Революция!
Наши дела озарены твоим светом,
мы готовы пожертвовать для тебя
жизнью,
домом,
теплом.
Встать!
когда говорят об этом,
ради чего мы живем
и, если надо,
умрем!
К. Симонов
Когда говорят "революция", имеют в виду обыкновенно резкие и значительные изменения в какой-то области (например "зеленая революция" в области агротехники), хотя чаще всего все-таки в области социально-политической. Когда пишут о социальной революции, рассматривают обыкновенно эти самые изменения – какие именно, с какой скоростью, по каким причинам, хорошо или плохо. Мало кто интересуется революцией как процессом, также как мало интересуются, скажем, процессом мытья полов: что, мол, тут хитрого – отжать тряпку, на швабру насадить – и вперед! Главное – будет ли пол в результате чистым или только грязь более или менее равномерно размажется. Вот и с революцией также: собрался народ, какой-нибудь подходящий дворец взял штурмом, прежнюю власть на корню ликвидировал, на место ее новая уселась – поглядим, чего она учудит.
Но сегодня я приглашаю вас рассмотреть не действия новой власти, а вот именно саму революцию – как процесс. Только не такую революцию, какую назвали бы теперь национально-освободительной, типа нидерландской или американской, бо с такими все ясно: не хотим, чтоб всякие чужаки из-за морей нами правили, мы сами знаем, где у нас чего. Куда интереснее механизм классической революции, вроде французской.
Начнем с того, что участниками и сочувствующими всякая революция всегда ощущается как ПРАЗДНИК. Даже теми, кто понимает, что шансов на светлое будущее весьма немного. Как точно сформулировала Юлия Латынина: А всякая революция, если особенно ты целям ее сочувствуешь, прекрасна как любовь. Вот, это эстетическая категория. И там история Ромео и Джульетты, когда ты ею восхищаешься, ее не отменяет тот факт, что если бы Ромео и Джульетта поженились, то они бы били друг другу тарелки, морды, разлюбили бы друг друга, у них бы выросли неправильные дети, Ромео бы Джульетте изменял и так далее, и так далее. Это всё будет потом. А, вот, сейчас происходит революция. И это прекрасно.
Это – не случайное совпадение. Революция и праздник действительно имеют общие корни.
***
Для революции недостаточно того, чтобы низы
не хотели жить, как прежде. Для нее требуется
еще, чтобы верхи не могли хозяйничать и управлять,
как прежде.
В.И. Ленин
Вспомним Новый год – единственный настоящий всенародный праздник нашей молодости. Обязательными компонентами его являются:
1. Радостное волнение при переходе от "прошлого" к "будущему", хотя мало кто может конкретно сказать, как он его себе представляет, чего, собственно, ждет, почему думает, что будущее лучше прошлого.
2. Строго соблюдаемые ритуалы: елка, праздничный стол, шампанское в полночь, "голубой огонек" до утра. Как все ритуалы, они непременно коллективные – семья или друзья – ни в коем случае не в одиночестве.
3. "Расслабление" – вольное поведение под влиянием алкоголя и общего настроения, более или менее далеко заходящий флирт и т.п.
А теперь вспомним, что такова схема вообще любого праздника всех времен и народов, что легко проследить на примере более или менее знакомых нам культур: средневековый европейский карнавал включал "расслабление" вплоть до пародий на мессу и свального греха. Ритуалов прежде погуще было. В современном мире некоторые из них как бы "эмансипировались", зажили самостоятельной жизнью. Например, театр (а за ним и кино) – явные потомки разыгрывавшихся в лицах назидательных историй (те же пуримшпили).
Спортивные соревнования тоже ведут свой род от ритуалов специфического "расслабления", которые в цивилизованном обществе решительно вышли из моды. Кулачные бои на масленицу – достояние истории, пьяные драки – удел "некультурных". Но перечтите Гоголя "Майскую ночь" и справьтесь у известного этнографа С. Максимова ("Нечистая, неведомая и крестная сила") о том, какие хулиганства традиционно дозволялись парубкам на Русальной неделе или на Святки.
