Это была огромная семья – 17 человек детей, 13 мальчиков и 4 девочки.
Все тринадцать пошли на войну, вернулось только трое: кто погиб на поле боя, кто от ран и болезней в госпиталях, многие пропали без вести, то есть вовсе не обязательно попадали в плен: в начале войны стояла такая паническая неразбериха, что пропадали без вести и живые, и мертвые, и пленные и непленные, но статья «пропал без вести» была самой популярной и распространенной, потому что на семьи таких не распространялись льготы и пособия, как на семьи погибших. Лишь потом, окольными путями и случайно люди узнавали об истинной или хотя бы правдоподобной судьбе своих родных и близких.
В этой семье вернулись трое: самый старший и два самых младших. Старший, Михаил, так постарел за эти тяжелые годы, что уже мало отличался от своих родителей, да и умер практически вместе с ними, в 50-е.
Самый младший, Женя, в двадцать два года успел окончить гуманитарный институт, жениться и завести двух дочек, одной было год и восемь, когда началась война, другой два месяца. Мобилизован он был в первые же дни войны.
Другой, Аркадий, о котором в основном и пойдет речь в этом рассказе, женился в Ленинграде за неделю до войны.
Дядя Аркадий в форме
Его также мобилизовали сразу же. Он, как человек с образованием, пусть и техническим, был назначен политруком роты. В первом же бою их полк, фактически безоружный, попал в плен.
Аркадия, которого в роте толком никто не знал, да и все друг друга фактически не знали, никто не выдал, ни как политрука, ни как комсомольца, ни как еврея. Так все годы войны он и скитался по немецким концлагерям под какой-то украинской фамилией, отдаленно напоминавшей его настоящую. И никто ни разу его не выдал. Красная, ставшая в ходе войны советской, армия на 90% была крестьянской, а крестьяне в обычной жизни евреев не встречали и не знали, относились к ним, говоря современным языком, индифферентно и толерантно. Только после войны возник сначала государственный, а в кильватере за ним бытовой антисемитизм.
Война кончилась для Аркадия в американской зоне оккупации. Встал мучительный и непростой выбор: уезжать на Запад, в Америку, или возвращаться назад, в СССР, где его наверняка ждал срок и неочевидно, но могла ждать молодая жена, несмотря на четыре года полного молчания.
Он выбрал второе.
Он вернулся в ноябре 45-го, но сразу домой не пошел, а направился к Жене, который жил в нескольких трамвайных остановках от него (трамваи уже пустили). Получив свою квоту ранений и контузий, Женя был снят с фронта, но в Действующей оставлен и направлен на учебу в Ленинградскую военную академию. У него к тому времени появился третий ребенок, сын.
Первые слова Аркадия при встрече были:
– Как там Зоя?
Они немного выпили.
– Подожди меня здесь, никуда не уходи, я вернусь скоро, – и Женя поехал к Зое.
Зоя была русская, из дворянок, типичная славянская красавица, светло-русая, голубоглазая, породистая, дородная.
– Аркадий вернулся.
– Где он?
– У меня.
– Пусть идёт домой.
Во время блокады она удочерила свою трехлетнюю сестру Галю, иначе на неё нельзя было оформить продовольственные карточки, даже крохотные детские. Тетка Зои, известная опереточная певица, время от времени подбрасывала понемногу Зое фамильные драгоценности, что и спасло сестер от голодной смерти: Зоя меняла старинные брильянты, прочие камушки, золото на муку, крупу, соль, спички и жиры сомнительного происхождения. Они голодали, но всё-таки не умерли, спустив дворянское достояние за многие десятилетия, а, может, даже сотни лет существования их рода. Если нас надо спасать, то спасать бросятся не будущие поколения, а уже ушедшие – в этом и заключён один из смыслов человеческой жизни: живи так, чтобы быть нужным и полезным остающимся людям и тем, кто придет когда-нибудь за тобой в этот мир.
В 43-м у Зои появился лётчик, от которого в начале 45-го родилась Юля.
