С зоилом спорить не пристало
Любимцу ветреных харит.
И. Иртеньев
«Воздух» № 3–2010
Начала я читать журнал поэзии «Воздух» № 3 за 2010 год с эстетическим удовольствием.
«Персона» этого номера «Воздуха» – Полина Барскова, представленная в интервью Еленой Фанайловой. На мой взгляд, Елена Фанайлова нашла идеальную форму представления поэта, сначала коротко отразив «общественное мнение», растиражированное «рецензентами, особенно теми, кто поленивей», а потом повернув это «коллективное бессознательное» в сторону «личного сознательного»: «Все эти сведения о Полине мне ужасно мешают. Потому что сейчас это совсем другой человек и поэт. Я хочу помнить и понимать о Полине то, что помню и понимаю сама».
Елена Фанайлова не стесняется буквально истолковывать название рубрики «Объяснение в любви», исповедуясь не только в своей «привязанности» к стихам Полины Барсковой, но и в их исключительности – на взгляд Фанайловой: «Когда я наугад открываю журнал “Воздух”, где много бывает хороших и разных стихов, то попадаю на не просто хорошие, а те, которые сильны, прекрасно организованы, как французский парк, и заберут меня туда, чтобы осмотреть все деревья и оранжереи. Это Полинины».
Почему? У Фанайловой и на этот вопрос есть ответ: «Она просто и спокойно проживает в русском стихе, это её крепкий дом. Мне дорого то, что она иногда пишет Стихи о русской поэзии. Ещё дороже, когда превращается в подругу скорбящих, описывая, как ухаживает за подругой-инвалидом».
Фанайлова прослеживает этапы поэтического становления Барсковой:
«Года три назад с Полиной стало происходить что-то другое. Нерукотворная оранжерея в известных структурах симметрии, её поэтический сад начал стремительно дичать и опустошаться, не без влияния обериутской поэтики:
Твой отец спит,
Твой отец – шар
Красный,
Прибившийся под новым мостом.
Твой отец стыд.
Он – жар
слепоты, подступающей,
когда я смотрю на него: оболочка тает.
Он косноязычья хлад,
как жало выползающий из рта.
(«Сообщение Ариэля»)
Думаю, совпали два внутренних обстоятельства, а может быть, это одно решение автора, интуитивное и рациональное. Естественное взросление, когда пишущему человеку перестаёт быть интересен он сам, его психическое и те, кто в поле его психического попадают. Проекции меняются. И – появляется выбор Полиною темы для академической книги, не стихов: исследование «Петербург в блокаде». «Стихи теперь растут не из психического родного сора, а из документа, и, видимо, этот документ оказывается такого свойства, что меняет поэтическое письмо автора…»
Пожалуй, никому не в обиду будь сказано, немногим авторам «Объяснения в любви» удавалось так исчерпывающе, искренне и вместе с тем профессионально объясниться.
В рубрике «Глубоко вдохнуть» – цикл Полины Барсковой «Справочник ленинградских писателей-фронтовиков 1941–1945» (о котором, кстати, превосходно высказался Валерий Шубинский – не в «превосходной степени», но замечательно проанализировав все «за» и «против» этого трагического хоровода стихотворений-реквиемов http://bukvoid.com.ua/digest/2011/05/26/070839.html). Не удержусь и приведу слова Валерия Шубинского: «На протяжении двух книг Барскова постоянно пытается распознать и расслышать чужие голоса – Филонова, Жуковского, несчастной и бездарной переводчицы Зинаиды Ц., Израиля Лихтенштейна из Варшавского гетто. Они записаны – будем честны – с разным искусством и разной убедительностью. Но это шумит – процитируем великие и одиозные стихи – “лес человечества”. И собственный голос автора, с его опытом и эмоциями, в этом ряду теряет уникальность. Перед нами больше не исповедь. Только голос. Голый голос».
