«Октябрь» № 12: Молодые голоса
Двенадцатый номер «Октября» по традиции отдаётся литературной молодёжи.
Не весь, конечно: добрую часть журнала занимает окончание «Воспоминаний» вдовы Бабеля Антонины Пирожковой. Тут много подробных и важных сведений об обстоятельствах ареста Бабеля, об оттепельных хлопотах по его реабилитации. Немало тёплых слов об Илье Эренбурге. Совсем нет домыслов и мифов, принятых на веру: Пирожкова говорит только о том, в чём твёрдо уверена, – сказывается её инженерско-метростроевская закалка. Кстати, о метрострое: некоторые «профессионально-технические» страницы «Воспоминаний» были бы уместны в книжном издании, но не в литературном журнале. Разумеется, это – претензия не к автору, а к редакции.
Несколько предшествующих «Воспоминаниям» публикаций если и можно назвать «молодёжными», то с огромной натяжкой. Номер «Октября» открывает поэтическая подборка Ивана Волкова «В те дни, когда я верю в Бога…». Знаю Ивана Волкова: он – мой ровесник (т. е. принадлежит к поколению сорокалетних). Что сказать о его новых стихах? Духовные поиски – вещь хорошая. Если они не вытесняют лирическое начало – как у многих, и как у нынешнего Волкова (к счастью, у него – не всегда). Далее в «Октябре» помещён рассказ Алексея Михеева «“Россия” и Америка»; это беглая летопись событий конца восьмидесятых – начала девяностых (Спитак, гибель Цоя, гибель Талькова и т. д.) глазами юного устроителя рок-концертов Яши. Впрочем, юным Яша был в те годы, а не сейчас (и Алексей Михеев, думаю, тоже). Потом идут байки Станислава Иванова «Лучшие люди геофака» – в «довлатовском» стиле о студентах-раздолбаях. «Мы поступили на геофак в 96-м году». Ну, будем считать, что декабрьский «Октябрь» стремительным эшелоном (почти) въехал на молодёжную территорию.
Она, эта территория, состоит из нескольких блоков; первый из них называется «Молодые писатели Северного Кавказа». Посвящён он четвёртому совещанию молодых писателей Северного Кавказа (к слову, второе совещание проходило в моём Майкопе; я принимал в нём участие и даже должен был составлять сборник по его итогам, но не вышло, не судьба…). Здесь можно увидеть предуведомление младого чеченского критика Лидии Довлеткиреевой «Когда родится песня» и три прозаических публикашки – Ольги Лизунковой из Владикавказа («Ветер дует с севера на юг»), Алексея Козловцева из Нальчика («В городе N без любви и надежды») и Висали Эбиева из Грозного («Рассказы»). По ним скажу, что уже вполне сложился единый стиль «молодой северокавказской прозы». И это меня не радует…
Настроены кавказские дебютанты неодинаково: Ольга Лизункова – лирично (её текст – монологи влюблённой пары – русской девушки и осетинского парня), Алексей Козловцев – протестно, а Висали Эбиев – воинственно. А интонация у ребят – одна на всех; и мне так охота отвадить их от публицистической бессюжетности, от эмоциональной самовзводки, от доверительности с придыханиями, от сверхкоротких фраз и абзацев, от предложений со встроенными ораторскими голосовыми подъёмами – одним словом, от того, что Белинский называл «реторикой».
Два последующих материала «Октября» не прикреплены к определённым тематическим блокам; это – рассказик Анны Гераскиной «Лонг-Айленд» (нечто дамско-щебечущее, кафешное о том, как «Олечка приняла картину Федотова за современную живопись») и стихи Алины Рабинович «С жизнью заодно» (искренние, но довольно неумелые).
Засим начинается следующий блок – «Волошинский фестиваль». Тут – два портрета городов – «Яблочная верность» Евгения Абдуллаева (про Алма-Ату) и «Гурзуф» Сергея Соловьёва (в жеманной манере «под Виктора Соснору»), этюд Анны Матасовой «Я хочу быть машинистом» – от лица ребёнка, а также несколько рассказов и две подборки стихов.
