ОН ушёл – и на эстраде завершилась эпоха. Эпоха Аркадия Райкина… Конечно, есть и будут в этом жанре другие артисты, возможно – даже очень талантливые, но всё равно брешь, возникшую с его уходом, не закрыть уже никому… И пусть чередуются впереди десятилетия, пусть меняются вкусы, мода, какие бы новые веяния ни возникали на нашей эстраде, а он всё равно будет занимать то особое, то самое высокое место, которое по праву завоевал в нелёгкой борьбе. Ну, конечно же, это была борьба. Ведь в его персонажах, в разных прохиндеях и паразитах, которых мастерски демонстрировал на сцене, волей-неволей узнавали себя порой и некоторые весьма очень даже влиятельные чиновники…
Однажды я его спросил:
– Аркадий Исаакович, кого из артистов – всех времён и народов – взяли бы вы к себе в партнёры?
Ответил мгновенно:
– Конечно, Чарли Чаплина!
Потом улыбнулся:
– Правда, ещё неизвестно, согласился ли бы он на такое партнёрство…
В общем, совсем не случайно к трогательному образу Чарли, этого маленького человека с порой трагической судьбой, Райкин возвращался на протяжении многих лет. И снова звучала такая знакомая по фильму «Новые времена» мелодия. И опять возникали – эти усики, эта тросточка, эта походка. И – песенка…
Как зритель знал я его, наверное, лет сорок, как журналист – чуть меньше. Впрочем, многие годы был он для меня не просто героем очерка или интервью, а родным, близким человеком…
***
ЛЕТОМ сорок девятого, окончив на ангарском берегу седьмой класс, приехал я из Сибири в Москву. Целую неделю трясся в плацкартном вагоне, и вот – первый день в столице, который ошеломил: Красная площадь, Мавзолей, Планетарий, Зоопарк – да, такой странный выбор «объектов»... К тому же, когда солнце склонилось к закату, оказался в Саду имени Баумана, на спектакле Ленинградского театра миниатюр «Любовь и коварство». Так я впервые увидел Аркадия Райкина, но – совсем немного. Потому что разница с Иркутском во времени – пять часов, да ещё абсолютно бессонная перед столицей ночь в поезде, да ещё очень жаркий (в прямом смысле), июльский, полный таких ошеломляющих впечатлений первый мой московский день – всё это часам к восьми-девяти вечера сморило меня окончательно, и почти всего Райкина я проспал! Пытался пялить глаза на сцену, но не соображал ни-че-го! Как было обидно и стыдно... Потом, лет тридцать подряд, я с Райкиным дружил, и не только как журналист. Однажды признался ему в этом грехе лета 1949-го. Аркадий Исаакович всё понял и простил...
Таким я впервые увидел его тогда, в 1949-м…
***
СПУСТЯ два года в том же столичном саду имени Баумана я восторгался великим артистом в представлении «Вокруг света в 80 дней». А осенью пятьдесят третьего – вопреки яростному сопротивлению администрации Ленинградского университета, пройдя через многочисленные «инстанции» и в Питере, и в Москве, – всё-таки стал на здешнем филфаке студентом отделения журналистики. И следующей весной, посмотрев в райкинском Театре миниатюр, которому тогда исполнилось пятнадцать лет, «юбилейный» спектакль «За чашкой чая», назавтра, дабы взять очередную стопку книжек, заглянул в факультетскую библиотеку. Со старенькой библиотекаршей знаком был хорошо – вот и поделился с ней ярким впечатлением от накануне увиденного. Мария Семёновна – так её звали – улыбнулась: «Всё, что говорит там Райкин, сочинил мой сын». Я оторопел: «Сын?!» – «Да, Владимир Поляков». Эта фамилия по афишам представлений не только райкинских (в том числе – «Любви и коварства» и про «вокруг света за 80 дней»), но и других эстрадных артистов (Рины Зелёной, Леонида Утёсова, Марины Мироновой и Александра Менакера, Юрия Тимошенко и Ефима Березина) была мне уже известна, и я очень попросил Марию Семёновну походатайствовать, чтобы её сын студента принял.
