В 1975 году мне попался самиздатовский сборник Жаботинского. Я вчитывался в выступления и статьи, написанные семьдесят лет назад, и неожиданно почувствовал, что автор обращается непосредственно ко мне и говорит обо мне.
Я тогда пассивно диссиденствовал на кухне и активно занимался наукой и техникой, укрепляя боевую мощь советского военно-морского флота. И вдруг понял, что все, что я до сих пор делал, во что вкладывал столько сил и энергии - все это не то, не то. Под утро мы с Полей закончили чтение Жаботинского убежденными сионистами.
Александр и Полина Парицкие, 1963 год; семья Парицких, Харьков, 1976 год
Но одно дело осознать необходимость радикального поворота в жизни, и совершенно иное осуществить поворот на практике, когда за твоими плечами семья, двое малых детей и никакой перспективы выехать из страны. Мой шеф в Институте метрологии, услышав о моем решении уехать в Израиль, воскликнул: «Да ты с ума сошел! Тебя никогда не выпустят».
Я и сам понимал, что мой случай особенно трудный, если не вообще безнадежный. Я работал в институте, где впервые за годы нашей семейной жизни начал получать деньги, которые дали нам чувство достатка. «Так, может быть, не стоит торопиться? Ну еще годик-другой. Что изменится?» - вел я диалог с самим собой, пока его не оборвала резкая «нота протеста» проснувшейся совести - этого представительства Бога в душе человека. «Зная, что надо бежать отсюда, ты продаешься за спокойствие, за зарплату, за должность? Э, да ты просто трус, обыкновенный трус».
Наверное, эти звучит патетически, но это был именно голос совести. И его оказалось достаточно. Через три месяца после повышения в должности, так и не успев толком почувствовать вкус достатка, я отправился в городской ОВИР и подал ходатайство о выездной визе в Израиль. Из института, разумеется, пришлось уйти.
Мне трудно передать словами совершенно новое мироощущение, возникшее, когда я порвал со своим прошлым. Это было великолепное чувство духовного раскрепощения, которое я получил взамен относительного благополучия «гомо советикус». Однако надо было думать о том, чтобы кормить семью. Случайно наткнулся на объявление: «Требуются наладчики лифтов». Пошел в лифтовую контору. Наладчики им нужны были позарез, но никто не хотел там работать за мизерную зарплату. Меня взяли, даже не взглянув на послужной список.
* * *
Получив в ОВИРе первый отказ, я решил, что мне, прежде всего, следует сообщить о себе зарубежным организациям, помогавшим советским евреям вырваться из страны победившего социализма. Я был уверен, что нам предстоит просидеть в отказе много лет - никаких иллюзий на этот счет не было. И я считал необходимым известить Израиль и Запад о себе и своей семье как можно подробнее, расценивая это как необходимый спасательный круг в случае «кораблекрушения».
В попытках выйти на контакт я использовал любую оказию. Через своего приятеля Мишу Лихта (да будет благословенной его память!) познакомился с москвичами Женей и Риммой Якир. Они были отказниками с двухлетним стажем – для меня «крутыми ветеранами». Через них завязалось знакомство с московскими активистами, у которых были связи с Израилем и иностранными корреспондентами.
Пришли первые открытки от незнакомых евреев из США и европейских стран. Поток корреспонденции все увеличивался, детям писали их зарубежные сверстники. Мы почувствовали, что не одни, что у нас множество друзей в разных странах. Они думают и молятся о нас, призывают вступиться за нас своих конгрессменов и сенаторов. Хотя мой английский был очень плох, я не оставлял без ответа ни одного письма, ни одной открытки. Дважды мне позвонили по телефону из-за границы. Во время второго разговора телефон отключили. Это была обычная практика КГБ.
В провинциальном Харькове в 1976 года было человек десять или чуть больше активных отказников. Мы регулярно встречались у кого-то дома, обсуждали наше положение. Через год-полтора уехал Миша Лихт, уехали Герберы, уехал мой брат Изя. Три-четыре человека - это все, что осталось от нашей маленькой группы.
* * *
В числе харьковских отказников был больной лейкемией Фима Фунт. Его не выпускали из-за прежней работы в «почтовом ящике», и он сидел смирно, время от времени обращаясь с новой просьбой о выездной визе. Когда жене сказали, что жить ему осталось недолго, мы обратилась с коллективным письмом в ОВИР с просьбой разрешить Фиме уехать - может быть, израильская медицина продлит ему жизнь. Копия письма ушла в обком партии. Вскоре Фиму вызвали в ОВИР. Мы надеялись, что ему, наконец, дадут разрешение. Но, увы, это был очередной отказ.
Я постарался поднять на Западе кампанию в защиту Фимы Фунта. Во всех своих письмах и телефонных разговорах сообщал о его состоянии, которое ухудшалось изо дня в день. Объяснив, что случай не терпит отлагательства, напросился на встречу московских активистов с делегацией конгрессменов США. Встреча происходила в квартире профессора Александра Лернера. Меня предупредили, что квартира прослушивается, надо быть осторожным. Но именно это меня и устраивало. Я громко и внятно изложил американцам суть дела и зачитал обращение к западной общественности с просьбой спасти Фиму. Меня внимательно выслушали, потом задали много вопросов, на которые я отвечал, как на экзамене.
Через неделю семье Фунт выдали разрешение. Я известил Израиль о дате выезда и о его состоянии. «Скорая помощь» встретила больного в аэропорту имени Бен-Гуриона. Фима продержался еще полтора года. Врачи сделали все возможное, но страшная болезнь была уже сильно запущена...
* * *
Во время войны в Дробицком Яру на окраине Харькова были расстреляны около двадцати тысяч евреев. В марте 1978 года мы послали письмо в облисполком с предложением в канун Дня победы организовать там воскресник по уборке территории. Нас пригласили на встречу с председателем, который заверил, что там все убрано, памятный знак отремонтирован, и проводить воскресник нет необходимости. Я ответил, что тогда мы возложим цветы и венки, чтобы почтить память жертв нацизма. Реакция председателя была явно неадекватной. Он побагровел, вскочил с места и завопил: «Я запрещаю ходить туда с цветами! Нечего вам там делать!»
