Через полстолетия я мысленно вернулся к местам своей юности. Это был мой меридиан не только потому, что рядом скрывались в зелени старые здания киевской обсерватории. Здесь находилось первое место моей работы, и пролегала тропинка, по которой я карабкался вверх, стараясь сократить дорогу к центру города, или спускался по дороге домой.
Милые старокиевские названия: «Обсерваторная», «Сенной базар», «Чеховский переулок», а с другой стороны - «Ново-Павловская», «Гоголевская». Каждому старому киевлянину знакома поэзия этих мест.
Я старался восстановить в памяти панораму знакомых мест. Не изменилась старая часть здания больницы водников, крытая черепицей с круглой готической башней. Но слева появилась большая новая пристройка. Гору, ведущую вниз к больнице, прерывал мощный гранитный цоколь. Исчезла тропинка моей молодости, и по ней нельзя было вернуться в прошлое. Как ни странно, но и я сам имел некоторое отношение к изменению рельефа этих мест. Но не буду забегать вперед.
Вряд ли стоит определять жанр моего рассказа. Маленькая трагикомедия на фоне смены страшной и трагической эпохи. Хрущевская оттепель. Всего три года как умер Сталин. Только несколько месяцев назад прозвучало первое разоблачение его деспотизма. Лишь три года как выпущены на свободу врачи, которых называли убийцами в белых халатах. Память об этих событиях была свежа не только в больнице, которой посвящен мой рассказ, но и в умах десятков миллионов людей огромной запуганной страны.
Но пора спуститься по тропинке вниз с горы во двор образцового советского медицинского учреждения пятидесятых годов - больницы водников.
***
В этот день больничный двор жил обычной жизнью. Прошли девушки-санитарки с большим бидоном молока, промелькнула стайка студентов в белых халатах, колпаках и косынках, дворничиха помахала метлой.
После завтрака со ступеней стоящего во дворе флигеля спустился степенной походкой больной. Он был в халате мышиного цвета с отворотами. Гладко выбритый, с короткой стрижкой под машинку, скрывавшей возраст. Говорили, что он «онкологический» и в больнице не первый раз, и вроде лишился уже части желудка. Что побывал на фронте и в штрафбате, и в тюрьме.
Но был он весел, полон жизни и, подмигивая санитаркам, напевал какие-то непристойности. Его маленькие, монгольские скошенные глазки обшаривали двор с любопытством и озабоченностью. Увидев меня, он вытянулся как по команде «смирно». Не стал отдавать честь, что могло бы быть истолковано, как издёвка, а склонился в почтительном поклоне. Чувствовалось, что видит и понимает он все: и что человек я молодой и скорей из робкого десятка, и что не врач, хотя и в белом халате, и что из тех, про которых недавно говорили, что убийцы. Но главным для него было, что из «лаболатории». А в лаборатории, как известно, есть чем поживиться.
- Может, чего надо, дохтор? - произнес он хриплым голосом, повышая меня в звании. Тогда я действительно, нуждался в помощи, и через десять минут, свистнув еще двух напарников, он стал стягивать со ступеней продолговатый предмет с водяной баней и круглым мотором.
Это был аппарат Варбурга, применяемый в лабораторных исследованиях. Перенос его из одного в другое помещение был не только для меня, но и для всей больницы актом гражданского мужества, поскольку делалось это без ведома Академика. Неизвестно было, как он отнесется к такому самоуправству.
Завотделением, у которого забирали прибор, причитал как по покойнику. «Варбург» ему не был нужен, более того, он всем мешал, загромождая коридор отделения. Но распоряжения его отдать свыше не поступало, а банда из трёх больных уже бесцеремонно волокла прибор по ступеням, причем один из них напевал похабную частушку.
В конце дня в клинику приехал Академик. По-видимому, ему уже обо всем доложили, поскольку он, не раздеваясь, последовал в мою комнату, сопровождаемый больничным начальством.
- Что это такое? - спросил он сурово, указывая на прибор массивной палкой с резиновым набалдашником.
- Это велели перенести из отделения в лабораторию, - ответил завотделением, выразительно повернувшись в мою сторону. В ответе звучал элемент доноса и недоброжелательной иронии, поскольку всем было хорошо известно, кто мог здесь повелевать. Но Академик пропустил реплику мимо ушей.
- А разве он не мог работать там, где стоял?
Тут я решительно выступил вперед:
- Вадим Николаевич, этот прибор необходим для опытов, о которых я Вам рассказывал два месяца назад. В отделении его включать нельзя, поскольку он воет и мешает больным.
- Он у вас выл? - спросил Академик у заведующего отделением.
- Не знаю, мы его не включали.
- Но здесь нет для него штепселя.
- Розетки, - подсказал кто-то.
-Надо срочно поставить, - приказал Академик, и вся кавалькада удалилась вслед за ним. Так мое право на рабочее место было надежно закреплено.
К пяти дня больница, как обычно, затихла. Дворик между корпусами обезлюдел, и только из окна палаты на втором этаже слышались куплеты: «раз-два, дернем…» Это больные отмечали полученное вознаграждение.
***
Попасть в эту клинику было непросто для человека с «пятой графой», обозначавшей в тогдашних анкетах национальность. После окончания с отличием университета я был рекомендован на научную работу, но двери всех институтов оказались для меня закрытыми. Меня не хотели брать не только в аспирантуру, но даже на низшую должность лаборанта. Тогда мой учитель - известный биохимик и его жена профессор-патолог порекомендовали меня Академику. Он возглавлял кафедру в мединституте и две клинические базы, собирался организовать институт терапии и нуждался в биохимиках.
Мне выдали белый халат и для начала поручили делать анализы больным. Это была ответственная работа. Иногда приходилось срочно решать, повышено или понижено содержание сахара в крови у больного диабетом, который был в состоянии комы. От моего заключения зависело, какой укол ему нужно сделать, чтобы сохранить жизнь. Лаборантка с опытом делала анализ с полным спокойствием, а я первое время нервничал и переживал, если мой и её результаты в точности не совпадали.
