1. Нетленная вселенная явлений: П. Б. Шелли
Говоря о романтической поэзии, мы нередко идем на поводу у стереотипного подхода к романтизму, возможно, вспоминаем пушкинского Ленского, который «пел нечто и туманну даль», или представляем бунтарей, индивидуалистов и анархистов, наподобие героев «Разбойников» Шиллера. Романтики прежде всего восстали против общепринятых идей, касающихся взаимоотношений человека и общества, человека и природы, человека и Бога, идеи и реальности, чувства и мысли, места человека во вселенной. Английские романтики восстали против социальной несправедливости, работорговли, в которой ведущее место принадлежало Англии, крупнейшей колониальной державе 17-18 века, против эксплуатации детского труда, о котором так проникновенно написано в «Песнях опыта» гениального английского поэта и художника Уильяма Блейка, предтечи романтизма.
Как известно, зарождению романтизма предшествовали революционные, социальные, экономические изменения, произошедшие в Европе в 17-18 веках: взятие Бастилии и французская революция, пробуждение социального и национального самосознания, изобретение паровой машины и зарождение капитализма. Явления, произошедшие в Европе в 17-18 веках, родственны тем, которые произошли в конце 19го- начале 20 века и предшествовали зарождению модернизма, – изобретению телефона, телеграфа, аэропланов. Альберт Эйнштейн открыл в 1905 г. теорию относительности, что оказало влияние не только на развитие науки, но и литературы и искусства. Сократились расстояния, быстрее и теснее стала связь между людьми, вера в возможности человеческого разума опьяняла, вселенная в человеческом сознании раздвинулась, а земля начала казаться меньше, человечество представлялось единой семьей перед Первой мировой войной. Это дало мощный толчок зарождению модернизма и авангарда в искусстве Европы начала 20 века. Не случайно, такие исследователи литературы и философы, как Ортега-и-Гассет, Ренато Поджиоли и многие другие находили общие черты между романтизмом и модернизмом, считая романтиков предтечами модернизма. Прежде всего это была идейная, духовная близость: предвосхищение будущего, жажда демократии и равенства, утверждение демократического искусства, близость в понимании задач искусства и литературы – вот что сближает романтиков и модернистов. Революция романтиков – это духовная революция, которая отразилась и в их подходе к творчеству. Романтики порвали с традициями классицизма, персонификацией абстрактных добродетелей и пороков: следуя за сентименталистами, они обратились к человеку, миру его чувств и реальности, окружавшей его. Они расшатали не только общепринятые взгляды на человека и общество, но и традиционные классические формы, синтаксис, рифмы и ритмы, саму музыку поэзии, изменили язык и словарный состав ее, а старые формы наполнили новым содержанием, так например, Байрон и Шелли пользовались Спенсеровой строфой не только в больших повествовательных произведениях, но и в лирических стихотворениях. В эпоху романтизма изменилось отношение и к самой поэзии – ее целям и задачам.
«Поэты – непризнанные законодатели мира», – писал Шелли в «Защите поэзии». В этой своеобразной декларации поэта выражена и цельность его мировосприятия, и его страстная вера в могущество поэзии, в которой, по его убеждению, полнее всего выражается духовная жизнь человека, его воображение, способность любить и творить. Не признаны поэты как законодатели – этим миром, в котором Разум подменен здравым смыслом. Эссе Шелли явилось ответом на памфлет «Четыре века поэзии» поэта и критика Пикока, в котором тот утверждал, что поэзия была естественным выражением образа мыслей примитивных народов, но с развитием цивилизации она утрачивает свое значение и вытесняется наукой. «Поэзия – это летопись лучших и счастливейших мгновений, пережитых лучшими и счастливейшими умами, – отвечает Шелли. – Поэзия дает бессмертие всему, что есть в мире лучшего и наиболее прекрасного... Любовь – вот суть всякой нравственности. Любовь или выход за пределы своего «я» и слияние с тем прекрасным, что заключено в чьих-то, не наших, мыслях, деяниях или личности, – утверждает Шелли и продолжает: «Воображение – лучшее орудие нравственного совершенствования, и поэзия способствует результату, воздействуя на причину... Поэзия расширяет сферу воображения».
