(Окончание. Начало в №№ 1,2)
Немного осмотревшись, я отправился искать работу. Мой завод, откуда я ушёл на фронт, был уже в Липецке. По настоянию родителей я поступил в металлургический техникум. Через год отца освободили от трудовой повинности, и он стал работать главным бухгалтером окса металлургического комбината. А мама продолжала учительствовать. Жили мы тогда в Белорецке на Советской улице в небольшом флигеле, занимая одну комнату. Обстановка в квартире была бедной. Две металлические кровати, видавший многое комод, старинный, обшарпанный стол, неизвестно откуда у нас взявшийся и проехавший с семьёй Уфу, Дюртюли, Иглино, четыре венских стула и на стене в огромной раме портрет Иосифа Виссарионовича – вот и всё, что у нас было.
Правда, обстановку завершала охапка сена у порога, на которой уютно располагался телёнок. При этом относительную чистоту мама поддерживала, а вот со специфическим запахом бороться было трудно. В таких домах-хлевах в то время жили многие белорецкие семьи, потому что коров держало почти всё городское население. Коров не имели только разве что больные или одинокие люди, самые большие чиновники, очень бедные и те, извините, у кого голова была затёсана не с той стороны.
Вспоминаю одну встречу. На нашей большой улице коровы не было только у уборщицы в горисполкоме Моти. Она без мужа воспитывала двух малолеток. И ухитрялась держать козу, которая кормилась возле нашей коровы. И вот где-то через десяток лет после войны я случайно оказался на родной улице и встретил бывшего соседа. Его жена как-то совершенно серьёзно рассказывала соседкам, что её корова такая, «каких не бывает». Во время войны, мол, она давала не молоко, а чаще всего масло. Все смеялись, но этот рассказ почему-то запомнился, потому я и спросил встреченного соседа:
– Дядя Миша, а как поживает ваша рекордсменка?
Он, чуть улыбнувшись, с огорчением ответил:
– У нас ведь, Юра, теперь в улице никто коров-то не держит. Вот только у Моти коза...
Но возвратимся в послевоенный сорок шестой.
Мы были все дома, когда в дверь легонько постучали, и в комнату вошли двое мужчин. Один высокий, очень видный, в кожаном реглане, пыжиковой шапке и белых фетровых валенках (это всё я, правда, разглядел уже потом). Другой был щупленьким пареньком. Мне даже сейчас неудобно за нашу обстановку, уж больно она контрастировала с обликом вошедших. Тогда мы с папой были просто ошеломлены, когда увидели, как мама с криком повисла у вошедшего на шее. И они оба навзрыд запричитали:
– Ванечка, родной ты мой Ванечка, мой ты... О-о-о-ой, Ваня...
– Женюрка, девочка ты моя. Колибри ты моя родная. Ну, хватит плакать, видишь, я спокоен, успокойся и ты.
А у самого из глаз лились слёзы, и он не говорил, а как-то выводил рулады.
Когда волнение чуть улеглось, мама срывающимся голосом произнесла:
– Панка, Юра, да ведь это же Иван Иванович, мой спаситель и попечитель, мой второй отец.
Это был мамин дядя Иван Иванович Мячин с сыном Юрием. Не успели сесть за стол, как Иван Иванович сразу начал говорить о сыне. Видно было, что он в нём души не чает и восторгается им.
– Мы Юру дома зовём Люся. Сейчас он учится в Ломоносовском университете. Великолепно говорит по-французски, ведь его бабушка-то француженка.
А Люся всё принюхивался.
– Учится Люся великолепно. На параллельном курсе учится Светлана Сталина, и Люся, будучи редактором стенной газеты, не раз её критиковал, – всё говорил и говорил Иван Иванович.
Люся успел вставить:
– Да девчонка она ничего, только взбалмошная немного и любвеобильная.
Потом он ещё что-то рассказывал про Светлану, а мы, слушая его, поражались его смелости и почему-то ему не верили. А я по-хорошему ему завидовал. Правда, этакая светская развязность и благоухание дорогого одеколона мне не импонировали. Время было трудное, а Люся был как шоколадка в конюшне. Я ему, наверное, тоже не особенно понравился. По сравнению с ним, изнеженным барчуком, я был уже фронтовиком, раненым, прошедшим огонь и воду. А были-то мы с ним почти однолетки.
Но Люся оказался чудесным парнем и большим умницей. Позже мы написали друг другу по паре писем и разошлись. Только помню, что тогда у нас он артистически развёл руки и выговорил:
– Папа, неужели и ты здесь родился?