Уже через пару дней моё желание осуществилось, и я услышал от маститого драматурга темпераментный рассказ о том, как с Райкиным из-за его отвратительного характера трудно, просто невозможно работать. (Увы, совсем скоро они навсегда расстанутся). Тогда же получил я первый в своей жизни дарственный автограф – на книжке, которую презентовал мне автор. Она называлась «Смеяться, право, не грешно» и целиком состояла из самых лучших райкинских монологов. С той поры этот раритет, зачитанный до дыр, храню в своей домашней библиотеке особенно бережно. (Спустя три десятилетия, работая в питерской «молодёжке» по названию «Смена», я однажды проинтервьюировал его «для газеты», однако отчество моего героя пришлось от начальства скрыть: с «Аркадием Исааковичем» Ленинградский обком и прочая «номенклатура» ещё как-то мирились, но вот «Владимира Соломоновича» не пропустили бы ни за что).
***
А СПУСТЯ ещё год, весной пятьдесят пятого, самонадеянно, как (ах-ах!) корреспондент газеты «Ленинградский университет», заявился я к Райкину домой – в коммунальную квартиру на Греческом проспекте. Однако весьма удивлённый Аркадий Исаакович в интервью мне совершенно справедливо отказал. (Запомнилось, с каким сочувствием, выглядывая из комнатной двери, смотрел на сконфуженного гостя маленький Котя – так папа с мамой дома называли своих детей: «Катя и Котя»).
И всё же – во имя читателей университетской многотиражки! – я с Райкиным побеседовал: в пятьдесят шестом, за кулисами Театра эстрады, в его гримёрке, сразу после премьеры блистательного спектакля «Времена года». Ну, а потом за долгие годы наш разговор продолжался в самых разным местах – и там же, в театральном (на бывшей улице Желябова, а ныне – снова Большой Конюшенной) закулисье, и дома – на Кировском (нынешнем Каменноостровском), № 17, и в купе «Красной стрелы», и в тени Юрмальского пляжа, и даже, увы, в больничной палате знаменитой питерской «Свердловки»...
***
ОН родился в 1911-м под небом Риги. (Потом, став уже всенародно знаменитым и любимым, однажды снова придёт сюда, в запомнивший его совсем-совсем маленьким дом № 16 по улице Дзирнаву). Отец – Исаак Давидович – работал лесным бракёром в Рижском порту, мама – Елизавета Борисовна – вела домашнее хозяйство. Аркадий из детей был самым старшим. Далее следовали Белла и Софья, ну а в 1930-м родился Максим, который в его труппе станет артистом Максимовым (потому что Райкин на сцене должен быть лишь один). Из его рижских воспоминаний самым ярким осталась Эспланада – парк возле оперного театра, где по воскресеньям играл духовой оркестр... Потом, во время Первой мировой, когда к Риге приблизились немцы, семья перебралась в Рыбинск. Здесь отец впервые привёл шестилетнего сына в цирк. Особенно потряс мальчика клоун – и дома он стал играть «в клоуна»: перед зеркалом подражал его ужимкам... В 1922-м переехали на невские берега, поселившись близ «Пяти углов», – на Троицкой, ещё не обретшей имя Рубинштейна, в доме № 23. Здесь мальчик заболел ревмокардитом, причём – настолько тяжело, что врачи уже не надеялись, на благополучный исход. Пролежал девять месяцев. Однако выкарабкался... Чтобы попасть в свою 23-ю школу, которая фасадом выходила на Фонтанку, просто из собственного двора перелезал через забор. В школьном спектакле «На дне» играл Актёра... Чтобы поступить в театральный вуз, требовался годичный стаж работы на производстве, и Аркадий, окончив школу, год вкалывал на Охтинском химическом заводе... Ну а потом в Ленинградском институте сценических искусств оказался на курсе Владимира Николаевича Соловьёва – большого знатока «комедии дель арте» и театра Мольера. Родители были решительно против его актёрства – и после очередного конфликта сын, оставив отчий дом, перебрался в общежитие. Что ж, этот студент внимание на себя обратил сразу, особенно – в роли маркиза де Маскариля из мольеровских «Смехотворных жеманниц». Одновременно выступал на эстраде, чаще всего – в концертах для детей: его номера – с куклой Минькой, надувными поросятами, патефоном – имели успех. Позже стал конферировать – на Невском, в столь любимом земляками (увы, давно уже уничтоженном) Саду Отдыха... Однажды в институтском буфете встретил будущую актрису Руфину Иоффе (кстати, племянницу знаменитого физика Абрама Фёдоровича Иоффе) и сходу, пригласив в кино, предложил ей руку и сердце... В том же 1935-м стал артистом ТРАМа, позже переименованного в Театр имени Ленинского комсомола. Играя на сцене, одновременно снялся в двух фильмах: «Огненные годы» и «Доктор Калюжный». Однако радости эти киноленты не принесли. Зато в ноябре 1939-го с номерами «Мишка» и «Чаплин» стал лауреатом 1-го Всесоюзного конкурса артистов эстрады. (Председатель жюри Дунаевский шепнул члену жюри Утёсову: «Как ты думаешь, этот мальчик – надолго?» Тот поднял большой палец: «Навсегда!») Спустя месяц в Георгиевском зале Большого Кремлевского дворца, на банкете по случаю 60-летия Сталина, Райкин изобразил нескольких своих персонажей – и всякий раз довольный вождь поднимался, хлопал в ладоши, а за ним – все присутствовавшие...
