***
Мы кричали шепотом, мы любили
начинать спектакли поближе к ночи.
Наш ребенок узнал еще в колыбели,
что война - навсегда, а мир непрочен.
Я теряла лицо, а потом искала,
находила с трудом и мыла в ванной.
У меня внутри был театр Ла Скала:
"Вон!" - ревели басы, "Постой!" - сопрано.
Забывалось уже, идешь, стоишь ли,
где дорога к храму, где - к магазину.
Силы, сроки и деньги вышли.
Сын мой был удивлен, увидев зиму.
Рвались шапки, тапки, потом - ботинки,
суть вещей обнажалась - войлок, пакля.
А потом и вовсе были поминки,
и в Ла Скала повесили "Нет спектакля".
Год уже не бежал - утекал, и вытек.
Вот теперь нам меняют трубы в ванной.
Нет лица на мне больше, маска - нытик,
а лицо... ну, где-нибудь под диваном.
И съедаю утром привычный завтрак,
и стою на своем, на прежнем месте...
Но пишу я тебе из такого завтра,
где нас просто нету, а сын в отъезде.
***
Сказав «Прощай», ты остаёшься жив,
и то же слово выслушав в ответ,
ты застываешь, трубку положив,
и смотришь на какой-нибудь предмет.
Следишь, угрюмый снайпер, вор, шпион,
упрямый испытатель злой тоски,
как в вазе раскрывается пион,
лениво разнимая лепестки.
Теперь ты и цветку, и вазе враг.
Пропасть, как и положено вещам,
они стремятся. Спрятаться во мрак.
Вещей не существует по ночам.
Ты, повторяю, жив, а прочих нет.
Выбрасывая новые «прощай»
в холодный, по ночам горящий свет,
в тебе одном вращается праща.
***
Солдат, учись свой труп носить…
Р.Киплинг
Ты знал и нарушил. Ты сам виноват.
Не трогай что любишь – убьёт.
Ты втянут, пленён, просто-напросто взят.
Ты пойман и пущен в расход.
Однажды ты правильно ляжешь ничком
На белую с ночи кровать,
И сможешь подумать – неважно, о ком:
Мне нечего больше скрывать.
И скажут: он лёгкий и странно пустой,
И тикает что-то в груди.
- Он смерть не надолго пустил на постой, -
подумает кто-то один.
И мы не узнаем, кто прав был из нас,
Когда тебя вынесут в тыл.
И чудо ли это, и кто тебя спас –
Уж, верно, не тот, кто любил.
***
Идёт по-прежнему война, кругом «зелёнка»,
стрекочет хроника, в траве не спит цикада.
Ведь он пока что не убит, не рвётся плёнка.
Чтобы увидела она - всего-то надо.
Ах, если бы ещё заснять все перестрелки,
и злых ворон – повсюду их сварливый идиш,
и острым почерком письмо, ревниво мелким:
Я весел, ранен, страшен, смел, - но ты не видишь!
Когда он всё-таки падёт, красив и жалок,
не на войне – порвётся там, где было тонко,
влюблённость вынут из него, как будто жало,
и ей, возможно, наконец, прокрутят плёнку.
***
Когда мы выходили ночью в сад:
Отец и я, и крупная собака,
На нас глядели с высоты из мрака,
И нам казалось – там и спрятан ад.
Когда я понимала: да, умрёшь,
Когда листва дрожала и гремела,
В траве коварно шевелился ёж,
И отвлекал от ужаса умело.
Я буду ёж, а ты, пожалуй, пёс.
Толкай же носом злой колючий шарик.
И смерть, которая по небу шарит,
Подумает: нет, этот не дорос.
Библиотека
И ночевали мы в библиотеке.
Одна из нас спала себе на стуле.
Другой залез на стол и для потехи
оттуда Канта уронил, когда уснули.
Там было душно, весело и пыльно.
Одна из нас уже звонила мужу.