В течение следующей недели нас вызвали в КГБ и предупредили, чтобы мы не ходили в Дробицкий яр восьмого мая. Взамен пообещали помочь с получением выездных виз. Ребята пришли ко мне: так, мол, и так, извини, но мы не станем лезть на рожон. Я ни в чем не стал их упрекать. А для себя решил, что это будет моя личная демонстрация. Поля категорически заявила, что одного меня ни за что не отпустит. Но отправились мы не вдвоем, а втроем - к нам присоединился мой бывший коллега по Институту метрологии Леня Гугель.
Восьмого мая с утра шел дождь. В Дробицкий Яр, расположенный в трех километрах от конечной остановки трамвая, мы направились прямиком через поле, с трудом вытаскивая ноги из вязкой грязи. Только начали спускаться по скользкому склону оврага, как навстречу из пелены дождя выдвинулась шеренга людей в плащах. Нас было трое, их - человек двадцать. «В чем дело?» - спрашиваю. «А вы куда направляетесь?» - «Мы идем возложить цветы к памятному знаку». - «Проход туда воспрещен!». – «Здесь похоронены тысячи людей, убитых нацистами. Мы пришли почтить их память и сделаем это!» В ответ раздалось: «Стоять! Не двигаться!»
Мы с Леней перепрыгнули через ручей, протекавший по дну оврага, и помогли перейти на ту сторону Поле. Затем сделали несколько шагов вверх по восточному склону и рассыпали цветы по земле. Люди в плащах молча стояли напротив почти вплотную к нам. Я не заметил в их одинаковых лицах никакого личного чувства. Им приказали - они выполняют. Когда мы уходили, позади не раздалось ни звука - только шелест дождя.
* * *
К нам домой явился молодой человек в штатском, представившийся сотрудником органов госбезопасности Мандриком. Он вручил мне повестку: явиться в управление КГБ на беседу. Услужливо предложил: «Не беспокойтесь, я подвезу. Машина стоит у подъезда».
Мандрик привел меня в кабинет, где находилось еще двое. Один из них жестким тоном с угрожающими интонациями зачитал по бумажке официальное предупреждение о недопустимости антисоветской деятельности, за которую я буду отвечать по всей строгости закона. Я выслушал молча, не проронив ни слова. Мои визави тоже молчали. Пауза явно затягивалась. Тогда вступил второй. Спокойным деловым тоном, в котором были слышны даже нотки отеческого сочувствия, он начал: «Зачем нам с вами, Александр Соломонович, ссорится? Вы сознательный, трезвый человек, о вас хорошо отзываются на вашей прошлой работе. Почему бы нам совместно не решать общие проблемы?..»
Тут мне стало понятно, что они, предлагают мне сотрудничать с их конторой. Я взорвался: «Прошу никогда больше не обращаться ко мне с подобными предложениями! В следующий раз вызывайте меня только тогда, когда будете давать разрешение на выезд». - «Но вы же знаете, что разрешения выдает ОВИР». – «Тогда тем более нам не о чем разговаривать!»
Я вышел сильно обескураженным. Почему они обратились ко мне? Какие были у них основания думать, что я могу согласиться? Неужели дал повод? Этими мыслями я поделился с Женей и Риммой Якирами. Выслушав мой рассказ, друзья рассмеялись: «Не терзай себя понапрасну. С таким предложением они обращаются ко всем попавшим в их поле зрения. Ты не первый и не последний. Выкинь из головы и забудь!». После этих слов я окончательно успокоился.
* * *
Около семи часов вечера раздался звонок в дверь. На пороге - незнакомые парень и девушка, по виду иностранные туристы. Натянуто улыбаются, что-то растеряно лепечут по-английски. А за ними на лестничной площадке топчутся человек десять. Приглашаю ребят войти, делая вид, что не замечаю сопровождения. Но не успеваю закрыть дверь, как в квартиру с криками «Не двигаться! Всем оставаться на местах!» вламываются здоровенные мордовороты, а с ними человек в форме с погонами капитана милиции.
Требую предъявить документы, полномочия, ордер на обыск. В ответ капитан заявляет, что происходит захват иностранных агентов в момент передачи враждебной литературы и денег. Туристы перепуганы насмерть. У них вырывают из рук сумки, содержимое вываливают на стол. Один из налетчиков щелкает затвором фотоаппарата.
Я пытаюсь, насколько это возможно в такой обстановке, как-то успокоить гостей. Усаживаю их на диван, пытаюсь на своем примитивном английском объяснить, что тут происходит: «Вы сейчас видите работу сотрудников КГБ. Они без всякого юридического основания ворвались в мою квартиру и производят досмотр ваших личных вещей. Причем делают это без описи и регистрации. Поэтому, если у вас пропадут деньги или ценные вещи, знайте, куда обращаться». Спрашиваю, как их зовут, откуда приехали, где уже побывали, куда направляются.
Весь этот кошмар продолжался минут, наверное, сорок. Туристы ушли вместе с участниками облавы. Мы с Полей и детьми никак не можем прийти в себя. У меня рубашка порвана - это когда я пытался остановить ворвавшихся амбалов. Спешу на переговорный пункт, чтобы рассказать о происшествии активистам в Москве, сообщить имена задержанных...
Из статьи «Контрабанда» в газете «Вечирний Харкив» за 27 января 1979 года
В этот день Джек и Анни, воровато оглядываясь, шмыгнули в подъезд, поднялись на второй этаж и нашли искомую квартиру. На звонок двери им открыла хозяйка. Быстро сообразив, с кем она имеет дело, расплылась в лакейской улыбке и пригласила войти в гостиную... Однако гостям был нужен сам Парицкий, они ушли, чтобы вернуться вечером. Хозяин квартиры, невысокий человек с черной бородкой пророка и трагическим взглядом, долго тискал руки Джеку и Анни, обнимал их поочередно...
Парицкий флиртовал с заезжими туристами, старался во всей красе продемонстрировать свое гостеприимство. Сидел, обнявшись, с ними на диване и, хотя видел их в первый раз, однако, сразу же нашел с ними общий язык... Главное - разжалобить зарубежных эмиссаров, показать «товар лицом», мол, недаром вы там о нас беспокоитесь... Он щедро обливал грязью все советское, не пренебрегал при этом откровенной ложью, называл вымышленные адреса и вымышленных «соратников по борьбе»...