Да что там "дозволялись" – ведь именно хулиганство – коллективная травля зарвавшегося Головы и инициатива при линчевании ведьмы – позволяют Левку изменить жизнь к лучшему, жениться на любимой Ганне. Ритуал праздника традиционно включает агрессию, именно она обеспечивает ожидаемое "новое счастье"…ну, это, конечно, в сказке, а в жизни как? В жизни, представьте, еще интереснее.
В жизни полуритуальное насилие праздника – важный метод сплочения сообщества, потому что самая крепкая дружба – та, которая "против кого". Пройдут годы, станет Левко отцом семейства, степенным казаком, может, даже и Головой станет… Но всю жизнь будут сверстники-односельчане его уважать, вспоминая с ухмылкой, какую штуку сыграл он некогда в вывороченном тулупе…
Радостное предчувствие праздника не обманывает, сообщество действительно выходит из него обновленным и укрепленным, сбросив накопившуюся агрессию. Чем больше накопится ее в обществе, тем больше выплеснется в праздник, обеспечивая возвращение к норме, укрепление расшатавшихся структур. А уж если, не приведи Господи, структуры идут вразнос, начинается война всех со всеми и вообще непонятно, где верх, где низ – вот тогда и происходит то, что мы привыкли называть революцией.
***
То обстоятельство, что слова “Революция”
первоначально означало реставрацию,
тогда как для нас оно означает прямо
противоположное, не простая причуда
семантики. Революции 17-го и 18-го столетий,
воспринимаемые нами как манифестации
нового духа, духа современной эпохи,
были задуманы и планировались как реставрации.
Х. Арендт
Внутренняя логика революции – не рациональная логика заговора, а символическая, ритуальная логика праздника. Иначе – какого дьявола понесло бы этих французов, прежде всего… Бастилию брать? Кого и чего они там забыли, если, как свидетельствует Википедия: В крепости находилось всего семь узников — четверо фальшивомонетчиков, двое психически больных и один убийца? Явно, не им толпа спешила на выручку, а просто Для многих поколений французов крепость была символом всевластия королей. Выходит, символ всевластья важнее было уничтожить, чем фактическую королевскую власть.
Почему так – понять нетрудно. Прежние законы не действуют, новых еще нет, консенсуса на тему, что тут можно, что нельзя, кто прав, кто виноват, практически не существует. Люди, высыпавшие на улицу – не структурированная группа с иерархией ответственности и подчинения – структура исчезла, причем, не временно, как на карнавале, а бесповоротно и насовсем. Они – ТОЛПА. Единственное, что связывает их – общая символика. Не важно, представляет ли данный предмет опасность, а важно, ассоциируется ли он с чем-нибудь отрицательным. Если да – он будет тут же оприходован в роли ТОГО САМОГО, против которого будем дружить, потому что нам действительно остро необходимо заново подружиться, чтобы вернуться в состояние утраченной нормы.
Но вернуться-то, увы, нелегко. Прежние структуры возрождать смысла нет – если бы они работали, и революции бы никакой не случилось – новые из шляпы не вытрясешь, и покуда они не созданы, толпа останется толпой и будет автоматически требовать новых жертв. Эту потребность быстро догадаются использовать вожаки, натравливая толпу друг на друга в борьбе за власть. Революционные трибуналы будут выносить приговоры на основе "правосознания масс" – это не издевательство, а вполне адекватное обозначение. Вспомните суд в фильме "Выборгская сторона", когда публика вместо выяснения обстоятельств требует дефиницию: "Бандиты они или не бандиты?". Масса ищет символы отрицательных явлений, наклеивание соответствующего ярлычка превращает обвиняемого из человека, который, может, в чем-то виноват, а может быть и нет, в символ, о поступках которого и спрашивать-то смешно.
Лучше всего описал это Артур Кестлер в "Слепящей тьме". Тот, кто назначен в жертву, не может оправдаться, ибо опровергать можно доказательства, а его вину никто доказывать и не собирался. В России в 37-м так прямо и говорили: "объективное пособничество" чему-то там нехорошему. Не важно, что сам-то ты ни сном, ни духом, это вовсе от тебя и не требуется, главное – "объективно". Вот так революция и пожирает помаленьку своих детей, но ими, к сожалению, не ограничивается.