Мы были заперты: не накрепко, не сильно, -
достаточно, чтоб не спешить наружу.
Обязанные тьмой надежным шторам,
приглядывались вновь к знакомым лицам.
На языке болтали, на котором
со спящим говорит все то, что снится.
И вздрагивали, слыша речь такую,
и радовались, как после разлуки.
Один из нас, взяв за руки другую,
сказал неловко: ”Наконец-то... руки”.
Нас до рассвета выпустят едва ли, -
мы думали, и были не в обиде.
Болтали, а потом, устав, дремали,
а та давно спала на стуле, сидя.
И снилось каждому, что он чудесно заперт,
оставлен с теми, с кем ему хотелось.
Мой сон ветвился радостно и замер,-
его смущала собственная смелость.
И он бежал проворней человека.
Я знаю их пугливую привычку!
Понятно, почему - библиотека:
мне все никак не выбраться в Публичку.
***
Город мал. Это пригород странно огромен.
Это в нем разрастается парком пейзажным
Убежденность, набившая сотни оскомин,
Что влюбиться окажется более важным,
Чем заняться делами, слетать за границу,
Сладкой жизни попробовать даже, вкусна ли, -
Это в городе. Здесь же извольте влюбиться,
Чтоб остаться покинутым, мучимым снами,
Мимо душной аптеки бредущим бесцельно...
Ничего нет прочней, чем привычка тупая.
Город борется. Он настает, наступает,
Но, смотрите, как держится скромная Стрельна!
До нее вас еще довезут на трамвае,
Но сойдете уже одиноким и ссыльным,
Этот комплекс, как запах духов, узнаваем,
Здесь имеет хожденье по улицам пыльным,
Здесь качает качели со скрипом тоскливым,
И становится быстро опасно привычным,
Расцветает, не требуя даже полива,
И цветет чем-то желтеньким, мелким, обычным.
***
Декорация. В лиственной ложе – автор.
Споёмте, друзья: Ольга, няня…
Темнеет. Приходит хмурое завтра.
Гаснет свет. Зелёный занавес вянет.
Пускай нас любят хотя бы любовью брата!
Какие угодно пошлости, мол, вы – роза!
Люди, в конце концов, не виноваты,
Что не летают, как птицы… Грозы
Пилят небо молний смычками злыми.
Споём о любви, о любви, а там уж
И позабудем её негромкое имя:
В монастырь, в омут, за дурака замуж…
Но она-то верна нам, и это – верность тирана,
Который к старости стал капризным, вздорным.
Раньше пела «пускай погибну…» чистым сопрано,
Нынче басом поёт, что все возрасты ей покорны.
***
Мы для того и зиму пережили,
как долгий приступ, как осаду Бреды,
чтоб сдаться, лишь глотнув весенней пыли,
из понедельника нахально прыгнуть в среду,
из зимнего пальто – в летящий плащик.
Возьми ключи, апрель в блестящих латах!
Войди, взгляни: вот кран на кухне плачет,
и занавески в солнечных заплатах.
Сухих деревьев поднятые копья
торчат в окне на дымном заднем плане.
Заряжен день сухой легчайшей дробью
приходов, поцелуев, смеха, брани,
и гречневой крупы... Да, кстати, крупы
сегодня кончились. Сдаемся, слава Богу!
Горячий луч стегает стульев крупы.
Трехлетний барабанщик бьет тревогу.
Теперь еще разок пройтись июнем –
вот и Веласкес: копья, флаги, шпоры...
Мы сами что угодно завоюем –
Ижору, например... Начнем с Ижоры!
В конце концов сдадут, сдадут нам дачу!
И вспомнишь невзначай, идя по саду,
как победитель тих и озадачен
на репродукции в альбоме Прадо.
***
Крикливым клином улетают от нас туристы,
Покрывшись в этом старом парке гусиной кожей.
