Тоталитарная суть открытого общества
Двадцать лет назад мы наблюдали показательное крушение марксистской утопии. Обитатели социалистических государств с надеждой смотрели на Запад, где, как им казалось, властвовали не утопические законы, но практика цивилизации. Оказалось, что гражданское общество с гарантированными свободами – такая же утопия, как развитой социализм.
Философия общей апатии
Поражает не беда, но отсутствие адекватного восприятия таковой.
Все рухнуло в одночасье, но тихо, без пафоса. Смотришь окрест – и вроде как все нормально. Позвольте, еще вчера писали, что лучше западной цивилизации ничего нет, и вот – она обвалилась. Еще вчера дальновиднее наших правителей не было никого – оказывается, будущее народа тает, как мороженое. Вчера демократию объявляли гарантией прогресса – а что сегодня?
Мир открыл рот, чтобы крикнуть, а кричать нечем – нет языка. Обнаружилась забавная вещь: нет единого, внятного всему социуму языка, на котором можно рассказать о народной беде. Где он, зов трубы, где плакат «Ты записался в добровольцы?», где картина «Герника»? Некогда Мстислав Ростропович появился с виолончелью в осажденном Белом доме, какой же маэстро возьмет в руки смычок на ступенях Сбербанка и «Леман Бразерс»? Актуальный художник может показать гламурный видеоклип – но насколько данное самовыражение обозначит интерес обманутого вкладчика, безработного врача, нищего слесаря? Неужели между слесарем, врачом и художником нет ничего общего, нет никакого единого интереса, который сегодня ущемлен?
Вдруг стало понятно, что с обществом никакой беды не произошло, просто потому что общества (в терминологии прошлого века) уже нет. Народ, да, сохранился, переживает демографический катаклизм и очередной приступ нищеты. Племена присутствуют, их будут стравливать. Государство в наличии – вон министров сколько. Но государство не выполняет представительских функций, оно существует автономно, невозможно представлять общество, которого нет.
Вот стены города, – сказал спартанский царь, указывая на граждан Спарты. Президент России должен бы указать на загородные коттеджи и сказать: вот граждане города! Ничем иным, кроме как элитным жильем, наличие гражданского достоинства доказать невозможно. Это наша не-аристотелевская логика.
В рамках классической логики следовало бы рассудить так. Общество – это союз граждан, связанных культурой и историей, принявших порядок взаимных обязательств, ответственности за старых и малых, за завтрашний день и продукт труда. Если нажива кучки прохвостов отменяет заботу о здравоохранении – это означает, что общества не существует. Если договоренностей о завтрашнем дне нет, то называть собрание людей обществом нет возможности. Раз нет общества, не может быть и общественной элиты. Элитой общества не могут считаться удачливые мошенники и тираны.
Коль скоро нет элиты общества, не может быть и элитной недвижимости. Например, в Исландии нет крокодилов, и потому нельзя шить чемоданы из крокодиловой кожи. Однако в этом пункте аристотелевская логика дает сбой. Элитная недвижимость-то у нас есть! И рассуждение сыпется: раз есть элитная недвижимость, значит, есть общественная элита, а если общественная элита есть, стало быть, и общество существует.
Именно так и строили гражданское общество – начав с декораций. Недостроенные коттеджи в античном стиле расскажут потомкам о прекрасной мечте прадедов: построить демократический полис с гражданскими правами и свободами. Были, скажут наши правнуки, такие прекраснодушные мечтатели – менеджеры среднего звена нефтяных компаний, люди широких взглядов, меценаты, идеалисты. Они хотели видеть нашу страну богатой и достойной, но вот не сложилось.
Когда социологи опасаются революции, они опасаются процессов, бурлящих в обществе. Чтобы опасаться революции, надо допустить наличие гражданского сознания в хозяине коттеджа с лебедями на фронтоне. Конечно, можно сказать, что уволенный менеджер «Лукойла» является одновременно и гражданином: в качестве менеджера он построил коттедж, а в качестве гражданина он воздвигнет баррикаду. Вот, например, бывший премьер-министр, сидя в усадьбе сомнительного происхождения, призывает к социальной справедливости.
Формально, да, так все обстоит: тот же самый человек, который работает в корпорации, он же является и гражданином государства. И противоречия будто бы нет: да, демократическое общество потому и является таковым, что состоит из независимых инициативных работников, а те объединяются в корпорации. Пострадали корпорации – стало быть, надо спасать демократию. Сейчас менеджер покинет коттедж и выйдет на площадь бороться за общественное благо. Однако, если он выйдет на площадь, то лишь для того, чтобы бороться за такую корпорацию, которая его не уволит. Ничего лучшего он просто не знает.
