...Так весело,
Отчаянно
Шел к виселице он.
В последний час
В последний пляс
Пустился Макферсон.
Роберт Бернс
Иногда на рыбалке бывает скучно. Особенно когда не клюет…
От нечего делать мы с Сашкой идем в ближайшую лесополосу рядом с железнодорожным полотном. Наш расчет прост: если дармовая рыба не желает прельщаться худосочными червяками, нам не остается ничего другого кроме как сменить рыбалку на элементарное собирательство. Вчера прошел сильный дождь и вокруг буквально царит тяжелый, исходящий от земли грибной запах. Проплывающие по небу огромные облака бросают на землю причудливые тени. Тени постепенно сгущаются, уверенно захватывая пространство. Только что солнце приятно согревало щеку и вот его уже нет… Островки сценически яркого, солнечного света становятся все меньше и меньше.
— Дождь будет, — безразлично говорит Сашка.
Конечно, будет…
Я поднимаю голову и долго смотрю на облака.
— Сашка, слышь...
— Что? — нехотя отзывается мой друг.
— Может быть, ну их, эти грибы, а?.. Поехали лучше домой.
— Дождичка испугался?
Сашка щелкает семечки и осматривается по сторонам. Ему явно скучно. Природа наградила моего друга веселым, общительным и, я бы даже сказал, немножко склочным характером. Разговор со мной уже порядком надоел Сашке и сейчас он с удовольствием принялся бы задирать кого-нибудь еще. Но вокруг никого нет…
Сашка вздыхает.
Мы выходим к железнодорожному полотну. Неожиданно Сашка толкает меня в бок. Я не спеша оглядываюсь и... О, Боже!! На рельсах, обхватив голову руками, лежит человек. То, что это самоубийца, становится ясным сразу.
Сашка хватает меня за рукав и в корне пресекает мою, в общем-то, естественную попытку прийти на помощь гибнущей человеческой душе. Заметив в прищуренных Сашкиных глазах светлые и веселые, бесовские искры, я невольно подчиняюсь.
Сашка молча тянет меня за собой. Стараясь не шуметь, мы взбираемся по не очень крутому склону железнодорожной насыпи. Пока я с болезненным любопытством рассматриваю самоубийцу, Сашка как ни в чем ни бывало присаживается рядом с ним на рельс.
Мужик тихо стонет… Оказывается, его руки не только прикрывают голову, но еще медленно, с усилием до набухания вен, рвут чуть тронутые сединой волосы.
Сашка сплевывает шелуху и громко кашляет. Но мужик ничего не слышит. Или не хочет слышать?.. Пылающая боль пожирает самоубийцу изнутри и он крепко прижимает свою голову к холодному рельсу.
Сашка осторожно кладет руку на подрагивающее плечо незнакомца.
— Слышь, мужик, — небрежно говорит он. — У тебя закурить есть?..
Самоубийца поднимает голову. В его мутных, залитых слезами глазах нет ничего кроме боли и страшной, опустошающей скорби.
Он говорит вяло и тихо:
— Уйди... А то убью.
Человеку на рельсах уже нет никакого дела до того, что происходит на этом свете. Он хочет умереть. Он уже мертв…
Самоубийца с тихим стуком кладет свою голову на рельс и замирает.
Сашка выбрасывает семечки. Я со страхом смотрю на своего друга. Сашка думает… Он вытирает губы широкой ладонью и строгим взглядом приказывает мне не лезть не в свое дело.
— А мы что, мешаем тебе, что ли? — спрашивает Сашка самоубийцу. — Ну, извини. Мы поезд подождем. Кажется, он должен здесь остановиться. Ты как считаешь?..
Мужик больше не стонет. Хриплым и глухим голосом он еще раз обещает Сашке прихватить его с собой на тот свет.
— Да ладно!.. — Сашка беспечно улыбается. — Тебе что, места на рельсах жалко?
Самоубийца встает. Он встает медленно, как смертельно усталый человек, но взмах его руки настолько быстр, что я едва успеваю заметить это движение. Кулак, со свистом прорезав воздух, едва не касается улыбающегося лица моего друга. Только кошачья быстрота, которая уже не раз уже спасала Сашку в, казалось бы, даже безвыходных ситуациях, позволяет ему избежать расправы и на этот раз.
Живой труп поворачивается в мою сторону.
— А тебе какого хрена здесь надо?! — кричит он.