Если воплощением отрицательных явлений оказалась Бастилия как символ королевской власти, вполне естественно было вскорости назначить символом и самого короля. Смотрите, как Эдит Пиаф отважно призывает его к ответу за все недоработки, накопившиеся за последние 300 лет… Да, если кто французского не знает, припев у песенки: "Аристократов – на фонарь!". Вроде бы и логично: аристократы – королевские чиновники, с теплых местечек слезать им неохота, будут, конечно, новой власти пакостить по мере возможности… Но приглядевшись, с изумлением обнаруживаем, что большинство новых начальников оказались и сами из дворян, а заглянув чуть-чуть в будущее еще отметим, что вот именно то, за что не любили аристократов, т.е. чиновничье засилье, аккуратно воспроизводится при любой последующей власти: термидор, Наполеон, реставрация… вплоть до наших дней.
Нечто подобное, кстати, наблюдается и в России: тоже монарха угрохали, когда он уже ничего, кроме символа, собой не представлял, адмиралов топили, офицеров кидали на штыки… а как при царе самодурствовали и воровали – так и продолжают воровать и самодурствовать, и никакая их не берет холера. Стало быть, даже если социальная группа, воплощающая в революции "образ врага", и в самом деле не без греха, то группу-то уничтожают, а грех-то остается. Не за плохие поступки убивают тех людей, а за то, что по какой-то причине подвернулись под горячую руку.
Итак, народ стремится действительно совершить революцию, в переводе с латинского – возвращение на круги своя, чтобы вновь из толпы превратиться в структурированное сообщество, но беда-то вся в том, что он не знает, как это сделать. Никто не знает – ни прежние верхи, у которых не выходит править по-прежнему, ни низы, что вовсе никогда править не умели. Вот тут-то, как правильно отметил Ленин, самое время выезжать на белом броневике и предлагать единоспасающую идею.
Если на нем выедет Наполеон, вместо революции народ займется войной. Занятие, возможно, не самое гуманное, но есть реальная цель, понятны и средства ее достижения. Если выкатит Пиночет, наступит экономическая реформа, тоже вещь вполне ощутимая. Если Хомейни – пойдет мощное обновление религиозной традиции, опять же – все при деле. Выход из революции возможен в разных направлениях, некоторые из них нам нравятся, некоторые – нет, но в любом случае предлагается определенное позитивное действие, требующее кооперации, разделения труда и иерархии подчинения.
А что получается, когда на броневике выезжает Робеспьер? Вот тогда возникает вариант самый худший: зацикливание, замыкание в кольцо.
***
Есть у Революции начало,
Нет у Революции конца!
Ю. Каменецкий
Не то чтобы Робеспьер экономикой не занимался – занимался, да еще как, наводил в Париже порядочки типа будущего "военного коммунизма" – или не вел успешных войн – прусаков остановили при Вальми, Ниццу с Савойей прихватили, Вандею удалось разгромить. Насчет религии тоже идеи имелись оригинальные – вспомните "культ Разума"… Так почему же не получилось у него ни нормальных структур, ни законов (хотя бы неписаных), ни отношений между людьми, и вообще ничего толком не функционировало, кроме гильотины?
А потому что сегодня данный товарищ – царь, и бог, и воинский начальник, а завтра – враг народа, Причем, решительно непостижимо, как же его так угораздило, и сам он только у эшафота узнает, что уже враг. Народ, конечно, с истинно праздничным восторгом дружит против символического "врага", но уж очень он неопределим – сегодня ты, а завтра я. Дружба "против", конечно, импульс могучий, но в конечном итоге дружить-то надо все-таки "за". А как тут подружишься, когда доверия не возникает, взаимопомощь не налаживается, цель революции (она же реставрация) остается недостигнутой, колесо кровавого безумия остановить невозможно? Точь-в-точь по Гегелю: количество насилия переходит в качество и явление (сплочение сообщества) обращается в свою противоположность (разобщенность и страх).