Не ограничиваясь стихотворством, Шелли находит истинную поэзию в истории и философии, во всех видах человеческой деятельности, озаренной воображением, любовью, величием помыслов и духовными устремлениями. «Подлинная поэзия Рима жила в его гражданских установлениях, ибо все прекрасное, что в них было, могло порождаться только тем началом, которое творило самый этот порядок вещей[1], – пишет Шелли и, выделив кульминационные моменты римской истории, заключает: «Все это – эпизоды циклической поэмы, которую Время пишет в памяти людей. Прошлое, подобно вдохновенному рапсоду, поет ее вечно сменяющимся поколениям»[2]. Поэзия же – квинтэссенция памяти, истории, воображения, любви, – утверждает Шелли. Говоря о том, что Данте первый пробудил Европу, даровал ей видение, философию, из «хаоса варваризмов создал язык, который сам по себе был музыкой и красноречием», Шелли заключает: «Поэзию Данте можно считать мостом, переброшенным через поток времени и соединяющим современный мир с античным»[3].Отдавая дань философии и деятельности Локка, Хьюма, Гибббона, Вольтера, Руссо и их последователей «в защиту угнетенного и обманутого человечества», Шелли пишет: «Однако невозможно себе представить нравственное состояние мира, если бы не было Данте, Петрарки, Бокаччо, Чосера, Шекспира, Кальдерона, лорда Бэкона и Мильтона, если бы никогда не жили Рафаэль и Микеланджело, если бы не была переведена древнееврейская поэзия, если бы не возродилось изучение греческой литературы, если бы образцы античной скульптуры не дошли до наших дней, если бы поэзия античных богов исчезла вместе с их культом»[4]. Одна лишь поэзия и способна пробудить человеческий разум, освободить человека от рабства и возвысить дух. Развитие наук, которое «расширило власть человека над внешним миром, из-за отсутствия поэтического дара, соответственно сузило его внутренний мир, поработив стихии, человек сам при этом остается рабом»[5].
Шелли говорит о том, что «язык поэта жизненно метафоричен, то есть он подмечает прежде неизвестные отношения между вещами и сохраняет их понимание, пока слова, выражающие их, не превращаются со временем в знаки определенного рода или класса мыслей вместо того, чтобы запечатлевать образы мыслей в их цельности, и поэтому, если не появятся новые поэты, чтобы, обновляя, восстановить распавшиеся связи, язык умрет для всех благороднейших целей человеческого общения»[6]. (Выделено мной. – Я. П.). Стало быть, обновляя язык, расширяя его границы, поэт тем самым связывает явления и мысли, бытие и время воедино, поэт не только запечатлевает следы прошлого, но и провидит будущее сквозь настоящее. Вот почему Шелли заявил, что «поэты – учредители законов и основатели общества»[7].
Е.Г. Эткинд заметил, что «романтики отошли от традиционной образности. Время, имевшее для них важнейшее значение, утратило надчеловеческую, роковую власть и приблизилось к поэту, приобретя свойства доступности»[8]. Если в поэзии классицизма у времени более или менее поступательное движение, где есть начало и конец, прошлое, настоящее и будущее (хотя время может «сгущаться» или двигаться в обратном направлении), то в поэзии английских романтиков, в частности П.Б.Шелли, можно зримо представить, если воспользоваться метафорой Бергсона, «невидимое движение прошлого, которое вгрызается в будущее». В стихотворении «Монблан» (1816) «вселенная явлений» нетленна, «река времен» несет не гибель и забвение, но, озаренная человеческим разумом, является памятью, помогает связать древность и современность, разомкнуть границы времени:
Нетленная вселенная явлений
Несет сквозь разум струи быстрых волн,
Мерцает, отражает мрак и тени,
Но вдруг сверкнет родник, сиянья полн, –
То мысли человеческой исток
Едва журчит, как хрупкий ручеек,
В густых лесах, среди пустынных гор,
Где водопад без устали ревет,
Где с ветром борется могучий бор,
Где вспененный кипит водоворот, –
Река бурлит и рвется на простор.
(Здесь и далее перевод с английского, если это не оговорено особо, – Яна Пробштейна)
Осип Мандельштам считал, что истинная «метафора есть метаморфоза». Таковы метафоры Шелли. Пение древних сосен на склонах Монблана помогает поэту услышать отзвук древности в настоящем, связать воедино цепь событий. Следы стихии, древних землетрясений говорят поэту не только о Могуществе и разрушительной силе природы – они «учат ум пытливый», помогают поэту в настоящем провидеть одновременно и прошлое, и будущее.
Леса, поля, озера и ручьи,
Все, что на чудодейственной земле
Живет, и небосвод, и океан,
Гроза и дождь, и молния в ночи,
Землетрясенье, буря, ураган
И сон без сновидений в зимней мгле,
Объявший нерожденные цветы,
И робость грез, и хрупкие мечты,
Незримых почек яростный рывок
Из ненавистного оцепененья,
Пути людей, их смерти и рожденья,
Все, чем владеть могли б они, их труд, –
Всем существам, что дышат и растут,
Дано родиться и угаснуть в срок.
Однако недоступное, в покое
Живет Могущество от нас вдали,
И этот обнаженный лик земли,
И первозданность гор передо мною, –
Все учит ум пытливый.