Меня это весьма задело.
Иван Иванович Мячин в тридцатые годы работал заместителем директора Белорецкого сталепроволочного завода. В последнее время был начальником какого-то главка, располагавшегося в Свердловске. На этот раз, словно предчувствуя что-то, Иван Иванович решил проехать по местам, где когда-то жил и работал, навестить Мячиных, Куренёвых, Ранневых, Свистуновых...
Когда же вскоре Иван Иванович возвратился в Свердловск, то собрал близких и, как нам рассказали, вышел из-за стола и умер. А совсем недавно нас известили о смерти в том же Свердловске известного драматурга и журналиста Юрия Ивановича Мячина, Люси.
Закончив техникум, я начал работать в производственном отделе сталепроволочного завода, а затем стал заместителем начальника отдела сбыта металлургического комбината, чему и отдал пятнадцать лет. В 1967 году решением горкома партии и согласно приказу министра меня утвердили в должности заместителя директора Белорецкого завода тракторных рессор и пружин.
Все плохое, казалось, было позади. Ан нет, напомнили о себе фронтовые болячки. Обострилась язва желудка, не стали давать покоя головные боли – память о фронтовом ранении. Ни длительные пребывания в больницах Белорецка и Уфы, ни домашние процедуры боли не убавляли. А тут ещё не на шутку разболелось контуженное ухо.
Так я оказался в кабинете врача, которого в народе называют «ухо-горло-нос». Отоларинголог осмотрел моё больное ухо и как-то уж очень быстро исчез из кабинета. И тут же появились две дюжие санитарки, которые предложили мне лечь на кушетку. Когда я выполнил эту просьбу, одна из крепких женщин оказалась у меня в ногах, а другая пристроилась возле груди.
Неожиданно в кабинет прямо-таки влетел врач с громадной, как футбольный мяч, резиновой грушей. Я не успел вникнуть в суть происходящего, но мгновенно сообразил, что сейчас будет очень больно. А доктор уже приставил к моему уху «клизму» и обеими руками на неё нажал. Это уже потом он объяснил мне, что так через барабанную перепонку в больное ухо вводят антибиотик. Но тогда я просто взвыл от дикой боли и, раскидав тётушек, рванул из больницы. Не знаю, много ли пенициллина попало в ухо, но болеть оно перестало.
Не могу не рассказать о самом докторе, человеке с удивительной судьбой, заслуженном враче республики Закии Канафеевиче Канафееве. О себе он поведал мне однажды сам. Мы сидели на берегу Белой. Река тихо журчала на плёсе и рокотала на перекатах. Высоченные скалы обрывались прямо в воду. Было так тихо, что стало слышно, как у противоположного берега хлопотливая норка учила плавать своё потомство. А Белая буквально кипела от рыбы.
Закий Канафеевич быстро поймал несколько голавлей и мастерски сварил уху. Такой я не ел ни до, ни после. Конечно, не обошлось без традиционной стопки водки. Когда мы выпили, то разговорились. Я воспользовался случаем и поблагодарил собеседника за удачно сделанную незадолго до этого операцию моей дочери Наташе. Постепенно зашла речь о семьях, работе и, конечно, войне.
Я что-то рассказывал о себе и фронте и вдруг заметил, что Закий Канафеевич о чём-то напряжённо думает и как бы даже меня не слушает. Я умолк. Он уловил эту перемену в моём поведении и быстро сказал:
– Я с удовольствием тебя слушаю и даже больше – я тебе завидую.
Тут уже умолкли мы оба. Потом выпили ещё по рюмке, и Закий Канафеевич рассказал о своей военной судьбе.
– Начало Отечественной я встретил на Украине начальником госпиталя. И сразу же попал в окружение, а потом в плен. Один лагерь, другой. Каждый день на плацу из строя вытаскивали еврея, командира или коммуниста и тут же расстреливали. За отказ работать в немецком госпитале я был тоже приговорён к расстрелу, но чудом остался жив. Потом были страшные каменоломни на северо-востоке Германии. Изнурительный труд, издевательства, голод, беспощадная расправа с непокорными и окончательно ослабевшими.
Я был физически очень выносливым человеком, к тому же врачом, и понимал, как можно сохранить силы. А работа на каменоломне, где надо было вручную разбивать огромные глыбы и носить их, вытягивала последние.
Он немного передохнул и продолжил:
– Сейчас я, кажется, в таких условиях не протянул бы и месяца. А там были годы.