Открытое общество и закрытая корпорация
Если мы спросим себя, что же именно мы построили за последние двадцать лет, то ответ будет ясным: мы построили корпорации. Ничего другого не создали, а вот это, да, сотворили. Наши деды могли хвастаться тем, что они сельскохозяйственную страну превратили в индустриальную, внедрили бесплатную медицину и общее среднее образование, построили метро, проложили дороги. Но и нашему поколению есть чем козырнуть: в результате двадцатилетних усилий страна может гордиться «Газпромом», «Лукойлом» и «Роснефтью».
Самым существенным парадоксом социальной жизни явилось то, что борьба за гражданское открытое общество шла параллельно с конструированием закрытой морали корпораций. Создать демократическую страну значило создать независимые корпорации, а их принцип работы отнюдь не демократичен. Называя вещи своими именами, – корпорация есть тоталитарное государство, функционирующее внутри т. н. демократического государства и обеспечивающее его жизнеспособность.
Положение, которое я хотел бы прояснить, звучит просто: известная игрушка матрешка является примером открытой или закрытой структуры? Матрешка постоянно открывается, но открывается лишь затем, чтобы предъявить очередную закрытую матрешку. В вечной способности открываться, и открываться напрасно, в вечном сочетании открытости и закрытости и есть смысл данной модели бытия.
Я склонен считать, что эта структура в точности воспроизведена демократическим обществом. Всеобщие открытые выборы, которые приводят к созданию номенклатуры; общественные референдумы, которые легитимизируют никому не известных авантюристов; публичные дебаты, на которых обсуждаются невнятные социуму вопросы; общенародные средства (налоги, пенсионные фонды), которые тратятся на нужды ограниченного круга лиц (локальная война, например) – все это есть не что иное как точное воспроизведение структуры матрешки.
Развивая этот образ, можно сказать, что создание открытого общества неизбежно ведет к созданию общества закрытого, которое является его реальным содержанием и внутренним мотором.
Так называемый «средний класс» оттого и не поддается внятному определению, что один и тот же человек в условиях демократии играет одновременно две социальные роли – и эти роли исключают друг друга. Гражданин выражает свою неподкупную гражданскую волю на выборах, но волю работника корпорации он может выразить только исполняя приказы начальства. Более того, в качестве свободного гражданина он борется за право функционировать как винтик тоталитарной модели – и эта удивительная социальная инженерия сделала невозможными всякие революции в принципе. Представитель среднего класса должен сам себе набить морду и построить баррикаду поперек своей гостиной.
Никакая беда не пробудит к общественной жизни это существо – оно и само не знает, за что надо бороться. Некогда Чехов выразил это состояние так: «чего-то хочется – то ли конституции, то ли севрюжины с хреном», и этот роковой выбор до сих пор не произведен, хотя написано немало конституций, а севрюжины съедено немерено.
С одной стороны, наши идеалы – это выборная система, правовое государство, единый для всех закон. С другой стороны, работаем мы в такой организации, которая может функционировать только по директивным правилам, по собственным законам. И это сочетание корпоративной морали и общественных идеалов привело к дикой путанице в мозгах демократических граждан. Кто-то им сказал, что одно не противоречит другому: можно быть директором нефтяной корпорации и депутатом парламента, менеджером газовой державы и членом демократической партии. Мораль корпорации словно бы не мешала морали открытого общества, и даже ее поддерживала: ведь не за бедное же открытое общество мы голосовали, но за богатое. Homo corporativus растерян прежде всего потому, что не знает, что именно жалеть – утраченные демократические свободы или рассыпавшееся корпоративное рабство.
Люмпен-миллиардеры и акции гражданского общества
История всех существующих постиндустриальных обществ есть история борьбы корпораций с общественным сознанием. Прочти Маркс это определение, он бы задохнулся от смеха: разве борьба классов не подразумевает того же? И однако, корпорация отменила саму надобность в гражданском сознании тем, что воспроизвела общество в миниатюре, – и нужда в реальном обществе отпала. Точно так же, как во время войны помехой войскам является гражданское население (Брехт предлагал десантировать мирное население в тыл врагу: пусть враг с ним валандается как хочет, а у нас руки свободны), так во времена больших приобретений помехой является общество. Народ еще пригодится – его можно доить; а общество только мешает своими наивными договоренностями и обязательствами. Последние десятилетия вызвали к жизни поразительный социальный тип – люмпен-миллиардера.
