Сергей Подгорнов
Дом
(эссе)
1
Когда я родился, отец и матушка решили строить дом. А до этого они жили в старой холодной хибаре – окна были у самой земли. Матушка вспоминала, что маленького меня часто одолевали простуды. Первые проблески сознания связаны как раз со стройкой. Точнее, с тем, что не стало домом – с опилками, щепками и стружками: они годились для любых игр, и соседские ребятишки мне жутко завидовали – еще бы, иметь такое богатство! Помню также, как один из плотников, дядя Володя, ласково говорил: «Скоро в новом доме, на теплом полу в горшок ссать будешь».
О той жизни, что была у родителей до меня, я знаю из рассказов матери. Они с отцом уехали из своих деревень (отец – раньше) и устроились в Асинске. Возможно, где-нибудь в другом месте им пришлось бы легче, но выбор у них оказался небольшой. Деревни располагались недалеко от Асинска, и часть родни была деревенской, а часть уже перебралась в город.
Встретились до войны, поженились, а в 42-м отца взяли в армию. К этому времени они купили домик на Пожарной улице – маленький, гнилой и щелястый. В этом продуваемом сквозняками доме первая их дочка, моя сестра, переболела менингитом и осталась инвалидкой. Несколько операций, чтобы хоть зрение вернуть, ни к чему не привели, и новосибирский профессор, сжалившись, сказал: «Не мучайте ее, пусть живет, как есть». Но это было потом. А пока отец отправился воевать, а матушка с больной дочерью и коровой-кормилицей остались на хозяйстве.
Вернулся отец в конце сорок пятого. Жизнь понемногу налаживалась, и в начале пятидесятых они перебрались в другой дом – такую же развалюху, но размером чуть больше. И отец, и матушка много работали, держали корову, поросят. Картошку, овощи и ягоды выращивали в огороде – матушка была мастерица по части солений и варений. Они долго не решались заводить других детей.
Я оказался вторым и последним ребенком в нашей невеликой семье. А поскольку я появился поздно (да и родители были далеко не первыми детьми в своих семьях), из положенных мне двух дедушек и двух бабушек в живых застал только бабушку Ефросинью, которая жила в деревне и умерла через четыре года в возрасте восьмидесяти лет. Я почти не помню ее. Поздний ребенок – это неправильно. Родители должны быть молодыми, чтобы у детей были дедушки и бабушки. У многих моих сверстников – были. А некоторые и проживали вместе. Как же я завидовал этим своим друзьям – им больше доставалось внимания и тепла, ведь родители часто заняты.
Но как вышло – так и вышло. И я не вправе упрекать ни отца, ни мать. На меня, как на опору в старости и продолжателя рода возлагались все их надежды.
И тогда они начали строить дом.
2
Я подрастал в те времена, когда деньги имели вес, и двадцать копеек, выдаваемые матушкой на школьный обед, являлись целым состоянием: за три копейки можно было купить пирожок с ливером, за пять – вареную кедровую шишку, а за копейку – коробок спичек. Городская газета была загадочна. В ней писали о том, чего я не видел вокруг: там помещались отчеты о партийных собраниях и конференциях профактива. Это была неведомая, таинственная взрослая жизнь, протекавшая в кабинетах и залах заседаний, и ее трудно было понять, поскольку на улицах происходило совсем другое. Ведь даже вождь с пьедестала выбрасывал бронзовую ладонь не к товарищам из горкома, а к гастроному через дорогу, названному в народе Извековским. А сам горком партии, угнездившийся в Доме Советов, являлся местом, откуда раздавались ухающие и ахающие звуки. 1 мая над городом кружил «кукурузник» и сыпал листовки с призывами.
Хотя улица, на которой мы жили, называлась Болотной, но никаких болот вокруг не было. Дом вырос на пригорке, на видном месте, и был невероятно красив. От первых дней под его крышей сохранилось смутное, но не забытое ощущение, как от переезда в сказочный терем: много места, много света. Я помню, как сразу помолодела матушка, как вечерами родители обстоятельно прикидывали, что из мебели необходимо купить, когда с деньгами станет полегче.