Доктор закурил.
– Это ужасно тяжело не только переживать, трудно даже вспоминать об этом. Я завидую тебе и всем тем, кто был на передовой. Не моя же вина, что нас сдали в плен, откуда я трижды пытался бежать, за что был нещадно бит и приговорён к расстрелу.
На берегу повисла тягостная тишина. Наконец, мой собеседник успокоился.
– Среди пленных в то время ещё не было русских. А ведь русский – это уже земляк. Было много поляков, французов. Общались на немецком, который в плену основательно освоили. Однажды у меня не хватило сил поднять камень. Охранника, к счастью, рядом не было, и я смог немного передохнуть. Было нестерпимо жарко, в висках стучало. Я остановился у группы пленных, которые тоже воспользовались возможностью перевести дух. И вдруг вздрогнул, услышав, как кто-то из пленных сказал:
– Деньги есть – Уфа гуляем, денег нет – Чишма сидим.
Как врач, я понял, что у меня начались слуховые галлюцинации, проще говоря, «поехала крыша». Взяв себя в руки, я подошел к сидевшим поближе и по-русски спросил:
– Кто сейчас сказал про Уфу?
Тотчас один из пленных вскрикнул и упал. Оказывается, он тоже испугался. Так наконец-то я нашёл земляка. С ним мы сдружились и старались держаться вместе. Он оказался из числа интернированных в 1939 году из Западной Белоруссии в Уфу. Там мой новый знакомый услышал и запомнил эту распространённую местную поговорку. В Уфе его призвали в армию, волею судьбы он тоже оказался в плену...
Я почти два десятка лет проработал заместителем директора Белорецкого завода тракторных рессор и пружин, успев за это время закончить вечернее отделение института. И если бы меня не свалил инфаркт, то, возможно, я бы трудился и до сих пор.
А теперь о самом личном.
Вскоре после возвращения с фронта на танцах во дворце культуры я познакомился с очень красивой женщиной. Менее чем через месяц она стала моей женой. Саша работала зубным врачом.
С моей Сашей мы прожили большую и счастливую жизнь. После смерти старшей дочери Саша заболела диабетом, и он съел эту цветущую красавицу. Обе наши дочурки Ляленька и Натулька походили на мать, такие же красавицы с копной великолепных волос.
У меня есть музыкальный слух и музыкальная память. Но, как говорят, голос меня не слушается. Всегда любил и люблю хорошую музыку, классика она или эстрада. Ляленька начала заниматься в музыкальной школе еще в первом классе. Дома тогда не было пианино, и она ходила играть по вечерам в детский сад. Как-то я пришёл за ней, а она сидит за пианино и заливается слезами: не получается домашнее задание.
Чтобы как-то её успокоить, я попросил сыграть ещё раз при мне. Она исполнила что-то непонятное и неблагозвучное, так как не могла схватить лейтмотив. А я не знал нот и тоже не мог понять совершенно незнакомую мелодию. Мне было обидно за себя и очень жалко Лялю.
А она, с надеждой глядя на меня, перестала плакать и продолжала исполнять что-то несуразное. Вдруг я уловил едва знакомое, стал прислушиваться и понял, что она играет «Застольную». Я сразу же напел мелодию, потом спел со словами. Ляля сразу поняла и тут же начала играть, да так хорошо! Мы начали хохотать и, успокоившись, счастливые и довольные друг другом, отправились домой, во весь голос напевая: «Ей, ей, Бетти, нам грогу стакан!»
Позже Ляленька, учась в Магнитогорском пединституте, дирижировала студенческой капеллой во Дворце съездов в Москве. После тяжелейшей операции она умерла через год после окончания института, вспыхнув и погаснув как звёздочка.
Мы иногда приставали к Натульке, как, наверное, и многие родители, забывая о том, что перед нами не кукла:
– Лапонька, кого ты любишь больше всех?
Или:
– Натулька, ты чья? – имея в виду мамина, папина, бабушкина. Ответов было столько же, сколько и вопросов, и чаще всего разных. И хотя ребёнок поддерживал обстановку улыбкой, часто лукавой, для него ответ был далеко небезразличным. Ведь он уже полюбил всех, а тут заставляют среди них выбирать! И пока дитё играло и не думало о выборе, ответы были разные, но стоило ему понять, что он ВСЕХ любит, а все любят его, выбирать среди них «самого» стало труднее, и оно стало искать выход, становясь перед дилеммой. И вот, когда на наш вопрос «Ты чья?» прозвучало радостное: «Всехина!», мы поняли, что творилось с ребёнком. Ведь это была её первая Эврика! Только тогда мы догадались, что ребенок, если не мучительно, то, по крайней мере, напряженно думал, искал и принимал ответственное решение. И для него это перестало быть игрой, как для нас, взрослых, в чём мы и убедились, когда услышали радостное восклицание. И теперь ребёнок мог снова играть, ибо он нашёл решение трудной задачи, а нам было просто неловко и стыдно за наши, мягко говоря, несерьёзные игры.