Возник он столь же неизбежно, как некогда возник люмпен-пролетариат: если последний возник как следствие абсолютного обнищания, то люмпен-миллиардер возник как следствие предельного обогащения, которое так же, как и нищета, отменяет любые общественные долги.
Примером парадоксального социального строительства являлось известное «Открытое общество», просветительская организация, созданная на деньги корпорации спекулянта Джорджа Сороса. Пафос «Открытого общества» состоял во внедрении правового сознания, то есть того, что в принципе не может мириться с наживой единиц и бедностью многих. Никто из членов «Открытого общества» не задавался вопросом, как уживается эта программа с деятельностью собственно корпорации Сороса, с приобретением крупных активов внутри существующего социума (см., например, дело «Связьинвеста»). Очевидно, что закрытая мораль корпорации и показательно открытая к дискуссии гражданская позиция «Открытого общества» не имели ничего общего – ни с точки зрения морали, ни с точки зрения целеполагания.
Очевидно, что целью корпорации является выгода, а целью союза граждан – общественное благо. Очевидно, что общество не равно корпорации, и корпорация успешна лишь в том случае, если ставит свои интересы выше общественных. Очевидно, что корпорация функционирует постольку, поскольку ее информация, расчеты, планы закрыты от конкурентов, а открытое общество является таковым до той поры, пока открыто для каждого. Очевидно, что мораль гражданского общества подразумевает равенство, а мораль корпорации – иерархию.
Возникает вопрос, который следует задать не только в отношении «Открытого общества» и Сороса, но в отношении принципиальной комбинации «корпорация – демократическое общество». Вопрос прост: что находится внутри чего? Корпорация ли встроена внутрь открытого общества (читай, демократического государства) или наоборот – демократия встроена внутрь корпорации. Что было раньше: яйцо или курица? Возникает своего рода силлогизм: открытое гражданское общество существует внутри недемократического мира, и существует это открытое общество на деньги корпорации, а корпорация есть воплощение тоталитарного государства. То есть тоталитарная модель, встроенная внутрь свободного общества, помогает этому обществу выживать в тоталитарном мире. Есть от чего спятить – вот мир и спятил. Что в этой конструкции является мотором, а что оболочкой?
Корпорация и не могла бы функционировать, не воспроизводи она в своей структуре тоталитарное общество. Никакому демократическому идеалисту не придет в голову, что он может (на правах избирателя) дать совет председателю «Газпрома» или «Дойче Банка», как лучше распорядиться своими средствами. Гражданину лишь позволено, затаив дыхание, наблюдать за решениями мудрых профессионалов и ждать, как изменится его судьба от падения или взлета акций. Это, если называть вещи своими именами, совершенно рабское состояние – бесправное и жалкое.
Однако до недавнего времени (пока акции не пошли вниз) положение дел не вызывало протеста, не казалось, что логика хромает. Более того, у представителей среднего класса теплилось соображение, что тоталитарные решения корпораций таинственным образом обеспечивают их свободу внутри гражданского общества. Говорили примерно так: ну, они там в корпорациях узкие профессионалы, решают финансовые вопросы, это нас не касается, наше право – голосовать за свободу в целом. И этот плохо сваренный компот называли открытым обществом. А то, что одни люди владеют жизнью других, то, что ревнители равенства находятся на зарплате у адептов неравенства, – это обстоятельство как-то не обсуждалось.
Возник поистине водевильный курьез: гражданин может почувствовать себя таковым (то есть имеющим право на свое мнение, свободу выбора, совести и прочее) только при условии функционирования такой общественной модели, где его мнение не значит решительно ничего. Он не вправе знать (и не знает), куда главы корпораций кладут его деньги; он не может знать (и не знает), какой будет его завтрашний день; он не в состоянии узнать (и ему никто никогда не расскажет), каковы перспективы у страны (ресурсов, земель, недр, сокровищ), где он объявлен равным прочим гражданам. Собственно говоря, проделан нехитрый трюк: гражданину представили общество как систему взаимосвязанных корпораций – в одни он вхож по праву рождения, в другие допущен как служащий, в третьи он попадает, если нуждаются в его голосе.
