И когда потеря громом крушенья
Оглушила, полоснула по сердцу,
Не спешите сообщить в утешенье,
Что немало есть потерь по соседству.
Не дарите мне беду, словно сдачу,
Словно сдачу, словно гривенник стертый!
Я ведь все равно по мертвым не плачу -
Я не знаю, кто живой, а кто мертвый.
А. Галич
Образ покойного Освальда Руфайзена – он же о. Даниэль – начал обрастать мифами еще при его жизни, а уж после смерти и вовсе пошел вразнос. Википедия честно признается, что не в силах отделить правду от вымысла, биографии на разных языках не стыкуются, докатились споры и до нашего портала. Мне кажется, прежде чем говорить и спорить следует отделить Даниэля Руфайзена от героя известной книги Улицкой, который, невзирая на совпадения в биографии, Руфайзену не родственник и даже не однофамилец.
Разумеется, я не подвергаю сомнению право автора изображать своих героев как ему нравится и наделять их жизнеописаниями, где-то как-то совпадающими с биографиями реальных людей. В конце концов, Лев Толстой даже имена Наполеона и Кутузова дал своим персонажам, на соответствующих исторических деятелей похожим как гвоздь на панихиду. Но за Наполеона-то есть кому вступиться, уйма историков его давно уже описали по полной доскональности. А вот за Руфайзена я боюсь.
Боюсь, чтобы смягченный, опоэтизированный и сглаженный образ средней художественности не заслонил, не обрек на забвение жизнь и судьбу, что при всей своей уникальности содержит немало интересного для всякого, кто задумывается (а не просто слезы проливает) над трагедией евреев Европы. О не всегда удачных, но предельно искренних поисках не только спасения от смертельной опасности, но и утраченного смысла бытия.
В нашей мини-державе, где всякого рядового гражданина от самого большого начальника отделяет не более двух-трех рукопожатий, о людях заметных слышать доводится не из газет, а из первых рук, и главное – куда легче представить себе ситуацию, в которой живет и действует человек, понять его решения и поступки. Не стоит сводить его трагедию к испытанию "на разрыв" между еврейством и христианством, на самом деле все было гораздо сложнее.
После его смерти родственники не раз повторяли, что следует учитывать ситуацию, в которой он оказался, явственно имея в виду Холокост. На мой взгляд, это правда, но… не вся. Стоит отмотать фильм немного назад и приглядеться к тому, что происходило в Восточной Европе после окончания Первой мировой войны. Версальские державы хотели, конечно, как лучше, а получилось как всегда. Благие намерения, подарить свою территорию каждому из народов развалившейся австрийской, российской и турецкой империи, пришли в непримиримое противоречие с реально существующей чересполосицей, старыми счетами и новыми амбициями. Чехи принялись разбираться со словаками, поляки с украинцами, венгры с румынами, сербы с хорватами… далее – по списку.
У Второй мировой на каждом ТВД характер был свой. В Западной Европе немецкие захваты были, в сущности, прообразом будущего ЕС, в Африке, на Ближнем Востоке, на Тихом океане войны шли все больше колониальные, в СССР поначалу – продолжение Гражданской, а в Восточной Европе на обломках империй шло размежевание между народами. Мало того, что Польшу с двух сторон дружно рвут Германия и Россия – сами поляки тут же накидываются на евреев (Едвабне), украинцы при первом удобном случае устраивают им на Волыни геноцид, да не позабудем еще сражений между пророссийскими и прозападными польскими партизанами…
Одним словом – война всех против всех, в эпицентре которой внезапно оказывается семнадцатилетний парнишка из ассимилированной еврейской семьи. Идеал родителей – европейская (конкретно – немецкая) культура. Сам он состоит в сионистской молодежной организации. Но в создавшихся условиях то и другое помогает мало.