Часто происходит и гораздо проще, ребёнку надоедают не совсем умные вопросы, и он отвечает невпопад. Мой двухлетний племянник решил этот вопрос смешно и вполне продуктивно, ответив на него:
– Мясю.
Наталья в трёхлетнем возрасте была уже знатоком корешков книг. Около полки она уверенно называла их:
– Гогыль, Иван Золя.
Очень нравился ей Шиллер, так как тома были сплошь позолоченными.
Дед безумно любил Натулю, баловал её и не давал в обиду. Да её, собственно, никто и не обижал. Наташа отвечала деду полной взаимностью и в обиду его тоже не давала.
Мама моет полы. Из спальни выглядывает заспанная, улыбающаяся Натуленция, но вдруг хмурится и звенящим от обиды голосом спрашивает:
– Ты зачем это дедуськиным кальсён пол моешь?
У нас была патефонная пластинка с детской песенкой «Как у бабушки-старушки в печке жарятся лягушки». Там были ещё слова: «Яшка парень очень ловкий, захватил себе головки». Наталье песенка нравилась, и она часто её напевала. Однажды к нам зашёл хороший приятель Яков Максимович. Мы сели играть в шахматы. Вбегает Наташа. Мы их тут же познакомили.
Яков Максимович «пропел» в адрес девочки дифирамб, а она, не оставаясь в долгу, ответила полным к нему расположением – внимательно поглядела на него ясными глазами и, дружить так дружить, спела:
– Яшка парень очень ловкий...
Яков Максимович с кислой улыбкой повторил совой акафист о данных девочки, а мы, смущенные одарённостью дочери, наперебой стали приглашать почаще заглядывать. А когда она стала чуть постарше, у неё появилось необычное для девочки увлечение. Среди одарённых людей есть Великие, Крупные, Незаурядные. А вот Наталья Юрьевна была Известным вратарём в хоккейной сборной нашего двора.
Наташа была смелой и сильной девочкой, и все мальчишки знали, что она сумеет дать сдачи. Единственным, кого она боялась, был драчливый петух тестя. Он внезапно нападал, сильно клевался и бил крыльями. Наталья носила красную шапочку, и от этого петух становился ещё агрессивнее. Проходу ей он не давал.
Как-то дед пригласил её в гости на курник. Наташа уселась за стол и принялась за пирог. В это время дед решил её порадовать и сказал, что пирог из ТОГО петуха. Наташа поперхнулась, ей сделалось плохо, и с тех пор она курятину не ест.
Наташа, как и Ляля, закончила Магнитогорский пединститут и затем стала преподавать в Белорецком педучилище. Её муж Алексей Александрович Останин работает сейчас на Белорецком металлургическом комбинате заместителем главного инженера. Это очень порядочный человек, он чудесно играет практически на всех струнных музыкальных инструментах и великолепно поёт. Не отстаёт в этом от него и Наташа.
Первой у них появилась Женечка, потом Кирилл. Вы, возможно, заметили, что в нашем роду Александры, Кириллы, Евгении. Женюра в детстве очень много читала и сейчас любит это занятие. Но тогда она сначала заставляла читать себе. Были у неё любимые вещи, которые она знала наизусть и по памяти рассказывала целые главы. И мы просили пересказывать их своими словами, но она этого ещё не понимала и говорила до тех пор, пока не забывала какого-то слова. Посидит несколько секунд, заведёт глаза кверху, пошепчет снова слово в слово до конца или до следующей заминки. Она доводила всех до хрипоты, заставляя читать или слушать о том, как «курица-красавица у меня жила».
Она была ещё маленькой и любила спать в большой кровати с родителями, иногда оставляя следы своего пребывания. Её поругивали, а когда однажды пригрозили, что в постель её больше не пустят, она, убеждённая в своей невиновности, невозмутимо заметила:
– Дело-то житейское!
Как-то, когда она сидела у отца на коленях, зашёл сосед и заметил в шутку:
– Женечка, это же и не папа вовсе!