Время и пространство – лишь точка опоры для воображения поэта, которое переносит его из одной реальности в другую. Как и в других лучших своих произведениях, в этом стихотворении Шелли свободно преодолевает границы времени и пространства, легко переходя от физического к метафизическому миру, неделимость которых он утверждает своей поэзией, тем самым как бы предвосхищая «перспективизм» Ортега-и-Гассета и теорию Бергсона о протяженности времени. Цитируя английского философа лорда Бэкона, Шелли писал в «Защите поэзии»: «Поэт не только видит следы природы, оставленные на разнообразных явлениях мира, и не только созерцает настоящее как оно есть и открывает законы, по которым оно развивается, но сквозь настоящее поэт провидит будущее, а его мысли – это побеги, из которых произрастут цветы и плоды грядущих времен».
В «Монблане» горная вершина предстает воплощением Мощи и универсального вселенского разума, а река Арв символизирует для поэта «нетленную вселенную явлений». В этом стихотворении Шелли развивает мысли и образы, воплощенные им в более раннем стихотворении «Гимн интеллектуальной красоте», написанном в том же, 1816 г. Литературовед Пол Фрай небезосновательно полагает, что это стихотворение – Гимн лишь по форме, по сути же это – Ода, причем Шелли сознательно использует аллюзии на известную оду Вильяма Вордсворта «Откровения о бессмертии, навеянные воспоминаниями раннего детства» и даже литературную пародию (скорее в тыняновском понимании, то есть как прием для сюжетосложения и создания нового произведения), однако скрытая и даже явная иронии в этом стихотворении Шелли также присутствует. Более того, риторические вопросы, которые вослед за Вордсвортом задает Шелли – по сути своей ироничны и даже сатиричны[9]:
1.
Незримой грозной Силы тень над нами,
Над миром реет, миру не видна,
По прихоти своей парит она,
Как легкий летний ветер над цветами,
Как лунный луч, скользит над горными лесами, –
Дано сердца ей покорять,
На всем лежит ее печать,
Как в сумерках закатные тона,
Как тучи тень на звездном своде,
Как дальних отзвуки мелодий,
Как дух гармонии случайной,
Что нам стократ милей своею тайной.
2.
Дух Красоты, гармонией доныне
Дела людские, помыслы, мечты
Ты озарял, куда же скрылся ты?
Зачем, покинув нас, поверг в унынье
В долине мрачной слез, что стала нам пустыней?
Зачем над кручей водопада
Не вечна радуги аркада?
И все вернется в лоно темноты,
И на земной ложится день
И смерти, и рожденья тень,
Надежда, страх, и гнев, и страсть
Зачем над человеком взяли власть?
Начиная как бы совместно с Вордсвортом оплакивать богооставленность, ушедшую гармонию, обесцвечивание воображения, Шелли затем обращается к мощи интеллектуальной красоты.
У Вордсворта:
V
Лишь сон и забывание – рожденье
Душа – Звезда, что к жизни восстаёт,
Но мы не знаем, где её заход,
Издалека её явленье,
Не в полном забытье,
Не в полной наготе, –
Но странствуя, как Славы облака,
Снисходим мы от Бога, свысока:
Младенчество есть наш небесный дом!
Пусть с возрастом темницы гуще тени,
А мальчик видит свет, его исток;
Он рад, и день за днём,
На запад держит путь, забыв восток,
Но юноша – ещё служитель,
Природа – храм его, обитель,
В пути сойдёт как озаренье
Великолепное виденье;
А взрослый наблюдает, как на нет
Мечту низводит злободневный свет.
VI
Земля же наполняет свой подол
Своими радостями, у неё
Нет недостойных целей и своё
Природное желанье:
Бесхитростная няня
Стремится из последних сил,
Чтоб пасынок и узник позабыл
Величье и дворец, откуда снизошёл.
Напротив, Шелли говорит о том, что в детстве он не обладал потусторонним знанием, не видел ни духов, ни богов, и всуе выкликал «отравленные имена» (то есть, имена богов или Бога, столь «пагубные для юных»):
5
Стремился в детстве к духам я душой,
Бродил в лесах пустынных, звёздно-лунных,
И к именам, столь пагубным для юных,
Взывал вопросом вечным голос мой,
Я тени мёртвых звал возвышенной мечтой.
Не видел их – они не вняли,
А я раздумывал в печали
О бытии, когда на звонких струнах
Играют ветры гимн весны
И хоры певчих птиц слышны,
Но вдруг я вскрикнул исступленно,
Твоей благою тенью осененный!
В «Гимне» красота – не только прекрасная, но и грозная сила, однако на людей падает только отблеск – лишь божественная тень духовной красоты. В последних строфах «Гимна» отображено новое видение Шелли – не только преодоление им Вордсворта, но и себя, причем Интеллектуальная красота – его муза, его психея – явно женского рода (которая соотносится и с «ужасной Одинокостью», в английском языке – также женского рода):
6.