Пару раз я брал кровь у покойников. Их привезли по скорой помощи и не успели осмотреть. Приходилось делать анализ, так сказать, постфактум, и потом результат вписывали в историю болезни, которую заводили на этих мертвых душ. Но такие случаи были большой редкостью. В этой клинике работали хорошие врачи, которые старались блюсти свой долг.
Поначалу я помогал в работе полной пожилой и суетливой Регине Абрамовне Меерзон, изучавшей больных диабетом. Она страдала тяжелой гипертонией, но никогда не отказывалась придти в неурочное время к тяжелому больному.
На новом месте я первое время околачивался без дела, но потом сам нашел себе работу и, проявив решительность, овладел аппаратом Варбурга, став, по выражению Академика, на путь большой науки.
Через пару недель он пригласил меня к себе домой. Это было проявление особой милости. Мой авторитет сразу возрос, и доброжелатели объяснили ситуацию:
- Вадим Николаевич очень занятой человек. В клинике бывает раза два в неделю. В эти часы с администрацией решаются вопросы строительства нового здания, и на другие дела времени не остается. Много сил занимает участие в работе двух академий - украинской и московской, чтение лекций в мединституте, рецензирование работ, ученые советы, больные, диссертанты. Кроме того, шеф часто болеет. Вот и приходится приглашать сотрудников и других заинтересованных лиц на дом, чтобы дело не страдало.
В назначенный день и час я с трепетом приближался к известному дому врача на углу Большой Житомирской и Стрелецкой, где жил Академик. Поднялся на третий этаж и, стараясь унять дрожь, нажал кнопку звонка. Сквозь удары сердца услышал шаркающие шаги, и дверь отворила старуха в помятом фартуке и старом полинявшем платье.
Меня предупредили, что она глуховата, и поэтому надо громко произнести слово «назначили» Услышав знакомый пароль, старуха сняла цепочку с входной двери, и позволила мне войти в прихожую.
- Фамилия, фамилия как? Но на помощь уже спешила жена Академика, Мария Константиновна:
- Просим, подождите, пожалуйста, здесь. Вадим Николаевич скоро освободится.
Меня проводили в голубую гостиную, обстановку которой я из-за волнения не запомнил. В комнате на стульях сидели четыре посетителя. Ожидали, по-видимому, долго, поскольку на лицах застыла покорность, иногда возникала неторопливая беседа, но никто ни разу не посмотрел на часы - это было бы нарушением этикета, намеком на то, что здесь заставляют ждать. Время от времени появлялась улыбающаяся Мария Константиновна, предлагала чай с бубликами. Посетители благодарили, отказывались, позевывали и терпеливо ждали.
Впоследствии я узнал, с кем меня столкнула судьба в тот день в голубой гостиной. Среди посетителей был будущий директор института геронтологии, министр здравоохранения Украины, заместитель начальника крупного строительного треста и председатель ученого совета Минздрава.
Внезапно дверь в коридор отворилась, послышались голоса, и супруга Академика обратилась ко мне:
- Пожалуйте, вас ждут.
По-видимому, здесь отсутствовал принцип живой очереди, а всё было подчинено некоему высшему смыслу. Я виновато взглянул на ожидавших, но их лица остались непроницаемыми.
За столом в полутемной комнате сидел грузный старик. У него были пронзительные карие глаза, бородка и усы, так называемая, эспаньолка. На голове маленькая шапочка - совсем как на портретах классиков русской науки. Над столом висела картина - голова ангела, не икона, но нечто религиозное. И в самом Академике было что-то апостольское, но мало славянского, несмотря на чисто русскую фамилию. Невольно вспомнились слухи о его греческих корнях. Умное интеллигентное лицо излучало доброжелательность:
- Ну, как ваша работа? Нравится ли вам наша больница? Я понимаю, что сейчас ваши возможности ограничены, но все будет по-другому, когда мы создадим институт терапии. Это будет учреждение особого рода. Но если б вы знали, как трудно у нас что-то создать!..
Внезапно Академик замолчал, посмотрел на меня в упор, и в его голосе появились просительные ноты:
- Вы тоже могли бы помочь, дорогой!
Я опешил.
- Да, да, могли бы! Из ЦК позвонили в Минздрав, чтобы счета моей кафедры и больницы напрямую поступали к управляющему финансами министерства Пандре. Пожалуйста, передавайте их ему лично. Я тогда буду спокоен.
Обессиленный длинным монологом он откинулся на спинку кресла. Я с ужасом думал, что наша «беседа» продолжается уже около часа, а в соседней комнате терпеливо дожидаются солидные пожилые посетители. Но и я готовился к этой встрече два месяца, написал реферат и должен был обсудить планы будущей работы. Нельзя было уходить ни с чем в надежде, что меня еще когда-нибудь позовут в этот дом.
Дрожащей рукой я протянул свой реферат над столом, заваленным бумагами, папками, журналами и книгами. Академик со страхом следил за моей рукой.
- Оставьте ЭТО, я прочту, и мы предметно поговорим, а сейчас, извините, я очень устал.
В искренности последнего не могло быть сомнений, и пришлось похоронить свой манускрипт на кладбище необъятного стола, сознавая, что ангел над ним вряд ли окажется хранителем моего труда.
***
Между тем время шло, и надо было заняться каким-нибудь делом. Обследование больных требовало клинического опыта, а сотрудники клиники боялись привлекать меня к своей работе без разрешения Академика. К счастью, у нас работала биохимик с университетским образованием, доброжелательная и мудрая Фаня Матвеевна. Она подсказала мне направление возможной самостоятельной работы, и я решил изучать болезнь почек.