Дом казался мне невероятно большим, высоким и горделивым. Мир ограничивался домом и улицей. Все самое важное происходило здесь. Дом не только согревал в холодные дни, но и защищал от всего, что несло угрозу. Сейчас я понимаю, насколько необходимо в самом начале вот это ощущение крепости, где ты всегда в полной безопасности. Дождь хлынул – бежишь домой, старшие пацаны обидели – бежишь домой. Не пожаловаться, нет, а потому, что сюда они не доберутся. Дом был моей оболочкой. Все, что было внутри, в нем – я воспринимал почти, как себя. Он был живым, словно голова в пушкинской сказке. На стене, возле которой стояла моя кровать, висел коврик «Три богатыря», и можно было ногтем поцарапать глаз коня. Мелкие, едва видимые трещинки на потолке складывались в причудливые узоры. По ночам в мою комнатку слетались разные сны. Они были мягкие и добрые и никогда не беспокоили. Я просыпался рано, но, во сколько бы я ни проснулся – мама уже была на ногах. Она варила в чугунке картошку для поросят и готовила нам завтрак. Было хорошо лежать, натянув одеяло до подбородка, и прислушиваться к этим ежедневным хлопотам. Я ни разу не усомнился в справедливом устройстве мира, потому что у нас был такой теплый и уютный дом.
Когда я слышу разговоры о воспитании, я не совсем понимаю, что это такое. А если честно – совсем не понимаю. Меня никто не «воспитывал», не проводил со мной никаких бесед, и я не думаю, что это упущение. Дайте ребенку тепло родного дома, мирную обстановку в семье – и он воспитается сам.
Долго еще после вселения в новый дом мы жили стесненно – родители отдавали долги.
Еда у нас была простая, но сытная – борщ, тушеная капуста, картошка с салом. А зимой мы рассаживались вокруг стола и лепили пельмени. Их на железных листах матушка выносила на мороз, а затем, замерзшие, ссыпала в платяной мешочек. Когда набиралась очередная порция в чашку, чтобы сварить, они гремели, как камешки. Такая еда вовсе не казалась однообразной. В моем детстве картошка была удивительно рассыпчатой. У сваренной в кастрюльке отслаивались чешуйки. Не зная сортов, матушка называла ее по цвету кожицы, как армии, колотившие одна другую в гражданской войне: белой и красной; но различий по вкусу не было никаких. Картошку мы ели в разном виде – и в жареном, и в толченом, и в мундире. В дополнение к ней на стол подавались маринованные огурчики, помидоры, груздочки, селедка... Любой собранный на скорую руку салат годился к картошке.
А еще в доме были свои, только ему присущие запахи. Родные, привычные запахи. Пахли борщ и окрошка с колбою. Запах висящего у двери овчинного тулупа навевал мысли о деревне. Обдавало зябкой свежестью от внесенного с мороза белья. Был еще десяток тонких, едва уловимых запахов.
Прибежишь декабрьским деньком из школы, скинешь пальто и валенки, и душа нежится от охватившего ее уюта.
3
Частью нашего семейства всегда были кот или кошка. Одни жили долго, другие, поймав отравленную мышь или заболев неведомой кошачьей болезнью, погибали быстро. Кошки заслуживают отдельного разговора. Дом без кошки – унылый дом. Эта юркая бестия, обследуя темные закоулки в подполье и во дворе, запросто якшается с домовым, охраняющим семейный очаг. Ласка и миролюбие – не от него ли? Кошка, даже самая шкодливая, всегда льнет к хозяевам. Каждый любит, чтобы его погладили, но только кошка этого не скрывает. Ее благодарное мурлыканье греет сердце. Если в доме имеется кошка, вы уже не одиноки, вам всегда есть с кем пообщаться. Когда у вас плохое настроение – достаточно подержать кошку на руках, и оно улучшится.
