Литературные фигуры, фамилии которых стоят в заголовке статьи, в наши дни по степени известности совершенно несопоставимы. Между тем, к концу 20-х гг. минувшего столетия популярность Михаила Козырева среди читающей части страны была настолько велика, что крупнейшее кооперативное издательство Москвы «Никитинские субботники» предприняло издание четырехтомного собрания сочинений этого смелого писателя-сатирика. Его роман «Подземные воды» (1928) вызвал приступ ярости у руководства Комакадемии и РАППа, начавших травлю автора в подконтрольной печати. В итоге это привело к фактическому запрету на литературную деятельность.
Не желавший смириться Козырев в течение нескольких лет продолжал посылать свои произведения (пьесы, скетчи, повести) в советские издательства, которые под разными предлогами отказывались их публиковать. Его последней попыткой возвращения в литературу было направление в 1936 г. в ГИХЛ фантастико-сатирической повести «Пятое путешествие Лемюэля Гулливера». Фашистская атрибутика изображенной им страны под названием Юбераллия, призванная прикрыть общую антитоталитарную направленность произведения, не смогла обмануть бдительность рецензентов: под благовидным предлогом текст был отвергнут. В 1941 г. Козырева арестовали, отправили в Саратовскую тюрьму и в 42-м уничтожили.
Михаил Козырев
Вряд ли Борис Пастернак читал это произведение. Его знакомство с Козыревым в 20-е гг. носило, скорее всего, шапочный характер, а в идейном отношении к середине указанного десятилетия они далеко разошлись. Сомнительно, чтобы и Козырев был усердным читателем поэзии Пастернака. С поэзией как литературным занятием он покончил еще в ранней молодости, к футуризму, особенно левому, относился с недоверием; Маяковского, которым восхищался Пастернак, в начале двадцатых едко пародировал. Своими литературными учителями он считал Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Но как личность, к концу того же десятилетия оказавшаяся в центре общественного внимания, Пастернак представлял для Козырева некую загадку. «С кем вы, Борис Леонидович?» - в канун решающих событий, очевидно, хотелось ему спросить автора «Теоретической философии Германа Когена». Конечно, будь у Козырева возможность прямо задать этот вопрос Пастернаку, он, скорее всего, прозвучал бы риторически. Публикация в 1923 г. в Лефе «Высокой болезни» и участие поэта в составлении библиографии о Ленине, кажется, окончательно провели между ними разделяющую черту.
Черта чертой, но мощное присутствие Пастернака в культурном и общественном пространстве не могло оставить Козырева – глубокого аналитика советской жизни и смелого критика ее реалий – равнодушным наблюдателем этого процесса. В ходе подготовительной работы к роману «Город энтузиастов» (перв. ред. - май 1929), посвященному попытке создания с помощью утопических проектов на месте старой Москвы коммунистического города-сада, Козырев не мог не задаться вопросом о моральной ответственности авторов подобных утопий. Ответственности перед людьми, ради счастья которых они (утопии) выдумывались и осуществлялись.
Так в романе появляется главный герой – интеллигентный молодой человек Александр Локшин, выбрасывающий диковатую идею об осуществлении в масштабах всей страны денификации (отмены ночи с введением искусственного освещения и круглосуточной занятости населения). В памяти Козырева были живы не менее экстравагантные мечтания поэтов-футуристов конца 10-х – начала 20-х гг. Разве не Борис Пастернак в своем трактате «Диалог» («Знамя труда», 1918, № 203), рисуя картину будущего, ратовал за упразднение, пусть пока еще не глобального атмосферного явления, но глобального, по крайней мере, в общественных масштабах - частной собственности?
И вот Козырев проводит в своем романе как бы внутренний эксперимент, заставляя поэта-футуриста образца 10-х – 20-х гг. лично осуществлять свою идею. Стоит лишь представить молодого Пастернака с помощью машины времени перенесенным в начало тридцатых годов и поставленным во главе наркомзема (где же еще легче всего было упразднять частную собственность основной массы российского населения?), как мы тотчас получим героя «Города энтузиастов» Александра Локшина. Интеллигентность, нерешительность, чудаковатость, влюбчивость (все эти качества – общие у Локшина с Пастернаком), как только герой становится во главе дела, сразу оборачиваются для него, советского администратора, неодолимым препятствием. И хотя его безумная идея осуществляется, сам он терпит личное поражение: потерю семьи и возлюбленной, отчуждение друзей и близких, утрату престижного положения, известности и, как итог - глубокое разочарование в затеянном начинании.
