Древняя это история, очень древняя. Древняя настолько, что нынче никто уж и судить не возьмется ни какого она роду-племени, ни краев из каких, ни каких она давних времен. А раз так, то нет-нет, да и услышишь, мол, кто-то помнит ее разве что не с колыбели, а, стало быть, и родом она из тех пределов, откуда и сам человек[i]. А кто-то, словно извиняясь, еще и добавить не преминет: «Только какая же это история, когда это сказка! Сказка – и больше ничего»… Что тут возразишь: родиться она и впрямь могла где угодно, то есть, там, где живут люди, вернее – там, где люди и…

Но только для кого-то она и в самом деле сказка, а для кого-то – история. А вот история… История, уж если и могла произойти, то могла произойти только здесь. И лишь за древностью лет, пока она хвостом тянулась за людьми, куда б они ни шли и где бы ни селились, она и обросла: где домыслами, а где – догадками, а где – и воображением досужим.

Уж я-то знаю.    

 

* * *

Долгими осенними ночами мне чудилось случайно подслушанное слово «ошитока».  Оно шуршало среди вороха опавших листьев, шелестело в сухих стеблях маиса, скрипело под ветром вместе со старой, доживающей свой век пальмой. То было межсезонье меж засухой и грозовыми ливнями, когда над остывающим от летней жары лиловым латеритом днем проносятся марганцевые тучи; ночью где-то вдали полыхают зарницы и глухо рокочет запоздало разбуженный гром; а с утра лениво колышется непроглядный кисельный туман, медленно переливающийся вишневым, черешневым, шиповным и еще – Бог весть какими иными! – оттенками папайного, кофейного, маракуйного и прочими – известными одному лишь Калунге! – потусторонними колдовскими цветами. Но уже к девяти все колдовство рассеивается, и небо, как и вчера, давит несбывшимися надеждами, тоской ожидания и болью в висках.

К вечеру, когда тучи замедляют свой бег и незаметно сползают с небес в земные долины, вдруг, как в пропасти, сгинут приметы того, что суть вокруг. И ты окажешься в мутной черной дыре, где теряются чувства и времени, и твоего места в нем. Здесь не видать даже вытянутой ладони, а если поднести ее к лицу, то кажется – она чужая. И сколь ни краток долгий миг ресниц, пока ты опускаешь веки, со лба стирая то ли пот, то ли туман, то ли некстати подступившее забвенье, очнувшись, ты внезапно понимаешь, что время здесь течет не по часам, и мерою ему уже не стрелки, а движенье чувств, нечаянные мысли и теченье незримых, казалось бы, несвязанных событий. Кажется, в этом мире живут лишь отзвуки звуков и следы запахов, но человеку толком и не угадать: ни где они, ни что за ними, да и есть ли они вообще. Этот мир, мир затаившегося покоя, пронизан паутиною тревоги, неосязаемой, но уже осознанной и оттого еще более настораживающей и пугающей. В этом мире и существуют oitoka («нечто белое или прозрачное, или невидимое») – так местные племена называют духов, чьи  имена могут произносить лишь колдуны, да и то с оглядкой, чтобы не навлечь беды. Ибо с самого что ни на есть желторотого птенчества и до конца своих земных забот и дней здесь каждый знает, что «не одолеть нас нашим недругам, пока мы вместе; пока мы вместе – мы превозможем их; а погубить нас может лишь одно, одно лишь может погубить нас – то, имя которому дали мы сами. Имя которому – наши oitoka[ii]».

 

* * *

Вместо предисловия. Когда-то давно племенем ндонга правил король, чье имя было Нембунгу. Однажды он велел построить вдали от людских глаз хижину для хранения святынь племени. Когда хижина была построена, Нембунгу приказал умертвить строителей. Их убили у входа в хижину. С тех пор уже никто не осмеливался приблизиться к священному месту, даже сам король, ибо это место стали охранять «oitoka», неотмщенные духи убитых, таинственная и неразгаданная сила, от которой нет ни оберега, ни заговора. Со временем ндонга забыли местонахождение священной хижины.