С согласия родителей братья бросают их на верную смерть, ибо выбор – либо бросать, либо с ними погибнуть. Отчаянная попытка спасти евреев кончается доносом немцам, а немец – враг и палач – жалеет и отпускает его… С партизанами отношения складываются неоднозначные, зато монахини его прячут… И дело тут не только (и не столько) в естественном стремлении выжить, но и в том, что обрушилась вся привычная картина мира: где верх, где низ, кто свой, кто чужой, что правильно и что преступно… И вот в такой ситуации в руки ему попадает книга, написанная много веков назад…
Хотя в современном мире про нее мало кто не слыхал, но еще меньше таких, что ее читали. Священная книга христиан, которую именуют они "Новым Заветом". Так вот, те немногие, кто читал, не ограничиваясь благоговением, но пытаясь как-то понять, подтвердят, что написана она в ситуации аналогичной ситуации нашего героя: распад общества, столкновение культур на фоне иностранной интервенции, война всех против всех. А в качестве выхода из создавшегося положения предлагается всеобщее примирение, создание новой мировоззренческой парадигмы, которая каждому подойдет. Вот просто так - взять и распри все отбросить, забыть о принадлежности к враждующим лагерям: нет ни эллина, ни иудея, ни римлянина, ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного…
…И откуда ж ему, тогдашнему, знать, что ни одну религию с ее священными книгами безоговорочно идентифицировать не стоит, ибо с изменением исторической ситуации и поведение, естественно, меняется, для чего и придуман институт комментирования. Что современные христиане модель Нового Завета давно отбросили – и правильно сделали, не уподобляясь дурачку, что плачет на свадьбе и пляшет на похоронах. Что успех первохристианства обусловлен был, в частности, равным статусом иудея и эллина, ни тот, ни другой изначально "старше мастью" быть не мог, католицизм же, напротив, был своим для поляков многие века, и чужаков принимали они с большим разбором. Что за исчезновением эллина, скифа или римлянина закономерно последовало возникновение француза, немца, итальянца, каковые не замедлили тем же манером передраться друг с другом…
Когда первая эйфория, известный "синдром неофита", пройдет, он почувствует это. Не осознает (теория его сильной стороной никогда не бывала) – а именно почувствует. И начнет лихорадочно искать причину несоответствия реальной церкви своему как бы идеалу, путаясь в "греческом влиянии", догмате троичности, каких-то литургических формах, и лишь под конец поймет, что "всечеловечность" христианства – не более чем миф, один из многих мифов, которыми в изобилии украшают себя все религии человечества.
Во избежание недоразумений – к христианству как таковому отношусь я с огромным уважением, как к религии, так и к соответствующей цивилизации. С уважением отношусь я и к личному выбору каждого человека, тем более в нашем атеистическом мире не назову никогда предателем еврея, нашедшего свой путь к Богу в церкви или англосакса, всерьез практикующего дзен-буддизм. Но т.н. христианский универсализм, т.е. претензия на всеобщее примирение и самый короткий путь к Богу для всего человечества, по моему глубочайшему убеждению, был и остается иллюзией. Со временем Даниэль это поймет, но… поймет слишком поздно.
Христиане будут его терпеть, потому что не особо мешает и даже помогает иногда, но по настоящему места себе в церкви он не найдет. Не найдет он его, конечно, и в Израиле. И не в том даже дело, что крестился, мне лично известны случаи, когда христиане и даже крещеные евреи не только гражданство получали (он его, кстати, в конце концов, тоже получил!), но и вполне находили себе место в израильском обществе, пользовались уважением у сограждан. Однозначно не подошли Израилю его собственные идеи, причем, не каким-то националистическим поселенцам, как намечтала госпожа Улицкая, а вообще – совсем-совсем никому.
Попробую объяснить это на простом кулинарном примере:
Неизменно популярным в досоветской, советской и постсоветской России был и остается салат оливье. Ингредиенты, правда, меняются – в советское время не достать было многое из того, что в изобилии предлагалось при проклятом царском режиме, а более современных вариантов не пробовала я уже лет двадцать – но неизменной остается общая идея: все, что достанешь – мелко нарезать, залить майонезом и перемешать до полной гомогенности.
В Израиле же к излюбленным блюдам относится (наряду с питами, шницелями и фалафелем) простой американский сэндвич: берется булка, режется пополам, и между половинками закладывается… ну, в общем, все, что влезет: сыр так сыр, маслины так маслины, помидоры, петрушка, грибы, огурцы, можно и рыбки добавить… Но перемешивание ингредиентов происходит только между зубами конечного потребителя.
В Москве моего детства не редкость было встретить в одной комнате коммунальной квартиры русскую, в другой – еврейскую, в третьей – татарскую семью. Все дети играли вместе во дворе, за одной партой сидели в школе, а выросши женились друг на друге, потому что понимали себя как членов одного общества, в котором различия подлежат со временем преодолению в рамках единой культуры. Как в песне Визбора поется – это общество типа оливье.
В Израиле я с изумлением обнаружила совсем другую картину: разнообразные общины со своеобразной культурой существуют рядом, но не вместе. Причем, не просто евреи и арабы, нет. Арабы, оказывается, бывают бедуины и друзы, мусульмане и христиане (да еще самых неожиданных конфессий), а уж евреи… Лет 10 назад знакомые мои в Беэр-Шеве жили на улице, на противоположной стороне которой рядком стояло с полдюжины синагог: польская, алжирская, иранская, индийская (по субботам – кружевные сари потрясающей красоты), теперь, вероятно, прибавилась еще и эфиопская. И все это считается в порядке вещей, все дорожат своими традициями, и нечастые смешанные браки не создают такого "общего пространства" как в Москве – как правило, молодая семья просто присоединяется к сообществу невесты или жениха. Общество типа сэндвича.
