на плечо и будто покой разлился по усталому измученному телу.
–Ты детей поддержи, а я с могилкой подсоблю, – тихо шепнул он.
На Александре Даниловиче почти повисла Сашенька. Она заходилась от плача. Марию поддерживал брат. Когда ставили камень, заплакал и Меншиков.
Пётр на досточке нацарапал: «Здесь покоится раба Божья Д».
– Потом здесь часовенку поставят. Красивую такую, белую, – повернулся он к Данилычу.
***
А в Тобольске ямщик пропал. Туда плыли водой. Меншикову понравился Иртыш. Всё вглядывался он в бурлившую темную воду. Любовался поросшими берегами. Слушал, как плещется рыба. Не уставал перечислять, что на Сосьве ловить будет – и щуку, и тайменя, и налима, и стерлядь. Рассуждал о том, как сети нужно делать. Выспрашивал провожатых, где лучше заготовить снасти. А иногда он становился на носу барки, вдыхал свежий воздух и почти кричал детям:
– Эх, хорошо-о-о! Дышится как легко!
Дети с удивлением смотрели на того, кто ещё недавно был почти растоптанным стариком. Теперь с ними ехал свежий и бодрый мужик. Волос с проседью, а глаза блестящие, живые. Он по-денщицки рассуждал о сибирском быте. О том, какая техника постройки избы лучше будет: «в лапу» или в «крюк с остатком».
– Чуть только приедем, плотничать тебя начну учить, – говорил он Александру.
Четырнадцатилетний мальчик, который ещё не успел до конца осознать всех перемен, совсем не понимал ещё одну. Откуда вдруг взялся этот деревенский мужик, который словно забыл всю блестящую жизнь в Петербурге?
Чуть барка пристала к берегу, их окружила возмущенная толпа родовитых и безродных ссыльных. Озлобленных, измученных. Они начали наступать на Меншикова, кто-то бросил камень. Но тот не спасовал:
– Меня уже мало чем напугать можно, – громыхнул он и приказал: – Детей не трогать.
Толпа отпрянула перед силой духа. А потом Меншиков увидел, что среди прислуги нет Петра. Поначалу подумал, что тот вперёд пошел. Вещи нести. Но когда прибыли в острог – отдохнуть и переночевать, ямщика там не было. Меншикова словно посадили на раскаленные угли.
– С нами кучер ехал. Моложавый, бритый. Армяк, шапка гречником. И голос приятный такой, – метался он между караульными.
Но те качали головой. Дети тоже не видели. Александр Данилович переживал так, что снова кровь пошла горлом. Лекари в Тобольске были неплохие и Меншикова за пару дней поставили на ноги. Но, поправившись, Александр Данилович не успокоился.
– Не всё! Ведь не всё ещё расспросил! Столько узнать надобно. Он ведь говорил, что до Берёзова поедет. Как же так? – бормотал он.
Данилович просил охрану сходить на причал, посмотреть, не ходит ли там моложавый мужик с разными глазами. Меншиков даже послал весточку Тобольскому губернатору, которому когда-то большие милости оказывал.
«Милостивый государь, Михайло Владимирович. Желаю здравия и благ всяческих. И прошу посодействовать в одном деле. Надо мне сыскать ямщика Петра, который сопровождал меня, начиная с имения в Ранинбурге и вплоть до Тобольска. Человек этот знает, как обращаться с детьми моими, в случае болезни оных. Приехал он с нами по Иртышу и сошел на пристани. Больше я его не видел. В знак давней дружбы нашей шибко о помощи прошу».
О том, что ямщик – знахарь и врачеватель, Меншиков дописал нарочно, для пущей важности. Но, в то же время, был уверен – в случае чего Пётр и правда поможет. Сибирский губернатор прислал с человеком весточку, что сделают всё возможное. Но то ли побоялся он помогать опальному властелину, то ли, в самом деле, не нашелся кучер, но Меншиковы из Тобольска выехали без Петра.
***
По приезду в Берёзов Меншиков тут же принялся за работу.
– Дрова на зиму заготовить, снасти пересмотреть, избу рубить начнём. Потом церквушку поставим, – перечислял он Александру.
– Сашенька, Машенька, – ласково поднимал он дочерей, которые словно оцепенели, – давайте, горлицы, постирать надобно. Не тоскуйте, готовить вас научу, штопать. Времени у меня немного. Ох, немного. А сколько успеть надо.
По вечерам Александр Данилович запирал хату и садился за записи.
– Чтобы не мешал никто, – говорил детям.
Писал он подолгу, иногда до утра перечитывая написанное при скудной свече. Что-то проговаривал про себя, что-то вычёркивал. Исписывал он большие листы, а потом складывал в жестяные короба. Туда же складывал монеты. Туда же отправил свою табакерку, план постройки дома и церквушки, который он начертал сам. Эти тайники Александр Данилович уносил в лес.
– Папенька, куда ж ты их всё носишь? Ты бы нам оставлял. Может, сгодятся…
– Нет, – мотал головой Меншиков, – хватит ещё лиха на ваш век. Это пусть потомкам достается.
Умер Александр Данилович через год. В снежном ноябре 1729 года. Умирая, он взял за руку Александра и прошептал:
– Всё успел, что Пётр нарекал. И хата, и церква, а главное … главное записки…
– Папенька, так ведь ты намного больше сделал. Как же заводы, флот, Петербург, – всхлипнул Александр.
Он решил, что отец говорит о Петре Великом, из гнезда которого и вылетел прославленный его фаворит Александр Данилович Меньшиков. А, может, речь и в самом деле шла о нём?
Андрейкова Юлия Игоревна (Беларусь, г. Минск). Год рождения: 1983.
Литературный стаж: 2 года. Публикации: рассказ "Пустой разговор" (криптоистория), журнал Слово\Word, № 76, 2012. Образование: «Брестский государственный экономический университет».
[1] Ораниенбург, Ранинбург, Раненбург – разные названия одного города в Липецкой области (совр. Чаплыгин).
[2] Облучок – передняя часть телеги или повозки, где сидит кучер.
[3] Армяк – верхняя крестьянская одежда.
[4] Гречник – шапка, которую носили с армяком, внешне напоминавшая пирог-гречник.
[5] Келейно – (от сл. келья) – один на один, тайно.
[6] Пётр Сапега – несостоявшийся жених Марии Меншиковой. По одной версии брак не состоялся, потому что императрица Екатерина I решила приблизить к себе Петра, фиктивно женив его на своей племяннице. По другой версии, сам Меншиков отказался от брака, задумав сделать Марию невестой Петра II.
[7] Существует версия, что Фёдор Долгоруков, тайно влюблённый в княжну Марию Меншикову, по подложному паспорту поехал за ней в Берёзов. Там они тайно обвенчались. По одной версии Мария умерла при родах двойни и похоронена в Березове вместе с детьми. По другой: Мария благополучно разрешилась от бремени и вся семья смогла бежать и перебралась в Англию.
[8] Есть версия, что Пётр II оспой заразился не случайно. В его смерти, например, был заинтересован барон Остерман, которому был невыгоден брак Петра II и Екатерины Долгорукой и, как следствие, возвышение рода Долгоруких.
[9] Выпить табак из бумажки (устар.) – курить.
[10] Речь идет об императрице Елизавете Петровне.
[11] Анна Петровна – дочь Петра Великого и Екатерины I.
[12] Ям – почтовая станция.
[13] Строение над могилой, напоминающее крышу.