***
ВСКОРЕ оказался в труппе Ленинградского театра эстрады и миниатюр и в 1942-м его возглавил. С этим коллективом он, мастер мгновенного перевоплощения, конферансье, исполнитель монологов, фельетонов, скетчей, создавший галерею остросатирических и лирических портретов, в годы Великой Отечественной выступал, пожалуй, на всех фронтах, на всех флотах...
Ну а после войны талант артиста развернулся невероятно. К той поре фамилия Райкин уже стала явлением. Аншлаги на его спектакли были постоянными, а репризы со скоростью анекдотов разлетались по всей стране и даже дальше – хотя за рубеж Аркадия Исааковича выпускали со скрипом, причём – только в страны «социалистического лагеря». И там он играл на болгарском, польском, венгерском, немецком, румынском, чешском и словацком языках. Правда, однажды пришлось заговорить и по-английски, потому что власть всё-таки дозволила великому артисту выступить в Лондоне. После газета «Таймс» написала:
«Одна из самых больших заслуг Райкина состоит в том, что он представляет собой полную противоположность отвратительным, "смешным до тошноты" комикам, которых мы в таком изобилии импортируем из Соединённых Штатов. У Райкина есть что-то от Чарли Чаплина – удивительная способность живо и наглядно изображать эмоции, способность создавать образы, которые не нуждаются в пояснении. Он обладает даром проникать в самую суть человеческих чувств...»
Советский обыватель, естественно, сплетничал насчёт райкинского благосостояния, «несметного богатства». А на самом деле? Вот как вспоминает свои детские годы народный артист России Константин Райкин:
– Никакого особенного благополучия у нас не было. Папа играл двадцать спектаклей в месяц, получая за спектакль двадцать рублей. Это было много, это была зарплата академика, но это не богатство. Машина у нас когда-то появилась, дачи так никогда и не было. Папа очень спокойно относился к житейским благам, мама тоже, и меня они не баловали...
Маму, Руфь Марковну, муж, другие родственники и друзья называли Ромой. Это домашнее имя в театре Аркадия Райкина стало её сценическим псевдонимом.
***
ВСЕ его программы, начиная с конца сороковых, я видел, некоторые – по нескольку раз. Многочисленные «монологи в образе» поначалу артист чаще всего исполнял в масках, которые менял молниеносно. Потом от них отказался, достигая характерности с помощью ярких деталей (допустим, помятая шляпа или сдвинутые на нос очки), пластики, особенностей речи, а, главное, – благодаря искусству внутреннего перевоплощения. Никогда не забыть мне, например, лектора, который трепетно прижимает к груди кошёлку с «проклятой», то и дело нечаянно именуя её «родимой». Или – благодушного «папашу», с помощью фотографий пытающегося припомнить разбросанных по белу свету детей. Или – героев монологов «Перекур», «Коликчество и Какчество», «Дефицит» (Райкин смешно произносил – «дефсит»), «Федя-пропагандист», «В греческом зале»… Какие все они были уморительные, узнаваемые, точные! И вдруг – полный пронзительного лиризма маленький моноспектакль «Участковый врач»! Или – столь же сердечная песенка: «Добрый зритель в девятом ряду…» За почти полвека он сыграл более тысячи ролей – эксцентрических, комических, сатирических, лирических, а в своих вступительных монологах размышлял о смысле жизни, о назначении человека, причём выразительные глаза дополняли то, о чем приходилось умалчивать…
***
И ВОТ в 1970-м оказался я на премьере представления «Плюс-минус». В ту весну, как известно, пышно отмечалось столетие со дня рождения Ленина, и Райкин, отталкиваясь от этой даты, решил сотворить действо особой остроты, особого накала. Казалось бы, Ленин и Райкин – ну какая между ними связь? Да ещё – в эпоху, так сказать, «глухого застоя»? Но связь обнаружилась.