Для этого требовались опыты на голубях, кроликах и утках. Вивария в больнице не было, но на склоне обсерваторской горы стоял полуразрушенный сарай. Среди больных нашлись умельцы, которые его подремонтировали и вырыли яму в центре земляного пола. Нашлась и помощница - пожилая санитарка Кондратьевна. Из-за склонности к выпивке она плохо ладила с больничным начальством, и ее с удовольствием отпустили «для научной работы».
Кондратьевна расцвела на новом поприще, гордо ходила по двору и говорила, что хоть ее зарплата всего 35 рублив, но она не хочет получать ее зазря:
- Родом я з села. Коров, качок, кролей дуже полюбляю, и з радистю допоможу тому дохтору, чи хто вин е, тилькы щоб з тварин не знущався.
Купить животных для будущих опытов можно было на подольском Житнем базаре. Там возле церкви по субботам и воскресеньям собирались голубятники. Любуясь лучшими породами голубей, я старался купить десяток птиц по минимальной цене - троячке за штуку. Голубятники обратили внимание на мои действия и с презрением кричали:
- Ты такой бедный, да? Голубей на суп покупаешь? Шляпу себе уже купил, а теперь пойди к мужикам и купи себе курицу!
Мальчишки попытались вырвать у меня сумку с трепыхающимися голубями. Пришлось спасаться бегством под улюлюканье голубятников.
Еще хуже обстояло дело с утками. Купить их на базаре не составляло труда, но потом надо было их везти в корзине в трамвае и в троллейбусе, чтобы добраться до больницы.
У входа стояли строительные рабочие и балагурили с санитарками, больные выглядывали из окон. В этот момент мы с Кондратьевной появились с гогочущими утками. Одна из них наиболее буйная, развязалась и с криком била меня крыльями, покрывая костюм пухом и пометом. Восторг присутствующих трудно было передать, но мой авторитет среди больных и медперсонала был потерян, и в дальнейшем мою фамилию не вспоминали, а просто говорили - «той, що з гусками».
Следующий этап работы был наиболее волнующим. Надо было на специальном станке провести операцию над кроликом, промыть и удалить его почки. Я со страхом относился к вивисекции и пригласил для операции своего приятеля - хирурга из клиники Амосова, Игоря Лиссова. Он привык иметь дело с людьми, а не с кроликами, чертыхался, а его ассистентка и будущая жена платком вытирала ему лоб.
В этот день я окончательно понял, что вивисекция не для меня, даже когда её делают чужими руками. В дальнейшем я все делал сам и придумал способ, при котором кролики хоть и умирали, но мгновенно и без страданий.
***
Академик, поглощенный своими заботами, совершенно мной не интересовался и старался обо мне не вспоминать. В противном случае пришлось бы прочитать мой реферат, высказать свои суждения, придумывать для меня тему самостоятельной работы. Но он хорошо помнил о самом факте моего существования и данной мне аудиенции - залоге моих будущих успехов.
В клинике по традиции на всех обходах больных с участием Академика должны были присутствовать все врачи. Поэтому, не увидев меня в толпе белых халатов, он однажды спросил:
- А где же этот наш молодой ученый-биохимик? (фамилию он сходу не вспомнил).
Больничное начальство сразу напряглось, внимательно всматриваясь в лицо Академика. Если бы в вопросе содержалась ирония или нотка недоброжелательности, то у меня сразу забрали бы сарайчик на горе. (Были завезены трубы для строительства, которые ржавели под дождем). Но иронии не было, Академик перешел к другим вопросам. Трубы остались на улице, а кролики и утки в самодельном виварии.
***
У академика тоже было рыльце в пушку! В предвоенные годы он, один из видных учеников знаменитого врача-гуманиста Феофила Гавриловича Яновского, стал в Киеве ведущим терапевтом. Но почему-то не эвакуировался, как многие, остался в оккупации. Правда, стараясь, быть в тени, притаился где-то на юге в родных местах. Говорили, что помогал партизанам, но эта легенда не имела успеха в МГБ. Её оставляли лишь для тех, кто был нужен.
Повезло. Прекрасному специалисту, но беспартийному профессору удалось оказаться полезным ИМ в первые послевоенные годы. Завоевать доверие. Найти доступ к лечению первых лиц на Украине. А потом пошло-поехало. Член-корреспондент и академик медицинской академии, лауреат Сталинской премии, украинский академик.
Правда, пришлось пережить и ему великий страх. Дело врачей. Его коллеги и добрые знакомые из Москвы и Ленинграда, самые крупные светила советской медицины, оказались в сталинских застенках, а он в Киеве трясся от страха, что вспомнят, призовут в столицу, потянут на ту вершину, которая обернется Голгофой. Тут уж не отвертеться, не притворишься больным, не отключишь телефон. Найдут сразу и припомнят: и что оставался при немцах, и про «партизан», и что плодил сам этих «убийц в белых халатах» в клинике и на кафедре. Их у него было больше, чем у других.
Напрасно забился он в страхе в той самой квартире на Большой Житомирской, неделями не выходил из своего «убежища» и никого не принимал. Просто повезло старику. Пронесло. Не пришлось устраивать чистку в своей клинике, чтобы спасти шкуру, не потянули в Москву подписывать свидетельство о смерти «отца народов». Отсиделся и вышел на волю.
А там уже оказался главным Хрущев и жена его Нина Петровна, неплохие люди, и дети их и челядь. И он ездил к ним и лечил безотказно, и заслужил их доверие. Умный старик, внимательный и знающий. Хороший доктор. И не только лейб-медик, а и тех, кто чином поменьше, но в ЦК или Совмине мог уважить. А ведь это лестно. Не пренебрегал и киевской элитой, учеными, артистами, писателями. Здесь можно было самому выбирать, кто приятнее.