В племени кваньяма ходит устное предание о том, что в давние времена в священной хижине olupale хранились первые железные орудия, вынесенные предками с далекой родины в Центральной Африке.

Однажды травяная крыша олупале приподнялась, ветви, из которых была выложена стена, лопнули и разошлись, и пораженные люди увидели гладкий и серый ствол баобаба. Люди бросились к нему и увидали, что священное железо бесследно пропало. То ли строители не заметили плода, закатившегося в хижину, то ли по злому умыслу оказался он там, но святыня племени исчезла навсегда. Отсюда берет начало известная пословица кваньяма: «Дерево поглотило железо». Известно, что еще во времена правления Хаимбили йаХауфику (18??-1858) сохранялся обычай, по которому особо провинившихся заставляли ногтями царапать ствол баобаба, таким образом морально приравнивая их к виновным в утрате святынь.

 

* * *

Nouduali elolo fie ohatuili osidila setu

«Да будет нам урожай на будущий год,

если не преступим наших табу».

(Традиционное заклинание вождей, обращенное к духам востока и запада, на ошипепе, королевском празднестве урожая).

Ohamba kayina okutaanguluka omulongo.

«Вождь не переходит реки…»

(Древний обычай, табу для вождей, пословица).

 

...То, о чем сегодня я расскажу вам, мне передал от деда мой отец, а деду его отец, а уж кто передал ему – я не знаю. Скажу только, что зачем-то им было нужно, чтобы я узнал об этом, раз они передавали эту историю друг другу. И добавлю, что произошла она, по всему, очень и очень давно, поскольку уже мой дед не помнил ни где это было,  ни когда, ни с кем.

…Osho ohamba yakala nokulila ovapiya vayo moshilongo – жил один вождь и правил своей страной. И земля его была богата, и много детей подарили ему жены. И было кому принять древний дух его предков, когда ослабел его голос и стали слезиться глаза. И подошла пора последних дождей и последних урожаев и последних празднеств. И совсем уж близко подступил тот день, когда люди перестанут произносить его имя, а станут говорить «он».

 

* * *

В тот год в маисовых полях засверкали тысячи тысяч початков – так что глазам было больно смотреть, словно семена солнца упали в эту почву и проросли в ней.

Тысячи тысяч оранжевых плодов облепили ветви манго – да так густо, что издали казалось, будто в манговой роще пожар.

До самых корней свесились синие гривы с чутких стеблей проса, а дохнет ветерок – и как стадо антилоп вспугнули: вот оно мчит за вожаком, не касаясь земли, словно парит в воздухе, и невольный восторг забирал сердца перед летящим диким стадом.

Пришла пора «койоо коильявала», «месяца сорго». Увядали дожди, редели ночные туманы, земля набухла новым урожаем и ждала, когда руки человека помогут ей разрешиться от бремени.

Но это будет потом. Когда праздничные барабаны возвестят, что с Большой королевской охоты вернулся охамба.

Согласно обычаю, вождь возвращался домой один. Охота была удачной, хотя и затянулась на несколько лишних дней из-за нежданного дождя. Охотники несли с собой и мясо, и шкуры, и в бушах разносилась их победная песня:

 

Uhena oiti kupi mupupa;

Uhena iluifo kupi mulumenu.

Ovapupuo ohavamonika ngenge tavalu;

Ovakongo ohavamonika ngenge tavakaumba.

Votavatungu ehghondi mokauluka kuavo;

Ovakongo ngetaveja keumbo[3].

 

И все, кто хоть немного понимал язык людей, знали, что идут мужчины. Заслышав звуки этой песни, сворачивали с тропы слоны, прятались в камнях леопарды, разлетались птицы и замолкали сверчки. И все они – можно сказать и так – расступались, давая дорогу охамбе, потому что охамба шел первым. Он шел впереди остальных. Остальные несли его добычу и должны были прийти позже на целый день.