Но почему же у Наполеона, Пиночета и даже Хомейни (тоже, вроде бы, не великие гуманисты!) – получается, а у Робеспьера (а также, как увидим ниже, у Сталина и Гитлера) получиться не может никогда? На этот вопрос есть два ответа: один – поверхностный, второй – поглубже.
1. Получается, когда предлагают народу представимую и достижимую цель – будь то война за некоторые пряники, рыночная экономика с подъемом уровня жизни или возвращение к традиции отцов. Разумеется, она не обязательно будет достигнута, но сам процесс борьбы за нее окажется неизбежно процессом структурирования общества, создания иерархии, определения прав и обязанностей. На войне солдат не должен давать советов генералу, в экономике рабочий подчиняется менеджеру, в Иране все строят жизнь по указаниям аятоллы. Пусть Наполеон мирового господства французам не обеспечил, зато обеспечил гражданский кодекс, которым они пользуются до наших дней. Целью Робеспьера является – ни много, ни мало – рай на земле, чтобы, значит, обнялись миллионы и лев рядом с ягненком возлег. А поскольку никто не знает, как это сделать, никаких общественных структур на этой почве не образуется, зато все время отыскиваются новые виноватые в том, что человечество никак из предыстории в историю не перепрыгнет.
2. Но неужели так трудно было Робеспьера на одну голову укоротить, прежде чем успел разгуляться? Почему же его, недотепу кровожадного, до самого термидора терпели? Кто и почему мог верить в его утопию и поддерживать его террор? Только люди, не имеющие опыта дружбы "за": маргиналы, не признающие законов и не охваченные структурами. Такие люди есть везде и всегда, но если их процент в обществе достигает определенной величины, они становятся политической силой. В тогдашней Франции звали их "санкюлоты", и в Париже таких было очень много, потому что накануне в 1787-1789 году случился экономический кризис, а посерединке в 1788 – еще и неурожай.
Когда их процент в обществе достигает критической массы, они личным примером доказывают перепуганному обывателю, что труд в поте лица своего, а также соблюдение (тем более – изобретение) каких ни на есть законов – стратегия проигрышная. Они вовлекают сограждан в свои ряды под знаменем "грабь награбленное" (оно же "отнять и поделить"), не задумываясь, что кушать будем, когда запасы кончатся. Идеология Робеспьера и ему подобных отражает модус вивенди этой публики: неспособность ставить реальные цели и находить пути их достижения, прекрасные мечты вместо терпения и труда, неприспособленность к кооперации, умение дружить только "против".
В России их, следуя Марксу, называли "пролетариатом" и даже верили, что поскольку им нечего терять, приобретут они весь мир… увы и ах, прав оказался не Маркс, а евангелист Лука (19,26) – у неимеющего отнимется и то, что имеет. По социальной принадлежности были они вчерашними крестьянами, сегодняшними солдатами войны, не имевшей для них никакого смысла. Октябрьский переворот был не более чем успешным заговором, но новая власть немедленно спровоцировала реальную революцию, развалив старые структуры (прежде всего, армию) и насаждая абсолютно нежизнеспособную утопию ("военный коммунизм"). Результатом было замыкание кольца террора, т.е. гражданская война, из которой Ленин сумел на первых порах найти выход – сперва он позаимствовал у эсэров идею земельной реформы, потом и вовсе ввел НЭП.
Но результатом уравнительного передела земли был, естественно, окончательный развал крестьянской общины и вытеснение разорившейся бедноты в батраки или в городские пролетарии. Это был шанс недовольных НЭПом героев гражданской, которые привели к власти Сталина, пытавшегося стать Наполеоном и Робеспьером одновременно. Не вышло. Подготовка к войне за "мировую революцию" – сиречь мировое господство – пришла в противоречие с восторженным стремлением пооткручивать все головы, что хоть как-то выходят из ряда вон. Вторая мировая, вроде бы выигранная, но обнаружившая, что на мировое господство не потянет никак, оказалась осиновым колом в могилу наполеоновских мечтаний, и в результате странного компромисса единственной работающей структурой остался ВПК, что никогда и нигде сам себя не кормит, а в конечном итоге – подсаживание на нефтегазовую иглу.