Правда, когда Хрущев переехал в Москву, новые пациенты оказались более хамскими, но что поделать. Врач не всегда волен выбирать своих больных. Пришлось и с ними находить общий язык, да и случай помог. Приехал как-то раз Никита Сергеевич в Киев уже в ранге первого лица в государстве. Принимали его по первому разряду, и нахлынули во время застолья воспоминания. Вот он возьми и спроси:
- А как поживает тот старичок с бородкой, профессор, который Нину Петровну и дочерей лечил? Фамилию его запамятовал.
Сразу нашлись люди, напомнили, Никита закивал. Он самый. Вдруг министр здравоохранения брякнул:
- Он в больнице водников работает.
- Ты что, сдурел, - сказал Хрущев, - он же академик, какая больница, да еще водников!
Разговор пошел на другую тему, но не забылся. Значит надо называть клинику академической, и придется поддержать планы старика насчет института терапии, а то, как бы не ринулся с жалобой к Никите. Да и в Киеве не так-то много терапевтов для ЦК. Не к Айзенбергу же обращаться. Вот и пришлось посидеть кому надо в голубой гостиной, ожидая приема, а у Академика среди пациентов появились видные строители.
***
Но пора вернуться к горе возле обсерватории. Работа в лаборатории медленно, но продвигалась вперед. Перегоревший мотор в аппарате Варбурга был перемотан и ревел в определенные часы, взбалтывая розовую жидкость в пробирках. Кролики погибали, но без страданий и во имя науки, а уткам в сарае вводили то, что положено.
Время от времени, выполняя указание Академика, я носил счета клиники в минздрав самому товарищу Пандре. Секретарша меня уже узнавала и не гнала, как в первый раз, а главный финансист поднимал очки, рассматривая бумаги, кряхтел и писал размашисто «оплатить».
Однажды, поднимаясь по тропе к обсерватории, я встретил невысокого пожилого человека, элегантно одетого, с умным насмешливым взглядом. Видя, что я в рабочее время ухожу из больницы, он склонился в поклоне, отступил в сторону, как бы пропуская меня, и сказал назидательно:
- Вот кому на Руси жить хорошо.
Человек этот, как никто другой, внушал мне уважение, чувство робости и вызывал большой интерес. Это был доцент нашей кафедры, один из самых популярных в Киеве врачей.
Евгений Борисович Букреев был коренным киевлянином и потомственным интеллигентом. Он окончил гимназию, где почти одновременно с ним учились Булгаков и Паустовский, и помнил обоих писателей, когда они еще были мальчуганами и носили форменные гимназические мундирчики. Первый - «насмешник и подстрекатель», второй - «тихоня, избегавший драк».
Букреев был не похож на окружавших меня людей, что казался пришельцем из какого-то иного мира. Его поведение, реплики, а порой, и поступки были необычны и свойственны только ему. Преимущество возраста дало ему возможность вкусить иную жизнь, когда еще не было «товарищей», но были «господа», не существовало таких понятий, как «коллектив», «собрание», и никому не приходило в голову, что некая партия будет вершить судьбы всех и каждого.
Этот человек чем-то напоминал мне профессора Преображенского из «Собачьего сердца» М.Булгакова. Миллионы его ровесников и более пожилых людей старались со страхом забыть о знакомой им иной жизни, а для него возраст служил эталоном для сравнений.
Несколько раз в день 8-го Марта к дверям клиники подкатывала машина, полная цветов, и все женщины, независимо от возраста и ранга получали по букету от Евгения Борисовича. Его щедрость была легендарной. Этим пользовались некоторые неимущие больные и таксисты.
В перерыве между занятиями со студентами Евгений Борисович иногда заглядывал ко мне в лабораторию и говорил:
- Ну что, деточка, сегодня вы не бродите по горам, а, как положено, сидите на своем рабочем месте.
Завязывался разговор об искусстве и театре. Евгений Борисович был в ударе, и ему хотелось поговорить. Понятно, что и я очень дорожил такими минутами общения.
Когда у меня была почечная колика, Букреев каждый день приходил в нашу палату. При этом к ужасу заведующего отделением, он отказывался смотреть других больных.
Очевидцы мне рассказали о случае, когда Евгений Борисович напугал всех не на шутку. После «разоблачения» «врачей-вредителей» в мединституте состоялось общее собрание коллектива. Надо было решить, кто окажется убийцей в белом халате среди своих. В зале была атмосфера страха, подавленности и истерии. Во время доклада ректора о «зверствах» врачей, покушавшихся на жизнь товарища Сталина, умертвивших Жданова и Куйбышева, кто-то сказал шепотом, повернувшись к Евгению Борисовичу:
- Ну, кто бы мог подумать, что на такое способны Вовси, Виноградов и Раппопорт, которого я хорошо знал...
И в ответ Евгений Борисович, покраснев, в полный голос произнес, почти выкрикнул:
- Чепуха! Чепуха!
Соседи, слышавшие эту реплику, замерли от ужаса. Они боялись даже донести, чтобы не затаскали по допросам в МГБ, не привлекли как свидетелей, не обвинили в укрывательстве.
Ему же тогда все сошло с рук.
***
Букреев очень хорошо он относился к Регине Абрамовне, с которой впоследствии и мы стали большими друзьями. В течение многих лет она была нашим домашним врачом и «ангелом-хранителем» нашей семьи.
Благодаря ей Евгений Борисович заинтересовался мной. Она рассказала ему о случае, с ее точки зрения, курьезном, который характеризовал меня не с лучшей стороны.
Как в любом советском учреждении, в мединституте регулярно проходили занятия по марксизму-ленинизму. Сотрудников собирали в определенной аудитории, проверяли по списку «явочный состав» и устраивали семинары. Посещение этих занятий было строго обязательным, и уклоняться от них было трудно. Даже Академик, который, естественно, на занятия не ходил, числился в каких-то списках «самостоятельно изучающих основы марксистской философии». При этом он должен был иметь самостоятельную тему работы.