Охамба шел по тропинке и тоже пел. Слова уже кончились, и он просто пел о том, что видел. Что у тропинки выросли две дикие тыквы и греются на солнце, что у дерева, расколотого светом во время дождя, выросла пчелиная борода, а у высокого черного кактуса появилось ярко-зеленое ухо, а на нем еще – желтый цветок. И не нужны были слова для этой песни. Вот так он шел и пел, и тропинка то подымалась, то опускалась, то опять подымалась. Но вот она нырнула в знакомую ложбинку и… оборвалась. По дну ложбины пролегла тропа прошедшего дождя. Переступить ее охамба никак не мог. А значит, приходилось ждать.

Невдалеке он увидел большое серое дерево и сел под ним. Было душно. Сквозь ветви дерева свободно проходило солнце и освещало плоды, похожие на диковинных хвостатых зверей. Охамба закрыл глаза.

 

* * *

…Странное это было дерево, не похожее на другие деревья, и очень древнее. Не один урожай и не одну засуху видело оно на своем веку… Но никого не вскормило оно своими плодами, потому что их нельзя было есть. И не укрыло в своей тени,  потому что не давали тени его редкие листья. И никого не обогрел костер, собранный из его ветвей, потому что ветви не хотели гореть. И от этого казалось даже, что это старое дерево – только кожей дерево, а на самом деле – камень. И мысли под ним были тяжелые, как камни.

Вот и охамбе подумалось, что недалек тот день, когда люди забудут его имя, сожгут крааль…

 – Я знаю, о чем ты думаешь, охамба…

Охамба открыл глаза. Перед ним сидел старый-престарый старик. Настолько старый, что дряблая кожа его казалась уже не его, а только висит на нем. И хотя старик сидел на палящем солнце, кожа его не блестела от пота, а была – как будто по пыльной дороге он брел вслед за стадом коров. Глаза старика беспрестанно слезились. Словно в них тоже попала пыль. И словно засохшие чахлые травинки на голом песке, торчали кустики его волос.

Охамба почувствовал, что горло вдруг стало шершавым, как стебель маиса, а в груди вдруг заворочались корни, что, уже задыхаясь в песке, ищут темную влагу на ощупь. Глаза заволокло, и старик словно исчез в пелене. Из-за этого охамба даже не понял, послышался ли ему слабый голос старика или это зашуршали падающие листья. Он понял, что с ним говорят, только когда среди шороха остальных слов, как плод, упало слово «охамба».

– Ты уже стар, охамба, – сказал старик, – совсем близко подошел день, когда люди перестанут произносить твое имя и сожгут твой крааль. Очень, очень скоро ты будешь не в силах подняться, а подле тебя будут сидеть не жены… Хочешь узнать его имя?

Кто ты, старик? Зачем ты здесь? – спросил охамба. – Замолчи или я задушу тебя!

– Ты стар, – ответил старик, – ты уже так стар, что, видно, и не понимаешь, что не я буду сидеть подле тебя с окакафой[4]… А уже его-то ты задушить не сумеешь!.. Может быть, ты хочешь узнать, когда это случится?

– Замолчи, старик! Моя рука еще может держать одимбо!

Старик помолчал.

– Да… может. Но одимбо не согреет тебя сегодня ночью.

– О чем ты? Почему? Сегодня ночью? Мой крааль через два холма!

Старик поднял глаза на охамбу:

– Да ты уже так стар, что не видишь даже того, что увидел бы и самый маленький мальчик!

Охамба взглянул на небо. Вверху все так же светило солнце. Внизу все так же журчал ручей. И внезапно тысяча сороконожек пробежала по его спине: он увидел, как редкие   волосы старика зашевелились, и услышал, как зашелестело дерево. Холодея внутри, вождь поглядел в ту сторону, откуда подул ветер, и откуда мчалась вода. Там не было неба и не было леса. Там была ночь.

                Старик засмеялся. Зашумело дерево. Будто слово «охамба», с дерева сорвался плод.

– Ты хотел взять у меня жизнь, охамба? Я – подарю ее тебе!

Вдали зарокотало.

– Да, охамба, кроме своей жизни, ты сможешь прожить и мою… Если ты мудрее своих соплеменников.