В Германии их назвали "массой", хорошую инструкцию по обращению с которой ("как с женщиной") оставил Гитлер. Создала их не только (и не столько) проигранная война, сколько экономический кризис, массовое разорение мелких и средних хозяев, закрытие фабрик и заводов. Гитлер пришел к власти вполне законным демократическим путем именно потому, что обещал революцию, и слово свое сдержал – нашел символ всякого зла, на который не только можно было повесить вину за плохую погоду и несчастную любовь. Против него можно было подружиться и с французами, которым проиграли прошлую войну (а жажда реванша в обществе была большая!), и с восточной Европой, которую намеривались захватить и колонизировать.
Но за революцию приходилось платить. В данном случае – утратой ядерного оружия, изобретатели которого, как на грех, оказались в числе символов мирового зла. Ну, то есть, когда их символами назначали, они и сами еще понятия не имели об эдаких чудесах, да ведь кто ж их, интеллектуалов, знает, до чего они не сегодня-завтра додумаются своей головой, которую всякая революция даже в случае безупречно арийского происхождения открутить норовит… Так что хотя армия, в отличие от России, практически не пострадала и действовала вполне на наполеоновском уровне, революция завершилась военным поражением.
***
И рушит черепа и блюдца,
и лупит в темя топором
не маленькая революция,
а преуменьшенный погром.
П. Коган
Павел Коган был неправ. На самом деле революция от погрома ничем, кроме масштаба, не отличается. Не случайно русские революционеры (даже те, что евреями были!) приветствовали погромы конца 19 века как преддверие исполнения мечты: народ начинает активно дружить "против". А против кого? Ну, это уже детали. Главное – пошел процесс превращения людей – отдельных лиц, но чаще категорий, т.е. сословий, народов, религиозных или иных групп – в символы стоящих перед обществом проблем. Символ же, по определению, не человек, который может быть злым или добрым, грешить и каяться и т.п. Символ всегда однозначен, всегда равен воплощаемой им идее, и потому в общественном сознании неизбежно происходит "дегуманизация" обреченных, т.е. отрицание принципиальной общности между ними и революционными убийцами.
Всем известны "расовые теории" нацистов, но мало кто замечает, насколько схожа с ними известная утопия Мариэтты Шагинян – классовый враг есть биологический выродок, недочеловек, уничтожению которого можно только радоваться. Отличие от войны, тоже нередко сопровождающейся "дегуманизацией" противника, состоит в том, что на войне случается столкновение в честном бою, вызывающее уважение к врагу, а в случае оккупации – контакт с чуждым населением, и неожиданно обнаруживается, что они, как ни странно, тоже люди. Кроме того, война – конечна, победа или поражение сразу переключают внимание на другие проблемы.
И потому с одной стороны войну революционеры приветствуют как средство создания революционной ситуации – сиречь расшатывания структур и люмпенизации населения – с другой же выдвигают лозунг превращения войны империалистической в войну гражданскую – войну против безоружных, беззащитных, лишенных возможности оправдания. Вместо решения проблемы под праздничное ликование толпы производится торжественное уничтожение ее символа, а поскольку проблема остается нерешенной, вскоре подыскивается новый символ, который в свою очередь тоже уничтожают…
Смена жертв идет легко и без боли. Не случайно черносотенцы с готовностью переквалифицировались в большевиков, а ротфронтовцы к штурмовикам примыкали, ведь по сути-то между соответствующими мировоззрениями разницы большой нет. Главное – не ошибиться, кто у нас нынче воплощение зла: евреи, буржуи, кулаки или кибернетики. Я этого ПастернакА не читал, но скажу…
Спасти общество от самоубийства может только своевременное отстранение от власти люмпенов и их идеологов, а еще лучше – вообще их к власти близко не подпускать.
***
Человек имеет право на хлеб, одежду, крышу и т.д.
просто потому, что он человек. Работает ли он при
этом или нет – это не имеет значения.