Некогда Полина Барскова назвала в интервью свои стихи «чеканная и бесстыдная пустота». Сдаётся мне, наполовину эта формулировка – показное бахвальство, неизбежный элемент самопозиционирования, а наполовину – посложнее – попытка раскаяния в осознаваемом грехе. Многие стихи Полины Барсковой подходят под это определение. Но в «Справочнике ленинградских поэтов-фронтовиков…», к счастью, «звенит» не пустота – а спрессованные до плотности алмазов, до алмазной прихотливой кристаллической решётки смыслы. Один из них – тот, на который указывает Валерий Шубинский. Другой – отчаянная, очень точно выраженная семантически безнадёга создать порядок из хаоса, уцепиться за островок привычного и любимого, как в стихотворении «4. В. В. и Н. К. – Памятник»:
А куда мне бежать
Здесь все вещи мои
А куда мне бежать
Здесь все книги мои
Здесь все платья мои
Здесь все реки мои
Здесь все дети мои
Здесь две крысы мои:
Поль и Франц, притаились,
на полке сидят,
На собрание Чехова томно глядят,
Переписка суха, фельетоны горьки,
Побрезгливей Суворина эти зверьки.
Никому никому
Не отдам не возьму
Ни вечернюю тьму,
ни рассветную тьму,
Ни безумцев блокадных гы-гы и му-му,
Ни прозрачную – bruit de silence –
тишину
Перед взрывом, а после – в пыли и дыму
Остов бывшего дома на бывшем углу,
Где читала тебя и тебе на полу.
Помнишь ли ты
Как улыбалось нам счастье
Помнишь ли ты
Помню ли я
Так оно и сейчас улыбается мне
И цинготные дёсны ему не закрыть
Поль и Франц копошатся тревожно во сне
Надо встать потеплее малюток укрыть
Как привольно в паучьем местечке моём!..
Третий – шаг навстречу любому, кто способен услышать и понять (я бы сказала, что Полина Барскова отжала сухой остаток из обильных и беспредметных рассуждений о предназначении поэзии):
Мне время – говорить себя
Чужому старику,
А Вам, то хмурясь, то сопя,
Держать мою тоску
Движением брезгливым,
Как, скажем, руку, взрывом
Оторванную.
Обширная подборка стихов Полины Барсковой создала нужное – читательское – настроение. За ним шло интервью Линор Горалик с поэтессой, очень «человеческое», – она раскрыла в нём самые интимные стороны своего характера, представ именно человеком, глубоко чувствующим, обострённо сопереживающим: «…Так вот я всерьёз подозреваю, что литературой от душевного здоровья не занимаются. От нормы сады сажают, и хлеб пекут, и платья шьют, и машину собирают. Мне брата/сестру-писателя всегда жаль как себя, жаль – до состояния острого внимания, то есть любви. Жаль эти устройства – громадные микроскопы и звукоулавливатели, которые устремлены не куда-нибудь, а в зеркало»; «…Например, об опасности жалости к себе. Мне казалось, что этим местом, этим ощущением стихи пишут, а так я посмотрела – можно вроде и других жалеть, можно их жалеть даже тем же образом, как и себя, и отвечать за них и им, даже физически».
Дальше, впрочем, настроение благодушного, эстетически обрадованного читателя претерпело серьёзные испытания. Интерес пошёл по нисходящей.
Допустим, «Четыре оперы» Марии Степановой в рубрике «Дышать» – «Кармен», «Аида», «Фиделио» и «Ифигения в Авлиде» – типичный для этого автора поэтический бурлеск, высмеивающий гамузом, в причудливом сочетании, и ложный пафос трагических опер, и проекцию этих опер на современность, на реальность. Они интересны, хотя приём не новый:
…Дают укол, дают переменный ток,
Осуждённый превращается в медведя.
Родственники их обычно не забирают,
Хотя я знаю один исключительный случай:
Держат на даче, с охраной, там лес до краёв.
Невостребованные расходятся по зоопаркам,
Цирковым коллективам,
частным живым уголкам:
Неагрессивны, хорошо обучаются,
Ходят на задних, «мама» порой говорят.
Действие продолжается у воды,
Война не на жизнь, траншеи, мечи, кирасы,
Левый берег войны занимают жиды,
На правом стеной стоят пидорасы.