Женюра, ухмыльнувшись, ответила:
– А джансы-то!
Женечке было годика четыре. Мама в шутку спросила её, сколько будет, если к одному прибавить два, и та с ходу ответила. Наташа задачу усложнила и снова получила правильный ответ. Алексей не поверил рассказу жены и вскоре сам убедился, что Женя отвечает правильно. Он, поражённый, спросил дочь:
– Как же ты решаешь даже не загибая пальцы?
И услышал в ответ:
– Эх ты, папа, я же по зубам считаю!
Молочные зубы у неё были редкие, вот их она и использовала как счётные палочки.
Женюрка очень любила в выходные находиться у меня на работе. В кабинете было несколько телефонов, много бумаг, ручек и карандашей, счётная машинка, простые счёты, на которых я работал быстрее, чем на электронике. Всё это внучке было интересно, и, пока я занимался, она эксплуатировала всё хозяйство. Рисовала, рассматривала, расспрашивала меня. При этом проявляла колоссальную работоспособность – она непрерывно бомбардировала меня вопросами, одновременно рисуя. И просто так отвязаться от неё было невозможно – внучка старалась добиться полной ясности ответа.
Любила звонить домой, хотя сама набирать номер ещё не умела. Особенно ей нравился прямой директорский телефон, так как он был без диска. Но главное – «там сидел директор!». Я сказал ей об этом, чтобы исключить возможность использования его внучкой.
Но однажды, после минутной отлучки из кабинета, я обнаружил, что Женя с любопытством рассматривает трубку того самого телефона, пытаясь увидеть, где же сидит директор. Заметив меня, она сразу брякнула трубку на рычаги и заревела. Но к этому аппарату потеряла всякий интерес.
Как-то меня пригласили выступить на местном телевидении. Женька сидела у экрана и ждала меня. Когда я появился дома, то она очень удивилась, так как надеялась, что я выйду из телевизора. И только тогда я понял, почему она заглядывала в трубку директорского телефона. Да ещё и спросила меня, почему директор такой маленький, что помещается в ней.
Однажды в начале апреля мы с ней пришли на завод утром. Сначала мы несколько раз позвонили домой. Работы у меня было много, и я с головой ушёл в неё. Женя подошла ко мне и спросила, пойдём ли мы в столовую, которую она посещала с удовольствием, так как её там знали и персонально угощали.
Вернувшись из столовой, мы ещё немного поработали в кабинете и пошли домой. Автобуса долго не было, и уже начало смеркаться. Я ещё думал о делах, когда Женя вдруг сказала:
– Ну, дед, дома сейчас суматоха!
Я сразу вернулся в действительность, взглянул на часы и понял, что внучка права. А дома была не просто суматоха, а настоящая паника: все домочадцы разбежались искать нас. Нам здорово досталось.
Позднее я оценил смысл сказанного Женей: в её возрасте – и такая ответственность. А мы зачастую боимся доверять большое дело вполне самостоятельным тридцатилетним людям.
Женя училась в школе, где математику преподавал Роман Григорьевич Хазанкин. В составе команды белоречан она участвовала в Международном математическом турнире в Болгарии и привезла оттуда серебряную медаль. А потом сама возила ребят на турнир в Польшу.
У Женюрки сейчас уже два сына – Санечка и Егорушка. Она сама получила высшее образование. Муж Дмитрий свободный художник, и живут они в Москве.
Родители моего зятя Алексея Александр Иванович и Нина Петровна Останины из Верхнеуральска. Дом их стоял в Форштадте рядом с каширинским. С братьями Кашириными Александр Иванович дружил. Когда их арестовали, Останина стали вызывать на допросы, нашли даже во Владивостоке, где он служил в армии, и «потеряли», только когда он ушёл на фронт.
У Нины Петровны в белом казачестве служили два дяди-офицера, затерявшиеся в Гражданскую войну. Теперь многие пришли к мнению, что революция расколола Россию на два враждебных лагеря. Но для России все эти люди её сыновья, и она скорбит обо всех погибших в те годы.
Я меньше всего пишу о своих детях, внуках и правнуках, надеясь на то, что они в своё время продолжат эти воспоминания и напишут их продолжение.
В конце хочу поблагодарить свою вторую жену Ботову Людмилу Владимировну и её мать Зинаиду Степановну, которая воспитала такую дочь (так и хочется пошутить – «красавицу, спортсменку и комсомолку»).