Хочу отметить чудесный рассказ Ганны Шевченко «Подольск в моём окне»; его прелесть – в лаконизме. Это заметно, потому что рядом находится другой текст – «Грант» Ульяны Глебовой, написанный в той же характерной стилистике, сочетающей жизнерадостное добродушие с гротеском, – но Ульяне Глебовой, увы, не хватило чувства меры. Её байка про учёного-зоолога Андрея, ради гранта заточившего свою жену в коровнике, неостроумна, поскольку слишком длинна. Ещё здесь есть новелла Михаила Соловьёва «Сон тюленьего бога» – про геройского годовалого тюленя по кличке Парень, – созданная по всем канонам англосаксонской анималистско-моряцкой литтрадиции. Молодцеватые стихи Михаила Усова («Найди в Питере лето») ничуть не профессиональнее несмелых опытов Алины Рабинович (хотя претендуют на большее). Скажу Михаилу Усову: нельзя писать «мимо проносится куча спешащих авто», потому что прочитается – «мимо проносится куча». И от этого «эффекта кучи» не спасут ни латинизмы, ни англицизмы, ни пижонские отсылки к Ли Бо. Чуть получше впечатление от подборки Дарьи Верясовой («Поющий на весёлом языке»): в этой подборке по крайней мере присутствуют стилевая цельность и (бледное) обаяние.
Публицистика «Октября» представлена статьёй Анастасии Башкатовой «Капитальная Матрица» в модном антиглобалистском ключе и сопоставительным очерком студентки Татьяны Дружининой «Химки-Липки». О том, что творится в Липках, знают все причастные к литсреде, а в Химках проводятся Зимняя и Летняя школа молодых учёных под эгидой благотворительного фонда миллиардера Потанина. Странно: Башкатова против капитализма, а Дружинина – восторгается капиталистом. Что ж будет, если Башкатову пригласят в Химки, а Дружинина начитается французских леваков?
Завершается двенадцатый «Октябрь» статьёй Валерии Пустовой «Антология скриншотов» – о влиянии блогов на современную литературу (в четырёх персоналиях). О Линор Горалик и Андрее Аствацатурове я ведаю. Но Марта Кетро и Слава Сэ… Кто эти люди? Судя по тому, что я узнал о них от Пустовой, первая – колумнистка-домохозяйка (с «полезными советами»), а второй – юморист (с монологами о сантехниках). Ну, пущай...
Вот каким получился «Октябрь» – разноголосым. Уж такие голоса, дыбом встанут волоса…
«Новый мир» № 12: Изображая жертву
Декабрьский «Новый мир» начинается рассказом Романа Сенчина «В долине Дагестана».
Главный герой этого рассказа, московский журналист, работник информационного агентства, выезжает в Дагестан, чтобы осветить конфликт между коренным населением и русской общиной по поводу церковной земли (на которой предпринимательница Газимагомедова строит магазин). Путевые впечатления, встречи, беседы с представителями обеих сторон – с русскими активистами и чиновниками, с Газимагомедовой, с рядовыми дагестанцами и русскими, показательные концерты. Заключительная фраза сенчинского текста интригует: «Не знал, сколько разнообразных проблем обрушится на меня в ближайшие месяцы». И что это за проблемы? «Новый мир» не даёт ответа: публикуемый рассказ – составная часть цикла «Информация»; ответ – наверное, в других частях цикла. То, что напечатано в «Новом мире», само по себе производит впечатление сыро-необработанного черновика газетной корреспонденции. Очень странная публикация: словно фотка со смещённым фокусом. Самое важное, основное – вне кадра.
В двенадцатом номере «Нового мира» завершилось печатание глав книги Оксаны Забужко «Музей заброшенных секретов». Тележурналистка Дарина Гощинская вместе с бойфрендом Адрианом Ватаманюком отправилась в архив безпеки, дабы навести справки в отношении подхорунжей УПА Олёны Довган, а в архиве-то – злодей, бывший гэбэшник, некогда курировавший маму Дарины, клятый москаль с говорящей фамилией Бухалов (не ожидал от Забужко такой дурновкусицы), да ещё и (почему-то) с арабской внешностью. Попутно Дарина вспомнила, как её шеф (глава телеканала) сделал ей предложение стать ведущей девичьего конкурса-шоу, а Дарину осенило, что не допущенных к финалу девиц, вестимо, отправят в европейские бордели… и разом излились водопадные потоки благороднейшего тридцатистраничного негодования.