И я поклялся до последних сил
Тебе служить. Ужели пренебрег
Я клятвою? Как прежде, одинок,
Зову на свет из их немых могил
Я тени тысяч дней. Их, призрачных, укрыл
Восторг любви и дум. Виденья,
Деля со мной ночные бденья,
Узнали: быть счастливым я не мог,
Не веря, что ты мир спасешь,
Развеешь рабства мрак и ложь,
Дашь, Одинокость, людям то,
Что выразить в словах не смог никто.
7.
Гармонии осенней тишина:
Торжественен и чист полдневный свет,
Сияния такого летом нет,
И в небесах такая глубина,
Что кажется потом несбыточной она.
Подобно тишине природы,
Что юные питала годы,
Даруй покой и мир грядущих лет
Тому, кто чтит и образ твой,
И все, в чем дух явился твой,
Кто магией пленен твоей,
Себя презрел и возлюбил людей.
Многие исследователи считают, что «Гимн интеллектуальной красоте», произведение во многом неоплатоническое и пантеистическое, знаменует собой переломный момент в духовном развитии Шелли. В «Монблане» эта идея выражена еще ярче и непосредственнее:
Дум необузданных крылатый рой
То воспарит над мглой, то в тихий грот
Волшебницы-Поэзии войдёт,
Меж духов и меж теней всех созданий
Твой призрак ищет, смутный образ твой,
Ты в этом гроте всех гостей желанней,
Роясь, витают мысли средь мечтаний,
Пока назад их сердце не зовет.
Грот или пещера – явная аллюзия на диалог Платона. Однако идя вослед за Кольриджем, Шелли разделяет, во-первых, фантазию (fancy) и воображение (imagination), и далее подразделяет первичное и вторичное воображение, то есть непосредственное воображение, навеянное созерцанием (naturata naturans) и переосмысление, представление, то есть сознание, разум – активный участник процесса перевоссоздания, которое для Шелли так же, как и для Кольриджа, никогда не является копированием или имитацией природы.
Переосмысливая взаимоотношения природы, стихии и человека, Шелли, в отличие от Вордсворта, не умаляет силы и значения человеческого разума, одно лишь воображение которого и способно одухотворить эту Мощь, но – в единении с ней, дающей ему силу и вдохновение. Если в «Гимне интеллектуальной красоте» грозная, таинственная тень незримой мощи названа «Интеллектуальной красотой», то в «Монблане» – это уже сама Мощь, как полагает Пол Фрай[10]:
4
Любовь, Надежда, Слава, на мгновенье
Мелькнув, как туча, тают вновь навек,
Велик, бессмертен был бы человек,
Когда б сердца ты принял во владенье,
Могучий дух, когда бы ты, начав правленье,
Снял пелену с влюбленных глаз,
Пронзив любовью высшей нас.
Ты разума питаешь краткий век,
Так миг один живет цветок,
Видней во мраке огонек,
Не исчезай, – как явь, мрачна,
Как наша жизнь, нам будет смерть страшна.
(«Гимн», 37-48)
Ср:
Монблан, Загадочная Мощь явлений,
Повелевающая небесами
И ходом наших бренных размышлений,
Таится здесь. Что сталось бы с тобой,
Со звездами, землею и морями,
Когда бы мы безлюдье и покой
Представили бездушной пустотой?
(«Монблан» 139-144).
Следовательно, делает вывод Пол Фрай, Мощь и ее тень, Интеллектуальная красота, обе парящие, подобно «Славе» Вордсворта, являются метафорами источника (оригинала) и его перевоссоздания, или если воспользоваться выражением самого Шелли из «Защиты поэзии», они составляют «окрашивание (цвет) воображения» (“coloring of imagination”). «Мощь – это сила воображения, а Интеллектуальная красота – это его цвет. Вместе они позволяют воссоздать «дотоле непонятые соотношения между предметами». Человеческая мысль («мысли человеческой исток») – мысль сознательная в то время, как Мощь является источником Бессознательного, «означающее» по Фраю, который использует терминологию Соссюра переводит все это на современный язык, – ланг, управляющий нашим мышлением: «Повелевающая небесами /И ходом наших бренных размышлений», в то время, как Интеллектуальная красота – пароль (речь) или дискурс означаемого, то есть означающее.[11]
Не соглашаясь с теми, кто полагает, что для Шелли мысль предшествует языку и определяет его, Фрай приводит цитату из «Освобожденного Прометея»:
Людской язык – Орфический напев,
И мысли внемлют звукам, присмирев,
Растут по зову стройных заклинаний,
И гром из дальних облаков
Гремит в ответ на дальний зов
И ждет послушно приказаний.
(Перевод К. Бальмонта.)
Если перевести дословно, то у Шелли – Орфическая песнь правит при помощи «Дедаловой гармонии сонмом/ мыслей и форм, которые иначе были бы бессмысленными и бесформенными». Мощь, не озаренная светом разума, разрушительна.