Это она продлила мои годы и стала верным единомышленником во всех делах. Она Человек, и многие качества ей присущи, а главные из них – женственность, доброта и терпение. Она и ранима.
А если вы хотите знать, насколько она эрудированна, то прочтите книжку кроссвордов, соавтором которой она является. С её помощью подготовлена и вторая. Если вы хотите набрать полные лукошки грибов, посоветуйтесь с ней, и она скажет, где их взять, сама она грибы видит и под землёй.
Если вы хотите догнать её на дороге, когда она за рулём, то зря потеряете время.
Если вы, наконец, хотите узнать, как она готовит, то нужно лишь прийти, отведать и оценить сделанное её руками.
И, наконец, несколько слов о моей любимой сестре. Когда началась война, иногородних студентов из Москвы отправили по домам. Валя всю войну отработала в Белорецке на сталепроволочном заводе. А затем успешно закончила столичный институт народного хозяйства имени Г. В. Плеханова. Назначение получила на Сахалин. Мы, ссылаясь на нездоровье матери, обратились в министерство с просьбой «распределить» её хотя бы поближе к Уралу. Нашу просьбу удовлетворили, и Валя оказалась «совсем рядом» – в Карелии, на берегу Ладожского озера. Да так и осталась там на всю жизнь, работая главным бухгалтером Питкярантского целлюлозного комбината. Там она вышла замуж, обзавелась тремя сыновьями. Один из них стал кандидатом наук, а потом трагически погиб в Астрахани.
С сестрёнкой мы не встречались давно, но переписываемся регулярно.
Когда Валя работала в Белорецке на заводе, то получила предложение вступить в партию. На заседании парткома секретарь предложил ей подробно рассказать о том, за что исключили из ВКП(б) её родителей, и поинтересовался, какие выводы она сделала из этого факта.
На что сидевшие в кабинете услышали от Валентины:
– Кажется, сын за отца не отвечает. А вывод я сделала, – и после этих слов она круто повернулась и вышла из помещения парткома.
Учинивший допрос сестре позднее стал секретарём горкома. И однажды появился у нас в доме с предложением отцу восстановить членство в партии. Тот спокойно выслушал, а потом очень корректно, но настойчиво попросил больше его не беспокоить.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
«Конец» – это слово, которое весьма приятно прочитать в конце книги.
Поль Декурсель
В завершение своего скромного повествования хочу коротко сказать о главном. В канун 55-летия Великой Победы редакция газеты «Белорецкий рабочий» проводила конкурс на лучший рассказ о войне. Было предложено рассказать и о главной боевой награде. Вопрос оказался не так прост, как сначала думалось.
Когда я стал перебирать свои боевые награды, то подумал, что мой рассказ о главной из них будет таким.
Каждый из нас однажды оказывается в ситуации, когда надо подводить предварительные итоги жизни.
И, делая эту своеобразную ревизию прожитого, начинаешь понимать, что к этому своеобразному реестру побед, достижений и поражений надо причислять не только материальные знаки взятых в прошлом рубежей, но и нечто гораздо более весомое.
Первая главная награда, что была получена мною, это, конечно же, дарованная матерью жизнь.
Затем награда Родины-Матери, доверившей мне, в числе миллионов других её сыновей, защиту от супостата. А разве можно не включить в этот список возвращение домой с Победой и живым!
И только потом по степени ценности можно считать главными официальные признания за ратные и трудовые дела.
Скажу без бахвальства и совершенно серьёзно, что с пелёнок я получил понятие о чести, достоинстве и патриотизме. И старался, по мере сил своих, пронести их через всю свою жизнь. В этом главная заслуга моей матери.
Должен признаться, что, как это ни парадоксально, но именно от этих качеств я в жизни много раз страдал и имел массу, мягко говоря, неудобств.
У меня внучка Женечка и внук Кирилл, два правнука, Санечка и Егорушка, которые, как прадеды, деды и отцы, я верю в преемственность, достойно отслужат в нашей российской армии.
К числу своих главных наград я причисляю и рождение этих моих милых правнуков, да и всю свою жизнь. И есть ли среди всего перечисленного «самая-самая», честно говоря, я не знаю.
И последнее.
За всё нужно платить, и я старался хоть немного заплатить своим родителям этими воспоминаниями, чтобы они всегда были с нами, чтобы их жизнь продолжалась.
Я думаю, что наши потомки в своё время продолжат наш рассказ, и все мы опять будем жить.
Дай Бог память.
2000–2001 гг., Белорецк