Однажды в крышу ударила молния, отколов от стропила изрядную щепку. Пожара, к счастью, не случилось. А щепку ту матушка хранила в комоде: считалось, что такая щепка оберегает от бед. Беды и впрямь долго не посещали наш дом. Разве что состоялся незапланированный переезд. Улица попала под снос – безликие, похожие на огромные сараи «хрущевки» напирали широким фронтом. Родители разобрали дом и перевезли его. Была возможность получить благоустроенную квартиру, но такой вариант даже не рассматривался. Если кто из соседей и заводил разговор, ответ у матушки был один: как же мы без дома? И, словно черепаха со своим панцирем, вместе с домом и скарбом мы перетащились на новое место. Оно было выбрано неподалеку от городской больницы, среди кучно проживавших здесь родственников. По левую руку оказался дом матушкиной сестры, по правую – племянницы, напротив – еще одной племянницы.
И на новом месте дом выделялся, он был свеж и, хотя стоял не на пригорке, все равно притягивал к себе взгляды.
Родители жили дружно, годы летели незаметно, и события фиксировались не во времени, а в привязке к другим событиям: «Это было, когда Петр Иваныч на пенсию вышел»... «Диван мы купили, когда Сережа во втором классе учился»… Я же понемногу подрастал: ловил карасиков в пруду, гонял на велосипеде, забивал голы в ворота, обозначенные двумя кирпичами. Чуть позже, в пору созревания, много думал о девочках, и было не до уроков. А мать лелеяла мечту, что поступлю учиться на инженера куда-нибудь поблизости – в Томск или Кемерово. Однако мы с приятелем рванули на Дальний восток.
Этот выбор сведущий Колька объяснил так: в Подмосковье и Донбассе мы успели пожить (отец Кольки был горным инженером, и его перебрасывали с места на место), – там ничего интересного, Сибирь посмотрели, остается – Владик.
Собственно, во Владивосток ринулся Колька, а меня прихватил за компанию.
Странно, но дом покидал я без сожаления. Разные там щемящие чувства отсутствовали напрочь. Вокруг, за горизонтом, было столько увлекательного, что хотелось поскорее до всего этого добраться. Дом казался якорем, привязывающим к тому, что я уже перерос.
В большом городе наши с приятелем пути разошлись, но я и сам начал быстро осваиваться. Университет, первая судовая практика, первый шторм и первая качка, от которой выворачивало внутренности. Затем – диплом, конструкторское бюро, две длительных командировки в Прибалтику, работа в море. В те дни я был легок на подъем. Ничто сильно не удерживало и не привязывало. Беспечно и не без оснований полагая, что переночевать везде найдется, а остальное решится само собой, я через пять минут был готов в любую дорогу…
Дальневосточный вояж продлился четырнадцать лет.
4
Зато вернулся я осознанно. Осознанность появилась не вдруг. Она наслаивалась и накапливалась, как ракушки на днище судна.
Эмоций и впечатлений от увиденного оказалось достаточно. Я все чаще стал задумываться: правильно ли я живу? И теперь, вспоминая дом, не мог отделаться от ощущения утраты.
Когда в семнадцать лет имеешь койко-место в общаге и расплывчатые перспективы, это называется романтикой. Когда (после женитьбы и распада семьи) то же самое продолжается в тридцать – это уже обездоленность. Таких, как я, вокруг было много. К чему подобная жизнь приводит, я тоже видел. Поэтому вариантов на дальнейшее оказалось не густо. Точнее: два. Или все это длить и длить, со всеми сопутствующими последствиями, или что-то делать. Я выбрал второе. У меня была жива матушка, и был дом.
Когда поезд мчится сквозь Асинск, из вагонного окна мало что разглядишь. За сотню лет угольные пласты под городом вычерпаны, пустоты сомкнулись, и Асинск оказался в яме. Не случайно волны времени прокатывались над ним, почти не задевая.