Мелкий интриган и спекулянт Парицкий прекрасно знал, что сегодня на Западе ценится больше всего. Он неутомимо играет все на одной и той же фальшивой ноте, которая, однако, услаждает слух сионистских боссов. Парицкий, тщательно перетасовывая уже не раз битые козыри, выставляет себя в виде страдальца за идею «воссоединения еврейского народа», борца за права человека в СССР (право обливать грязью и марать все советское, право сбывать по спекулятивным ценам импортное тряпье, право провозглашать превосходство евреев над другими народами и народностями нашей страны)... За тридцать серебренников или миску чечевицы из рук благодетелей с «земли обетованной» Парицкий, не колеблясь, продает все... Плачет в жилетку заезжим эмиссарам, отрекается от Родины, семьи, друзей...
Так было и тогда, когда к нему пришли Джек и Анни Молайн. Однако, как говорят французы (так в тексте – А.П.), «финита ля комедия». В разгар торга на квартире Парицкого появился инспектор районного отделения милиции. Гости были весьма смущены – на столе лежала гора подрывной литературы, которую зарубежным туристам привозить с собой запрещено. А что Парицкий? Он в своем репертуаре: угрожал, оскорблял работника милиции и понятых, провоцировал драку. И все свои высказывания переводил семейству Молайн: мол, видите, какой я борец, как меня обижают представители административных органов?! Хотя его не очень и обижали – лишь конфисковали сионистские книжки…
Парицкому уже не раз указывали на его недостойное поведение, и даже предупреждали. Но все это не пошло ему на пользу... (Перевод с украинского)
В те годы прочесть такую статью о себе было очень страшно. Друзья и родственники, которые еще поддерживали с нами отношения, куда-то исчезли от греха подальше. Основная цель публикации, написанной явно по заказу и под диктовку КГБ, - запугать, заставить отказаться от встреч и переписки с иностранцами. Стало быть, единственный способ показать им, что я не испугался - продолжать встречи и переписку так, как будто ничего не произошло.
* * *
Возле нашего дома, на детской площадке стоял милицейский микроавтобус с зашторенными окнами. Я шутя сказал Поле: «Не за мной ли?» И тут сзади раздался голос: «Александр Соломонович, можно вас на минуточку!» Обернулся: «Слушаю вас...» «Я следователь по особо важным делам, начальник следственной части Харьковской областной прокуратуры, советник юстиции Стороженко, - представился незнакомец по всей форме. - У меня есть ордер на обыск вашей квартиры и постановление о вашем аресте. Пройдемте в автобус!».
Нас привезли в отделение милиции. Меня отвели в камеру предварительного заключения, а Стороженко вместе с Полей отправился делать обыск в квартире. Несобранные мысли роились в голове: «Правильно ли я вел себя?.. Не перегибал ли палку?.. Вроде нет... Да и нет у них против меня ничего серьезного. Ладно, буду рассматривать это как очередной этап на пути в Израиль. Только Поле теперь придется нелегко».
Из камеры меня вывели далеко за полночь. Недовольная физиономия Стороженко. Очевидно, обыск закончился. И что можно было искать одиннадцать часов в нашей крошечной квартире? «Вы что, полы вскрывали?» - спрашиваю его. «Не волнуйтесь, ваши полы на месте», - «Нашли что-нибудь?» - «Нашли, все нашли, - он явно расстроен. - А теперь я должен обыскать вас лично. Выложите на стол все из карманов». Достаю ключи от квартиры, кошелек с деньгами, носовой платок, снимаю часы «Победа». Стороженко пересчитывает деньги, заносит сумму в протокол: 3 рубля 65 копеек.
В понедельник нас, человек десять-двенадцать из разных камер, милицейский «воронок» доставил в следственный изолятор на Холодной горе. На третий или четвертый день меня повели на допрос к Стороженко. «Ну, Александр Соломонович, как вам тюрьма? Осваиваетесь?» - «Да ничего, спасибо за заботу!» Следователь не ожидал такого ответа, видимо, думал, что я начну жаловаться на условия в камере, на контингент и прочее. Он тут же стер с лица притворную улыбку.
Самым важным на первом допросе для меня было ознакомление с протоколом обыска. Очень внимательно несколько раз перечитываю текст: пишущая машинка, несколько писем, израильский журнал, какое-то фантастическое «устройство для тайнописи, замаскированное под детскую игрушку»... Ничего существенного, на чем можно построить мало-мальски серьезное обвинение. Собственно, пока и неясно, в чем меня обвиняют. «Ну что? Нашли, какие прокламации я печатал на своей машинке?» - спрашиваю Стороженко. «Не волнуйтесь, Александр Соломонович. Мы ищем». – «Ищите и обрящете!», - подбодрил я его.
Подходит к концу второй месяц пребывания в СИЗО, а обвинение против меня так и не выдвинули. Стороженко проводит допросы как-то вяло, словно чего-то выжидает, похоже, что ему просто не о чем со мной говорить. Дал прочесть показания Зинченко: «Он прикрывался призывами о выезде в Израиль, чтобы скрыть свое намерение уехать в Америку». Показания Мошковича: «Этот, так называемый еврейский университет, был ничем иным, как курсами по изучению иврита». Ну и что? Ничего крамольного.
И вот однажды утром: «Парицкий, на выход!». Меня одного сажают в «воронок» и куда-то везут. Снаружи слышны звуки трамваев, шуршание троллейбусов. Наконец приехали, а куда - непонятно. Пол в коридоре устлан ковровой дорожкой. Где это я? Не в КГБ ли?..
***
- Здравствуйте Александр Соломонович! Ну, вот мы с вами и встретились. Я начальник следственного отдела управления КГБ Харьковской области полковник... (извини, полковник, запамятовал фамилию). Что же это вы? Ведь мы вас предупреждали, что будет, если вы не прекратите свою антисоветскую деятельность. Что же теперь с вами делать?
- Выпускать в Израиль.
- Нехорошо шутите... Вы разгласили государственные секреты. А это - измена родине, шпионаж, карается вплоть до высшей меры.
- Если разгласил, тогда конечно. Но я ничего не разглашал.
- А у нас имеется письмецо от ваших зарубежных дружков, где черным по белому написано, - он берет со стола какую-то бумагу и зачитывает: «Выпустите Александра Парицкого в Израиль. Все секреты, с которыми он был знаком, уже известны на Западе». Вот видите, это - шпионаж, высшая мера!