З. Жаботинский
Всем нам памятные пламенные обличения безграничной власти чистогана интересны, прежде всего, тем, что обличители (по крайности, некоторые из них), оказывается, и вправду верят в нее. Я лично не раз и не два собственными ушами слышала от типичных представителей европейской левой, что все на свете проблемы – от исламского террора до глобального потепления – разрешатся враз, стоит только на это выделить больше денег. И даже глубоко уважаемая мною Ханна Арендт высказывала предположение, что парижские санкюлоты озверели, в основном, с голодухи, и если бы кто догадался им вовремя харчей подкинуть – предотвратил бы якобинский террор. На самом же деле все гораздо хуже.
В конце двадцатых годов прошлого века снят был в Германии (и тут же запрещен цензурой) фильм Златана Дудова по сценарию Бертольда Брехта "Стылое брюхо или Кому принадлежит мир". ("Стылое брюхо" – название дачного поселка без удобств, куда за невозможностью оплатить жилье перебирались безработные). Ну, что сказать… жизнь у них, конечно, не сахар. Согнали с квартиры за неуплату семью из 4-х человек… с отдельной, прошу заметить, квартиры, да еще с такими потолками, что под ними без опасности для жизни велосипед подвесить можно, и это в конце 20-х годов... Бедный мальчик кончает жизнь самоубийством, не потому что есть нечего, а потому что "умные" родители безработностью его попрекают. Есть же им в таком отчаянном положении очень даже есть чего, есть с чего и в кабак сходить, за рюмкой с приятелем побеседовать, и свадьбу дочкину справить (и по этому поводу пивом накачаться до полного оскотинивания).
В отличие от санкюлота парижского разлива немецкий санкюлот 20 века – сыт. Но не хлебом единым жив человек. Герои фильма очень остро ощущают свою обездоленность, выброшенность из общества, бессмысленность своего существования. Нет у них никакого "центра кристаллизации", нет возможности дружить "за", зато поглядите, как красиво и ловко сколачивается дружба "против". "Спортивный праздник" – явная подготовка и репетиция будущего праздника революции, литургия новой "религии разума", которой они намерены покорить весь мир. Лет через десять эти самые ребятки и в самом деле пойдут его покорять, правда, под другими знаменами (впрочем, того же цвета).
Санкюлот и в сытом виде крайне опасен, потому что главную его проблему – маргинальность, бессмысленность существования, сытостью не решить – человек не скотина. Радикальное решение было найдено примерно полвека назад: статус санкюлота перестал считаться аномалией, он был объявлен нормой. Даже вечный безработный в четвертом поколении не должен считать себя неудачником, виновато во всем государство, которое "не обеспечило" ему самореализации, исправно обеспечивая все остальное. "Хлеб и зрелища" являются теперь одним из "естественных прав человека", и толстые ученые книжки на полном серьезе утверждают, что нынешняя производительность труда спроста позволит одному мужику десять генералов прокормить.
Ну, абсурдность экономических теорий разбирать мы не будем, достаточно отметить, что именно им мы обязаны далеко еще не оконченным финансовым кризисом и растущей долговой кабалой развитых стран у нефтяных шейхов. Нас интересуют, прежде всего, последствия социологические.
С того момента, как санкюлотский модус вивенди становится нормой, в обществе начинается "игра на понижение". Прежде по умолчанию принималось: "Постарайся – достигнешь", - нынче само собой разумеется: "Потребуй – получишь". Та самая антиутопия Айн Рэнд, где имеющий способности вечно в неоплатном долгу перед тем, у кого одни потребности. Не усваивать язык культуры, а культуру переводить на язык улицы, не исправлять двойки, а отменять отметки, не отвечать за свои поступки, а оправдываться травмами подсознания в раннем детстве.
Да, в таком обществе меньше соперничества, зато больше инертности. И в самом деле – что за смысл зубрить, когда нету отличников, что толку браться за малооплачиваемую работу, когда на пособии как бы еще не больше отломится? Структура общества рассыпается, но это уже никого не волнует – никому она не нужна. Опасность революции действительно устраняется, но… Знаете, есть такая русская прибаутка:
- Лень, отвори дверь – сгоришь!
- Хоть сгорю, да не отворю!
"Хлебозрелищное" существование своим пофигизмом сгубило Рим, сегодня оно губит его наследников. Но это, как говорят А. и Б. Стругацкие, уже совсем другая история.