Жизнь, между тем, явила характерный парадокс: к моменту выхода третьей редакции козыревского романа (1931) осуществилась как раз идея Пастернака, а не Локшина: с частной собственностью было покончено. Козырев, экономист с добротным дооктябрьским образованием, не мог не понимать воистину ужасающего значения этого события: государство, упраздняющее частную собственность, а значит, экономическую свободу личности, делает невозможным наличие всякой другой свободы.
Четыре года, разделившие выход в свет «Города энтузиастов» и начало работы над «Пятым путешествием Лемюэля Гулливера», со всей жесткостью подтвердили правильность данного вывода.
Мысль о написании антиутопии о «тотальном» государстве возникла у Козырева, очевидно, после убийства Кирова и совершенных по его следам массовых казней и депортаций. Возник непростой вопрос – о личности повествователя, могущего верно разглядеть и передать правду об увиденном. Обитатель тотального государства, в силу зараженности ложью, которая вошла в его плоть и кровь, сделать это не в состоянии. Он даже не понимает, что лжет, поскольку лгут все вокруг. Писать от третьего лица, как это делали утописты прошлого, означало резко сузить пространство для излюбленных литературных приемов Козырева. Оставалось либо самому отправляться в тотальное государство (скажем, на Марс, но тогда повествование сдвинулось бы в далекие времена межпланетных путешествий, и встал вопрос о другом государстве – из которого автору предстояло отправиться в тотальное), либо отправлять в него иностранца из нормальной буржуазной страны.
Выбор Козырева пал на свифтовского Гулливера. Вот как объясняет актуальность и привлекательность этого литературного персонажа в глазах тогдашних интеллектуалов и симпатию к нему советских читателей Вадим Перельмутер: «Гулливер помогал осознать природу охватившего всех чувства «неуюта», ибо человек никогда не вровень с окружающим и с окружающими: он либо больше, либо просто "иначе"». Но имел место еще и совершенно конкретный факт, повлиявший на выбор Козырева.
В 1927 г. из США в Москву в качестве корреспондента агентства «Юнайтед Пресс» прибыл 29-летний Юджин Лайонс, так называемый fellow-traveller (сочувствующий путешественник), близкий к американской компартии и готовый в самых ярких красках расписывать страну своей мечты. Лайонс свободно говорил по-русски, назывался Евгением Натановичем и происходил из еврейской семьи, проживавшей до революции в одном из белорусских местечек. До своего «обратного» путешествия он в течение 4 лет работал в США в качестве корреспондента ТАСС и опубликовал апологетическую книгу о жизни и смерти американских анархистов Сакко и Ванцетти, причисленных в Советском Союзе к лику пролетарских героев-мучеников. К моменту прибытия в СССР в глазах советских властей Лайонс был совершенно «свой человек», и в ноябре 1930 г. стал первым из иностранцев, удостоенных личной встречи в Кремле со Сталиным. Однако открывшаяся ему советская действительность привела к полному крушению его заокеанских иллюзий и поспешному бегству из СССР в 1934 г. На следующий год в Лондоне вышла его книга «Modern Moscow», написанная с жестких антисталинских позиций. С этого момента имя Лайонса сделалось в СССР непроизносимым, а сам он как бы не существующим. Нельзя исключить, что Козырев встречался и даже беседовал с Лайонсом в Москве, но, независимо от этого, история советского путешествия этого американского “Гулливера” была ему хорошо известна.
Торжество бесчеловечных режимов, установившихся к тому времени в Советском Союзе и Германии, заставляет писателя задуматься об их общих истоках. Идейным родоначальником тоталитаризма (такого термина он еще не знал и использовал понятие «тотальное государство») он прямо называет священную корову мировой философии - «божественного» Платона, автора знаменитого трактата «Государство». Правда, авторский комментарий к имени древнегреческого философа, который мы встречаем на 26-й странице повести, больше всего напоминает замысловатую культурологическую провокацию, главным адресатом которой был, по нашему мнению, Борис Пастернак.