Мне рассказали подлинную историю о том, как в университете латинист преклонных лет, кстати, сын украинского классика Ивана Франко, записал в плане, что трудится над переводом на латинский язык истории коммунистической партии. Эту тему одобрили, и никто не спросил о практическом значении подобной работы. По-видимому, считали, что это расширит мертвый язык. Откроется возможность изучать не только потерявшие злободневность приключения Одиссея или поэзию Вергилия, но и историю прихода к власти большевиков.
На семинаре надо было присутствовать, а иногда выступить и прочесть реферат на заданную тему. При этом требовалось связать какую-нибудь философско-медицинскую проблему с высказываниями классиков марксизма-ленинизма или современных вождей. Очень часто сделать это было невозможно, несмотря на то, что исходную теорию, например, учение Павлова (положительное) или Вирхова (отрицательное) искажали до полной нелепости. Для облегчения самостоятельной работы давался «список литературы», которая имела лишь весьма отдаленное отношение к теме семинара. Это обстоятельство никого не смущало. Требовалось лишь прочесть что-то по бумажке, показав, что ты «работал», «подготовился», а главное - поддерживаешь это начетничество.
Уставшие после работы сотрудники на семинаре обычно расслаблялись, дремали, что-нибудь читали из-под полы, если аудитория была достаточно освещена, или беседовали с соседями. Назойливо бубнящего докладчика никто не слушал.
Было, однако, немало людей, которых участие в семинаре утомляло, а необходимость выступать публично очень пугала.
Я с университетских времен не боялся выступлений и имел достаточно хорошо «подвешенный язык». Между тем на каждом семинаре с неизбежностью наступал драматический момент, когда после очередного прочитанного реферата, ведущий задавал вопрос:
- Кто еще хочет принять участие в дискуссии или дополнить?
В этот момент спящие обычно просыпались, а беседующие на минуту замолкали. Чаще всего желающих выступить не находилось, и ведущий тянулся к списку в поисках очередной жертвы. Но неожиданно из задних рядов тянулась рука, все напрягались, а я поднимался и скромно спрашивал:
- Вы позволите?
Это был мой час пик. Я чувствовал себя в этот момент Швейком, выступавшим после проповеди фельдкурата перед заключенными. Столь же неожиданный сюрприз для ведущего и аудитории. Как и Швейк, я к подобному выступлению специально не готовился, но уже несколько лет имел домашнюю специальную заготовку, состоящую из 5-6 цитат классиков марксизма-ленинизма, которые давно выучил на память. Из этого относительно небольшого арсенала всегда удавалось найти что-либо подходящее к теме семинара. Впрочем, это было не так важно, поскольку сам факт цитирования по памяти производил на ведущего и аудиторию магическое впечатление.
Так, в моем арсенале подручных средств почему-то много лет была цитата из статьи Ленина «Памяти Герцена». Вспоминая о революционерах, которые «разбудили» Герцена, я с гордостью сознавал, что еще более успешно это сделал с аудиторией на семинаре.
Я никогда не начинал с цитат. Сначала кратко повторял сказанное до меня на семинаре, упоминал Павлова и Вирхова без каких-либо оценок, потом обязательно вспоминал «Диалектику природы» Энгельса и через 8-10 минут завершал выступление заученной цитатой.
Почти всегда, когда я кончал, в зале была тишина. Руководитель вставал. Иногда раздавались аплодисменты. Да, да, и такое бывало! Правда, прочитав более внимательно мою фамилию в списке, ведущий семинара с огорчением понимал, что меня нельзя рекомендовать в качестве оратора на более престижные форумы районного или республиканского масштаба. Меня это вполне устраивало. Я не стремился к славе, но знал, что могу рассчитывать на отдых от пары семинаров, а рефератов я никогда не писал.
Однажды Регина донесла о моих «успехах» на семинарах Евгению Борисовичу. Узнав об этом, я густо покраснел. Но, к счастью, он расценил мой «триумф» как проявление мистификации, а не подхалимажа, и они сошлись во мнении с Региной, что я, по-видимому, изрядный авантюрист. Не исключено, что именно это вызвало интерес ко мне у старого врача.
Эти очень разные люди, Евгений Борисович и Регина были друзьями на протяжении многих лет. Впрочем, у них было немало общего: острота ума, интеллигентность, высокий профессионализм и чувство достоинства.
***
Между тем эпопея со строительством клиники успешно развивалась. Давно были завезены строительные материалы и начали кирпичную кладку пристройки к старому зданию больницы водников. Но Академик был недоволен. Ему казалось, что перед новым корпусом оставили слишком мало места. Это подходит для больницы, но не престижно для будущего института терапии. Просто необходимо сократить участок, принадлежащий обсерватории...
Мне передали распоряжение шефа – до вечера оставаться на рабочем месте. Опираясь на палку, старик быстро прошел через здание больницы во двор, и направился к лаборатории.
- Есть ли у вас запас спиритуса вини? Немедленно передайте его бульдозеристам, которые будут сегодня работать до ночи.
Машина яростно завыла, срезая край горы, принадлежащий обсерватории.
Утром, придя на работу, я застал на поле битвы груды породы и камней. Большой кусок горы был срыт и больничный двор расширен.
Этот эпизод, разыгравшийся в больнице вечером, поначалу не произвел на меня впечатления, тем более что его заслонили более важные для меня события. Но он не остался без последствий, о чем разговор впереди.
Через неделю наступила пасха. Народ редко праздновал тогда религиозные праздники, и только Кондратьевна, моя помощница по виварию, на несколько дней исчезла из больницы и где-то загуляла, отмечая праздник. Я не застал ее, придя в понедельник на работу, и отправился в сарайчик, чтобы проведать и покормить кроликов и уток. Замок на двери был сорван с петель, дверь полуоткрыта, и все клетки, в которых раньше были кролики, опустели. Голодные утки сбились в кучу и даже не гоготали, а жалобно крякали.