- Ну, зачем же так страшно, полковник? Вместо этой филькиной грамоты, написанной неизвестно кем, предъявите мне хоть один из секретных документов с моей подписью, содержание которого стало известно на Западе. А потом докажите, что именно я его разгласил, а не кто-то другой.
- Вы напрасно упорствуете, Александр Соломонович. Мы представим вам доказательства...
Наш разговор занял минут тридцать. В протоколе полковник написал, что мне предъявлено обвинение в разглашении государственной и военной тайны, и что я это обвинение отрицаю.
И зачем меня сюда привозили? Что они хотели узнать? Проверить «на вшивость» по поводу шпионажа?
Прошло еще две недели. Обо мне как будто бы совсем позабыли. Но вот опять: «Парицкий, на выход!» Полковник тот же, только кабинет другой.
- У вас в квартире найден израильский журнал, где напечатан клеветнический антисоветский материал. И еще мы нашли ваше письмо с резкими антисоветскими выпадами. Это статья УК об антисоветской агитации и пропаганде, наказание - до десяти лет заключения. Или другая статья УК о клевете на советский государственный и общественный строй, наказание - до трех лет. Вы должны четко понять: все зависит от того, как мы квалифицируем эти улики. Вы меня поняли?
Чего же тут, думаю, не понять. Как повернут мое дело, такой срок и дадут. Зато о шпионаже уже ни слова.
- Журнал мне оставил мне кто-то из знакомых, уехавший несколько лет назад. В нем стихи моего приятеля поэта Александра Верника. Я не только не давал его никому читать, но и давно забыл о нем. А письмо адресовано брату Изе в Израиль, тоже давнее – посмотрите на дату. Я его не отправил. Какая же тут агитация и какое распространение? Кого я агитирую?
- Ну, это мы решаем - было распространение или нет, - перебивает меня полковник. - И мы найдем тех, кому вы давали читать этот журнал.
Ну, раз «найдем» вместо «нашли», значит, искали и не нашли.
- Вы напрасно не хотите нам помочь, Александр Соломонович. Ваш отец был сговорчивее, он помогал нам...
Это уже удар ниже пояса! В 38-м году эти гады замучили моего отца, а теперь пытаются осквернить память о нем! Я чуть не набросился на полковника.
- Кому это «нам», помогал мой отец – Ежову, Берии?!..
Он явно не ожидал такой реакции. Молча надавил кнопку. «Уведите!» - приказал конвоиру.
* * *
Стороженко зачитал мне официальное обвинение: «Распространение клеветнических сведений, порочащих советский государственный и общественный строй». Допросы следуют один за другим каждый день. Новые протоколы, старые куда-то исчезли. Уже через неделю все закончено. Дело передается в суд.
Судебный спектакль продолжался три дня в помещении областного суда. Передние два ряда заняли крепкие молодые люди, остальные места заполнили сотрудники Института метрологии, очевидно, КГБ решил устроить для моих бывших сослуживцев нечто вроде показательного процесса.
Огласили эпизод с иностранными туристами, которые привезли мне «подрывную сионистскую литературу»... Не забыли упомянуть про мой «хулиганский поступок» на почте, когда, я, не, не прерывая разговора с нашим другом из Бостона Лэнни Маркусом, якобы «оскорблял советских граждан, возмущенных передачей шпионских сведений за границу». Телефонистка показала, что однажды, три года назад, она подключилась к линии и услышала, что я говорю что-то «антисоветское и клеветническое». Но что именно она уже не помнит...
Прокурор Попов пытался доказать, что я получал плату из-за рубежа за свою «клеветническую деятельность». Он спросил Полю, откуда у нас на сберкнижке такая большая сумма - 500 рублей. «Два работающих человека могут за многие годы скопить эту сумму хотя бы для того, чтобы вставить такие золотые зубы, как у вас», - ответила Поля. Судья пригрозил вывести ее из зала.
Главный упор обвинение сделало на коллективное письмо харьковских отказников, посланное генеральному секретарю КПСС Брежневу. Мы писали о том, что СССР ратифицировал Хельсинские соглашения, гарантирующие гражданам всех стран свободный выезд из страны проживания. Не разрешая нам выехать в Израиль, власти нарушают эти соглашения, и мы будем в рамках закона отстаивать наши права.
- Вы узнаете свою подпись, гражданин Парицкий? – спросил прокурор.
- Да, узнаю. Мне действительно уже пять лет не позволяют уехать в Израиль. Это и есть нарушение Хельсинского договора.
- Всем известно, что Советский Союз выполняет международные соглашения и договоры. Значит, факт клеветы установлен!
13 ноября 1981 года судья огласил приговор: три года лишения свободы с содержанием в лагерях общего режима. Большая часть формулировок приговора слово в слово повторяли формулировки статей в местных газетах, посвященных моей персоне. Это меня ничуть не удивило. Ведь у авторов этих пасквилей и у режиссеров судебного действа был один заказчик.
***
Юра Сало, «пахан» нашей камеры в СИЗО, просвещает меня, по каким дням в какие зоны уходят этапы. Задействованы все дни недели кроме воскресений. Что ж, выбирать мне не приходится и торопиться тоже незачем. Но почему-то именно в воскресное утро меня «выдергивают» на этап.
Вот и знаменитый «столыпин» - вагон-тюрьма. «Первый пошел! Бегом!..» – кричит конвоир, и первый зэк бежит из «воронка» к вагону. «Второй пошел!.. третий пошел!.. четвертый, пятый... Бегом, бегом, вашу мать!» – стервенеет конвой. Зэки, как зайцы, мчатся по проходу между двумя рядами конвойных и ныряют в камеры-купе вагона, снаружи ничем не отличающегося от обычного пассажирского. Чуть зазевался - получишь по спине, по голове, по зубам «киянкой», увесистым деревянным молотком. Конвой шутить не любит.
36-дневное путешествие в «столыпине» через всю страну с Запада на Восток с тремя остановками в пересыльных тюрьмах Свердловска, Красноярска и Иркутска закончилось в Улан-Удэ. Отсюда всего шесть часов пути до поселка Выдрино, где мне предстоит пробыть ближайшие два с половиной года...