Человеку, мало-мальски знакомому с философской биографией Б. Пастернака, читая вышеупомянутый комментарий Козырева, нетрудно заметить умело расставленные в нем «болевые точки». Для Пастернака, более чем для кого-либо из современников, была непререкаема «божественность» Платона, в контексте Козырева получившая едко ироническую окраску. Изучению, в том числе академическому, трудов этого философа Пастернак посвятил годы. На один любопытный для нас факт указал лучший знаток жизни и творчества поэта Лазарь Флейшман, обратив внимание на сближение стихотворения Пастернака «К другу» с «платоновским государством». От Платона пролегал близкий сердцу поэта мостик к итальянским неоплатоникам – второй духовной родине Пастернака. Между тем, по Козыреву, один из них, «итальянский писатель времен возрождения», - это политический мошенник, прикрывшийся именем Платона с целью облагородить свои реакционные идеи о сохранении средневековых кастовых порядков, которым угрожал быстро развивавшийся в тогдашней Италии капитализм. Он-то, итальянец, будто бы и является автором «Государства». Но через несколько строк Козырев пишет, что не итальянец, а «Платон (не нарочитая ли оговорка? Н. О.) рекомендует уничтожение людей с физическими недостатками и специальные браки для военного сословия, где наилучшие самцы соединяются с наилучшими самками». И снова: «Идеи Платона (!) в настоящее время являются основой национал-социалистического учения о государстве, идеальное государство Платона считается фашистскими государствоведами возвышенным образцом целостного (тотального) государства, призванного спасти буржуазный строй». Зачем понадобился Козыреву этот несколько сомнительный довесок к своему комментарию?
Думается, дело в том, что в 1935-1936 гг., когда это писалось, уже явно для всех обозначился расистский, антисемитский характер установившегося в Германии режима. Только такой режим, считал Козырев, мог однозначно восприниматься Пастернаком в качестве открыто враждебного, направленного не столько идейно, сколько лично против него как еврея. Режим, напоминал Козырев (разумеется, не одному Пастернаку), взявший на вооружение самые реакционные идеи Платона.
Адресность этой части комментария становилась очевидной в свете событий повести, происходящих сразу по прибытии Гулливера в Юбераллию. Он арестовывается за незаконное пересечение границы и попадает в очередь людей, ожидающих «милостивого» приговора императора – гуманиста, позволяющего каждому преступнику выбрать наиболее подходящий вид самоубийства. Описание этих самоубийств для советского интеллигента тех лет имело настолько прозрачный подтекст, что всякая ассоциация с гитлеровским режимом, тогда еще вовсе не думавшим закрывать границы для недовольных, кажется искусственной.
Первым громким событием такого рода, потрясшим страну в 1924 г., было самоубийство Ю. Х. Лутовинова. По свидетельству мемуариста Г. Григорова, лично знавшего Лутовинова, в это время «среди бывших революционеров-подпольщиков было много случаев самоубийств». Много разговоров вызвало самоубийство председателя московской ЧК Панюшкина, от которого, якобы, требовали арестовать старых товарищей по дореволюционному подполью. Есть основания считать, что намеченная, но так и не написанная «Повесть о достохвальном товарище Седьмом, его жизни и деяниях, в связи с историей города Лутошанска, изложенная Михаилом Козыревым», была задумана как своеобразный отклик на участившиеся самоубийства бывших революционеров. Неясность обстоятельств, связанных с названными происшествиями, за которыми последовали не менее частые и загадочные смерти известных людей в результате «несчастных случаев», самоубийств, и медицинских ошибок (Г. Атарбеков, А. Мясников, М. Фрунзе, С. Есенин, А. Богданов, В. Бехтерев, Г. Котовский, К. Еремеев, Б. Савинков, В. Маяковский, Н. Алилуева, С. Киров, В. Менжинский, М. Горький), многих современников наводили на мысль об их неслучайном характере.
Умерший в ЧК при невыясненных обстоятельствах старик Балаев из козыревского романа «Девушка из усадьбы» (1924), повесившийся поэт из «Ленинграда» (1925), убитый бюрократами в белых халатах писатель Худосеев из «Повести о собаке» (1926), рабочий, разбившийся насмерть при возведении праздничной декорации, из «Подземных вод» (1928), заводской сторож, погибший по вине беспечного руководства, из «Города энтузиастов» (1931), будто предвещают сцены массовых казней-самоубийств «Пятого путешествия».