Артист стремительно выбегал на сцену и сходу начинал монолог: «Остроумная манера писать состоит, между прочим, в том, что она предполагает ум также и в читателе...» В зале – звенящая тишина, зрители несколько ошарашены таким вступлением. А артист после секундной паузы добавляет: «Владимир Ильич Ленин. "Философские тетради"...» Этот монолог по просьбе артиста-сатирика сочинил другой сатирик, писатель Леонид Лиходеев (кстати, тоже – мой добрый знакомый, беседуя с которым однажды для «Смены», я также был вынужден скрыть и отчество – «Израилевич», и настоящую фамилию – «Лидес»). Причём он нашёл у Ленина ещё несколько таких же, никому в зале не известных цитат, которые тогда, в семидесятом, ревностным охранителям «системы» казались прямо-таки «контрреволюцией»...
Спектакль зрители принимали восторженно – и в Питере, и потом в Москве. Но до времени Горбачева оставалось ещё пятнадцать лет, и артисту пришлось нелегко. Той осенью как-то заявился в столичный Театр эстрады секретарь Волгоградского обкома партии, и ему очень не понравилось, что говорит со сцены Райкин и как на это реагирует народ. Разгневавшись, вмиг накатал в ЦК донос, и оттуда столь же быстро последовало в театр распоряжение: «Первый ряд не продавать!» И каждый вечер стала располагаться на тех стульях комиссия... Аркадий Исаакович позже мне рассказывал: «Костюмы одинаковые, блокноты одинаковые, глаза одинаковые, лица непроницаемые... Всё пишут, пишут... Какая тут, к черту, сатира? Какой юмор?..»
А через неделю вызвали артиста в ЦК, и там небезызвестный зав отделом культуры Василий Шауро стучал по столу кулаками и советовал Райкину «поменять профессию»... Артисту стало плохо с сердцем, он попросил воды, на что Шауро усмехнулся: «Только не надо, Аркадий Исаакович, разыгрывать очередную интермедию...»
А это был инфаркт. Очень тяжёлый. Уже третий... Прямо в кабинете ЦК врачи «скорой» положили артиста на носилки, и никто – ни Шауро, ни его коллеги – даже не извинились. После инфаркта Райкин стал белым как лунь...
Выйдя из больницы, узнал, что и Москва, и Ленинград для его коллектива закрыты. Местом их длительных гастролей определили Петрозаводск. Только к осени позволили артисту возвратиться из ссылки в родной город – может, потому, что приближалось его шестидесятилетие...
***
ПОМНЮ, пришёл тогда, в октябре 1971-го, в знакомую квартиру на Кировском проспекте и сразу почувствовал: беда! В глазах Аркадия Исааковича была какая-то беспредельная тоска, даже – слёзы... И поведал он, что в последнее время вдруг стал получать из зрительного зала (хотя хорошо известно, что во все времена зритель Райкина неизменно любил) разные мерзкие записки – про какие-то бриллианты, которые он якобы недавно вместе с останками матери в гробу переправил в Израиль. (На самом деле Елизавета Борисовна скончалась ещё в середине 50-х). И показал мне некоторые из этих грязных посланий, словно бы составленных одной рукой. Да, складывалось ощущение, что кто-то, невидимый и могущественный (или в Смольном, или в местном отделении КГБ?) командует этими авторами, водит их перьями – тем более что на одном столичном предприятии во время лекции «о международном положении» докладчик из райкома партии сии «слухи» публично подтвердил.