«Музей заброшенных секретов» – преинтересный документ. Не только потому, что он писан довольно ловко, но ещё и потому что здесь можно отыскать психологический ключ к «оранжевой революции»; он, этот ключ, – в том, что Пушкин называл словечком «прюдство». Прюдство – переизбыток гневного целомудрия, порождённый развращённым (и извращённым) воображением. Прюдка-недотрога – дама, которой вечно мнится, что все посягают на неё (или на её высокие идеалы). Пример прюдки – Дарина: ведь она могла бы тихо, без патетики отказаться от сомнительного предложения. Или даже не отказаться. Наверняка конкурсантки – при их желании – вернутся домой (не станут же у них на ТВ отбирать паспорта и силой везти в Европу); а дурёх, добровольно клюнувших на приманки вербовщиков, предупредила бы ведущая – если б таковой стала наша Дарина (ан не станет, у неё ж гордость). Кстати, если шеф подонок, служащий международным сутенёрам, какое отношение к сему имеет УПА? Не восславишь УПА – и в комнатах наших засядут кацапы, и наших дивчин поведут в кабинет, так что ли? Схожие логические связи выстраивались в головах оранжевых ратоборцев. Прошли годы – ныне их революция сдулась: одно дело – бороться с происками клятых москалей, а другое дело – воевать с реальностью.
Также прозу декабрьского «Нового мира» представляют рассказ Ольги Назаровой «Кинесики» в шаблонно-сентиментальном каноне «старого чудака нашла молодая чудачка, встретились два одиночества» и воспоминания детского писателя Иосифа Дика «Ключ Твардовского». Многое из того, что Иосифа Дика в личности Твардовского умиляло, меня, признаться, повергло в ужас.
Лучшая поэтическая публикация журнального выпуска – у Марины Бородицкой («Рыжая на зелёном»); простые, дерзкие и умные строки Бородицкой хочется заучивать наизусть. Привычная небрежность Владимира Салимона («Голая правда») меня вдруг разозлила: «Любят тень, вечернюю прохладу, к нам в постель забраться всей семьёй» – это же анаколуф, вопиющая синтаксическая ошибка (и, кстати, не единственная в салимоновской подборке). Что ещё в стихоменю «Нового мира»? Завораживающие (но не всегда понятные) закрученности Анны Золотарёвой («Ключевая речь»). Традиционализм Владимира Рецептера («День, продлевающий дни»), отчётливо горький на вкус. Пёстрые верлибры Алексея Алёхина («Ходить по воздуху») с осовремененно-гангстеризованной «Илиадой» и тому подобными новациями образца семидесятых годов прошлого века (тогда такое любили). Переводы украинского поэта Богдана-Игоря Антонича («Отчизна соловья»), осуществлённые Аркадием Штыпелем.
Главный материал второй половины номера – объёмная статья Сергея Эрлиха «Своевременность жертвы», демонстрирующая новую «теорию всего-всего-всего» – на сей раз неглупую. По мнению Сергея Эрлиха, человек отличается от животного способностью к культуре; она возникла как результат психологической травмы, вызванной прецедентами первобытного людоедства; человечество окультурило эту травму при помощи жертвоприношений (того или иного характера); но высшая ступень культурной эволюции – самопожертвование; оно символически выражено в иудейском ритуале обрезания; ближайшая цель человечества – отказ от товарно-денежных отношений повсюду (и конкретно – в информационном поле) как апофеоз всеобщего самопожертвования. Конечно, теория Эрлиха подсуживает иудаизму (между прочим, приоткрывая некоторые иудаистические истоки марксизма), – однако в ней немало удивительно верных прозрений. Но сам дискурс таков, что с ним как с расшифровкой кода, – единственная неточность обессмыслит итог, а в логике Эрлиха, увы, косяки встречаются. Эрлиховский текст сопровождён двумя комментариями. Андрей Ранчин («Изучая жертву») с христианских позиций критикует очевидные минусы этого текста (не замечая его неочевидных плюсов). А Владимиру Губайловскому («Клятва дарения») стало обидно за авторское право.