Показав заурядность, банальность правителя Юбераллии, Козырев ставит вопрос не столько о его личной ответственности и даже не столько о причинах, позволяющих примитивному садисту стать во главе государства. Автор заставляет задуматься о вещах более глубоких и страшных – банальности самого зла, его обыденности, приемлемости для окружающих, упокоении в их сознании. Убийство великого ученого В. М. Бехтерева (1927 г.) было страшно не только и не столько потому, что являлось тяжким преступлением, приказ о совершении которого отдан главой государства. Был убит действительно великий человек и ученый, причем убит за слово правды. Но оно было особенно страшно общественным молчанием, сделавшимся привычной реакцией на подобные события, принятием творимого зла, ставшего банальностью. Какова жизнеспособность такого общества и такого государства? – задается вопросом Козырев. Ответ на него как раз и дается в сценах массовых казней-самоубийств, которые наблюдает Гулливер по прибытии в Юбераллию. Желания палача (императора) и жертв (его подданных) странным образом совпадают: он хочет их казнить, они – покончить с собой. Что это – государство или огромный «Дом сумасшедших» (название задуманной, но не написанной Козыревым пьесы)? Это был приговор обществу, где зло стало общепринятой нормой, убийство заурядным событием, правда тягчайшим преступлением, подлинная наука ненужной, а психиатрический диагноз государственной тайной.
Итак, автор почти не скрывает, а уж такому умному читателю, как Б. Пастернак, прямо говорит, чтó за государство он выбрал в качестве прообраза Юбераллии и какой из двух тоталитарных режимов, имеющих общие идейные истоки, интересует его на самом деле, несмотря на встречающуюся повсюду фашистскую атрибутику.
Незадолго до своего бегства из «лучшей из стран мира» Гулливеру удается прочесть «одно из новейших философских сочинений», которое объяснило ему то, чего до конца он еще не понимал. «Автор этого сочинения на протяжении двух тысяч страниц доказывал, что реален не предмет, а его отражение в зеркале, что только это отражение в действительности существует, а сам предмет иллюзорен и его бытие определяется лишь бытием отражения. "Истинный философ, - писал автор, - не обратит взор свой к призрачной и тленной вещи, если он зрит ее нетленное и божественное отражение". Только это отражение и может, по мнению автора, явиться объектом суждения и, следовательно, научного исследования, а так как известно из опыта, что подобные исследования всякий раз приводят к убеждению о непознаваемости отражения, то автор приходит к выводу, что все истинно реальное непознаваемо, а следовательно, по принятой в Юбераллии логике, только непознаваемое реально. Далее он вполне последовательно показывает тщетность всяких попыток познания мира, потому что "нож разума ломается о его поверхность", а следовательно, полную ненужность науки».
Сатирическое перо Козырева здесь снова целит в Пастернака, ознакомиться с историей философских увлечений которого (дело, надо признать, не простое) ему, очевидно, пришлось. Обнаруженный Гулливером трактат – это, скорее всего, так и не написанный Пастернаком философский труд, призванный подытожить его многолетние блуждания по зачарованным дебрям Платона, Беме, неоплатоников, Когена, Гуссерля, русских символистов и итальянских футуристов. Рамки статьи, к сожалению, не позволяют углубиться в обоснование нашего утверждения. Ограничимся лишь цитатой из «Манифеста итальянских футуристов» Ф. Маринетти (М., 1914), касающейся борьбы с так называемым «психологизмом», в отрицании которого Пастернак стоял на тех же позициях:
«Уничтожить Я в литературе, т.е. всю психологию. Человек окончательно испорчен библиотекой и музеем, подчинен ужасающей ломке и мудрости, и абсолютно не представляет теперь интереса. Итак, уничтожить его в литературе. Заменить его наконец материалом, сущность которого надо настичь интуитивно, чего никогда не смогут сделать физики и химики. Выслушивать на свободе сквозь предметы и капризные двигатели дыханье, чувствительность и инстинкты металла, камней, дерева и т.д. Заменить психологию человека, отныне исчерпанную, лирическим завладением материала».