Охамба вздрогнул.

 – Зачем смеешься надо мной, омутикили! Если мой срок – это взгляд Оленя, то тебе и вовсе не пережить эту ночь!

С дерева упал плод.

–...Твой крааль через два холма. Там горит огонь. Много ли тепла надо старику? Прощай же.

В потемневшем небе треснула белая ветка.

                – Стой, дряхлый колдун! Омутикили, не уходи… Что ты хочешь взамен? Мои стада? Моих жен?

Дерево захохотало.

                – Твоя благодарность ни во что обойдется тебе, охамба! Ты даже не заметишь, как отблагодаришь меня.

Вверху загрохотал гром.

– Колдун, онгомы грозы уже грохочут!

– Да, охамба, они грохочут, а потому – спеши! Ступай – ты перейдешь реку вместо меня. Иди.

– Погоди, ведь я…

С дерева, будто сбитые ветром, посыпались плоды.

– Спеши, охамба! Скорее!

И вождь сделал шаг к воде. Из темноты уже падали и катились по траве острые холодные катышки. Прикрывая голову руками, вождь перешел поток.

И тут все вспыхнуло, послышался страшный треск, и что-то дернуло охамбу вниз. Свет остановился, дрогнул, а затем стал меркнуть, как затухающий день.

 

* * *

Приглушенный свет и треск доносились с другого берега. Охамба долго смотрел туда, пока не понял, что там все стало иначе. Темного холма дерева уже не было – он рассыпался, а по лежащим веткам с шипением ползли огоньки. Над останками поднимался густой белый дым. Красные отблески прыгали по воде…

…Ты даже не заметишь, как отблагодаришь меня…

…Онгомы дождя уже рокочут…

…Потому что ты... это и буду я…

 

* * *

Охамба дошел до своего крааля и до самого рассвета дрожал и не мог согреться. Ни тепло костра, ни тело жены не могли согреть его. Все так же дрожа от холода, он вышел на свет. Его волосы были белы, как туман, но в тумане этого было не видно. В тумане глухо гудели праздничные онгомы, а из бушей доносилась песня: воины несли добычу своего охамбы.

…Всю ночь после праздника он просидел у костра, глядя в огонь. И думал.

 

* * *

О, какой урожай был в том году! Еще никогда не бывало такого урожая! Но вдруг налетели песчаные вихри, занося еще не убранные тыквы, засыпая ручьи, сбивая манго и оманью и тут же проглатывая их. В глиняных омбиа, где был чистый мед, стал мед с песком, а потом – только песок. На лугах, где росла трава, стали расти песчаные холмы – и не стало лугов. И стал падать скот. И наступил голод.

Голод – это когда дети уже не могут плакать – чтобы плакать нужны силы – и дети только смотрят в материнские глаза и молчат. А женщины, которые не могут накормить голодных детей, заглядывают в глаза мужчин и молчат. А мужчины отводят глаза и молчат, потому что не знают, что делать.

Лишь один старик во всем племени не отводил глаз, когда встречался взглядом со своими женами – это они отводили глаза, не в силах вынести его слезящегося замедленного взгляда. В его краале на крепких столбах стоял огромный скиир, а в скиире было зерно. Целый урожай зерна.

Этот скиир строили другие мужчины, и этот урожай собирали чужие жены. И они успели спасти урожай охамбы и не успели спасти свой.

Страшен был этот скиир. И страшен был охамба, понимавший, что другие мужчины еще придут к нему.

И они пришли. Не как охотники и не как воины, а как ослабевшие мужчины, на которых смотрят в молчании их жены. Они пришли и ждали его слова. А он глядел на них и тоже молчал. Но вот столкнулся его взгляд с одним встречным, затем другим, третьим… Охамба испугался и – усмехнулся.         

– Я подарю вам зерно, лучшие из моих воинов. Столько, сколько каждый из вас может унести в своей корзине. Приходите, когда прокричат петухи. И помните: за подарками приходят только раз.