Вильям Вордсворт (1770-1850)
Откровения о бессмертии, навеянные воспоминаниями раннего детства
I
В былое время роща, луг, ручей,
Земля, и всё, что есть на ней,
Казались мне одеты
В небесное сиянье света –
Ярка, свежа была мечта моя.
Не так, как встарь, все видится сейчас
Куда ни гляну я, –
В ночи, при свете дня
От взгляда скрылось то, что радовало глаз.
II
Пусть Радуга горит,
Прекрасен Розы вид,
И всем упоена,
Среди нагих небес глядит Луна,
И звёздной ночью бег
Великолепен рек;
Блистателен Восход, но все ж
Былого не вернёшь,
Я знаю, что Земли померкла мощь навек.
III
Вокруг щебечут птицы на ветвях
И агнцы радостно идут,
Под звуки тамбуринов тут
Лишь я печальной мыслью удручён,
Но этой скорбной мысли выраженье
Душе моей дарует облегченье,
И снова я силён:
Раскаты Эха слышу я в горах,
Не омрачит весну моя печаль,
На кручах трубы шквалов будят даль,
А ветры будят ото сна поля,
И весела земля,
Всё в мире веселится,
И зверь, и птица,
Когда приходит Май,
Ликуй, Дитя, играй,
Кричи, мой пастушок, твой крик услышать дай!
IV
Блаженные созданья, слышал я,
Как вы перекликались, в этот час
Смеялось небо, радуясь за вас;
В венке цветочном рад
Я разделить стократ
Всю полноту, блаженство бытия!
О злая доля! Был бы я
Угрюм, когда сама Земля
Украсила наряд
Блаженным утром Мая,
И ребятня шалит играя,
И в тысяче долин вокруг,
Куда ни бросишь взгляд,
Цветы раскрылись вдруг
И льнёт Младенец к ласке материнских рук.
Я слышу, слышу, радостно внимая,
Но Поле есть одно, в нём Дерево одно –
Мне говорят о том, что сгинуло давно,
И вторит им фиалка,
Что сгинувшего жалко:
Ужель видений свет сошёл на нет?
И где они сейчас – мечта и славы свет?
V
Лишь сон и забывание – рожденье
Душа – Звезда, что к жизни восстаёт,
Но мы не знаем, где её заход,
Издалека её явленье,
Не в полном забытье,
Не в полной наготе, –
Но странствуя, как Славы облака,
Снисходим мы от Бога, свысока:
Младенчество есть наш небесный дом!
Пусть с возрастом темницы гуще тени,
Но мальчик видит свет, его исток;
Он рад, и день за днём,
На запад держит путь, забыв восток,
Но юноша – ещё служитель,
Природа – храм его, обитель,
В пути сойдёт как озаренье
Великолепное виденье;
А взрослый наблюдает, как на нет
Мечту низводит злободневный свет.
VI
Земля же наполняет свой подол
Своими радостями, у неё
Нет недостойных целей и своё
Природное желанье:
Бесхитростная няня
Стремится из последних сил,
Чтоб пасынок и узник позабыл
Величье и дворец, откуда снизошёл.
VII
Купается Дитя в блаженствах новых,
Малютка шестилетний, в упоенье
Лежит он среди собственных творений,
Мать не сдержала нежности порыв,
Узором поцелуев вмиг покрыв,
И свет струится из очей отцовых!
У ног его начертанный им план,
Фрагмент мечты о человечьей жизни,
О свадьбе иль веселье,
Похоронах иль тризне
Он будет петь пеан,
Все сердцем овладели
Они, чтобы затем
Любовь, дела, борьбу он в список тем
Включил, однако вскоре
Отбросит, с этих пор
Попробуется в новой роли
С отрадой гордой маленький Актёр,
С иронией он в молодом задоре
Все стадии до немощи и боли,
Что жизнь даёт в избыточном наборе,
Изобразит, как будто бы призванье
Его – бесчисленное подражанье.
VIII
Ты, чей скрывает втуне внешний вид
Души безмерность, кто хранит
Наследие, философ ты глубокий,
Среди слепых Всевидящее Око,
Ты глух и нем, читаешь в глубине,
Ты с вечным разумом наедине,
Благой провидец и пророк,
В ком наших истин всех исток,
Чтоб их найти, мы не жалеем сил,
Потеряны во тьме, во тьме могил,
Тебя ж бессмертье пестует храня,
Как Господин Раба, сиянье Дня, –
Заботу не отринь, и ты, Дитя,
Велик в ночи свободой богоданной,
Зачем торопишь пыткой неустанной
Ты годы неизбежного ярма,
С блаженством слепо борешься зачем?
Ведь душу гнёт земной лишь миг спустя
Придавит, и условности затем
Навалятся, как снег и как зима,
Глубокие, почти как жизнь сама!