Уничтоженного в литературе человека мы как раз и встречаем на страницах козыревской повести. Таким человеком становится сам герой-повествователь Гулливер – сначала императорский рассказчик, затем официальный летописец, а затем человек, объявленный властями Юбералли «не существующим». «Гулливер совершил невозможное, невозможен и сам. А раз он не возможен – его и не существует. Начальник полиции добавил: "Кормить не будем и сам сдохнет". Еще одна утопическая идея футуристов – литература без человека – осуществилась. Но не только в антиутопии Козырева, а и в стране победившего социализма, где реального человека, описанного русской классической литературой, сменил массовый человек толпы и чисто лабораторная конструкция – «положительный герой соцреализма». Эта замена отражала, как и «волшебное зеркало» Юбераллии (о нем ниже), то, что происходило в жизни. Одним из первых советских писателей, ставших жертвой этого процесса, был сам Козырев, после публикации романа «Город энтузиастов» негласно (решение принималось в тихих кабинетах Главлита) признанный не существующим. Он совершил невозможное – усомнился в осуществлении одной из главных утопий первой пятилетки – создания коммунистического города-сада, следовательно, невозможен как писатель он сам. Слова начальника полиции из «Пятого путешествия Гулливера» в голове какого-нибудь советского надсмотрщика за литературой претворились примерно в следующее: «Печатать не будем, пусть подыхает с голоду».
Козыревский Гулливер, однако, выжил – он сбежал из «лучшей из стран мира» в родную Англию. Сравнительно долго (по советским меркам тех лет) прожил и Михаил Козырев – очевидно, до лета 1942 (начала немецкого прорыва к Волге). После «Гулливера» он даже успел написать довольно объемистый роман «Рост» (1940), где весьма оригинально и провокационно показал как раз то, о чем говорилось в предыдущих абзацах – исчезновение «просто человека» и появление человека нового образца.
Теперь же самое время обратиться к механизму, позволявшему государственному устройству Юбераллии сохраняться бесконечно долго. Им было упомянутое «волшебное зеркало» - повсеместно распространенный, необходимый предмет (очевидно, массового производства), с помощью которого человек видел окружающее в приукрашенном виде. Приходящее на память зеркальце из пушкинской «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях» тут ни при чем. Волшебное зеркальце Пушкина не занималось приукрашиванием, чем и вызвало гнев царицы. Волшебное зеркало Козырева, если и имеет литературного предшественника, то, очевидно, знаменитое «Зеркало» Б. Пастернака (1926). Изображенное поэтом зеркало (общепринятая метафора формы познания) из обычного предмета комнатной обстановки превращается в самого поэта (недаром «Я сам» - его первоначальное название), и воедино слитый с отражаемой действительностью, он выходит в мир, «в сад, бурелом и хаос». Но выходит не как человек, личность, субъект, а как отражающая поверхность, сразу приводящая на память поверхность, о которую «ломается нож разума» из обнаруженного Гулливером философского трактата. Невозможность его, зеркала (читай: автора), отделения от того, что им отражается – основа известного пастернаковского тезиса о так называемой «свободной субъективности», впервые заявленного в его докладе 1913 г. «Символизм и бессмертие». Как показал Л. Флейшман, молодой Пастернак опирался в нем на философскую систему Гуссерля.
Эдмунд Гуссерль, безусловный философский революционер начала ХХ века, перенес «внимание с проблемы познания на проблему познаваемого бытия, а проблему бытия – в отличие от прежней "позитивной" философии <…> понимал как проблему бытия познающего субъекта. Это означало отказ от разделения процесса познания на субъект и объект, отказ от истолкования предмета познания как противостоящего субъекту» (Флейшман). Предметом его философии «стал анализ структуры процесса переживания общезначимых истин (процесса, понятого как непрерывный поток). При этом "фетишизму деятельности" <…> она противопоставила понимание истины как самораскрытия бытия» <…>, «а процесса познания – в соответствии с этим – как созерцания бытия (а не деятельности)». Такое понимание, замечает Л. Флейшман, «пронизывает все поэтическое мышление Пастернака».
По Гуссерлю получалось, что изначальной истины нет («все истинно реальное непознаваемо» - утверждалось в юбералльском трактате), ей лишь предстоит бесконечно раскрываться. Но как без опоры на истину и без деятельного познания мира избежать капитуляции перед любой, в первую очередь социальной несправедливостью?