Они забудут зонтик старый и неказистый,
Двоих отставших на скамейке забудут тоже.
Застрять на парковой скамейке им лет на двести.
Такая выпала удача и тяжко длится.
И почему всех одиноких ссылают вместе?
И отчего у этих ссыльных такие лица,
Как будто их несут по свету, влекут по кругу
Крылатые большие силы, как гуси Нильса?
И если бы они рискнули обнять друг друга,
То воспротивился бы воздух и уплотнился.
***
Прошлое очень подвижно. Оно спешит,
Смешно суетится, курит по пачке в день.
А к настоящему каждый из нас пришит,
И вместе с ним потихоньку уходит в тень.
Медлительней настоящего времени нет,
Особенно осенью, в золотые дни,
Подолгу стоишь на жёлтый и красный свет –
Одно плечо на свету, другое – в тени.
Любим. И взглядом любящим облучён.
Смешон: плечо – в тени, плечо – на свету.
И таким доверием времени облечён,
Что позволяют тебе дремать на посту.
Будущее опускает свой капюшон,
Оставляя тебе обзор на два шага.
Ты, как Солнце планетами, страхами окружён,
Марс косится красным глазом врага…
***
Мне нравится, что мы
так на слова похожи,
и нами правит тоже
грамматика зимы.
И разговора нить
дрожит, и слов так мало,
что говоришь устало:
«Мне трудно говорить».
На несколько минут,
беспомощны и голы,
к остывшему глаголу
наречия прильнут.
Нам тоже повезло –
до скорого пробела
жить сбивчиво, несмело,
косноязычно, зло.
Угрюмая звезда
нас понукает взглядом.
И три минуты рядом –
для нас уже «всегда».
Об этом знает тот,
кто робкой жизни строчку
в одну слепую точку
запасливо свернёт.
***
Последний поцелуй достаётся пустоте
Уильям Батлер Йейтс
Последний же поцелуй достанется пустоте.
Тянуться недалеко, поскольку она повсюду.
Но она и сама не та, и губы её - не те…
Она поцелует всех. Но я отвечать не буду.
Пусть ходит, висит, лежит. Я этот всемирный морг
Освоила, обжила, и честно плачу ей дань я.
Но кто-то же иногда вдувает в меня восторг,
Кто-то делает мне естественное дыханье.
***
Подобно лёгкому уколу,
чей след болит невыносимо,
напоминанье «Скоро в школу!»
над жадной дверью магазина.
Не то беда, что скоро лужи
вберут небес осенних воды,
что мы всё лето неуклюже
увиливали от свободы.
И что людей в метро тревожа,
и ничего для них не знача,
мы больше на себя похожи,
чем спящими в грозу на даче.
Что жёлудь, падающий с дуба,
в полёте схваченный сознаньем,
спустя секунду отнят грубо,
так и не став воспоминаньем…
А то беда, что «скоро, скоро!»
долбит дождём, стучит по крыше,
и в каждом слове разговора
его вороний голос слышен.
Что так терзает ожиданье.
Что нам по-прежнему дороже
недолговечные созданья,
которые на нас похожи,
чем солнца теплая опека,
чем небо толстое на вате, -
всё, что прочнее человека,
чего на век наш скудный хватит.
***
Пора уходить, потому что мы больше не можем.
Пора улетать, и куда, никому мы не скажем.
На этой планете печальны любые пейзажи,
и судьбы всех жителей так некрасиво похожи.
Задраим же люк и вернёмся опять к нашей теме:
к тому, что для нас этот мир недостаточно тесен,
но мы покоряем – сжимая – пространство и время,
и этот рецепт, кроме нас, никому не известен.
Боится кленовая ветка, тревожится птица,
ревёт, как ракета, за окнами мирная фура.
Они полагают, что нам уже не возвратиться,
и, может быть, ветка права, да и птица не дура.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #5(52)май2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=52
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer5/Kapustina1.php