IX
О радость, что ещё
Жизнь теплится в углях,
Природа помнит всё,
Что скрылось, словно прах.
Я вспоминаю прожитые годы
Всегда с благодарением, хотя
Не то хвалю, что стóит – не свободы
Размах, восторг, доверчивость дитя –
На отдыхе, в трудах, и окрылиться
Дано в груди его надежды птице –
Не это воспою,
Петь буду песнь свою
О тех вопросах непрестанных
О смысле, сути мирозданья,
Что ускользает от Созданья,
В мирах блуждающего странных –
Высокие инстинкты естества,
Пред коими ничтожны все сомненья
Дрожащего пред смертью существа,
Когда б не первых чувств волненье,
Воспоминаний смутных тени,
Какими б ни были они,
Всё ж озаряют светом наши дни –
То нашего прозренья вышний свет,
Даёт нам власть сквозь гомон шумных лет
Вобрать мгновенье вечной тишины;
Когда ж те истины пробуждены,
Пребудут навсегда:
Безумному усердью, равнодушью,
Ни Мальчику, ни Мужу,
Всему, что им враждебно, никогда
Не уничтожить их – они всего превыше.
Хотя в сезон затишья,
В глуби материка, на суше,
Всё ж помнят о бессмертном море Души,
Приведшем нас сюда,
Пойдём же к морю, где вода
И где на берегу играют Дети,
Услышим, как рокочут волны о бессмертье.
X
Так пойте радостную песню, Птицы!
И агнцев пусть ведут
Под звуки тамбуринов тут!
Всё в мире веселится
В толпу вольёмся мысленно мы вашу,
Ты дуди, а ты играй,
Ты, чьё сердце, словно чашу,
Радостью наполнил Май!
Что если ослепительный сей свет
От взгляда скрылся до скончанья лет,
И не вернёт ничто на свете, право,
Блистанья трав, цветка мгновенье славы,
Не восскорбим о том,
Но силу обретём
В том состраданье, что от века
Преображало человека,
В том утешенье, чей исток
В людских страданиях залёг,
В той вере, что узрит сквозь смерть,
Как философский ум объемлет твердь.
XI
И вы, Ручьи, Луга, Леса, Холмы,
Не бойтесь, что к вам охладеем мы!
Всем сердцем вашу силу чую;
Под более обыденной взыскую
Жить вашей властью, если б мог.
Люблю ручьёв стремительный поток
Я больше, чем когда был легконог;
Невинный свет вновь явленного дня
Чарует всё меня;
Клубятся на закате облака,
Снимая плёнку грустную с зрачка,
За смертностью следящего всё время –
Стяжало лавры уж другое племя.
Сквозь сердце лишь, которым люди живы,
В котором нежность, страх, любовь и грёзы,
Во мне любой цветок неприхотливый
Рождает мысль, глубиннее, чем слёзы.
Перевел с английского ЯН Пробштейн
Перси Биши Шелли
Перевел с английского ЯН Пробштейн
Гимн Интеллектуальной Красоте
1
Незримой грозной Силы тень над нами,
Над миром веет, миру не видна,
По прихоти своей парит она,
Как легкий летний ветер над цветами,
Как лунный луч, скользит над горными лесами, –
Дано сердца ей покорять,
На всем лежит ее печать,
Как в сумерках закатные тона,
Как тучи тень на звездном своде,
Как дальних отзвуки мелодий,
Как дух гармонии случайной,
Что нам стократ милей своею тайной.
2
Дух Красоты, гармонией доныне
Дела людские, помыслы, мечты
Ты озарял, куда же скрылся ты?
Зачем, покинув нас, поверг в унынье
В долине мрачной слез, что стала нам пустыней?
Зачем над кручей водопада
Не вечна радуги аркада?
И все вернется в лоно темноты,
И на земной ложится день
И смерти, и рожденья тень,
Надежда, страх, и гнев, и страсть
Зачем над человеком взяли власть?
3
Но горний мир не разрешил сомнений, –
Поэту, мудрецу ответа нет,
Названья Демон, Ангел – только след
Никем еще не познанных явлений,
И тщетны чары, чтоб возвысить до прозрений
Бессильный ум. Для нас порог –
Непостоянство, случай, рок.
Лишь твой, подобный горной дымке, свет
Иль ветерок ночной, что вдруг
Недвижных струн пробудит звук,
Иль блеск ручья в лучах луны
Гармонией утишат наши сны.
4
Любовь, Надежда, Слава, на мгновенье
Мелькнув, как туча, тают вновь навек,
Велик, бессмертен был бы человек,
Когда б сердца ты принял во владенье,
Могучий дух, когда бы ты, начав правленье,
Снял пелену с влюбленных глаз,
Пронзив любовью высшей нас.