Дом внешне не изменился. Он сохранил уют и прежнее тепло, но сильно сдал. К дому, как и к человеку, немощь подкрадывается снизу. У человека слабеют ноги, у дома потрескался фундамент, и нижние два звена сгнили. Я вернулся вовремя: дом ожидал моей помощи.
Для начала я закупил цемент, щебенку и пихтовые хлысты, двадцать штук. А потом кликнул родственников, чтоб подсобили. Родственники вежливо отказали, ссылаясь на занятость. Тогда я, не торгуясь, призвал бригаду из трех пенсионеров. Как выяснилось вскоре, с плотницкой работой дело имел только бригадир, да и то отдаленное. Двое других с интересом ходили за ним, наблюдая за его манипуляциями. Лишь тут до меня дошло, что самодеятельность в Асинске не только на сцене… Видя, что я попал впросак, подтянулись и родственники. Они схватили обтесанное горе-плотниками бревно и потащили к дому. Последним прибежал старый Ращупкин.
- Не так, не так! – закричал он еще издали.
Родственники бросили бревно.
Подбежав, он первым делом спросил:
- Ну и что вы тут делаете?
Ни один из моих родственников также не был плотником. Как мы, подводя под низ два новых звена, не развалили дом окончательно, я до сих пор объяснить не могу.
Однако дом, обретя новый фундамент и поднявшись на полметра, изрядно помолодел. Возвращаясь с работы, я уже издали видел его крышу. И он, как будто, тоже высматривал меня.
5
Когда я вернулся, отца уже несколько лет не было в живых.
Дом и отец – они в памяти неразрывны. Отец иногда говорил матери:
- Люблю я наш дом.
Любить – это значит беречь. Он и берег. От его взгляда не ускользала ни одна неполадка. Перила на крыльце заменить, пол во дворе поправить, печку в бане переложить – он все подмечал и все делал вовремя.
Хотя я чаще вижу во сне мать, но похож на отца. Отец всегда оставался в тени. Если бы в юные годы я был умнее, я бы чаще обращался к нему. У него были устоявшиеся с годами привычки. Некоторые выглядели чудаковатыми. Он носил галифе настолько расширенные кверху, что в ветреную погоду они выгибались, как паруса. Я подсмеивался над этими штанами, а теперь и сам не гляжу на моду, а ношу то, что нравится. Он не читал газет, однако верил всему, что говорили по радио. Но верил отстраненно: мол, если говорят – так оно и есть. Я не могу представить его выступающим где-нибудь на собрании. Он и в компании, выпив, говорить тушевался. Я никогда не хотел повторить путь отца. Я всегда знал, что буду жить по-другому. Мне его жизнь казалась невыразительной.
Я начал понимать отца, когда его не стало. Неторопливость в словах и жестах, простые и основательные мысли помогали ему твердо стоять на земле. Он не мешал ничему, что было устроено до него или без него. Умно это было или глупо – его не интересовало. Доживи он до перестройки – вряд ли бы она его взволновала. Политики были для него фигурами абстрактными, он никому никаких предпочтений не выказывал. Важным для него было то, что можно охватить взглядом и пощупать руками. Точно также и с людьми: первостепенное значение имели те, кто рядом. С каждым годом отец вырастает в моих глазах. На улице Чапаева стоят тополя. Когда-то он сказал, что высаживал их на субботнике. Я почти забыл об этом, а теперь всякий раз вспоминаю, когда прохожу мимо. Я теперь много чего вспоминаю. Например, то, что еще до войны, будучи красноармейцем, он служил в Монголии, когда на весь Улан-Батор было два двухэтажных кирпичных здания. Есть фотография, где он с другими бойцами роет лопатой котлован. Что потом построили на этом месте – я не знаю. Возможно, это был дом. У него была цепкая память. Он помнил армейских сослуживцев – всех! – не только по фамилиям, но кто, откуда призывался и кем успел поработать на гражданке. Я же забыл три четверти своих одноклассников, да и остальных с трудом помню.