Гражданину объясняют, что государство – это тоже своего рода корпорация, и вот в ней он имеет право голоса наряду с миллионами таких же, как он. А нефтяная промышленность – это корпорация иная, там он права голоса не имеет. Финансовая компания – это тоже корпорация, где его участие строго лимитировано, а его голос («хочу, чтобы деньги вложили в детские сады, а не в коммерческую недвижимость!») не принимается в расчет. Отважиться на обобщение, спросить, существует ли доступ сразу во все корпорации, в конце концов, в государстве людей с равными правами все должно открыто дебатироваться, – спросить такое гражданин не решается. Ему объяснили, что главное – это приобрести акции гражданского общества равных, а вот какова реальная цена акций – не сообщили.
Откажись от бесплатной медицины, откажись от пенсии, купи немного свободы! Гражданин смутно подозревает, что его надули. Государственная корпорация находится в одном холдинге с другими корпорациями, и при крахе нефтяных акций обесценятся и акции правовые. Гражданину только предстоит это открыть, когда его инвестиции в государственную корпорацию окажутся равными нулю, и его призовут поучаствовать в последней корпоративной вечеринке – то есть сдохнуть на войне. Сплошь и рядом мы наблюдаем процесс неминуемого превращения гражданина в пушечное мясо: Цхинвали или Газа – последние иллюстрации.
От корпоративной гибели гражданину никак не отвертеться потому, что он подчиняется законам рода, государства, племени, гражданского общества, наконец, – эти акции его купить обязали, по ним он и должен платить. И кредиторы спросят строго! Ты пользовался нашим светом, водоснабжением, смотрел телепрограммы, наблюдал, как лидер страны жмет руку газовому барону, ходил на демонстрации? То-то, брат, ты жил в обществе, эти акции ты приобрел. Изволь теперь подставить живот под пулю.
Гражданин – заложник истории, а сегодняшняя история управляется корпоративными интересами. Властвует сегодня тот, чья корпорация вовремя сбросила ненужные акции племени, культуры, гражданского общества – как заведомо убыточные. Властвует тот, кто отменил внутри своего производства общечеловеческие законы. Правящий класс люмпен-миллиардеров, независимых от истории, культуры и народа, легко распорядится жизнью тех, кто еще связан привычными узами родства.
Неоплатоники играют на повышение
Историю подчас представляют как соревнование открытых и закрытых обществ, в частности, известная концепция Поппера предлагает нам увидеть историю как оппозицию открытого общества и его врагов (имеются в виду тоталитарные концепции бытия, куда включены платоновская модель и марксистская утопия). Считается, что развитие цивилизации вытесняет вредные утопии на окраины мира, а просвещенный центр весь охвачен демократией, воплощенной в рыночном соревновании.
Это дихотомическое мышление стало особенно популярно в последней трети ушедшего века, все события «века крайностей» (по Хобсбауму) трактовались в зависимости от того, насколько они продвигали общество прочь от тоталитаризма к свободе. Представитель среднего класса почувствовал себя венцом творения – он был умнее Маркса и прогрессивнее Платона. Именно он, представитель среднего класса, отдал свой голос за изничтожение тоталитарной модели общества – к вящему торжеству прогресса.
По окончании двадцатого века приходится констатировать, однако, что платоновскую модель никто не отменял, риторика оказалась фальшивой.
Карл Поппер поспешил объявить платоновскую республику врагом открытого общества – на деле более преданного друга демократии не сыскать. Платоновская модель была имплантирована в тело демократического государства – как условие его жизнеспособности. Открытое общество охотно мирилось с тем, что финансовая система фон Хайека следует платоновской теории припоминания: наши денежные знаки есть тени чужого благополучия. В основу финансовой, оборонной, социальной функции демократии, разумеется, положена модель идеального закрытого государства – просто эта тотальная модель как бы подчинена общей концепции свободы.
Так, например, аппарат КГБ, формально поставленный на службу демократии, представляется гражданам не столь страшным. Допустим, деятельность нефтяного концерна осуществима только при условии строгой диктатуры руководства – но по видимости эта диктатура локализована, ограничена стенами компании. По сути, мы наблюдаем, как сотни платоновских государств (т. е. корпорации, трасты, компании, концерны, министерства) обеспечивают потребности демократического общества. И как бы могло быть иначе – в перенаселенном мире?
Управлять огромной империей, используя старые методы – неэффективно. К чему забота о бесполезном в производственном отношении населении? Мобильная корпорация даже в отношении народонаселения соответствует греческому полису, и примерно равна платоновскому государству (5040 человек, по идеальному предположению философа). Управлять конструкцией легко, регулировать власть удобно.