Рассказывая о раннем Пастернаке, Л. Флейшман не обходит вниманием участие последнего в борьбе с психологическим направлением немецкой философии того периода. «Антипсихологический пафос объясняет тщательное "стирание" лирического "Я" в лирике Пастернака <…> Так, тезис об отчуждении "живой души" у поэта прямо конструирует метонимический ход, при котором пейзаж заменяет личную жизнь».
Как известно из «Манифеста итальянских футуристов», «человек… не представляет теперь интереса». Его заменяет пастернаковское зеркало. Не Михаил Козырев, а сама жизнь показала: оно легко превращается в «волшебное зеркало» Юбераллии. В условиях тоталитарных режимов оно начинает отражать не «сад, бурелом и хаос», а «шоссе, запланированное на следующую пятилетку», причем отражать таким образом, «чтобы шоссе не просто отразилось, но материализовалось, чтобы мираж чудесным образом превратился в реальность и люди по нему "ездили"». Е. Добренко, автор цитируемой книги, приводит ключевое для нас высказывание Мераба Мамардашвили о том, что власть в стране (неважно, Юбераллию или СССР иметь в виду) держится «господством изображений, заменяющих собой то, что они изображают», т.е. по сути, волшебных зеркал Козырева. «Этот феномен, – продолжает Е. Доренко, - Мамардашвили называл логократией» (т.е. властью слова). Ложь, сделавшаяся привычкой для обитателей Юбераллии и необходимостью для власти, не имеющей других целей, кроме самосохранения, - это результат воздействия волшебного изображения. Для описания сознания человека, живущего в условиях логократии, Мамардашвили, вряд ли читавший книгу Козырева, использует, тем не менее, тот же образ зеркала: «Сознание такого рода очень напоминает комнату, в которой вместо окон сплошные зеркала, и вы видите не внешний мир, а собственное изображение. Причем отвечающее не тому, какой вы есть, а тому, каким вы должны быть».
Таких людей, т.е. существ, какими советские люди должны быть, Козырев изобразил в 3-й, заключительной, части своего последнего романа «Рост». Но сейчас нам важны не они, а завершение разговора о проблематике государственнических идей Платона в «Пятом путешествии Гулливера».
В идее расовой исключительности, лежащей в основе расистского характера государственного устройства Юбераллии, для Козырева важнее вторая часть понятия – «исключительность», поскольку расистские реалии использованы им в основном в качестве маскировочного средства. В основе названной идеи лежит так называемая доктрина избранных (chosen people по Карлу Попперу), представляющая собой «одну из попыток осмыслить историю теистически, т.е. исходя из того, что автором разыгрываемой на сцене истории пьесы является Бог», избравший «один из народов в качестве исключительного инструмента его воли и что этот народ наследует землю» (Поппер). Ср. у Козырева: «Юбераллия называется лучшей из стран мира <…>, так как только она находится под скипетром его величества императора, которого дал юбералльцам сам господь Бог» и который, являясь, таким образом, инструментом божественной воли, «…дал юбералльцам во владение ту страну, которую они сейчас населяют…». При этом необходимо понять, что основные характеристики доктрины избранных присущи двум наиболее важным версиям историцизма – расистской или фашистской философии истории с одной (правой) стороны и марксистской с другой (левой). (Изложено по К. Попперу). «На место избранного народа, - продолжает Поппер, - расизм ставит избранную расу <…>, служащую инструментом осуществления предназначения человечества и в конечном счете наследующую землю. Историческая философия Маркса на его место ставит избранный класс, являющийся орудием построения бесклассового общества, которому также уготовано наследовать землю». Отсюда видно, что ключевое значение для определения историко-философских истоков тоталитаризма, художественное видение которого дается Козыревым, имеет понятие «избранничества» (или «исключительности»), а не расистской или марксистской атрибутики.