Раннее утро, но зэки уже на работе. Нас, новоприбывших, держат в бараке «предзонника». Из окна виден пустынный заснеженный плац размером с футбольное поле. По нему бродят одинокие фигуры каких-то доходяг в ужасных лохмотьях. Картина до боли напоминает документальные кинокадры и фотографии из немецких концлагерей. Но это не кино и не концлагерь времен войны. Это исправительная трудовая колония п/я ОВ-94/4 в Бурятской Автономной Советской Социалистической Республике. На календаре февраль 1982 года.
Письма из зоны
5 марта 1982 года
«Я уже четыре дня как работаю. Место работы - лесная биржа, находится в 3 км от зоны, мы ходим туда в сопровождении конвоя. Здесь стоят сильные морозы. Ночью минус 25-30 градусов, днем немного теплее. Работать приходится фактически на открытом воздухе, т.к. лесоцех не отапливается и открыт со всех сторон. Работа физически довольно тяжелая. Когда оборудование работает без поломок, то темп бешенный. На станках, рассчитанных на 200-250 шпал за смену, дают до 400 шпал и более. Так молодежь (средний возраст заключенных в колонии 22 года) зарабатывает себе УДО - условно досрочное освобождение. Мне работать в таком темпе трудновато... Бывает, что даже телогрейка становится мокрой и потом обмерзает, а никакой сушилки здесь нет. Сушить одежду можно только в бараке, в жилой зоне. Но я думаю, что привыкну и будет легче. Так что вы за меня не беспокойтесь».
6 марта
«На работу во вторую смену мы строимся в 4 часа 15 минут пополудни, а возвращаемся в зону около 3 часов ночи. Т.е. только в рабочее время на холоде приходится быть 11 часов, не считая всех построений и проверок… Вот почему холод в бараке, где мы спим и бодрствуем в свободное время, очень неприятен. Остается только ждать тепла... Каждый прожитый здесь день, каждая шпала, каждый шаг, который я делаю на работу и с работы, приближает нас к заветной цели. Именно этим и только этим я тут живу...»
12 марта
«Здравствуйте, мои родные! Уже вечер, около 9 часов, скоро отбой. У нас с вами разница во времени пять часов. Значит, дети пришли из школы, вы все собрались и уже пообедали. Сегодня мне исполнилось 44 года. Я отметил день рождения по зэковски: наработался так, что все тело гудит, а спина как отбивная котлета. Такая у меня работа - бревна катать... Я удивляюсь себе: вот уже вторая неделя заканчивается, а я держусь, несмотря на гипотонию. Ты ведь знаешь, как ведет себя мое давление: то все нормально, а вдруг – криз. При поступлении в зону я говорил об этой своей болячке, и все же попал на тяжелую работу. Ничего, человек привыкает к любым условиям и к любой работе. Надеюсь, со временем я тоже втянусь».
18 марта
«Работа у меня все та же, постепенно к ней привыкаю. А вот к чему действительно привыкнуть трудно, так это к отношениям между людьми. Здесь весьма наглядна борьба за существование. Эта борьба происходит всегда и везде: за место в столовой и за место в строю, когда мы идем на работу, за место в секции жилого барака и в тысяче других мест. И каждое завоеванное тобой место обозначает твое место в данном обществе. Хуже всего новичкам, таким, как я. Все вокруг стремятся «опустить» их как можно ниже. Это означает - есть хуже и меньше других, работать больше и тяжелее других и за других... Второй отряд, куда я попал, отличается во многих отношениях, в том числе в отношении «беспредела» и «крысятничества», т.е. воровства. Пока я не займу здесь определенного положения, мне придется нелегко...»
25 марта (дочке Дорине)
«Здравствуй Дорюшенька! Через две недели ты отпразднуешь свое шестнадцатилетние. Между нами такое большое расстояние, что я тороплюсь отправить тебе поздравление, чтобы не опоздать. К сожалению, на этот раз я не могу тебе ничего подарить, кроме этой открытки. Так сложились обстоятельства. Если все будет благополучно, через три года вся наша семья переедет в Израиль. Но сейчас надо жить не только мечтой о будущем, но и повседневной жизнью со всеми ее заботами и радостями... Дорогая доченька, я очень хочу, чтобы ты была счастливой, чтобы никогда не жалела о том, на что решились твои родители, и была бы нам всегда благодарна...»
1 апреля
«...Работа, которую я делаю, физически трудна. Но она была бы терпима даже при моем здоровье, если бы после работы можно было спокойно отдохнуть, поесть, отвлечься. Но ничего этого нет. Отношения между зэками, между начальством и зэками, между блатными и прочими такие, что уж лучше работать 24 часа в сутки, чем «отдыхать» после работы... На еду нам отводят 2-3 минуты. Поэтому все едят в столовой без хлеба. Хлеб берут с собой и едят по дороге в барак или на койке...»
2 апреля
«...Матерщина и рукоприкладство сильно унижают человеческое достоинство. Посмотришь – каждый третий-четвертый в колонии ходит с синяками на лице. Закон кулака - основной закон зоны. Кто сильнее и нахальнее, тот все забирает у более слабого и тихого. А ты ведь знаешь мой принцип - никогда не толкаться локтями. Здесь такое поведение рассматривается как признак слабости, и тебя пытаются затоптать в грязь. У этих людей такая философия жизни, и они не представляют себе, что можно жить
по-другому. Я стараюсь держаться, как только могу… Пока я жив и здоров, слава Господу».
6 апреля
«…А где же ваши письма? Может быть, их не пропускают? Пишите как надо, как я вам пишу. Живу я нормально и даже очень хорошо. Работа, хотя и тяжелая, зато имеет то громадное преимущество, что не требует никаких умственных затрат. Голова такая чистая и свежая, что даже желания думать нет. С питанием тоже полный порядок: строгая диета против ожирения и лишнего веса. Все по норме - на 24 копейки в сутки. Правда, с переходом на 12- часовый рабочий день в ночную смену ввели дополнительный прием пищи - пайка хлеба и миска каши. Это несколько нарушает строгость диеты, но только дважды в неделю, когда наш отряд выходит в ночь. Я уже сбросил все лишнее, и это мне только на пользу...»