Встретившись взглядом с затуманенными болью глазами незнакомца, я цепенею. На какое-то мгновение мне кажется, что ледяной, могильный холод касается чего-то теплого и запретного в моей груди, от чего это теплое нечто вдруг превращается в мягкий, беззащитный и дрожащий от ужаса комочек. Я ничего не успеваю ответить. Мужик с силой толкает меня обоими руками в грудь. Какое-то мгновение мне удается сохранять равновесие. Затем я падаю на грудь и съезжаю по насыпи вниз. Откуда-то сверху до меня доносятся возмущенные Сашкины матюги и хриплый, злой голос незнакомца.
Я быстро карабкаюсь наверх. Еще мокрая после недавнего дождя трава скользит под ногами и когда мне, наконец, удается взобраться на прежнее место, все уже кончено. Самоубийца в прежнем положении лежит на рельсах, а присевший невдалеке от него Сашка раскуривает сигарету.
Взглянув на меня, Сашка усмехается.
— Не поймал!.. — громко говорит он.
Я осторожно, не отрывая взгляда от самоубийцы, подхожу ближе и натыкаюсь на Сашкину руку с пачкой сигарет.
— На, кури, — говорит Сашка. — У нас пока перекур в аттракционе.
Несколько минут мы молча курим, изредка посматривая на мужика. Он лежит тихо.
— Леха, анекдот хочешь? — Сашка щурится на огонек сигареты и чему-то улыбается. — Новый, кстати говоря… Вчера в автобусе услышал.
Я ничего не понимаю.
— Какой анекдот? — переспрашиваю я шепотом.
— Ты еще «бэ-э-э» скажи!.. — тихо шипит в ответ Сашка и тут же громко добавляет. — Анекдот, спрашиваю, хочешь?
— Ну, хочу...
— А без ну?
— Это самое... Хочу, в общем.
Я по-прежнему ничего не понимаю. Ничего!.. Даже окружающая природа вдруг начинает терять свои реальные очертания: набежавшие тучи почти полностью закрыли солнце и только один его луч, до неестественности яркий и сияющий, озаряет крохотный пятачок земли вокруг нас. Быстро сгущающиеся, предгрозовые сумерки кажутся все более темными и пугающими.
Первая капля дождя скользит по моей щеке. Я машинально тру щеку…
Что ни говори, а мой друг выбрал довольно удачное время для рассказа своих многочисленных, веселых историй!.. Что же касается публики, то и этот выбор выше всяких похвал. Нет, я не спорю, что по части рассказывания анекдотов Сашка — талант. Маленькая история, время изложения которой в лучшем случае занимает несколько десятков секунд, оживает в пересказе Сашки самым удивительным образом. Двумя-тремя словами, мимикой лица, жестом он настолько точно может передать… как бы это получше выразиться?.. даже не характеры, нет, а их динамику, движение, эмоциональный настрой, что, честное слово, по-моему, просто нет и не может быть человека, который бы не поверил, что все, о чем рассказывает Сашка, не случилось на самом деле. И черт меня возьми, если анекдот в Сашкином изложении не приобретает совсем другого звучания, чем у кого-то еще!..
Сашка выбрасывает окурок.
— Мужик, — обращается он к самоубийце. — Ты анекдоты любишь?..
Самоубийца молчит.
Сашка начинает:
— Значит, беседуют три роковые женщины. Одна хвастается: «Слушайте, бабы, я отбила мужей у трех жен!» Вторая говорит: «Ха!.. А вот я у пяти!..» Третья немного помолчала и спрашивает: «Вы скульптуру Веры Мухиной “Рабочий и колхозница” когда-нибудь видели?» — «Видели, а что?» — «Ну, так вот, вчера я отбила от нее рабочего...»
Никакой реакции. Но тотчас на нас обрушивается целая лавина анекдотов.
— ... «Если бы ты только видела, сваха, как они дерутся!» — «Может быть, ребята нанюхались чего-нибудь?» — «Да кто же ее, родимую-то, нюхает?!» Обезьяна придремала на пальме и свалилась на спящего под пальмой тигра. Чумной спросонья тигр вскакивает и кричит: «А?!.. Что?!.. Где охотники?!..» Обезьяна, с ужасом глядя на тигра шепчет: «Боже мой, еще и охотники!..» Муж упрекает жену: «Деньги могут испортить любую бабу!..» Жена в ответ: «Конечно! Но если бы ты только знал, какое блаженство она в этот момент испытывает!..»