Но чтобы не осталось и капли сомнений, какую из двух современных ему тоталитарных утопий он выбрал в качестве главного предмета уничтожающей сатиры и аналитического осмысления, на протяжении всей книги автор постоянно напоминает об этом. Мы, например, узнаем, что в Юбераллии осуществлены не столько расистские идеи фашистских государствоведов, сколько «все лучшее из мечтаний поэтов, законодателей и философов всех стран и народов». В другом месте мы читаем, что юбералльцы «прекрасно понимали друг друга, и никто не обманывался в истинном смысле таких слов, как «милость императора» (ср.: советское «забота вождя»), «добровольно явился» (советская параллель: «осознав свои ошибки перед партией и народом»), «отеческое внушение» (как тут не вспомнить «твердое слово вождя»), «сознание своей вины» (у нас – знаменитое «раскаяние в содеянных преступлениях»). Голодный прекрасно знал, что он голоден, хотя его язык непроизвольно произносил заученное – «у нас нет голодных». Совершенно очевидно, какого рода ассоциации возникли бы при этом у советского человека середины 30-х. Вот еще одно напоминание: «Пребывание в столь юном возрасте на каторжных работах способствовало, по мнению правительства, выработке у них уважения к законам государства». Как тут не вспомнить 12-летних «каторжников» сталинских лагерей. Но ярче всего советские реалии выступают в «Пятом путешествии…» при описании длящейся много лет борьбы между сторонниками длинных бород (сталинско-бухаринской линии в партии. Н.О., далее в скобках даются мои пояснения) и коротких (троцкизма): «Нынешний император, вступивший на престол после того, как его предшественник (имеется в виду негласно наследственное положение Троцкого как второго по значению вождя революции после смерти Ленина) был благодаря проискам короткобородых (т.е. троцкистов) изгнан из страны, не оправдал ожиданий этой партии, помогавшей ему добиться власти (имеется в виду поддержка, оказанная Сталину во внутрипартийной борьбе бывшими сторонниками Троцкого, в т. ч. Каменевым). Получив императорский скипетр (статус вождя партии), он отрекся от своих заблуждений (т.е. левой линии) и, объявив себя сторонником длинных бород (противников Троцкого, прежде всего бухаринцев), предписал всем своим подданным в трехдневный срок переменить свои убеждения. Большинство населения поспешило выполнить это мудрое предписание, и длинная борода восторжествовала». «Короткобородые, открыто выступившие против императора (активные члены троцкистской оппозиции), были разбиты, многие из них казнены, многие заключены в тюрьмах, многие скрылись в соседней стране – Узегундии, а те из них, которые остались на свободе, были весьма существенно урезаны в своих правах».
Невидимо присутствующий Троцкий, эта незаживающая рана Сталина, в итоге становится как бы невольным виновником опалы, постигшей Гулливера:
«Тут язык мой понесся как лошадь без узды.
- Что? Вопрос о том, до какого размера следует отпускать бороду. Но не все ли равно? Ведь этот вопрос…
Я не кончил. Лицо короля изменилось. Выпученными глазами он уставился на меня и как будто ничего не видел. Вот-вот он упадет в обморок.
Я понял, что сказал лишнее. Стараясь не смотреть на короля, я попятился к двери и, быстро пересчитав ступеньки, спрятался в своей каморке.
Я ожидал всего, только не этого. Король искренне верил в важность пресловутого вопроса».
Нельзя обойти вниманием еще одну важную тему повести, связанную с историческими корнями сталинского абсолютизма, увиденными Козыревым гораздо раньше и глубже многих послевоенных исследователей тоталитаризма. Почему этот правитель, считавшийся подданными «чем-то вроде полубога, если не представителем самого творца», изображен Козыревым как заурядный, недалекий, порою жалкий старик? И почему, несмотря на давно установившееся представление об Иване Грозном как о жестоком, но вовсе не глупом, хорошо образованном для своего времени правителе, в чертах императора «лучшей из стран мира» проглядывает именно он? Почему, наконец, автор не идет по самому безопасному и выигрышному с цензурной точки зрения пути: не дает в императоре (разве бы он не смог?) ядовитой пародии на Гитлера? Не потому ли, что, как и многие интеллектуалы середины 30-х, увидел в этом диктаторе не столько реальную угрозу миропорядку, сколько театральность, маскарад, скорее ловкость и удачливость, чем основательность и опору на твердые народные устои? Очевидно, Гитлер казался ему неким разбушевавшимся бесенком, которого злой фокусник вытащил из шляпы, а наскоро приготовленный в его пропагандистской мастерской расовый миф – жалкой выдумкой политических приспособленцев и узколобых социальных экспериментаторов. Казалось, такой правитель и на таких идеологических подпорках, если и способен удержаться у власти в цивилизованной стране, то недолго. Гитлер продержался немногим более 12 лет, причем тотальная война за установление нового мирового порядка, погубившая его режим, вовсе не была для него каким-то внешним фактором, а неотъемлемой частью его существа, тем самым как бы запрограммированного на самоуничтожение. Ни Иван Грозный, ни Сталин подобных целей (мировое господство) перед собой не ставили и схожими методами правили гораздо дольше – до своей естественной смерти. Гитлер для подавляющего большинства современных немцев – кошмар, лекарство от которого, кажется, найдено и действует. Сталин для нас – по-прежнему никуда не уходящая реальность и угроза, а Иван Грозный – главная историческая парадигма, дающая силу и мифологизируемому Сталину, и многому другому, накрепко засевшему в нашем историческом сознании. Выходит, Козырев вновь оказался прозорливее других: его император – некий по-советски опошлившийся, хотя и не поменявший, как у М. Булгакова, профессию, царь Иван Васильевич.