Но длинное стихотворение-заклинание Игоря Булатовского «Читая темноту» уводит ослабевающее внимание Бог весть куда:
Такое подробное письмо,
что в нём уже просветов нет,
как будто оно себе само
вписало между строк ответ,
как будто само себя потом
оно порвало на клочки
подробностей тёмных и в рот за ртом
вложило те клочки-соски,
и каждый голодный от света рот,
кричавший светом на свету,
свой тёмный клочок сосёт, сосёт,
во тьме читая темноту.
Быть может, «туда, где ещё просветов нет», как прямо и сказано:
…и всё растраченное на свет,
как нить, ведёт иглу само
туда, где ещё просветов нет –
одно подробное письмо...
Игорь Булатовский точно сглазил. Чем дальше в «Воздух», тем больше «читаешь темноту» – в прямом и переносном смысле:
съезжались гости в чёрный ящик
подмигивали входы-выходы
взрывался кислородный смех
и тени двигались для выгоды
буквально всех
о жар пещер живородящих!
(Александр Беляков)
В поэзии Александра Белякова ещё чувствуется какое-то движение души, вызывающее ту самую возвышенную жалость, о которой говорила Полина Барскова:
…не скоро отраженья прогорят
саму себя не выпустит граница
но если тени выстроятся в ряд
зеркальное проклятье отворится.
Как и у Евгения Сливкина:
Среди цветов, больных ангиной,
кустов чахоточных в кругу
я в Оклахоме красноглинной
от крови горло берегу.
Как будто жизнь, себя удвоив,
пошла внезапно по косой
и меж индейцев и ковбоев
легла ничейной полосой.
…Кошка сдохла, хвост облез.
Я хотел промолвить слово –
и толкался бестолково
перед входом в тот подьезд.
А душе моей свободной
стыдно было пропадать
и кошатиной холодной
трюфли Яра заедать...
У Ксении Чарыевой:
…приноровляй: как бы машине
не подошедший было ключ,
остроконечную лебёдку,
в пол уходящую парчу;
да что свободу – так, свободку
и ту с тобой не захочу.
И Ксении Маренниковой:
Мне всегда казалось, что если я (у себя в комнате) разговариваю с человеком
прошу его, делюсь чем-то – он меня обязательно слышит. Ну, как с Богом.
А этот вообще не слышит,
твердолобый.
Помню, как я восприняла смерть А. – как свой самый большой проигрыш.
У Александра Авербуха в поэзии уже ничего не пережито – лишь срежиссировано и описано:
я весь давно туда
по улице раскрашенной
труда
ушёл
прыг-скок
наглаженный флажок
ещё сюда
туда
один прыжок
а нас нет дома.
…вот уходят вещи
за которыми встать бежать
поскользнуться нелепо
упасть
лежать
говорить о тяжкой земле
говорить
о чём
ощущать пустое место плечом
просыпаться каждые полчаса
выставлять за дверь двоякие голоса.
У Антона Теснера нашла одно стихотворение ради смысла, а не ради формы: «Мамины ноги» (смысл проясняется, когда прочитаешь всё, от первой до последней строки, потому воздержусь от цитирования).
Ника Скандиака превосходит саму себя в «автоматическом письме», записывая скорее не стихи, а программы для какой-то мыслящей машины на её, машинном языке:
.
закрытыми трубками (по звуку: т. е. открытыми трубками) овеществлённых прирастает: мне – мир,
[открытыми глазами || открытой галькой]
.
Воистину: «да не творение, а отвращение/тошнота» (свою рефлексию имею в виду).
Далее в стихотворной рубрике «Дышать» лейтмотив «пустоты» становится всё навязчивее.
У Анны Глазовой: «белая гусеница / ест себя насухо / икра не может лосося изнутри заполнить всего»; «собери свой покой как лурдскую воду в синий пузырь. / это просто вода пустота».
У Дарьи Суховей:
третья песня песка
снятое темно сжатое тепло
но дожать бы до жатвы до оси
до ости осень- ней уста ласти
как трамвайные рельсы блестит кольцо
так ржавеют железных дорог пути
без меня без тебя и без вместенас.
У Натальи Артемьевой «Палимпцестуальное» (даже если закрыть глаза на грязноватый каламбур) – действительно, строки будто пишутся по стёртому тексту, это даже графически подано:
всё на самом деле красный и белый купол,
я ничего
стихи не стыдно
потому что [п] потому что
жизнь больше.