В первый момент я был в отчаянии, решив, что погибла вся моя научная работа, продолжавшаяся девять недель. Но к счастью, ни одну из уток воры не взяли, по-видимому, опасаясь их воплей. Именно кровь уток нужна была для моих опытов. Надо было предпринять что-то, чтобы их спасти.
Я кинулся в приемную главврача, и, не обращая внимания на испуганную секретаршу, распахнул дверь. Главврач Ромбульт был на своем рабочем месте за столом, а рядом в кресле восседал Академик. По-видимому, разговор у них был очень важным, если сам шеф приехал в клинику с самого утра.
В состоянии эйфории я не способен был взвешивать слова и думать о неуместности подобного вторжения и о том, что прослыву скандалистом. Я заявил, что работать в таких условиях невозможно, что кроликов и уток купил за свой счет, что мне никто не помогает и прочее. Ромбульт осуждающе качал головой. Было только непонятно, к чему это относится - плохим условиям работы в больнице, краже, но, скорее всего, главврач осуждал нетактичность моего поступка.
Наступила пауза. Академик повернулся в сторону главврача и сказал сурово:
- Соедините меня с милицией.
Ромбульт набрал нужный номер и угодливо пододвинул аппарат.
- Это милиция? Можно попросить немедленно начальника! Кто говорит? Говорит Академик...,- и он перечислил все свои титулы, не забыв и про государственную премию. На другом конце провода наступила пауза. Потом кто-то другой снял трубку, и Академик повторил все вторично.
Несмотря на волнение, я понял, что он большой мастак говорить по телефону, недаром занимался этим помногу часов в день, обзванивая не только минздрав, но и строительные организации, тресты, аппарат совмина, а иногда даже ЦК партии.
Здесь он был явно на месте и красовался передо мной, когда говорил, что кража нанесла непоправимый урон его академической клинике. Нарушены исследования, имеющие большое народнохозяйственное значение, больные будут лишены необходимой помощи, а воры, которых, по-видимому, никто не потревожит, будут спокойно праздновать религиозный праздник и лакомиться кроликами, вероломно забранными с алтаря науки.
После монолога Академика по телефону все почувствовали себя пристыженными: и Ромбульт, как представитель администрации, и я за то, что не сберег кроликов для науки, и незнакомый нам начальник на другом конце провода - за разгул преступности.
Потом Академик сурово посмотрел на меня и спросил:
- А почему я как руководитель клиники ничего не знал о ваших кроликах и утках и о том, что здесь не помогают науке? (Ромбульт при этом вздрогнул и покраснел). Наконец, существует же и мединститут, к которому мы с вами причастны. Разве там нет вивария, кроликов и этих… птиц? Почему они всегда устраняются, когда нужна помощь нашей академической клинике? (Ромбульт при этом радостно закивал). Между прочим, вы туда хоть раз обращались?
К этому моменту я уже был сражен и пристыжен, моя эйфория прошла, и я бормотал, что не решался отрывать Академика для обсуждения таких мелких вопросов при его огромной занятости. Он посмотрел на меня примирительно и сказал, медленно растягивая слова, совсем как недавно почивший вождь народов:
- Они не дали вам кроликов, а вы по-про-буй-те, дорогой, попросить еще раз. Только не забудьте сказать, что для клиники Вадима Николаевича.
Остаток дня я посвятил эвакуации уток, которых перенес в подвал больничного корпуса. Здесь у них не было условий для купания, но можно было быть уверенным, что их никто не похитит. Надо было прооперировать еще десяток кроликов и сделать необходимые инъекции уткам.
На следующий день я отправился за кроликами в виварий мединститута, заранее решив отказаться от роли просителя и вооружиться нахальством протекционного лица. Меня встретил заведующий, который начал было уныло объяснять, как следует подавать заявку и прочее. Я перебил его, сказав следующее:
- Моя зарплата составляет 55 рублей в месяц. Несмотря на это я вынужден на свои деньги покупать животных для научной работы кафедры. Когда вчера об этом узнал Вадим Николаевич, он был потрясен таким отношением к нашей клинике, которая...»
Фразу закончить я не успел. Заведующий виварием побледнел, вскочил со своего кресла, в котором до этого вальяжно восседал:
- Пожалуйста, пройдемте, дорогой. Он потащил меня в комнату с клетками. - Я боюсь, что эти кроли вам не подойдут. Сами понимаете, какие сейчас корма, весна. Но за две недели мы их подкормим. Не можете прерывать опыт? Я поеду завтра в подсобное хозяйство. Уток до сих пор у нас не было, но это тоже не проблема. Почему же вы сразу же не заострили вопрос лично передо мной?
***
В тот же день в больничном дворе меня поджидал мужчина с бесцветным лицом и цепким взглядом.
- Следователь УВД Семенов, - представился он.
Он уже успел поработать: поговорил с дворником, больничным персоналом, осмотрел сарайчик на склоне горы, собрал сведения и обо мне. Учитывая мою принадлежность к тем, которых несколько лет назад называли отравителями, он сразу же поставил вопрос ребром:
- Были ли кролики заражены и представляют ли они опасность для населения?
Узнав, что им ничего не вводили, следователь успокоился, подвел меня к сарайчику и с силой ударил в стену ногой. Доски жалобно заскрипели и оторвались от гвоздей. В стене образовалась дыра.
- Так вот как вы храните материальные ценности!
- Кролики и утки куплены на мои деньги.
- Ага, значит, когда Академик нам звонил, он думал, что милиция будет заниматься розыском ваших кролей? У них что, на мордах написано, что они - ваши? Гнев следователя был неподдельным. Потом, подумав, что не стоит связываться с Академиком, он смягчился, и сказал:
- Я выдам вам справку, что кролей украли, и на этом покончим. Лады?
Через пару недель после описанных событий выяснилось, что, выдавая спирт Академику, я способствовал агрессивным планам, направленным против мирной соседней обсерватории. Бульдозеристы, срезая часть горы, посягнули на нейтральную территорию. Не ограничившись этим, они передвинули на несколько метров забор над горой и отняли небольшой участок сверху.