Он умирал терпеливо. Болезнь была чем-то вроде непогоды, разгулявшейся внутри него – с ней ничего нельзя было сделать, только ждать, когда все закончится. За неделю до ухода попросил отвезти его на кладбище и там распорядился, с какой стороны от умершей годом ранее моей сестры копать могилу, и куда отбрасывать землю. Он определил это спокойно, по-хозяйски, без какого-либо надрыва.
Сейчас я вижу, сколь многим в своих вкусах и привычках обязан ему. Я даже Беккета полюбил, прежде всего, за облик – он лицом напоминает отца. В остальном ничего общего: никакого Годо отец никогда не ждал.
6
Умирая, отец наказывал матушке: не вздумай продавать дом. Ни при каких обстоятельствах! Что бы ни случилось – будь в нем до конца. Она выполнила наказ. Хотя это оказалось непросто: в своем доме не разнежишься, особенно в огороде летом – то посадки, то прополки, то сбор ягод и овощей. Но, странное дело, летом она не болела, ей было некогда. Болячки наваливались на нее зимой и то одолели не сразу. Земного срока ей было отпущено восемьдесят пять с половиной лет. А теперь в доме живем мы с женой.
Вернувшись с работы, переступишь порог, и сердце екает: борщ сварен! Ни с чем несравнимый аромат растекается по комнатам. Борщ – это то, что я помню с тех пор, как начал сознавать себя. Мы стараемся питаться разнообразно, но живем на борще. Это главная наша еда.
Когда-то я наивно полагал, что самое простое и демократичное кушанье – щи. Мясо, капуста, луковица, специи по вкусу… Что демократичнее только глазунья с салом: два-три яйца в растопленный жир, десять минут смачного шкворчания на сковородке и – готово. Вайль и Генис открыли мне глаза. Оказывается, щи – это еще тот продукт! За простецким крестьянским именем прячется породистый аристократ. И этот привередник весьма разборчив к своему составу! Щи, приготовленные по правилам, не приемлют свинину, только – говядину. Для них нужны два-три сухих гриба и крупно нарезанные соленые грибы. А забелка готовится из смеси сметаны со сливками. Рядом с таким барином борщ – всего лишь лохматая дворняжка. Там всяких овощных кровей с избытком намешано. Этакое бесшабашное чучело к столу. Но ведь вкусно, черт побери!
Для того, чтобы приготовить борщ, берем свиную или говяжью косточку. Варим до готовности, регулярно снимая пену. Затем добавляем картофель и соль по вкусу. Когда бульон закипит, закладываем нашинкованную капусту и, чуть погодя – свеклу, нарезанную соломкой, и свежие помидоры. После того, как помидоры поварятся, их надо достать, снять шкурку и размять. На сковородке пережариваем в растительном масле натертые на терке свеклу и морковь, болгарский перчик и размятые помидоры. Лук, чтоб не подгорел, пережариваем отдельно. Все это помещаем в борщ, доводим до кипения и томим на медленном огне. В конце добавим лавровый лист и перец-горошек. А также укроп и петрушку. Можно зеленого лучка покрошить. Разлив по тарелкам, обязательно забелим ложкой сметаны. Сейчас, правда, все чаще – майонезом. Борщ должен быть густым и красным. Если он жидкий или бледный – это уже не борщ.
Настоящий борщ возможен только из овощей своего огорода. В покупных, выращенных в неизвестно каких условиях, да еще и с добавлением разной химии – вкус уже не тот.
7
Жарким июльским вечером, отдав положенные часы возне с бумагами в конторе, нет ничего отраднее, чем выбраться в огород.
Без огорода дом не полон. Огород – одновременно и продолжение дома и уже не дом. В огороде – своя овощная цивилизация. Зеленое государство в миниатюре. Здесь все, как в любой стране. Есть процветающий центр и слаборазвитые окраины. Роль кредитов, займов, а также иных финансовых потоков выполняют навоз и перегной. Они достаются в первую очередь огуречному парничку, грядкам и помидорной теплице. Есть приезжие с юга – слива, яблоня и две вишни.