Бостон, США. Сбор подписей под петиций с требованием
освободить узника Сиона Александра Парицкого, 1981 год
В июне 1982 года в Выдрино прибыл из Улан-Удэ большой начальник - заместитель министра внутренних дел Бурятии полковник Цветков. Он сообщил мне, что злостный антисоветчик некий профессор Болонкин, отбывавший срок в бурятской колонии строгого режима, осознал подрывной характер своей антисоветской деятельности, искренне раскаялся и попросил прощения у советского государства. Полковник дал мне газету с покаянным письмом. Болонкина и настойчиво предложил последовать его примеру. При этом Цветков дал понять, что в противном случае мое положение в зоне может осложниться, и, как бы между прочим, заметил, что в разрешении на выезд мне отказано до 1990 года.
Понимать это надо было так: «Давай, Парицкий, колись! Выбора у тебя все равно нет». Я так и понял. И ответил, что мне неизвестны преступления, которые совершил Болонкин, и мотивы, по которым он раскаялся. Я же никаких противоправных действий не совершал, поэтому мне не в чем раскаиваться. Цветков сказал, чтобы я хорошо подумал, а как надумаю, написал письмо прямо в министерство, на его имя.
Сообщение об этом «ультиматуме» нужно было передать Поле с тем, чтобы оно ушло дальше - на Запад. Но как это сделать в обход лагерной цензуры? Я решил написать все открытым текстом, сделав вид, что хочу спросить у жены совета насчет возможного покаяния. Мол, поскольку вопрос касается не только меня, но всей семьи, я не могу самостоятельно принять столь ответственное решение. Такое письмо цензура должна была пропустить. Уловка сработала. Поля, которая тогда находилась в Выдрино после нашего свидания в лагере, ответила подробным письмом, смысл которого сводился к тому, что мне не в чем раскаиваться. И я мысленно поблагодарил Господ за то, что Он наградил меня такой женой.
Месяца через три после беседы с Цветковым меня перевели на переноску «лафета». «Лафетом» тут называют тяжеленные семиметровые плахи, которые надо вдвоем перенести на плечах от пилорамы в тарный цех. В пару мне дали молодого здорового бугая, который все время подгоняет: «Давай, давай, быстрее!». Я осаживаю его, выбиваюсь из сил, а он гонит и гонит... И тут до меня доходит интересная информация: мой напарник хвастался своим дружкам, что ему пообещали условно-досрочное освобождение, если он «загоняет Парицкого». Администрация, очевидно, твердо решила идти по пути, проверенному на раскаявшемся профессоре, и дает мне это почувствовать на собственной шкуре. Очень уж им хотелось принудить меня к покаянию, сулившему новые звездочки на погонах и продвижение по службе.
В этой ситуации ничего другого не оставалось, как заявить, что я отказываюсь выходить работу и получить: пятнадцать суток штрафного изолятора (ШИЗО).
Камера ШИЗО размером два с половиной на три метра рассчитана на четверых, но пока нас трое. Из «обстановки» - деревянные нары, которые днем пристегивают к стене, и параша в углу. Внешняя дверь стальная, а за ней еще металлическая решетка. Кормежка такая. Один день - только пайка хлеба и три миски воды. На следующий день утром и вечером миска жидкой каши и кружка чаю без сахара, в обед - миска щей. И так - до конца срока. Вначале голод донимает очень сильно, но дней через десять к такой «диете» можно привыкнуть. Заключенный абсолютно лишен общения с внешним миром – полная изоляция. Никаких выводов на прогулки из вонючей полутемной камеры. Переписка тоже запрещена.
Вскоре я потерял счет дням - пусть считает администрация. Каждые 15 суток мне дают расписаться под очередным постановлением о продлении срока еще на одну «пятнашку» за очередной отказ выполнять непосильную работу. Но и «пятнашкам» когда-то приходит конец. Как злостный нарушитель дисциплины и правил пребывания в колонии я был осужден к изоляции на шесть месяцев в помещении камерного типа (ПКТ).
В ПКТ кормят три раза в день, пытка голодом прекратилась. А главное - над парашей висит умывальник с водой, есть кусок мыла и вафельное полотенце. Это было настоящим счастьем - умыться после двух месяцев в ШИЗО, где такой возможности не было. Кроме того, раз в неделю выводят на полчаса в прогулочный дворик.
***
После пребывания в ШИЗО и ПКТ на зоне меня встретили замечательно. Сначала - баня, где я долго наслаждаюсь горячей водой и переодеваюсь во все чистое. В отряде в честь моего возвращения накрыт стол: лук, чеснок, хлеб, масло, «чифирь», печенье, сахар. Пиршество королей! Теперь у меня уже совсем иной статус, другой «авторитет». Вряд ли лагерные начальники добивались именно этого, но вопреки их целям и планам, мое положение резко изменилось в лучшую сторону.
Утром подходит «бугор» и извиняющимся тоном просит выйти на работу: «Начальство приказало, чтобы ты выходил на лафет. Ну, ты... это... не бойся. Что-нибудь придумаем...»
Администрация, кажется, поняла, что штрафным изолятором меня не напугать. Понятное дело, марку они держат, но обстановка вокруг совсем иная. «Бугор» суетится: «Ты тут посиди, другие поносят. Если что, я дам знать». Сижу в тихом месте, загораю. Бежит звеньевой: «Возьми вот этот, полегче... Пусть видят, что и ты носишь». Так работать не только можно, но даже полезно - вроде как физзарядка
Письма из зоны
12 сентября 1982 года
«Дорогая и любимая Поличка! После 20 суток в ШИЗО меня выпустили в зону и уведомили, что сегодня во вторую смену мне опять выходить на переноску «лафета». Как видишь, вопрос поставлен принципиально, и я ответил на него принципиальным отказом.
По-видимому, администрацию это устраивает. Меня тоже... Итак, ШИЗО еще на 15 суток, а, может быть, и два раза по 15. Затем, скорее всего, ПКТ - тюрьма в зоне, куда помещают на два-три месяца или на полгода. Таковы мои перспективы. Как будет на самом деле, покажет будущее. Знай, моя любимая, что эти перспективы меня ничуть не пугают. Я готов вынести все испытания, которые предстоят... Прошу тебя, моя дорогая, не беспокойся обо мне. Больше внимания обращай на свое здоровье. Не знаю, когда еще представится возможность написать вам следующее письмо... Я вас всех очень люблю».