Администрация обсерватории пожаловалась в высшую инстанцию - райком партии, который располагался как раз напротив враждующих сторон. Территориальный спор можно было бы легко замять, но райком раздражала вызывающая, с их точки зрения, позиция больницы водников. Поэтому было решено дать делу огласку, и в газете «Вечірній Київ» появился фельетон: «Ромбультiв мерiдiан». Написал его известный украинский юморист Остап Вышня. В фельетоне говорилось, что главврач больницы водников Ромбульт, охваченный манией величия, решил создать свой меридиан за счет обсерватории.
Главный виновник агрессии - Академик, разумеется, не упоминался, а моя неблаговидная роль в этом деле, не такая уж малая (пять литров спирта!), осталась для всех тайной.
Прошло еще несколько месяцев. Я закончил свою работу и решил ее опубликовать, но руководителем считался Академик, который долго болел и не появлялся в клинике. Потом он был занят более важными делами. Пришлось вновь добиваться встречи и побывать в голубой гостиной. Все повторилось, и рукопись вновь была похоронена на кладбище письменного стола.
Тогда до меня дошел загадочный смысл фразы Евгения Борисовича: «Бежать отсюда надо, бежать…»
Это было не просто, поскольку самовольный уход мог затронуть самолюбие Академика, бросить тень на клинику, обрадовать внутренних и внешних врагов, которых всегда было достаточно много. Кроме того, беглец оказывался персоной нон грата. Путь в медицинские учреждения даже на должность лаборанта мог оказаться закрытым, а в академические меня не брали, поскольку мешала пятая графа, национальность.
И все же я решился на этот разрыв, совершив его в два этапа. Вначале отдалился от главной вотчины Академика - больницы водников и перешел на другую базу, где организовал клиническую лабораторию. Второй этап был чисто дипломатическим - надо было подготовить общественное мнение, создав видимость, что Академик поддерживает мой уход. Поэтому, выбрав удачный момент, я обратился к Вадиму Николаевичу, и попросил дать мне характеристику для поступления в аспирантуру по своей университетской специальности - биохимии.
Это была фикция, которую он сразу разгадал - в аспирантуру таких, как я тогда не принимали. Но версия оказалась приемлемой, и умный старик понял, что удержать меня в клинике не сможет. Не было сил искать рукопись среди груды других бумаг, всех этих статей, монографий, присланных на рецензию, циркуляров минздрава и прочей макулатуры.
Старик попросил составить характеристику и сказал, что подпишет ее. Передал привет моему учителю, известному биохимику, который меня рекомендовал. Устало откинулся в кресле. Он похудел, был неухожен, небрит, карие цыганские глаза утратили былой блеск. Аудиенция была окончена. Эта встреча оказалась последней.
***
Потом по блату меня взяли на работу в Киевский институт гигиены питания. В институте третьей категории было меньше возможностей для научных исследований, чем в других учреждениях Минздрава. Почти не было авторских свидетельств, исследования плохо внедрялись в практику. Надо было покорно выполнять все указания «сверху».
Если на Украине, республике производившей много сахара, возникали перебои с его снабжением, наши учёные писали в популярных изданиях, что сахар - это «белая смерть». Он способствует атеросклерозу, вызывает кариес, нарушает пищеварение, увеличивает вес. Когда возникало затоваривание и сахар портился на складах, писали об его полезности, необходимости для консервирования ягод и фруктов и т.д.
Много говорилось об опасности высококалорийных диет, ожирения, но после указаний «сверху» хвалили сало – «национальный продукт с дедовских времён», родной и близкий по духу.
Однако в институте пытались решать важные проблемы детского питания, создания новых продуктов, защиты пищи от вредных веществ, а после моего прихода изучали канцерогенность красителей и ядохимикатов для сельского хозяйства.
В конечном счёте, без гигиенических исследований обойтись невозможно. Поэтому если советская гигиена питания и была Марией Магдалиной, я не из тех, кто имеет моральное право бросить в неё камень.
Создав первый «плацдарм» для работы, мы привели несколько серий успешных исследований. Я опубликовал статьи, в которых связал биохимические исследования с гигиеной. Выступил с докладом на учёном совете. Моими методами заинтересовались в других лабораториях, и я помог их внедрить. Оставаясь пока белой вороной, я перестал быть в институте инородным телом.
***
В один из дней, который я не назову прекрасным, ко мне пришла заместительница секретаря парткома института. Она положительно отозвалась о моей деятельности, но упрекнула за отсутствие общественной активности. Потом, сделав многозначительную паузу, произнесла с торжеством:
- Партком принял решение рекомендовать Вас в члены КПСС и вручила для заполнения анкету.
- Но я пока не считаю себя подготовленным к подобной чести и, простите, время для этого не самое удачное. Много работы, надо заканчивать диссертацию. Кроме того, признаюсь честно, я не очень люблю собрания. Вы совершенно справедливо меня в этом упрекнули.
- Как раз нами выбрано удачное время для прихода в райком, - вкрадчиво проговорила дама, и я по-дружески советую его не упустить.
Время было неудачным - кончалась хрущёвская оттепель и в разгаре была разнузданная травля Пастернака.
На следующий день я вернул незаполненную анкету, и меня вызвал секретарь партбюро, молодой карьерист с широко расставленными близорукими совиными глазами. Сняв очки в чёрной оправе, он начал издалека:
- Ты понимаешь, какое сейчас время, да? А мы с Александрой Титовной хотим тебя сделать зав. лабораторией. Значит так. Ты ещё комсомольского возраста. Через две недели комсомольцы изберут тебя своим секретарём. Потом на партбюро выдвинем тебя кандидатом в члены КПСС, а там – через райком. На, заполни анкету!