И какие бы правила я ни насаждал, огород живет по своим законам. Морковка, свекла, репа… До поры незаметные, они шевелятся под землей, раздаваясь в объемах. Произрастая каждый на своей грядке, овощи не конфликтуют, не ссорятся из-за территории, и я даже подозреваю, что они в чем-то разумней нас. Но чтобы картина не была чересчур благостной, сумятицу вносят экстремисты: осот, мокрец и прочая шантрапа. Так что зло неизбежно даже здесь. Каждое лето мы дергаем крапиву, а она кривляется, строит рожи, дразнит из-под кустов малины и жимолости, выскакивает среди картофельных гряд. Полностью избавиться от нее не надейся: русский бог на стороне юродивых.
Иногда грядки подвергаются нашествию варваров: слизней, колорадских жуков и гусениц. Тут в битву вступаю я. А еще за огородом приглядывает кошачье семейство – Тимка и Тошка. Тошка время от времени вылавливает самозвано объявившихся здесь полевок, Тимка гоняет всех посторонних – от котов до птиц. Наши с Тимкой пристрастия иногда совпадают. Путешествуя вдоль морковной грядки с целью выбора двух-трех нужных размеров, я вдруг обнаруживаю на другом конце мирно свернувшегося Тимку. Но, в отличие от меня, вершки устраивают его больше.
А в субботу вечером – баня. Какой дом без своей баньки? Баню следует хорошо протопить и, конечно же, березовыми полешками. Жар должен плотно облегать тело, а чтобы он был не ленивый, работающий – надо усердно похлестать себя распаренным веничком. Когда оплываешь на полке, как свеча, то вместе с потом уходят из тебя и мрачные мысли, и подавленное состояние, и все, что тянет вниз. И ты становишься легок и свеж. А потом сиди на лавке, попивай квасок и блаженно прислушивайся, как в невесомом теле парит невесомая душа. Не случайно на Руси не столько замаливали грехи, сколько их смывали.
8
Чтобы зимой в доме было тепло, нужен хороший уголь. Привезти хороший уголь – значит, зиму зимовать без осложнений. Если уголь не греет – жизнь превращается в ежедневное ожидание весны. Хотя и печку топить тоже искусство. Не каждому оно под силу.
В котельной водоканала работал маленький юркий человек по прозвищу Веретешка. Его терпели, несмотря на случавшиеся запои. Терпели потому, что в Веретешкину смену горел не только скверный уголь, но и все, что летело в топку – земля, зола и даже щебенка. Если б он не застрелился (несчастная любовь), продолжать бы ему кочегарить по сей день.
Но вернемся к углю.
Еще недавно требовалась справка из ЖЭКа (платная, разумеется) – о том, что у тебя свой дом, и что ты в нем прописан. Сейчас этот побор отменили. Без всякой справки, но с документами на дом едешь в гортоп и выписываешь талон на уголь. Тут же тебя обступают водители самосвалов, которые подрабатывают извозом. Они наперебой предлагают свои услуги, однако цена за подвоз у всех одна, и черта с два вам удастся ее сбить. Ты ото всех отбиваешься, потому что уголь тебе привезут, какой попало. Тут даже Шамову, знакомому с Динамитной улицы, доверять нельзя – два раза жульничал. Тут надо обратиться к Юдину, соседу. Он тоже доставкой занимается.
Юдин берет талон, долго смотрит в него (он вообще – обстоятельный) и говорит:
- Придется подождать. Будет хороший вагон, тогда сделаю.
А тебе куда спешить? Талон действителен сорок пять дней, времени впереди много.
Но проходит месяц – угля нет. Идет второй. Юдин при встрече отрицательно мотает головой. Три, два дня до истечения срока. Ты уже согласен на любой. Остается последний день. Идешь с работы и – о, радость! – возле калитки пятитонная горка угля. И в ней даже просматриваются комки.
Значит, от морозов как-нибудь отобьемся!