12 марта 1983 года
«Мои родные, дорогие, любимые! С нетерпением ждал того дня, когда смогу написать вам очередное письмо. Содержание в ПКТ - по правилам тюремного заключения строгого режима, поэтому я могу посылать только одно письмо в два месяца. Как я и предполагал, меня «закрыли» сюда на полгода, а в ШИЗО я пробыл до того 58 суток... Если планы начальства совпадут с моими, то 13 апреля я выйду в зону и свой строгий режим сменю опять на общий. Будет ли это надолго, станет ясно позднее. А пока могу сообщить, что минувшие шесть с половиной месяцев в ШИЗО и ПКТ прошли без болезней. Только в конце февраля немного простудился – кашляю и насморк. Но я решил с этими пустяками к врачам не обращаться... Получил очень дорогое для меня и ценное письмо от Полички со стихами Анны Ахматовой. Спасибо тебе, дорогая! Стихи замечательные! Сообщите мне даты оставшихся в этом году еврейских праздников - Нового года, Судного дня, Хануки и других. Поздравляю вас и всех знакомых харьковчан с Пасхой. В будущем году в Иерусалиме!..»
20 апреля
«Уже неделя, как я «на свободе» - в зоне. У нас тут солнышко пригревает довольно чувствительно. Я стараюсь как можно глубже дышать вольным воздухом и как можно чаще подставлять лицо солнечным лучам. И начальство пошло мне навстречу - с первого же дня поставили работать на свежем воздухе... Можно считать, что 236 дней в ШИЗО и ПКТ прошли благополучно. Я жив и здоров. Сегодня круглая дата – ровно 600 дней позади, а до конца срока еще 399 дней. За меня не беспокойтесь...»
***
Объявили, что умер Брежнев. К власти пришел Андропов и сразу стал закручивать гайки. Отношение к заключенным ужесточилось. Ходят слухи, что «не поддающимся исправлению», по представлению администрации колонии дают новый срок. У меня есть хорошие шансы попасть под это постановление.
До вечерней проверки оставалось еще полчаса. Я прилег на шконку и задремал. Мне приснилось, что Аня лежит в кроватке и тонким, плачущим голосом тянет: «Ма-а-а-ма, ма-а-а-ма! Я не хочу умира-а-а-ать!» В ужасе вскочил на ноги. Сердце бешено колотится в груди, пытаясь вырваться наружу, отдаваясь болью в спине и в боку. Посидел немного на койке.
Сердце все отбивает морзянку. Не знаю, был ли это сердечный приступ, спровоцировавший страшный сон. Или сон спровоцировал приступ.
Продолжаю ходить на работу, хотя работать все труднее - появилась отдышка. Домой пока решил ничего не сообщать, чтобы зря не беспокоить Полю... В начале октября начальник санчасти Березов, прослушав сердце при медосмотре, дал освобождение от работы. На следующий день меня положили в санчасть. Несмотря на таблетки и уколы, состояние становилось все хуже. Березов настоял, чтобы меня отправили в Улан-Удэ, в республиканскую тюремную больницу в Южлаге.
Письма из зоны
10 июня
«…Ты хорошо сделала, что не приехала сюда в апреле. Нечего здесь делать ни тебе, ни мне. Но я, к сожалению, пока уехать не могу – «дела» не пускают... Если все будет благополучно, мы увидимся в августе 84-го. Или еще когда... Во время следствия по делу Тарнопольского сюда приезжал следователь, задал мне много вопросов. Я отвечал так, чтобы не навредить Юре... Как вы сводите концы с концами? Хорошо, что Изя помогает продуктами. Я ни в чем не нуждаюсь, если не считать свободы и встречи с вами. Я вас очень люблю».
5 августа
«...У меня все более или менее благополучно. Кормить нас стали значительно лучше, чем в прошлом году. За обедом выдают по целой головке репчатого лука, а иногда и несколько зубчиков чеснока. Хлеб - 650 грамм в сутки… Берегите себя, следите за своим здоровьем. Я здоров, пока вы все здоровы».
20 октября
«Пишу из Улан-Удэ, из больницы... Вы только не волнуйтесь, пожалуйста, ничего страшного со мной не произошло. Просто немного забарахлило сердце - толкает в левый бок и будит по ночам. Кроме этого развилась аритмия. Надеюсь, что это явление временное и скоро пройдет. Как долго еще пробуду здесь, не знаю. Может быть, уже через недельку вернусь в Выдрино... Больше всего меня волнует Полино здоровье. Нельзя ей переживать и отчаиваться. Спокойствие и терпение – вот лучшие лекарства...»
30 декабря
«Дорогая Поличка! Я счастлив, что повидал тебя. Ты хорошо выглядишь и вообще большой молодец... После нашего свидания я хожу как именинник. Ты ведь знаешь, как я равнодушен к вещам. А тут, как ребенок, не могу нарадоваться на валенки, шапку и рукавицы. Валенки я подшил войлоком, они очень теплые и удобные. Шапка сама просится на голову. А про рукавицы и говорить не приходится...»
Бедная моя, многострадальная Поля! Эти три года для нее были годами настоящей каторги. Она написала сотни жалоб в разные инстанции, постоянно ездила в Москву, добивалась приема в МВД и в Прокуратуре СССР, в Президиуме Верховного Совета. Каждые два-три месяца приезжала за пять тысяч километров в Выдрино, чтобы достучаться до меня, узнать обо мне. Ее моральные и физические перегрузки, переживания за меня и за детей в тысячи раз превосходили все то, с чем пришлось столкнуться мне самому.
***
Мы живем «семейкой» с баптистским пастором Николаем. Наши «шконки» стоят рядом, у нас общие тумбочки. Николай регулярно получает по своим каналам с воли «грев» (продукты), и делит его по-братски. После больницы меня поставили на легкую работу. Теперь я режу «лафет» на доски дисковой пилой. Работа физически нетрудная, но опасная. Надо постоянно быть начеку.
И тут неожиданно якобы за отказ от работы меня снова забирают в ШИЗО... Сквозь закрытую дверь камеры слышу в коридоре голос замначальника колонии Акулова. Прошу прапора отвести меня в дежурку к нему. Говорю, что закрыли в ШИЗО за отказ от работы, а я не отказывался. «Ладно, посмотрим, что там у тебя. - Акулов берет со стола какую-то папку и зачитывает. - Кричал в столовой: «Сало пусть едят коммунисты!» Собирался устроить коллективный побег. Призывал бурят уезжать в Израиль... Да, матерьялец, конечно, не высокого качества. Но вот тебе мой совет: досиди здесь, сколько тебе еще осталось и поезжай в свой Израиль». Выходит, я не ошибался - на меня действительно собирали материал для нового дела. Но ход ему не дадут, иначе Акулов не стал бы читать мне эти доносы.