В общем, юбилей в ДК имени Первой Пятилетки отметили скромно. А затем стало совсем плохо. Потому что в главном смольнинском кресле всё уверенней располагался «первый», Григорий Романов, который Аркадия Исааковича, как известно, терпеть не мог. И последовал вскоре высочайший приказ: в пределах Ленинградской земли имя Райкина ни в газетах, ни в журналах, ни на радио, ни на телеэкране не упоминать!
Таким грустным я запечатлел Аркадия Исааковича у него дома в декабре 1974-го…
Как он это перенес?! Конечно, силы были очень подорваны. Судите сами: если за предшествующие тридцать лет создал более двадцати спектаклей, то за последние шестнадцать – всего три... Однажды, февральской ночью 1981-го, как раз в ту недобрую пору, мы оказались с ним единственными в безлюдном вагоне СВ «Красной стрелы», которая следовала из Москвы. И наутро артист горестно поведал, как тяжко ему переносить эту дичайшую «ленинградскую блокаду»... Когда поезд подошёл к перрону, я помог ему одеться, под руку довёл до тамбура, но там он распрямил плечи и из вагона вышел с гордо поднятой головой. Артист не желал, чтобы кто-то посторонний увидел его надломленным...
А этот снимок я сделал в купе «Красной стрелы». Февраль 1981-го…
И всё-таки в 1982-м – вопреки своим желаниям, при поддержке Брежнева, с которым был знаком еще с Малой земли, – вынужден был вместе с театром перебраться в столицу. Тем более что там жили и сын, и дочь.
***
А ЗА ПОЛГОДА до этого, в октябре 1981-го, в том же ДК имени Первой Пятилетки, так же скромно отметили его семидесятилетие. Накануне славной даты я попытался уговорить редакторшу «Смены» насчёт интервью с юбиляром (кстати говоря – уже лауреатом Ленинской премии и именно в те дни отмеченным Золотой Звездой Героя Соцтруда), но моё предложение было воспринято, как «вражеский происк». Решив всё ж перехитрить Романова и ревностных его служителей, я побеседовал с Костей и подготовил материал под рубрикой: «Аркадий Райкин – глазами сына». Однако, лишь узрев эти слова, редакторша тут же швырнула рукопись в мусорную корзину...
Тогда я сочинил веселую «юбилейную оду» (частенько ведь выступаю с подобным в разных «творческих» домах), чтобы прочесть её юбиляру в «капустнической» части торжественного вечера. Начиналась ода так:
Я помню чудное мгновенье,
Тому уж тридцать с гаком лет,
Когда на Ваше представленье
Впервые смог достать билет.
На сказку было всё похоже...
Промчались годы чередой,
Но Вы – всё тот же! Да, всё тот же –
Изящный, звонкий, молодой!
С сатирой дружите упрямо –
Всё зорче глаз, всё выше класс!
Как хорошо, что Ваша мама
Вас народила в звёздный час...
Придумать лучшего сюрприза
Она, конечно, не могла.
Не мама Лиза – Мона Лиза! –
За то, что Вас произвела...
Однако «для просмотра» моё творение потребовал суровый страж, который от имени власти «отвечал за это мероприятие». В его просторном смольнинском кабинете мы были вдвоём, и он читал мои вирши угрюмым голосом, вслух, почти по слогам. Наконец дошёл до такого места:
...Своих родителей едва ли
Вы оценили до конца:
Собор Исакием назвали
Не зря – в честь Вашего отца...
Перечитав вслух сию «крамолу» дважды и даже трижды, хозяин кабинета помрачнел: «Это на что же намёк? Исаакиевский собор – ещё, слава богу, русский!»
В общем, участь моей «оды» была решена...
Прошло время. Аркадию Исааковичу исполнилось семьдесят пять, а Романова, к счастью, не стало уже не только в Смольном, но и в Кремле – и тогда, опять-таки к юбилею, я смог в газете опубликовать эти стишата, где, в частности, были и такие строчи:
...Талант Ваш – всё острей, всё строже,
Где для сатирика предел?
Кричал Вам Краков: «Бардзо добже!»
Вопил Вам Лондон: «Вери велл!»
Под впечатленьем от программы,
Нахохотавшись от души,
Перестают ругаться хамы,
Пить прекращают алкаши.
Вельможа уж не так напыщен,
Растратчик сам в тюрьму идёт.