Я молча протянул ему анкету обратно. В этот момент каждое сказанное слово могло обернуться против меня. Он был чертовски умён, и всё сразу понял. Но по инерции продолжал:
- Понимаешь, у нас есть установка, чтобы завы обязательно были членами партии. Это касается всех, не только тебя лично. В райком пойдём вместе. Там не будет неожиданностей. Понял, да?
Я молчал.
-Что ж, пеняй на себя, - добавил он с угрозой. - Тебя ждут крупные неприятности с Титовной. Это была её идея, записанная на партбюро как партийное поручение. Она тебе желает добра, а ты её крупно подводишь.
Впоследствии выяснилось, что я подвёл их обоих. В райкоме они с трудом добились места для члена партии - еврея. Для этого требовалось определённое стратегическое обоснование. Отказ означал политическую безответственность. Пришлось найти среди сотрудников другого еврея, который с удовольствием стал членом партии, выступал на городских собраниях и протестовал против налётов израильской авиации на Ливан.
***
Я не был антисоветчиком, но часто пренебрегал некоторыми правилами советского режима - не выступал на собраниях, не подписывал сфабрикованные властями письма. Будучи агитатором, не посещал избирателей. На семинарах по марксизму-ленинизму всегда пользовался одним конспектом, котором были одни и те же цитаты. Не брал в дом книг самиздата.
Но поддерживал «общественные мероприятия», связанные с уборкой урожая и встречами на улицах зарубежных просоветских делегаций.
Всё это было своего рода мимикрией, формой подражания, маскировкой для выживания.
***
В 1963 году в зале Украинской Академии Наук я защитил кандидатскую диссертацию. Голосование было единогласным.
Была создана новая лаборатория из четырёх комнат, в которой был сделан ремонт, заменена система электроснабжения, оборудованы хорошие вытяжки, без которых нельзя было работать с канцерогенами.
Увеличивалось число помощниц. Преимущественно это были студентки-биохимики из Киевского университета. Они начинали с курсовых и дипломных работ, а потом зачислялись в штат лаборантками.
Я был достаточно жёстким и требовательным руководителем, но понимал, что на первых этапах от неопытных первых помощниц нельзя ожидать квалифицированной помощи. Поэтому вначале все методы осваивал самостоятельно, а потом обучал сотрудниц. Некоторые методики я заимствовал у коллег из других институтов Киева, но чаще «извлекал» из иностранных журналов.
В дальнейшем пятнадцать моих учеников и учениц стали кандидатами наук.
Не меняя работы, я защитил докторскую диссертацию. Стал профессором.
***
Нас больше всего интересовала канцерогенность пестицидов.
В Киеве известный токсиколог Лев Иванович Медведь создал новый крупный гигиенический центр их изучения.
Канцерогенность пестицидов, которыми обрабатываются поля – важнейшая проблема. Пестициды убивают вредителей растений, но среди них много веществ, которые могут вызвать опухоли и у человека.
Красители и пестициды создали «крышу» для наших исследований, определили их актуальность. Но меня больше всего интересовали механизмы действия канцерогенов, как они превращают нормальные клетки в опухолевые. Экспериментальная онкология – наука многопрофильная, сложное переплетение биологических и медицинских подходов, которых я не знал. Надо было учиться.
Рядом с нами на улице Ленина начал создаваться институт экспериментальной онкологии, директором которого стал известный патофизиолог и онколог, академик Ростислав Евгеньевич Кавецкий. Он хорошо знал моего отца, и дал мне много важных советов.
***
Моим учителем стал всемирно известный учёный, академик АМН СССР, профессор Лев Манусович Шабад.
Я опубликовал большое количество научных статей и шесть монографий, посвящённых канцерогенезу.
Звёздным часом для себя я считаю просьбу моего учителя написать отзыв о его книге: «Эволюция концепций бластомогенеза».
С трепетом я написал эту рецензию. Послал черновик и получил ответ от учителя:
«Дорогой Борис Львович! Получил письмо от 10.7.79 и рецензию, которую прочёл два раза Татьяне Абрамовне (жена Шабада). Она сказала: «Если книга – необычная, то и рецензия необычная!» Короче говоря, рецензия нам очень понравилась. Она и глубокая, и широкая, и строго научная, и воодушевляющая. Большое Вам спасибо, дорогой друг! Ведь и мне иногда бывает, нужна моральная поддержка, а главное – понимание. Вот Вы мне очень помогли! Конечно, я со всем написанным Вами согласен. Разрешите сделать лишь несколько небольших замечаний…». Далее следовали деликатные уточнения, расспросы о семье, и вновь выражения благодарности.
Мне бесконечно дорого это письмо, в котором рецензия лишь повод для выражения добрых чувств. С волнением я перечитываю пожелтевшие открытки - поздравления к праздникам, тёплые дарственные надписи на книгах или оттисках, и мне кажется, что Учитель, уходя в небытиё, стремился сократить дистанцию между нами. Прошло много лет, а его отражённый свет по-прежнему согревает и объединяет нас, его учеников.
***
Когда поднялся «железный занавес» и наступила «горбачёвская» оттепель, я перешёл на работу в Институт экспериментальной патологии, онкологии и радиобиологии им. Р.Е. Кавецкого НАН Украины.
Открылись границы, и я стал профессором-исследователем и лектором по экологической онкологии. В 1989 году был избран в Брюсселе вице-президентом Европейского института онкологии и рака (INEC). С 1991 года был профессором-исследователем и лектором по экологической онкологии в университетах и научных центрах Испании, Италии, Дании, Англии, Германии и Турции.
Написал и издал шесть книг и большое количество научных статей.
Посещение разных стран Европы стало для меня праздником, который навсегда останется со мной.
Напечатано в «Заметках по еврейской истории» #5-6(175)май-июнь 2014 berkovich-zametki.com/Zheitk0.php?srce=175
Адрес оригинальной публикации — berkovich-zametki.com/2014/Zametki/Nomer5-6/Rubenchik1.php