Эмоции проявлять в пределах корпорации возможно – на мир их тратить нелепо. Сочувствие, милосердие, взаимовыручка, солидарность – все эти коллективистские чувства функционируют на уровне корпоративного сознания, а перенесенные на многомиллионную страну – не работают. Регулировать нужды пяти тысяч наемных служащих удобнее, чем регулировать жизнь миллиарда индусов или даже ста тридцати миллионов русских.
Поди, пересчитай этих никчемных бабок! Попробуй вникнуть в нужды стариков и бомжей! Корпорация осуществляет отбор лучших (совсем как в Спарте, которую Платон и брал за образец), строит их так, как надо для дела, а сотням миллионов прочих граждан дают понять, что это маленькое платоновское государство работает не для своего удовольствия, но на благо всего общества.
Это абсолютная неправда. Корпорация есть самодостаточный организм: она питается обществом, но не отдает обществу ничего – кроме иллюзий. Сотни миллионов людей чувствуют себя свободными гражданами свободной страны при том лишь условии, что они функционируют в отведенных для них рамках небольшого тоталитарного государства – корпорации. В качестве одного из ста миллионов ты имеешь равные со всеми права, и права эти не стоят ни шиша; в качестве одного из пятнадцати тысяч работников «Дойче Банка» ты – уверенный в себе член общества. Лишь будучи винтиком и рабом современного платоновского государства, гражданин может объявить себя членом открытого общества. И другого способа не предусмотрено.
Государство корпорации строго разделено по платоновским стратам. Властвуют старейшины (авторитеты, паханы, генералы, директора – в каждой корпорации глава называется по-своему), их решения охраняют стражи (полиция, служба безопасности, фискальные органы), их эстетические вкусы обслуживает страта ангажированных культурных деятелей (по Платону – поэты), а производство осуществляется вынесенным на периферию общества простым населением. Нет нужды говорить, что доказавшая свою эффективность модель корпорации постепенно усваивается всем народом – на разных уровнях восприятия. Иными словами, мораль закрытого общества постепенно сделалась общеупотребимой – и слилась с моралью демократии, подменила ее.
Разумеется, оболванивание граждан в интересах наживы не имеет ничего общего с утопией Платона. Парламент, советы, министерства сделались придатками корпораций, общественное благо и справедливость (являвшиеся целью Платона) списали в акции государства и обесценили, корпоративное государство Муссолини постепенно подменило платоновскую республику – так же неумолимо, как некогда сталинский Гулаг вытеснил из истории утопию Маркса. Сегодня можно констатировать, что утопию Маркса использовали при строительстве восточного казарменного социализма, а утопия Платона эксплуатировалась западными демократиями и была доведена до вульгарного практического воплощения.
Осознать, что фундаментом демократического общества является тоталитарная платоновская республика – неприятно, но согласились же мы с тем, что Колыма и Магадан построены по чертежам Маркса? Отчего бы светлое здание демократии не построить по чертежам Платона? И как, собственно говоря, могло быть иначе? Разве Гегель, Ницше и Хайдеггер не составили подробный сценарий такого строительства?
Исторический процесс представал в нашем воображении как противостояние демократии и тоталитаризма, как оппозиция варварства и цивилизации, как соревнование открытых и закрытых моделей поведения. Досадно, что эти театральные борения отменили. Билеты на представление обесценились, как акции банков. Почти достроенная Вавилонская башня рассыпалась в очередной раз.
Мораль корпораций
На заре перестройки мы имели возможность наблюдать, как корпоративная мораль подменяла собой общественную. Именно корпоративную мораль воплощает бандитский жаргон, подменивший «закон» – «понятием». Именно так, то есть «по понятиям», существует корпорация, стоящая выше морали общества, – так живет, например, корпорация современного искусства. Не объяснишь же всякому зрителю, почему полоски и бантики лучше, чем портреты, – внутри корпорации приняты данные понятия, к нуждам реального общества это не относится никак.
Мы давно интересуемся не тем, что художник сказал миру (много ли сообщили миру Херст, Кабаков, Уорхол?), но тем, насколько данный менеджер корпорации успешен в коммерческом отношении. Искусство в наше время пошлое и пустое – но это лишь с точки зрения обывателей, которые ждут от искусства свершений. А с точки зрения корпоративной – у нас актуальное, мейнстримное, прогрессивное искусство. Так же, по внутренним понятиям, живет корпорация политиков – не станешь же прислушиваться к мнению избирателей, если надо бомбить. Существуют иные, не внятные толпе, соображения. Корпоративные. Именно так, по собственным понятиям, функционирует корпорация банкиров – пойдите, пересчитайте виртуальные деньги: сказано дурням, что деньги в принципе есть, и плебеям надо это понимать.