– Собирайся и уходи, муж вернулся, – сказала она летчику в тот же вечер, и тот ушёл, навсегда, никогда более не подавая о себе вестей.
Это редчайшее сочетание, на удивление, но Зоя была одновременно и очень красивой и очень доброй – к мужу, детям и всем людям вообще.
Дядя Аркадий и тетя Зоя
Аркадий вернулся домой, к Зое, обнаружив у себя двух дочерей, которых безоговорочно принял за своих. Через три месяца его забрали в фильтрационный лагерь, где четыре года проверяли, не американский ли он шпион, засланный с диверсионными целями в СССР и насколько хорошо он познал жизнь на Западе.
Проверка была столь долгой по понятной причине: государству якобы для восстановления народного хозяйства (на северах и в Сибири ничего не было порушено), а на самом деле для интенсивного развития вооружений в начавшейся холодной войне, нужны были мужские рабочие руки, как можно более бесплатные, непритязательные и безропотные. Да и память о жизни на Западе, даже о жизни в немецких концлагерях, необходимо было вытравить и уничтожить невыносимыми муками, страданиями и унижениями – до конца дней своих все прошедшие эти фильтрационные лагеря (несколько миллионов человек) ничего и никому не рассказывали о нашей и немецкой неволе – под страхом получения ещё одного срока, воспитанные молчать и терпеть.
Вернулся Аркадий в канун 50-го. Зоя, Галя, Юля и трехлетний Данька, его сын Данька, его настоящий сын Данька встретили отца и окружили любовью и заботой о подорванном здоровье. Признаться, и дети, ничего не зная о своем происхождении, жили очень дружно и в равной мере получали родительскую любовь.
Аркадий вернулся на свой трамвайный завод, куда после школы и ПТУ пришел жестянщиком и Данька. На заводе их любили и уважали: старшего за техническую изобретательность, младшего – за безотказность: если кому надо было залудить что-нибудь: ведро, бак, кастрюлю, корыто, то обращались к Даньке.
Аркадий носился с идеей встраивания часов – в радиоприемники, только появившиеся телевизоры, газовые плиты и холодильники, и не просто часов, а бесциферблатных, показывающих цифрами часы и минуты, часов, совмещенных с наружными и внутренними термометрами. Его младший брат, которого в начале 50-х, в борьбе с безродными космополитами, выгнали из армии, осел в Москве и довольно быстро, несмотря на строгач по партийной линии за «сокрытие происхождения» (коммунистом он стал в окопах, написав стандартное тогда заявление: «Если не вернусь из боя, считайте меня коммунистом») стал директором маленького радиозавода «Красный Октябрь», единственного в городе выпускавшего бытовые радиоприемники и даже радиолы. Женя убеждал Аркадия, что такие совмещения технически невозможны, но тем не менее они вдвоем писали и даже публиковали статьи о техническом будущем.
Пытался Аркадий реализовать свои идеи и на родном трамвайном заводе, но его идеи о часах и термометрах в трамваях вызывали лишь добрый и веселый смех начальства и коллег по КБ: интересная, но совершенно бессмысленная затея.
Галя вышла замуж и переехала к мужу, Юля стала училкой, тоже вышла замуж и уехала в Североморск к мужу, офицеру на атомной подлодке. Последним женился Данька, найдя себе жену, статями, характером и всем прочим очень похожую на его мать.
У Зои, как и у всех прошедших блокаду, начались после блокады серьезные и неизлечимые проблемы, у нее – с ногами.
В конце 60-х на трамвайном заводе и в прикрепленном к нему ПТУ возникла небольшая команда: конструктора во внерабочее время придумывали новые детали и узлы, делали к ним рабочие чертежи, пэтэушники в учебных целях и ради заработка изготавливали эти детали, необходимые для трамваев, потребителем был сам трамвайный завод.