Дождь смелеет… Между шпалами уже образовались первые лужицы с радужными, мгновенно умирающими пузырьками. Но солнечный луч еще жив… Он только сузился до почти прожекторного, отбежал от нас немного в сторону и бродит на небольшой, поросшей высокой травой опушке.
— ...Рубль и доллар выходят из бара. Рубль споткнулся и говорит: «Вот черт!.. Чуть не упал». Доллар говорит: «Давай поддержу». Рубль немного подумал и отвечает: «Знаю, как ты поддерживаешь!.. Пока ты меня до дома доведешь, я тебе червонец должен буду!..»
Через пару томительно долгих минут самоубийца, наконец, высказывает свою точку зрения на Сашкины анекдоты.
Не отрывая головы от рельсы, он кричит:
— Ща задушу, падлу!..
Сашка удовлетворенно усмехается и увеличивает темп монолога. Теперь анекдоты льются — именно льются! — без остановки и чем-то очень напоминают диковатый, подхваченный ветром августовский дождь. Ах, этот дождь!.. Он хлещет то по одной щеке, то по другой, его капли туманят глаза, лезут в уши, и от них нет спасения. О, путник!.. Убери свой бесполезный зонтик. Ты уже и так весь промок с головы до ног, а твои жалкие попытки спрятаться просто смешны. Ты сам, — слышишь? — ты уже сам рождаешь смех!..
Самоубийца чуть поворачивает голову, и я вижу его подрагивающую щеку… Я вижу как ему тошно и больно. У самоубийцы плаксиво-беспомощное выражение лица и единственное чего он хочет (о чем он молит Господа Бога!) — побыть наедине с самим собой последние минуты жизни. Они нужны ему для того, чтобы еще раз, — в десятый ли, сотый — прикоснуться к своей обиде, взлелеять ее, растормошить, чтобы затем принять надвигающуюся темноту как должное и как спасение…
Но Сашка неумолим и в его душе нет ничего святого.
Сашка продолжает бесчинствовать:
— ... Муж говорит жене: «Слушай, дай мне на бутылку и я тебе все прощу». Жена спрашивает: «Интересно, а за что это ты меня должен прощать-то?!» Мужик: «Как это за что?.. За бутылку!»
Самоубийца пытается заткнуть уши и мне хочется сделать то же. Что-то внутри меня начинает дрожать и словно превращается в натянутую до предела нить. Мне кажется, что мир сошел с ума!.. Дождь хлещет меня то справа, то слева, и я не могу связать в своей голове в единое целое страшное желание смерти незнакомца, Сашку, читающего над самоубийцей свой кошмарный монолог, негаснущий солнечный луч, дождь, ветер и все, все, все ... Это дико! Это просто неестественно!!
Неожиданно для самого себя я начинаю смеяться. Смех выплывает из самой глубины моих легких и все громче и громче начинает клокотать в горле. Смех возникает помимо моей воли. Он неестественен, как и все вокруг. Он — как рвота!.. Именно как рвота, и эта рвота выворачивает меня наизнанку.
Сашка неистовствует. Все смешалось в кучу: раненый Василий Иванович переплывает Урал и дарит белым такие афоризмы, что их пулемет давится патронами; ловкие жены ставят рога своим мужьям на глазах последних; американские президенты восхищаются русскими пьяницами; могильщики пьют на брудершафт с покойниками; участники Куликовской битвы требуют себе льготы; Штирлиц предупреждает Бормана, что вокруг немцы...
ВА–ВИ–ЛОН!!..
Боже мой, и я над всем этим смеюсь?!!
Плечи самоубийцы начинают мелко подрагивать, по его телу пробегает дрожь. Он смеется… Чтобы привести себя в чувство, мужик несколько раз с силой бьется головой о рельсу. Он плачет, но смех снова прорывается сквозь его слезы.
— Уйди же, гад!.. — кричит мужик Сашке. — Уйди, Христом Богом тебя прошу, уйди!
Слезы делают глаза самоубийцы живыми и похожими на глаза страдающего ребенка.
Сашкин монолог — как и дождь — достигает своего апогея. Это шквал!.. Я почти ничего не вижу вокруг за стеной дождя и не слышу из-за Сашкиных слов.