Не важно, что художник хочет сказать обществу; не важно, кто из политиков мерзавец; не важно, что банки врут, – важно соблюсти внутренние правила корпорации. Существует корпоративная этика – она не имеет отношения к этике общественной. Формально институт корпорации отсылает нас к средневековым гильдиям, однако гильдии представляли средневековое общество, а корпорации не надо никого представлять, кроме самой себя. Она сама – общество, идеальная модель мира.
Армия, наука, искусство оправдывают свое существование не служением обществу, но тем, насколько данная корпорация успешна. Очевидно, что война России с Грузией не принесла (и не собиралась) никакого общественного блага, мы оцениваем ее результаты с точки зрения менеджмента: удалось ли удержать сползавшие цены на нефть.
Институт Госбезопасности оправдывает свое прозвище «контора» тем, что из инструмента государственной власти превратился в самостоятельную коммерческую единицу, успешную корпорацию. Не только профессия, но и социальный статус сделались условием создания замкнутой социальной страты. Российская интеллигенция стала не совестью нации (как в девятнадцатом веке), не прослойкой (по определению советской идеологии), но корпорацией. У интеллигенции возникли свои корпоративные интересы, корпоративные обязательства, корпоративная честь. Оперируя по привычке общечеловеческой моралью, интеллигенция оценивает свои выгоды и приобретения с точки зрения морали корпоративной. Одно это ставит под вопрос возможность анализа нашего времени – критерии утрачены.
Хорьки под ковром
В великой войне западных демократий (1914–1945) победили не сами общества, но их ядра, встроенные внутрь демократических государств тоталитарные образования – корпорации. Программа корпоративного развития мира, одобренная некогда Пием XI как противодействие социалистической программе, оправдала себя вполне. Победили не коммунисты и не фашисты, но те, кто удачно вкладывал средства в их борьбу. Еще не пал Мадрид, еще летчики легиона «Кондор» не разбомбили Гернику, еще троцкистов, сражавшихся в интербригадах, не законопатили в Магадан – а совместный испано-германо-американский концерн по разработке недр уже существовал, и продолжал успешно существовать в течение всей мировой войны.
При чем тут политические взгляды – эти глупые акции уже никто не берет! Ни Сименсы, ни Круппы, ни Филиппсы не остались в проигрыше, в проигрыше остались граждане, владевшие акциями национальной независимости. Ни могущественный концерн ИТТ, подмявший латиноамериканский континент, ни нефтяные концерны, основанные Англией и Америкой на территории Палестины, никак не страдали от баталий и политических противоречий своих вкладчиков. Бойкая торговля англосаксонских демократий с Франко никак не мешала демократической риторике, а по поводу торговых операций в Чечне и в Ираке написано предостаточно.
Сказанное выше не имеет никакого отношения к конспирологии и теории заговоров. Да, власть сегодня сделалась анонимной, и сызнова напоминает борьбу под ковром – просто грызутся сегодня особи меньшего размера, не бульдоги, а хорьки. Однако заговора не существует – его и не может существовать, поскольку нет ничего, что можно было бы свергнуть. Хорьки сами не знают, что сделают в следующий момент: укусят соседа, полижут ему лапу или украдут корм.
Демократия обанкротилась, но виноватых нет.
Случившееся имеет вполне философскую природу, не детективную. Завершился естественный процесс жизни тоталитарной утопии внутри гражданского общества, мотор разрушил машину. Сызнова подтвердилось торжество идеи над бренным телом. В социалистических странах свободолюбивые идеи Маркса, как ни искажали их марксизмом-ленинизмом, подорвали казарменную социалистическую действительность. В капиталистических странах – тотальная платоновская концепция разрушила демократическую оболочку. В обоих случаях пострадало общество. Замысел Вавилонской башни, Интернационала, Глобализации – воплощения как не имел, так и не имеет.
История сегодня представляется огромным пустырем, по которому расставлены гигантские грохочущие машины корпораций. Пугающие громады высятся в чистом поле, лязгают шестеренками, плюются огнем и бензином. Меж ними бродят неприкаянные люди, пытаются собраться в общество и договориться. Каждый сжимает последнюю бесполезную акцию – право быть человеком. Выписал эту бумажку не Газпром, и реальную стоимость этой акции мы узнаем, лишь когда предъявим ее святому Петру.