У Ларисы Березовчук:
О, степь, степь...
С этой высоты – ты –
чаша, кем-то забытая
на незримой моему взгляду столешнице.
Пустынна.
Даже там, где пустота не названа прямо, она – порой многословно – смоделирована. Наталия Черных признаётся:
Да, в неизвестность. Как в смерть.
Впрочем, я не готова,
но вещее это пространство
мне порой говорит. На другом языке,
я понимаю его.
Вся эта цепочка пустот логически упирается во фразу «Преодоление пустоты – заполнение полого пространства, возникшего на месте веры. Это не религиозная вера…»
Хотя Максим Бородин выстраивает и религию, жонглируя коренными понятиями буддизма вперемешку с собственными страхами:
браконьеры
не редкость в наших лесах
кто за грибами
кто за шишками
а кто
и с цифровой камерой
всех
переловит
лесничий
иван бодхидхарма
и сразу в печь
нечего лазить там
где живёт
нирвана
и её лидер
итальянский коммунист
грамши.
Фраза о пустоте – отрывок из статьи Марианны Ионовой «Рай отпущенный» (в рубрике «Атмосферный фронт»). Статья о поэзии Дмитрия Веденяпина; статья обстоятельная, вдумчивая, как всегда у Марианны, и куда более комплиментарная, чем можно предположить по краткой выдержке. В преломлении взгляда доброжелательного критика Марианны Ионовой Дмитрий Веденяпин предстаёт поэтом, точно знающим, что Рай существует, а равно – как он выглядит. Это детство. «Детство есть одновременно и Эдем, куда нет возврата, но искушающий иллюзорным возвращением, и подлинная, новая жизнь, перемоловшая болезненный взрослый опыт и сама вернувшая то, что можно вернуть, – чистое восприятие. Мир не был прост даже в детстве, но в детстве он “просто был”», – пишет Марианна Ионова. «Повод к надежде есть. Если ничего не остаётся, кроме как ждать до последнего света, то почему тогда недавний сборник Дмитрия Веденяпина открывается “Озарением...”? Кто-то же – хоть бы и редактор – поставил озарение в начало...»
Интересно, почему просится такая характерная оговорка, что «повод к надежде есть»? Не потому ли, что «почти в каждом стихотворении Веденяпина обязательно встретится хоть одно из четырёх ключевых слов. Свет. Зеркало. Дверь. Пустота», – по наблюдению Марианны Ионовой? Быть может, потому, что пустота – здесь не религиозная категория, но правило, возводимое в ранг сакральный многими современными поэтами «неклассического» толка?.. Это не то чтобы тревожит (дело каждого, каким он видит мир и конструирует собственное пространство), но попросту утомляет. Хочется уже чего-то материального, плотского, даже неприглядного – но живого. Примером такой поэзии может служить «прозостих» Дениса Ларионова «Заряженное оружие (по канве j.p.s.)». Содержание этой прозы довольно противно, однако… более явственно и осязаемо, чем игры «воздушных» поэтов с пустотой. Соседствует с произведением Дениса Ларионова в «прозе на грани стиха» фрагмент (чего?) «Вена, операционная система» Андрея Левкина – «записки аутиста», начинающиеся в центре Вены, а уходящие внутрь калейдоскопа и ценные, на мой взгляд, замечанием, невольно подходящим к принципам современного искусства вообще: «Как картины акциониста Мюля (Muehl) – основной мессидж там в локальных кусках красок, а целиком картина изображает полную херню».
В рубрике «Откуда повеяло» «Воздуха» № 3 на сей раз подборка авторов из Казахстана (Канат Омар, Павел Погода, Юрий Серебрянский, Ольга Передеро, Айгерим Тажи, Равиль Айткалиев, Иван Бекетов), а в рубрике «Дальним ветром» – переводы Гуннара Вернесса, Ивана Лалича, Джильберто Изелла и Богдана-Олега Горобчука. По текстам совершенно невозможно понять, какой автор из Казахстана, какой из Норвегии (или это переводы авторов «Воздуха» на один манер?). Эдакий глобализм в искусстве. Всемирная эстетика локальных кусков красок… А хочется увидеть хоть одну складную картину!