Причина не только в диаспоре. Уже во времена ТАНАХа была Земля Обетованная проходным двором на семи ветрах, стратегическим коридором, на который зарились все империи. Есть в Иерусалиме музей околобиблейских культур, и чего же там только нет, чего только тут у нас ни выкапывают: хананейский алтарь, саркофаги с египетского кладбища, посуда из Месопотамии, греческие монеты…
Так вот, в тех кругах московских интеллектуалов, где живет госпожа Улицкая, по умолчанию принимается, что нормальное общество может быть только типа оливье (хотя некоторые тенденции современного развития не подтверждают такого мнения, но это – тема другая). Естественно, за пару недель, проведенных в наших краях, не могла она ни понять, ни прочувствовать общество типа сэндвича. Совсем по Маяковскому:
Лошадь
сказала,
взглянув на верблюда:
«Какая
гигантская
лошадь-ублюдок».
Верблюд же
вскричал:
«Да лошадь разве ты?!
Ты
просто-напросто —
верблюд недоразвитый».
И знал лишь
бог седобородый,
что это —
животные
разной породы.
У нее, правда, хватило интуиции осознать и смелости открытым текстом сознаться, что она "ничего тут не понимает", но не хватило добросовестности сделать из этого практические выводы и написать про что-нибудь другое. Вот тут-то и разошлись пути двух Даниэлей. Руфайзен жил и умер в реальном Израиле, а Штайн, поскольку ни один литературный герой больше своего автора ни знать, ни понимать не может, оказался в слегка стилизованной под Израиль Москве.
Улицкая автоматически принялась достраивать и дорисовывать непонятое по привычным шаблонам своего мира, где самым главным, самым типичным противостоянием является противостояние свободной личности государственным или квазигосударственным структурам (а других там не водится – в асфальт закатывают уже в зародыше).
Как правильно отметил в свое время Аверинцев, там, где свободна только мысль, легко уверовать в осуществимость самых завиральных идей, ибо власть надежно защищает их от практической проверки. Именно в таких условиях родились и выросли Улицкая и ее читатели. Опыт Даниэля Руфайзена им совершенно чужд, вот и сотворяют они Даниэля Штайна по образу и подобию своему. Его трагедия - преследования со стороны сильных мира сего: запрет в служении от Ватикана, террор еврейских националистов… в жизни Даниэля Руфайзена не было этого. К репрессиям власть имущие прибегают, когда некие мысли, слова, поступки представляются им опасными, но в отличие от российских начальников, ни Иерусалим, ни Ватикан манией преследования не страдают. Трагедия Даниэля Руфайзена в том и состояла, что ни в каких репрессиях не было нужды.
Вы будете смеяться, но в Израиле Даниэля любили, причем, не просто за красивые глаза. Иудеи – за то, что быстро отказался от всякого миссионерствования, христиане – за то, что брал на себя опекание всяких сложных случаев типа смешанных семей, и даже власти – за то, что помогал укорениться в Израиле польским женам еврейских мужей, ну, и, конечно, за прошлые заслуги времен Шоа. Любили и прощали как "безобидное чудачество" то, что сам он считал смыслом своей жизни. Именно такой ответ получил он, в конце концов, от израильского верховного суда: тебя лично мы принимаем, и даже гражданство ты заслужил, но ты ведь не для себя лично пришел его требовать, а для своих идей. Их не примем, и не надейся!
Вот этого Улицкая вместить не могла. Никогда в жизни не сталкивалась она с обществом типа сэндвича, где все живут рядом, но не вместе, где идеи, почерпнутые Даниэлем из Нового Завета, оказались даже не подрывными – они оказались бессмысленными. Проблем, какие пытался (тоже, впрочем, неудачно) решать Иисус из Назарета, в таком обществе нет, а для тех, которые есть, такое решение не подходит даже гипотетически. Конечно, нелегко согласовать интересы различных коллективов и культур, и искрит иной раз в точках соприкосновения, но идею превращения сэндвича в оливье подавляющее большинство израильтян воспримет как предложение пули в лоб в качестве лучшего средства от мигрени.
Даниэль Штайн, равно как и его автор, ни минуты не сомневается в правильности как бы христианского, а на самом деле "общечеловеческого" идеала – всех познакомить и всех помирить – остановить его может лишь грубое насилие вплоть до убийства. Даниэль Руфайзен на собственном опыте убедился не просто в практической неприменимости сих прекрасных теорий, но и в лицемерии их адептов, так легко согласившихся пожертвовать евреями и Израилем за косточку, брошенную нефтяными шейхами. А христиане… ну, у тех и вовсе свадьба своя.
И потому история Даниэля Штайна – завершена и однозначна: остается только возвести памятник отважному и непоколебимому герою. Зато история Даниэля Руфайзена оставляет больше вопросов, чем ответов.
Вопрос о честном выборе тупикового пути, вопрос об опасности приписывания всесильности любому учению, если только покажется, что оно верно, вопрос о верности еврея своему народу и о верности себе даже когда остаешься в одиночестве. Вопрос об осмыслении Холокоста и выводах, которые очень не хочется делать многим из нас, в т. ч. и о конкретных людях, бывших одновременно и убийцами и спасителями.
И наконец, вопрос о хорошем человеке, которого никто не преследовал, все любили, но никто не смог ему помочь.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #4(174) апрель 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=174
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer4/Grajfer1.php