Завершают двенадцатый «Новый мир» форматы, от «Нового мира» ожидаемые. Очередной популярный лекторий – теперь Самуила Кура («Понять Чурлёниса») – плюс колонка Аллы Латыниной («“и глядеть – как житейское море воздвизается зря”. О прозе Юрия Милославского»). Проза Юрия Милославского Алле Латыниной нравится.
«Знамя» № 12: Тайник, альбом и корзина
Непонятное дело: вся проза декабрьского «Знамени» – какая-то тусклая, вялая, случайная.
Взять хотя бы повесть Максима Осипова «Фигура на плоскости». Её главный герой шахматист Мэтью Айванов (Матвей Иванов) летит из Америки в Россию к умирающему отцу-филологу (Дюку). А Дюк в сорок девятом году запачкался – посадил студенческую компанию (возможно, ненамеренно, а возможно, – намеренно, темна вода во облацех). Когда-то Матвей благородно порвал с отцом, уехал за границу, сменил фамилию («Иванов» – не отцовская фамилия). Вот Матвей долетел до Рима, вдруг позвонила мама и сказала, что Дюк умер. Сказать что-то об осиповской повести ещё – помимо равнодушного «ну, бывает» – сложно; могу лишь заметить, что – судя по именам американских шахматных партнёров Матвея (Дон, Александер) – автор вдохновлялся известным фильмом «Конец операции “Резидент”». Эмигрантско-семейная тема продолжена в рассказе Кати Капович «Фамилия»; тут, напротив, старый отец прилетает из России в США проведать дочерей. И такое тоже бывает…
А Илья Кочергин пишет не об Америке, а о российской деревне, и его рассказы («Нечаянная радость») – с православной подсветкой. То городской мужик Дима впадёт в запой, но спасётся молитвой и сельским трудом, то плотник побеседует с отцом Василием и с набожными роботами-арбайтерами, – всё мило, благочестиво, душеспасительно, в меру реалистично, чуть-чуть условно-фантастично… и необязательно. Чемпион же необязательности – Даниэль Орлов с бессмысленным сообщением о пылкой Анечке и её любовниках (то бишь с рассказом «Законы физики»).
Единственное исключение из сего блёклого ряда – рассказ Олега Павлова «Тайник». Вот уж кто – Олег Павлов – ни разу не теплохладен, не снисходительно-бесстрастен. Коли он возьмётся за сюжет о маленькой девочке, у которой родами умерла мать, то вмиг осудит всех – и умершую, и отца-хирурга, и девочку (малолетнюю ревнивую дрянь-эгоистку); от павловского нравственного суда (до поры) спасётся лишь младенец, ибо (пока) неразумен. Когда я читаю Павлова, начинаю понимать Фридриха Ницше с его нелюбовью к морали. Возможно, Ницше написал «Имморалиста» и «Антихристианина» потому, что увидал во сне Олега Павлова.
Поэзия двенадцатого «Знамени» демонстрирует нам вектор от несомненного к сомнительному. Несомненны наблюдения-миниатюры Константина Ваншенкина («Из лирики»). Далее – сложнее. В подборке загадочного Ф. К. из Тюмени («Виды небес Юго-Западной Сибири») яркие авторские ассоциации радуют точностью (хотя не всегда понятна логика их развёртывания). В последующих поэтических публикациях «Знамени» начинает нарастать литературщина. В испанисто-цыганистых медитациях Ольги Сульчинской («Царское солнце воюет воздушную гору») она слегка примешивается к фону – как оттенок; у Михаила Дынкина («ремонтировать ветер») – раздражает предсказуемостью всех ходов и претензий; а в некоторых штучках Ирины Карениной («Мы ехали читинским, в прицепном») откровенно бесит. Замечу, что у Ф. К. литературности много, а литературщины, пожалуй, нет, – он слишком индивидуален для неё. Ведь литературщина – начало поточно-типовое, единое для многих – в образах, интонациях, чувствах; литературщина – дизайн, подменяющий живое творчество. Когда Ирина Каренина пишет: «Я – бумажный журавлик, нелепая, слабая птица» – это литературщина, поскольку именно так могли бы выразиться тысячи поэтесс.