9
Я давно отказался от глупости вразумлять кого-либо. Всякие нравоучения оборачиваются тем, что человек бежит от них без оглядки. Однако самому себе некоторые вещи надо временами напоминать, чтоб не забылись. Я и напоминаю. Особенно в те моменты, когда в душе ослабевает внятность, и не знаешь, как быть дальше.
Так вот, о доме.
Дом – не крепость и не логово, отгороженное от всех.
Дом – небольшая частичка внешнего мира. Мир вливается сюда через окна, через экран компьютера и телевизора. И все-таки дом ты устраиваешь по своему усмотрению. В нем все предметы расставлены в том порядке, который ты считаешь разумным.
Какие претензии ты можешь предъявить тому, что творится за окнами, если не в состоянии обустроить дом? Претензии к миру всегда нелепы, а в таком случае – особенно. Пламенные борцы за счастье народное в первую очередь порывали с домом. Когда ни перед чем нет обязательств, голова полнится идеями. К светлому будущему сподручней маршировать налегке – скарб не мешает. Да и само светлое будущее представляется тогда огромным числом исправно работающих заводов, но никак не уютной комнатой с занавесками на окнах, цветами в горшочках и слониками на комоде. Устроенный, согретый семейным теплом быт отважные первопроходцы клеймили мещанством и прочими ругательными словами.
Они почти добились своего.
Минувший век для России оказался веком бездомных.
Такой всеобъемлющей трагедии страна никогда не знала. Угарная пропаганда несбыточных идеалов искривила народное самосознание. Разбросанные там и сям ударные стройки и лагеря для «врагов» требовали ежедневного наполнения и – наполнялись. Общежития, коммуналки, вагончики и бараки – эти суррогатные замены настоящего дома искалечили миллионы душ. Птицы, улетая на юг, весной возвращаются. Люди, сорванные с родных мест, как правило – нет.
Дом без хозяина погибает. Как и земля. Печален вид брошенных домов и заросших травой огородов. У человека, оторванного от дома, засыхают и отмирают корни, связывающие его с малой родиной. Да и с большой родиной – тоже.
Возрождение России начнется – и уже начинается! – с дома, с земельного участочка возле него. Не с полуразвалившейся хибары с общей кухней на четырех хозяев, не с тесной квартирки на третьем или седьмом этаже, а именно – с твоего светлого и добротного дома, в котором вольготно расти твоему сыну. С осознания того, что, когда тебя не станет, дом перейдет к нему. Это твое недворянское гнездо, в котором продолжится твой род. А пока – вскапывай огород, делай грядки, следи за тем, чтобы высаженное тобой приносило обильные плоды. Не беда, если поламывает спина и болят руки – доброе дело требует усилий. Но хороший урожай огурцов и помидоров, запас картошки на зиму – важнее конфликта с Грузией и озабоченности ливийскими делами. Конечно, даже и в таком случае можно все бросить и уехать, погнаться за каким-нибудь призрачным счастьем. Однако оторваться, когда уже прикипел, от своего дома, от своей земли не то, чтобы труднее, но – жальче.
Любишь Россию? Тогда выращивай картошку и капусту!
И не думай, что это мелко. Общественный темперамент – вещь подозрительная. Будь рассудителен и спокоен. Оставь политику тем, для кого она превратилась в наркотик. Чем больше их наверху, тем меньше среди нас. Не обращай внимания на обвинительный гомон о нынешней «инертности» и «пассивности» народа. Пусть они надуваются, пусть выдвигают программы – это их игрушки. На выборы можно сходить, но знай: какая бы партия ни оказалась у руля – ничего не изменится. Правые, левые, радикальные, консервативные – они все бессильны перед чиновником. Неважно – штатским или в погонах.
Это он – реальная власть. Так было, и так есть. Поэтому самый главный человек находится не в Москве за кремлевскими стенами, а в городской администрации. В том кабинете, где тебе нужно получить справку, которую он волен выдать или не выдать.
Пусть витии живут с печалью и гневом, и, само собой, с комфортом – не завидуй.
Ведь тебе надо жить совсем иначе.
2011 г.