Ты разума питаешь краткий век,
Так миг один живет цветок,
Видней во мраке огонек,
Не исчезай, – как явь, мрачна,
Как наша жизнь, нам будет смерть страшна.
5
Стремился в детстве к духам я душой,
Бродил в лесах пустынных, звёздно-лунных,
И к именам, столь пагубным для юных,
Взывал вопросом вечным голос мой,
Я тени мёртвых звал возвышенной мечтой.
Не видел их – они не вняли,
А я раздумывал в печали
О бытии, когда на звонких струнах
Играют ветры гимн весны
И хоры певчих птиц слышны,
Но вдруг я вскрикнул исступленно,
Твоей благою тенью осененный!
6
И я поклялся до последних сил
Тебе служить. Ужели пренебрег
Я клятвою? Как прежде, одинок,
Зову на свет из их немых могил
Я тени тысяч дней. Их, призрачных, укрыл
Восторг любви и дум. Виденья,
Деля со мной ночные бденья,
Узнали: быть счастливым я не мог,
Не веря, что ты мир спасешь,
Развеешь рабства мрак и ложь
Дашь, Одинокость, людям то,
Что выразить в словах не смог никто.
7
Гармонии осенней тишина:
Торжественен и чист полдневный свет,
Сияния такого летом нет,
И в небесах такая глубина,
Что кажется потом несбыточной она.
Подобно тишине природы,
Что юные питала годы,
Даруй покой и мир грядущих лет
Тому, кто чтит и образ твой,
И все, в чем дух явился твой,
Кто магией пленен твоей,
Себя презрел и возлюбил людей.
1816
Перси Биши Шелли
Монблан
I
Нетленная вселенная явлений
Несет сквозь разум струи быстрых волн,
Мерцает, отражает мрак и тени,
Но вдруг сверкнет родник, сиянья полн, –
То мысли человеческой исток
Едва журчит, как хрупкий ручеёк,
В густых лесах, среди пустынных гор,
Где водопад без устали ревет,
Где с ветром борется могучий бор,
Где вспененный кипит водоворот, –
Река бурлит и рвется на простор.
II
Долина Арва – мрачная долина,
Ты многоцветна и многоголоса,
Здесь тени туч летят стремглав с утеса,
Паря над бездной, – жуткая картина,
И солнца луч скользит над ледником,
Который опоясал тайный трон, –
Здесь Мощь явилась в образе твоем,
Зарницы озаряют темный склон,
Как молнии в грозу, и над тобой
Нависли сосны мощной чередой,
К ним, детям древности, как древле, мчится
Ветров бесчисленная вереница,
Спеша испить смолистый аромат,
Услышать хор могучих песнопений, –
Торжественных созвучий древний лад,
И, обнимая ширь твоих владений,
Простёрлись своды радужных аркад,
Охватывая быстрое струенье
Воздушных водопадов, чьи покровы
Скрывают смутный образ: странный сон,
Когда угаснут голоса пустыни,
Окутывает мир со всех сторон
Глубокой вечностью, но вмиг готовы
Откликнуться смятению в долине
Ущелья долгим громовым раскатом,
Его по тропам ты ведешь крылатым,
И громыхает эхом котловина, –
Наполнена движеньем постоянным,
Ты головокружительна, Долина!
Казалось, я возвышенным и странным
Восторгом был охвачен, и во мне
Мечты рождали мысли, но извне
Вливалась в разум череда видений,
И я в круговороте непрестанном
Вбирал незамутненный мир явлений.
Дум необузданных крылатый рой
То воспарит над мглой, то в тихий грот
Волшебницы-Поэзии войдёт,
Меж духов и меж теней всех созданий
Твой призрак ищет, смутный образ твой,
Ты в этом гроте всех гостей желанней,
Роясь, витают мысли средь мечтаний,
Пока назад их сердце не зовет.
III
Иные полагают, что лучами
Далекий мир к душе снисходит спящей,
Что смерть есть сновиденье, вечный сон,
Видений сонм, числом превосходящий
Земных и бренных мыслей легион,
При жизни властвующий над умами.
Я глянул вверх: неужто в вышине
Какая-то неведомая сила
Над жизнью и над смертью приоткрыла
Завесу? Или вижу я во сне,
Как зыблет недоступными кругами
Мир сновидений более могучих,
Так, что и дух, как облачко на кручах,
Трепещет под незримыми ветрами?
А надо всем, пронзая свод безбрежный,
Монблан стремится ввысь вершиной снежной,
Вокруг теснятся гор подвластных цепи,
Сверкает ледников великолепье,
Ущелья и широкие долины
Таят неизмеримые глубины,
Как синь небес, ручьи во льдах сияют –
Пустыня, где лишь вихри обитают,
Да рыщет волк, да устремится ввысь
С останками охотника орел, –
Ужасный край: высокогорен, гол
И мрачен – скалы в небо вознеслись,
Везде расщелины, следы крушенья,
Не здесь ли древний дух Землетрясенья
Учил дитя-Погибель? Может, это –
Игрушки их? Промчалось, может, пламя,
Как море, над безмолвными снегами?