Четверть декабрьского «Знамени» заняло окончание мемуаров Бориса Мессерера «Промельк Беллы», оно стало утомлять меня – словно большой семейный фотоальбом «Мы со знаменитостями». Антониони, Твардовский, Высоцкий, Шемякин, Луконин, Симона Синьоре, Ионеско, Виктор Некрасов, Рене Герра, Синявский с Розановой, Владимир Максимов, Марк Шагал, Набоков, Барышников, Бродский, Лимонов – и о каждом по светски-доброжелательному абзацу (или по главе), и все одинаковы, словно фотки в альбоме, – не отличить Высоцкого от Шагала, а Набокова – от Лимонова. Обычно фоткаться со знаменитостями любят люди, недостаточно уверенные в себе; разве Борис Мессерер таков?
Материал из наследия израильской учёной Майи Каганской «Платонов, Сталин и тьма» – перевод ивритоязычного предисловия Каганской к «Счастливой Москве» Андрея Платонова. Не ожидал, что в отношении заезженной исследователями «Счастливой Москвы» можно сказать новое, – и счастливо ошибся.
Далее – ворох всякоразного. Два текста в рубрике «Нестоличная Россия»: врач-анастезиолог Юрий Жидков («Записки провинциала») злится на российскую глубинку, предусмотрительно не конкретизируя её; Марина Загидуллина («Город суровых культурных практик») даёт отчёт арт-жизни в Челябинске. Цветаеведка Ирма Кудрова в статье «“Я вся – курсивом”. Об экспрессии в поэзии Марины Цветаевой» защищает право художника на экзальтацию, поминая Достоевского, Маяковского, Мунка, Шёнберга и Эдит Пиаф. Что ещё? «В русском жанре – 42» Сергея Боровикова (как всегда, наблюдательно) – дежурные телезрительско-публицистические благоглупости Ольги Бугославской («Праздник как зеркало…»).
Ничего удивительного во всём этом нет. И всё ж два раза я, читая двенадцатый номер «Знамени», крепко поразился.
Первый повод к удивлению дала статья Игоря Милославского «Правила мимо смысла». Игорь Милославский раздражён тем, что на школьных уроках русского языка, оказывается, учат нормам языка – орфограммам, синтаксису, – а не герменевтике, когнитивному анализу и навыку отличать информационную основу от эмоциональных шумов. Я доложу ему ещё об одном безобразии: на курсах по вождению тупо учат вождению, а не разбирают суть категории «дао» в философии Лао-цзы. Если ж Милославский решил, что классическая методика обучения русскому языку полностью обеспечила всех поголовной грамотностью, так что российским школам теперь можно переключаться на Ноама Хомского… то у него идеализированные представления.
И ещё один сюрприз…
Вот ведь как полезно дочитывать журнал «Знамя» до конца. В разделе микрорецензий Анны Кузнецовой «Ни дня без книги» нашёл следующее…
«Владимир Чуров. “Корзина со старыми театральными программками”. – М.: Кучково поле, 2011.
Владимир Чуров – председатель Центризбиркома, пришедший во власть из ОКБ космической аппаратуры. Что приятно – культурный человек: “…книга, бумага и перо при любых обстоятельствах оставались главными в моей жизни”, завзятый театрал. Эта книга – мемуары зрителя, с 60-х годов пристально следящего за театральной жизнью Ленинграда и Москвы, богато иллюстрированная репродукциями театральных программок и уникальным фотоматериалом».
Чуров – тот самый. Он ещё и театрал…
А ведь «корзина со старыми театральными программками» похожа на избирательную урну, не так ли?