Арестовано было двадцать человек во главе с директором ПТУ, Героем Советского Союза. Обвинение шло по четырем статьям УК:
– предпринимательская деятельность
– эксплуатация детского труда
– превышение должностных полномочий
– нетрудовые доходы в особо крупных размерах (Аркадий за четыре года заработал 700 нетрудовых рублей, буквально ночуя на заводе, где-то по 15 рублей в месяц).
Несмотря на бурную поддержку заводских, следствие было доведено до суда, правда, из двадцати обвиняемых до приговора дотянули только восемь человек: директор ПТУ умер от инфаркта, двое повесились, остальные умерли от обострившихся в СИЗО хронических болезней.
Аркадий получил восемь лет тюрьмы. Гнали его недалеко – в Валдай соседней Новгородской области. Он писал оттуда жене и брату отчаянные, требовательные письма.
Зою, человека необыкновенного мужества и терпения, это новое испытание убило: через два года она умерла.
На похороны собрались дети, из Москвы приехал Женя со своим старшим сыном, немного и тайно влюбленным в Юлю уже несколько лет. На семейном совете было решено Аркадию в тюрьму ничего не сообщать, но тот, то ли из-за изменений в переписке, то ли тюремное начальство выполнило свой формальный долг перед осужденным, обо всем узнал. Его это подкосило самым страшным образом и через полгода он умер сам, в тюремной больничке, от сердца, потеряв всякий смысл жизни. Их похоронили в одной могиле, в глубине Киевской просеки Большого Охтинского кладбища. И опять, на вторые подряд похороны из Москвы приехал Женя со старшим сыном, и опять был семейный совет, на котором Женя рассказал детям тайну их происхождения и семьи. Все пятеро сидели подавленные и растерянные, отчуждаясь и уже более не смотря друг на друга и избегая даже простых фраз и слов, как будто тень пробежала меж ними. Семья начала разваливаться на глазах, в один вечер, необъяснимо, почему?
Галя сразу после этого обрезала все связи, крепко, как только ленинградские женщины умеют это делать, запила и исчезла. Скорее всего, она умерла в каком-нибудь психонаркологическом диспансере или женском медвытрезвителе. В потаенной глубине ее горя лежала неподвижная мысль о полном и безнадежном сиротстве, наставшем не сейчас, когда ей уже тридцать пять, а с самого дальнего малолетства, и теперь она уже никогда-никогда не узнает, чья она.
Юля вернулась в Ленинград: когда у ее мужа обнаружилась лейкемия, его срочно списали на берег. Он привык несокрушимо защищать в дальних походах Родину и теперь также несокрушимо начал пить, как будто это могло защитить его Родину, пока не умер в сорок с небольшим от рака крови. Юля с дочкой оказалась наедине со всеми заботами слабо зарабатывающей училки, погрязла в болезнях и борьбе с ними, с Данькой встречалась крайне редко, все реже и реже, относясь с глухим непониманием к его семейным ценностям. Московскую родню она решительно вычеркнула из себя: эти люди были ей никто и ни за чем.
Даня отстаивал гордость за своего отца, несмотря ни на что. Солидарность с ним его московского кузена, старшего сына Жени, сделала их друзьями и, увы, собутыльниками. Даже когда в конце 80-х предпринимательство отменили как преступную деятельность, Даня не смог добиться реабилитации отца. С отчаяния и сгоряча, он плюнул на всё его окружающее и со своей русской женой Татьяной и с сыном, не будучи по еврейским понятиям евреем, в начале 90-х уехал в Израиль, где до самой пенсии проработал жестянщиком.
Аркадий умер осенью, его брат Женя – в конце декабря того же года. Это были уже восьмые похороны в их семье и окружении за проклятый 1973-й.
…В отличие от почти всех других, вымышленных историй, этот рассказ – подлинный, может, с какими-то мелкими и непринципиальными неточностями, и написан только теперь, спустя более, чем сорок лет, когда почти осел пепел горя и печали, мною, старшим сыном Жени, в память о дяде Аркадии, тёте Зое и их детях.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #5-6(175)май-июнь 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=175
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer5-6/Levintov1.php