Здесь вечность спит. Никто не даст ответа.
Пустыня, твой таинственный язык
Сомненью учит нас или такой
Торжественной, прозрачной, тихой вере,
Что если б человек его постиг,
С природой жил бы в мире. Голос твой,
Великая Вершина, отменяет
Законы лжи и горя – понимает
Его не каждый – в столь высокой сфере
Лишь тот постичь способен твой закон,
Кто сердцем добр, возвышен, умудрен.
IV
Леса, поля, озера и ручьи,
Все, что на чудодейственной земле
Живет, и небосвод, и океан,
Гроза и дождь, и молния в ночи,
Землетрясенье, буря, ураган
И сон без сновидений в зимней мгле,
Объявший нерожденные цветы,
И робость грез, и хрупкие мечты,
Незримых почек яростный рывок
Из ненавистного оцепененья,
Пути людей, их смерти и рожденья,
Все, чем владеть могли б они, их труд, –
Всем существам, что дышат и растут,
Дано родиться и угаснуть в срок.
Однако недоступное, в покое
Живет Могущество от нас вдали,
И этот обнаженный лик земли,
И первозданность гор передо мною, –
Все учит ум пытливый. Ледники,
Как змеи за добычею из нор,
Ползут, не торопясь, по склонам гор,
Где солнце и Мороз нагромоздили,
Как бы в пренебреженье к бренной силе,
Громады ледяные – высоки
Зубцы и шпили, башни, купола,
Незыблемые стены возвела
Столица смерти – нет, не город все же:
Руинами усеяна теснина,
В движенье вечном катится лавина
По склонам гор от края небосклона,
Гигантских сосен строй встречает с дрожью
Лавину льда – там, где прошла она,
Земля истерзана, обнажена,
Расщеплены деревья, непреклонно
Между живым и неживым граница
Отодвигается: и зверь, и птица
Стремятся прочь, и в страхе человек
Жилище покидает навсегда.
Стихия сокрушает без труда
Следы его трудов, и, взяв разбег,
Потоки неуемно мчатся с кручи
Из тайных бездн – в долину, чтоб могучей
Рекою стать и донести дыханье
Далеких и возвышенных краев
До океанских вод и в океане
Навек смешаться с ревом бурунов,
Поток воздушный напитав парами.
V
Монблан стоит, блистающий снегами,
Торжественно-спокойной полон мощи,
Даря многообразные виденья,
Многоголосьем оглушив долины,
Загадку жизни, смерти и рожденья
Скрывая в тишине безлунной ночи
И в блеске дня, срываются с вершины
Сокрытые от глаз людских лавины.
Горящие закатными огнями,
Пронизанные звездными лучами,
Они смиряют буйный нрав ветров,
Борящихся в тиши. Храня свой кров,
В высоких одиночествах клубится
Невинная безмолвная зарница.
Монблан! Загадочная Мощь явлений,
Повелевающая небесами
И ходом наших бренных размышлений,
Таится здесь. Что сталось бы с тобой,
Со звездами, землею и морями,
Когда бы мы безлюдье и покой
Представили бездушной пустотой?
1816
Примечания
[1] Шелли П.Б. Защита поэзии / Литературные манифесты западноевропейских романтиков. – М., 1980. ‑ С.331.
[2] Там же. С.331.
[3] Там же. С.339.
[4] Шелли П.Б. Защита поэзии / Литературные манифесты западноевропейских романтиков. – М., 1980. ‑ С.343.
[5] Там же, с.343.
[6] Shelley P.B. A Defence of Poetry / Shelley’s Poetry and Prose. A Norton Critical Edition /Donald H. Reiman and Sharon B. Powers, eds. New York‑London: 1977. – P. 482. (Перевод мой – Я.П.)
[7] Там же. С. 508.
[8] Эткинд Е.Г. Осип Мандельштам – трилогия о веке / Осип Мандельштам. Слово и судьба. – М., 1991. – С.247.
[9] Paul Fry. Shelley and the Celebration of Power.// The Poet’s Calling in the English Ode. // Yale UP, New Haven and London, 1980. – 186–217.
[10] Paul Fry. Shelley and the Celebration of Power.// The Poet’s Calling in the English Ode. // Yale UP, New Haven and London, 1980. – 191.
[11] Paul Fry. Shelley and the Celebration of Power.// The Poet’s Calling in the English Ode. // Yale UP, New Haven and London, 1980. 190-191.
Напечатано в журнале «Семь искусств» #5(52)май2014
7iskusstv.com/nomer.php?srce=52
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer5/Probshtejn1.php