На этот раз в ШИЗО меня долго не держат. После второй «пятнашки», переводят в ПКТ до конца срока. После завтрака я обычно пересказываю сокамерникам истории из «Ветхого завета». К моему удивлению, отпетые уголовники охотно слушают «еврейские сказки». Часов в девять начинаю маятниковое хождение по камере, чтобы выполнить ежедневную норму - десять километров. Монотонная ходьба отлично успокаивает нервную систему, иногда я даже впадаю в некий транс.
***
И вот наступил этот день! Заскрипел ключ в замке. Задвигался стальной засов. «Кто тут сегодня освобождается? Фамилия, имя, статья, срок?..» В дежурке заставляют раздеться донага. Заглядывают во все отверстия. Прощупывают складки одежды. Все как в первый раз, три года назад.
На платформе меня встречают Поля и приехавший с ней Костя Фуксшимов. Мы садимся в вагон, поезд трогается. А меня не покидает ощущение, что вокруг что-то не так. И вдруг понимаю... Вокруг - цветной мир, который я не видел целых три года! Вон идет мужик в синем спортивном костюме. Женщина в красной кофте ведет за руку девочку в пестром платьице... После черно-белого кино выдринской зоны это кажется совершенно нереальным. Поля и Костя не понимают моего состояния и смотрят на меня с некоторой опаской. А я все никак не могу согнать с лица счастливую улыбку дебила...
Харьков подействовал на меня отрезвляюще. Эйфория сменилась чудовищной усталостью. Я заметил, что наши девочки проявляют в отношениях со мной тщательно скрываемую настороженность или, скажем помягче, какую-то сдержанность. Порой я ловил на себе их вопрошающий взгляд: кто это приехал к нам из далекого Выдрино?
Вспоминая себя в первые недели и месяцы после зоны, должен признать, что домой из лагеря действительно вернулся другой человек. И очевидно, со стороны это было особенно заметно. Три года я жил в состоянии круговой обороны, всегда настороже. Волк-одиночка, обложенный охотниками и собаками. Я не мог ни на кого положиться, никому довериться. Родные и друзья поздравляли меня с окончанием мучений. А я постоянно ловил себя на мысли: что на самом деле думают эти люди? Что лежит за их словами, улыбками, объятиями? Прошло немало времени, прежде чем я окончательно оттаял с помощью Поли и девочек.
В котельной, где перед арестом я работал кочегаром, меня охотно взяли обратно – приближался отопительный сезон. Работа там обладала тем достоинством, что давала много свободного времени. Под рев газовых горелок я писал ответы на письма зарубежных друзей, которые за время моего отсутствия доверху заполнили картонную коробку из-под телевизора «Березка». Я всерьез занялся изучением Торы, стараясь постичь ее божественный смысл и обнаружить глубинную связь между содержанием священной Книги и событиями моей жизни.
* * *
Мой арест, разгром еврейского университета и семинаров, практически полное прекращение выдачи разрешений отразились на настроениях харьковских отказников. Можно сказать, что поставленные властями цели по подавлению в городе еврейской активности были достигнуты. Все перессорились: какие-то мелкие обиды, претензии и подозрения. Каждый заперся в своей раковине, не хотел ни видеть, ни слышать ничего о других.
Плакат, выпущенный израильским Общественным советом в защиту евреев СССР. Надпись на иврите:
«В 1981 году Александр Парицкий был осужден на три года заключения в исправительном лагере.
Он полностью отбыл наказание, но до сих пор не получил разрешение на выезд»
Я попытался наладить контакт хотя бы с немногими стариками, которые посещали полулегальный молельный дом на окраине города. Пришел к ним с просьбой подписать обращение в горисполком о выделении помещения под синагогу. Но бедняги шарахнулись от меня, как только я назвал свое имя. В городе, где проживали тысячи еврейских семей, с трудом удалось собрать около двадцати подписей. Официального ответа на это обращение не поступило. Зато в городской газете «Красное знамя» появилась статья под рубрикой «Осторожно, сионизм!». Приведу оттуда один пассаж:
« …И вот уже отбывший уголовное наказание некий Парицкий решил, что лично ему и его семье крайне необходима… синагога. Значит, ее надо открыть! А детишкам хорошо бы с «младых ногтей» учить иврит. Выходит, надо ввести в школах курс обучения этому языку. Демагогия? Безусловно. Но именно таким способом и нагнетается пресловутый «еврейский вопрос». А в мутной водичке легче вылавливать рыбку профессионалам из ЦРУ и израильской разведки Мосад».
* * *
Выездные визы наша семья получила в канун Песаха 1988 года. Вернувшись из ОВИРа домой, мы нашли в почтовом ящике извещение о зарубежной посылке. В посылке оказалась маца. Мы сидели на ящиках, готовых к отправке в Израиль, и грызли мацу, как это делали наши предки во время исхода из Египта...
Александр Парицкий после возвращения из лагеря. Харьков, октябрь 1984 года
21 апреля мы приземлились в аэропорту Вены. Поля плачет от счастья, я никак не могу ее успокоить. Да и сам как в тумане – не могу поверить, что после двенадцати лет испытаний мы, наконец, на свободе. В австрийской столице нас встретил представитель Сохнута: «Кто в Израиль, отойдите налево, а кто в Штаты – направо». Я, Поля, Аня и еще один старичок отошли налево. А все остальные, человек сорок, двинулись вправо...
В Израиле был короткий митинг с участием официальных лиц. Я поблагодарил всех за помощь, которую нам оказывали на протяжении долгих лет противостояния с тоталитарным режимом. Потом мы загрузили свои чемоданы и баулы в такси и поехали в центр абсорбции «Мевассерет Цион».
(Материал подготовлен на основе книги воспоминаний Александра Парицкого «Молитва»)
Публикуемые в этой рубрике материалы предоставлены
израильской ассоциацией «Запомним и сохраним».
http://www.soviet-jews-exodus.com
Исполнительный директор Аба Таратута
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #4(174) апрель 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=174
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer4/Paricky1.php