Я понимаю, что попросту схожу с ума, но ничего не могу с собой сделать. Я устал смеяться, мне кажется, что я смеюсь уже тысячу лет. Самое удивительное то, что любой, пусть даже самый смешной Сашкин анекдот, будь он рассказан один, не вызвал бы у меня и тени улыбки. Но анекдоты льются один за другим, и Сашка, как искусный чародей, плетет из них какое-то удивительное, завораживающее кружево. Это кружево опутывают волю, мешает сосредоточиться, остановиться и взять себя в руки. Я никогда еще не видел Сашку таким. Месяц тому назад он довел своими анекдотами нашу цеховую табельщицу — улыбчивую и смешливую девчонку — до полной истерики. На спор. Но тогда все было по-другому, тогда один смешил, а другой хотел посмеяться… А что происходит сейчас?.. Нет, я не смеюсь. Смех не может быть таким!.. Меня просто напросто рвет на куски какая-то страшная, выворачивающая сила.
Я с огромным трудом отрываю свой взгляд от лица Сашки и смотрю на умирающий солнечный луч. Он уже достаточно далеко отбежал от нас и еле виден за синеватой пеленой дождя. Луч стал еще меньше, но он еще живет, еще сопротивляется серым и стирающим все и вся краскам.
Мне очень плохо!.. Еще минута — и я просто потеряю сознание. Мир вокруг меня расплывается в одно большое, бесформенное пятно. Я вижу только одну светлую точку…
— Хватит!
Я резко оглядываюсь. Дождь кончился. Самоубийца сидит на рельсе и трет лицо руками, как только что проснувшийся человек.
— Хватит...
Пауза…
Сырость… Пустота… Состояние усталой одичалости.
Мужик просит:
— Дайте закурить...
Сашка вынимает из нагрудного кармана рубахи промокшую пачку сигарет. Он критически осматривает ее и переводит взгляд на меня. Я встаю и только сейчас замечаю, как сильно у меня затекли ноги. Мои сигареты лежат во внутреннем кармане куртки. Они не промокли.
— Спички есть? — спрашивает Сашка мужика.
— Дома забыл.
— Ясно. Не до того, значит, было…
Бывший самоубийца морщится и неуверенно тычет подрагивающий кончик сигареты в огонек, спрятанный между моими ладонями.
Мы молча курим… Мужик шмыгает носом, то и дело вытирает лицо и оглядывается по сторонам. Я ясно вижу на его лице недоумение и ужас, словно он никак не может вспомнить, как он здесь оказался.
— Может, проводить тебя? — безразлично спрашивает Сашка.
— Не надо...
— Сам-то из Боровков?
— Оттуда.
— А рельсы зачем красить собрался?
— Жена ... — челюсть мужика начинает мелко подрагивать.
Он пытается сказать что-то еще, но судорога на лице мешает ему говорить.
— Что жена? К теще в гости уехала?
— Нет...
— Ушла?
— Нет...
— Понятно, — Сашка говорит нарочито грубо и пренебрежительно. – Ну а ты, стало быть, за ней на тот свет собрался?
— Нет... Она не ушла... Не умерла... Она сбежала, — мужик опускает голову. Его голос звучит глухо и отчужденно. — К школьному другу сбежала. Любовь у них была... Раньше...
— Тоже ясно, — Сашка кивает. — Жалко, что я не твой папаша. Я бы тебе морду набил.
Ветер быстро растаскивает опустошенные и легкие облака. С высоты насыпи я хорошо вижу, как в еще мутной дали то тут, то там вспыхивают пробившиеся к земле столбы солнечных лучей. Жаль, но я уже не могу найти среди них тот самый луч, который еще недавно так отчаянно сопротивлялся дождю…
Кряхтя, мужик встает с земли и, не попрощавшись, идет по шпалам в сторону Боровков.
Сашка улыбается.
— Ты бы хоть спасибо сказал! — кричит он вслед.
Но мужик не оглядывается, а только слабо взмахивает рукой.
А я думаю о том, что я ненавижу смех… Ненавижу больше всего на свете. И я больше никогда не буду смеяться. Никогда и не над чем…
...Мы возвращаемся домой уже вечером. Наш путь к железнодорожной станции лежит через Боровки. Сашка щелкает семечки и изредка бросает на меня удивленные взгляды. Дело в том, что мне смешно. Я готов смеяться над чем угодно: над перебежавшей дорогу кошкой, над отражениями в лужах и даже над самим Сашкой. Мой друг устало улыбается в ответ и изредка бросает короткие реплики: «Чего ржешь, дурак?» или «Не пугай старушек, идиот!»