И утро наступило. И когда пришли мужчины, охамба ждал их у скиира. Был он в поту и руки его мелко дрожали. А по всему краалю бежали тоненькие струйки зерна и уходили в песок. Только не видели этого мужчины. В их глазах стояли глаза их жен и детей, и еще этот скиир. Они так спешили, что не заметили не только эти струйки, впадающие в песок. Они ощупывали голодными руками корзины в скиире и не замечали, что зерна в них отчего-то не так уж много. И не сразу заметили, как потянуло жаром. И жар шел не сверху, от солнца, а снизу, от земли. Скиир сразу вспыхнул, и огонь взметнулся к небу, точно крик.

 

* * *

…Угли догорали. И догорал закат. И красный дым превращался в облачко. Облачко тускнело и таяло вместе с закатом. А потом – погасло. А когда оно погасло, то в небе уже были звезды. Очень много звезд. Только луны не было, а звезды не отражались в очах обессиленных женщин, что молча брели домой от затихшего крааля. Вместе с ними уходили жены и дети охамбы. И стало темно и пусто.

И было темно и пусто. И если бы где-то затрещал случайный сверчок эмбулунганга, то далеко-далеко разнесся бы в пустой темноте его голос. Но было тихо. И в этой бездонной и душной тишине пепел пошевелился вдруг. Из пепелища выкатились два черных уголька. Но с того края, куда ушло облако, послышался слабый вздох – и угольки засветились. И скрыта в них была какая-то маленькая сжатая сила.

Но то уже и не угли были. То уже были глаза. И эти глаза только глянули на пепелище – как по всему пепелищу пошли искорки. И оно ожило в тишине. Искорки сами выкатывались из пепла, а за ними тянулись хвосты – и это были живые плоды баобаба.

Они уже раскатились по краалю и даже по холму, когда подул вдруг сильный ветер и стали быстро исчезать звезды.

Они уже были в бушах, когда над холмом блеснул дождь, зарокотало, сухие хижины завыли, и со стоном начали оседать столбы. Никто, даже самый смелый человек, не отважился бы прийти к королевскому краалю в эту ночь. И никто не пришел.

Рассказывают, что только наутро какая-то смелая женщина, а верно, что и одна из жен охамбы, побывала там, но что она увидела – про то никому не сказала. А с той поры появились на этой земле невиданные дотоле животные – серые, с длинными хвостами, похожие на плоды баобаба. Тех животных называют onembudu, «крысы», но ходит поверье, что, на самом деле, это «ойтока», так и не сумевшие найти своего вождя и отомстить за себя.

А охамба в ту ночь исчез. Может быть – okue li fila muena? –  «он умер»? Но не говорят так о вождях. Говорят: «Он ушел», – и сжигают его крааль, чтобы дух его был спокоен. Но отец не говорил, что он ушел – быть может, он жив и сейчас? Кто знает, сколько лет жизни подарил ему колдун?

 

* * *

…Вот и все, что передал мне мой отец от моего деда,

 и что я должен был передать вам.

Пусть же взойдет маис на ваших и на наших полях – так,

что глазам будет больно смотреть!

 Пусть зазеленеют ваши и наши луга!

И да будет нам урожай на будущий год!

Если не нарушим наших табу…

...Только бы наши вожди не перешли реки…

[i] Сходный сюжет, в частности, в русской литературе можно найти у В.А.Жуковского (здесь и далее, кроме оговоренных случаев, перевод и/или комментарий наш. И.И.).

[ii] Ошитока (куаньяма «oshitoka», мн. ч. «oitoka» – «нечто белое») – эвфемизм для обозначения неотмщенных и/или неведомых духов.

[3] Без оружия ты – не охотник;

Без оружия ты – не мужчина.

Воина видно, каков он в бою;

Охотника видно по полету стрелы.

А дома пусть будет он [незаметен] как нить [паутины];

Охотник, когда он вернулся домой.

 

[4] «Okakafa» – шкура молодого козленка (кв.). Преемник охамбы должен был накрыть его лицо окакафой, пока вождь не задохнется, а затем поднести ее к своему лицу  и «вдохнуть» дух вождя.