И тот, кто раньше «брал» по тыще,
Теперь «берёт» лишь по пятьсот...
Естественно, размеры взяток – в старых ценах...
Вот ещё один фрагмент:
Нам хорошо. А наши предки
Не знали райкинских ролей,
Не могут в «Первой Пятилетке»
Увидеть этот юбилей.
Смотрите, что творится в зале:
Народ уже под потолком!
Галёрку зрители назвали,
Видать, в честь Райкина – «райком»!
Забито всё – партер и ложи,
ДК берётся на таран!
Ульянов к Вам попасть не может,
На приставных – Джигарханян...
А заканчивалась «ода» такими строками:
Вперёд, сатирик! Больше перца!
Искусство – вечная страда...
И пусть отныне Ваше сердце
Болеть не будет никогда –
Чтоб Вы могли сто лет и доле
Держать в руках притихший зал...
Я Вас люблю... «Чего же боле?» –
Как Пушкин некогда сказал...
Но, увы, прожить «сто лет и доле» артисту не пришлось. Всю жизнь он, по сути, боролся за гласность, и как жаль, что, когда это время пришло, сил у него оставалось совсем немного. (Отнимал последнее здоровье и случившийся ещё в 1970-е с женой жестокий инсульт, от которого Руфь Марковна после так и не смогла оправиться).
Незадолго до кончины совершил турне по Америке. Говорил на сцене уже тихо, двигался не очень уверенно, но всё равно это был тот самый Аркадий Райкин, которого все русскоязычные американцы знали, любили. Едва он появлялся из-за занавеса, как зрители вставали и... начинали плакать. Потому что понимали: больше этого великого артиста живым не увидят...
Так и случилось: едва вернулся домой – измученное сердце не выдержало...
И тут «свыше» последовала еще одна подлость.
***
ВЕЧЕРОМ 17 декабря 1987 года мне позвонили из Москвы: «Умер Аркадий Исаакович...» Проходит день, другой, третий – ни газеты, ни радио, ни телевидение об этом ни слова... Потому что все ждут «высшего некролога», подписанного «партией и правительством», а лезть в пекло поперёк батьки никому не положено. Между тем «партия и правительство», которые всегда боялись Райкина, продолжали трусить даже и теперь, когда он был мёртв: вероятно, всё не могли решить, как бы похоронить «потише, поскромнее»...
И тогда я уговорил нового редактора «Смены» плюнуть на эту дурацкую традицию, нарушить «табель о рангах» – так наша газета самой первой в стране сказала своему читателю, что великий артист скончался... Ещё в том печальном эссе писал я о том, что необходимо присвоить имя Аркадия Райкина Ленинградскому театру эстрады, что хорошо бы поименовать в его честь у нас какую-нибудь уютную улочку. Но к моим предложениям, естественно, не прислушались. Слава Богу, спустя пятнадцать лет справедливость – хоть наполовину – восторжествовала, и в марте 2002-го Санкт-Петербургский театр эстрады наконец-то «заслужил» имя Великого Артиста. Именно – Великого, а не «выдающегося», как значится в тексте мемориальной доски, установленной на доме, где он когда-то жил.
***
ВСПОМИНАЮ одну из последних с ним встреч, его слова:
– Наверное, сатирику гораздо нужнее, чем лирику, видеть вокруг достоинства – лишь благодаря этому можно быть по-настоящему непримиримым к недостаткам...
А потом вздохнул:
– Хорошо сказал Махатма Ганди: «Всю мою жизнь меня терзал тиран – моя маленькая собственная совесть». Как я его понимаю...
Ах, если бы это же, ну хоть самую малую чуточку, понимали нынешние весёленькие (прямо-таки животики надорвёшь!) телепошляки, собравшиеся на ТВ под разными вывесками – «Наша Раша», «Комеди Клаб» и прочее, и прочее, и прочее…
***
КОНЕЧНО, хорошо, что в столице театр «Сатирикон», которым руководит его талантливый сын, обрёл имя Аркадия Райкина. Имя Великого Артиста, чьё сердце всю жизнь терзал тиран под названием – Совесть. И да обойдут стороной Константина Аркадьевича те горькие, далеко не «творческие» испытания, которые выпали на долю Аркадия Исааковича. В общем, как ещё в позапрошлом веке сказал один умный человек: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь…»