Я долго и от души хохочу над каждой Сашкиной фразой. Если честно, то у меня уже давно не было так легко и свободно на душе, как теперь. Дурашливое ощущение простого, почти детского счастья едва ли не заставляет меня петь, а то и просто пройтись на руках.
Откровенно говоря, мне и самому кажется странным такое легкомысленное настроение. Впервые оно дало себя знать еще у реки, когда леска одной из наших удочек зацепилась за корягу. Сашка полез в воду… Он шел осторожно и держал руки так, словно шел по канату. Его движения были неуверенны и даже нелепы…
Я рассмеялся настолько громко и неожиданно, что Сашка выругался в ответ. Я хотел было ответить, но едва не подавился смехом. Впрочем, это был уже совсем-совсем другой смех: искренний и легкий, как облегчение после боли. И он не имел ничего общего с тем, который выворачивал меня наизнанку там, на рельсах.
Сашка долго возился у коряги, стоя на полузатопленных бревнах. Он изредка бросал на меня хмурые взгляды, а потом не выдержал и спросил:
— Что с тобой? Сдурел, что ли?..
— А что и посмеяться нельзя?
— Раньше нужно было смеяться, — рассудительно заметил Сашка и кивнул в сторону железной дороги. — Или до тебя доходит, как до верблюда?
Я сказал, что смеялся и там…
Сашка сплюнул:
— Ага, я видел как… Глаза вытаращил, за рельсу обоими руками схватился, а потом вообще отвернулся…
Мы немного поругались, что, впрочем, нисколько не испортило моего радужного настроения…
Возле станции Сашка трогает меня за плечо:
— Смотри, вон наш крестник...
— Где, где?..
— А вон...
Я оглядываюсь: на порожках небольшого, довольно уютного домика сидит наш бывший самоубийца. Он что-то говорит стоящей к нам спиной девочке лет четырех-пяти и часто, неумело поправляет на ней ситцевое платьице.
— Дочка, наверное, — говорю я. — Значит, не один он остался.
Сашка жмет плечами.
У девочки в руках маленькая лопатка и она явно куда-то торопится. Девочка кивает в ответ отцу и часто нетерпеливо притоптывает ножкой.
— Дочка, — говорю я. — Точно дочка…
— Идем, — Сашка тянет меня за рукав. — А то на поезд опоздаем.
Перед тем как уйти, я бросаю последний взгляд на нашего знакомца. Оказывается, у него довольно молодое лицо, которое можно было бы назвать даже приятным, если бы его не портили припухшие мешки под глазами. Но это пройдет. Потом, со временем…
Электричка с гулом летит через темный, кое-где уже начинающий желтеть августовский лес. Мы с Сашкой молча сидим у окна и думаем каждый о своем.
На западе собираются тучи. Наверное, скоро опять будет дождь. Может быть, ночью… Я очень люблю, когда ночью идет дождь, тогда легко верить во что-то хорошее.
Сашка вздыхает и трет рукой мускулистую шею.
Потом он спрашивает:
— Анекдот хочешь?
Разумеется, это уже насмешка.
— Пошел к черту!
— Я серьезно.
— Я тоже. Могу и по морде дать.
— Хо-хо!..
От нечего делать я снова смотрю в окно. Мне — хорошо. Мне просто хорошо, и все. Улыбка начинает растягивать мои губы.
— Опять лыбишься? — спрашивает Сашка.
С невыразимой ясностью я вдруг понимаю, как люблю все вокруг: убегающий лес, Сашку, облака, уже еле видимое за деревьями солнце, сегодняшний день и еще все то, что и составляет нашу жизнь.
— Кстати, твоя улыбочка очень похожа на дурацкую.
Я знаю… Глупо любить все то, что дано тебе просто так, даром. Но я люблю жизнь, люблю так, как не любил никогда до этого!..
— У нас пожевать что-нибудь осталось?
— Совсем немного.
— Немного? Это плохо. Нужно еще в магазин забежать...
Сашка говорит что-то еще, но я его уже не слушаю. Я думаю о другом. Пусть это опять-таки звучит глупо, но я думаю о любви… О любви к жизни вопреки всему, отчаянной и бесшабашной, о любви, смысл которой прост и гениален, непонятен и огромен, весел и трагичен. И прекрасен как парадоксальный принцип анекдота…
...Ах, этот чертов Сашка!
Рассказ написан осенью 1994 года.
Спустя четыре года автор заменил в рассказе чужие анекдоты своими, авторскими…