По тексту «Пятого путешествия…» сплошь разбросаны параллели, аллюзии и скрытые цитаты, назначение которых – показать связь между Юбераллией и Московским царством Ивана Грозного. «Императора Юбераллии дал сам господь б-г», - значилось в главной книге страны под названием «Грамматика». Утверждение дьякона Агапита, жившего в шестом веке, что император получает власть от Бога и «хотя телесно …подобен всем иным людям, по власти…подобен Б-гу», было в начале 16-го века повторено главным идеологом самодержавия Иосифом Волоцким. Юбераллия считалась (это отражено в названии) лучшей из стран мира. По свидетельству историков, Иван Грозный от своих воспитателей и приближенных постоянно слышал, что он – великий царь величайшей державы мира. «Божьим милосердием никоторое государство нам высоко не бывало», - считал он. Козыревский Гулливер отмечал, что «…такого раболепства и низкопоклонничества, какое царствовало во дворце…не видел нигде». В своих «Записках» С. Герберштейн, посетивший Москву при Грозном, писал, что государь «…имеет власть как над светскими, так и над духовными особами и свободно, по своему произволу, распоряжается жизнью и имуществом всех. Между советниками, которых он имеет, никто не пользуется таким значением, чтобы осмелиться в чем-нибудь противоречить ему или быть другого мнения». «Никто не смел говорить царю правды», - замечает Н. Костомаров. «Утверждение опричнины, - пишет он в другом месте, очевидно, было <…> чудовищным орудием деморализации народа русского». Вот характерный ответ царских советников на его вопросы: «…ведает Бог да государь: как ему, государю угодно, так и нам, холопам его».
Но больше всего напоминает о Грозном история войны Юбераллии и Узегундией в описании козыревского Гулливера. Так же, как император, мечтавший о завоевании Узегундии, Грозный мечтает о завоевании Ливонии. Так же, как от императорского террора бегут в Узегундию сторонники короткобородых, от Грозного бегут в соседние государства князь Курбский и другие противники тирании. Так же, как уверовавший в победу император Юбераллии, Грозный лично возглавляет в 1562 г. военный поход на Литву. Описанные Гулливером дезертирство, разруха и обнищание населения, вызванные затянувшейся войной, разительно напоминают описания русскими историками аналогичных процессов в Московском царстве. «Победа», о которой возвещает бежавший с фронта император, живо напоминает «победы» царской армии 1563-64 гг. в Литве и возвращение из литовского похода в Москву напуганного и растерянного Ивана Грозного. Однако, система власти, установленная в Юбераллии и Московском царстве, позволяла подобным образом воевать очень-очень долго. Она позволяла так же долго удерживаться на троне состарившемуся ничтожеству, ведь единственная цель, на которую были заточены ее механизмы, - это самосохранение.
Козыревская Юбераллия – это долго гниющая (здесь, будучи экономистом, автор опередил предвиденье Дж. Оруэлла в романе «1984») ядовитая смесь опричнины, СССР и Третьего Рейха. Смесь, пока еще способная порождать новых чудовищ.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #5(52)май2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=52
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer5/Ovsjannikov1.php
