Иногда я бываю смущён тем, как выгляжу. Мне кажется, что я моложе своих тридцати с лишним. Вероятно, я неплохо сохранился. Может быть. В то же время, многие мои ровесники потолстели и уплотнились, а кожа их лиц стала грубой и складчатой. Жизнь берёт своё. Но если жизнь – это работа, то мой внешний вид говорит о том, что я от неё отлыниваю. У меня нет жены, хозяйства, я не ставлю на ноги детей и на мне не лежит груз ответственности за что бы то ни было. Я хотел бы скрыть своё дезертирство, но внешний вид меня выдаёт. Мои нежные щёки, тонкие пальцы, подтянутый живот… Это выглядит подозрительно. Это выдаёт мою невовлеченность во взрослую жизнь, которой все заняты. Меньше всего я бы хотел потревожить вовлечённых. Мне надо быть осторожным с ними. Прятать лицо в капюшоне, менять адреса проживания, всячески заметать следы. Но круг начинает сжиматься, как только я попадаю в новое место. Некоторое время они присматриваются, а потом отправляют ко мне разведчика. Он приходит в разных обличьях. Но я всегда узнаю его манеру. Его кривую улыбочку, попытки заглянуть мне в глаза. Появление разведчика – верный знак, что пора уходить.
ДО ТОГО, КАК НАЧАЛИСЬ ЧУДЕСА
Про личную жизнь Иисуса я знал мало. Кажется, с девушками у него было не очень. В их глазах он был неплохим парнем. Даже симпатичным. Однако его мистическая настроенность сбивала их с толку. Он говорил им, что объективной реальности не существует, что тяжеловесная материя сама выстраивается в соответствии с внутренними образами, надо лишь сделать их более плотными… Ну, вы же знаете, что девушки такого не любят. Особенно те, что помоложе. Вот если бы он показал им что-то. Тогда, может, да… Но в то время Иисус ещё почти ничего не умел. Я имею в виду, не только чудеса библейского масштаба, но и волшебство помельче. Кроме незначительной синхронизации внешних событий ему, кажется, ничего не удавалось. Девушки, разумеется, не принимали это всерьёз. Им нужен был результат, даже если он достигнут прозаическим способом. «Так в нашей жизни ничего не произойдёт», – говорили они. «Ну, погоди. Это же внутренняя работа. Это же тонкие настройки», – отвечал он. «А может, давай просто воспользуемся причинно-следственными связями?». «Не моё», – вздыхал он. «Тогда извини. Я не верю, что получится так как ты говоришь, – вежливо отвечали ему (всё-таки он был неплохим парнем). – Мы должны расстаться». «Хорошо, удачи тебе», – ласково говорил он. Сам себе думал: «Просто она решила выбрать обычную жизнь женщины среднего класса…».
И тем не менее, он верил. Он верил в чудеса, которые не происходили. Я познакомился с ним при неудачной попытке исцелить нескольких прокажённых где-то на границе с Ливаном. Дела у него шли неважно. Денег было мало, и ему уже стукнуло тридцать шесть.
ВНЕЗАПНЫЕ ПРИЛИВЫ НЕЖНОСТИ
НА ВЕРХНЕЙ ПОЛКЕ НОЧНОГО ПОЕЗДА
Когда я еду домой в поезде, ночью мне редко удаётся заснуть. Ворочаясь на плацкартной полке, я думаю о своём прошлом. О том, что со мной когда-то происходило... И время от времени мне удаётся испытать прилив нежности к самому себе, к тому человеку, которым я был в школе, институте… Меня это не сильно смущает. Я лежу тихо. Половина вагона храпит, и никому нет дела до того, что кто-то под рельсовый стук неслышно любит себя. «Ну вот. Дожили… – думаю я. – Похоже, у меня начинает развиваться нарциссизм, могущий привести к серьёзной личностной дисфункции». Но думаю лениво, без тревоги. Мне нравится эта нежность. К тому же, на данный момент я единственный, кто может дотянуться до этого неуклюжего, стеснительного, прыщавого парня и погладить его по голове.
Из цикла
«Время кулька»
ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ РЕКУ
Река делила город на две части. Правый берег считался центром. Его называли просто Город. Левый берег называли Левым берегом. Или просто Левым. Здесь располагался металлургический завод и спальный район, куда люди возвращались вечером после работы. «Чтобы жить», – думали они. «Для рекреационных мероприятий», – неслышно уточнял разум более высокого уровня. Руководствуясь данной целью, Разум построил на Левом длинные одинаковые дома для спанья, кинотеатр «Союз», вторую поликлинику, два спуска к морю, церковь архистратига Михаила, магазин «Жемчужный», памятник 130-й мотострелковой Таганрогской дивизии (для свадебных поклонений) и много-много железных и кирпичных киосков. Всё это позволяло вести здесь абсолютно автономное существование, без оглядки на правый берег. Но время от времени, лёжа на диване перед иссякшим телевизором, стоя в трусах на дырявом балконе, откладывая в сторону книгу или выходя из бильярдной «Москва» ещё не слишком поздним вечером, житель Левого ощущал тонкое неодолимое желание перейти реку и оказаться в настоящем Городе. В такие моменты он бессознательно переживал экзистенциальную неподлинность своей левобережной жизни и пытался успокоить тоску поездкой, которая приобщала его к чему-то настоящему.
Город, несомненно, имел свой дух. Отнюдь не героический. Не аскетичный. Не высокий. Художникам и поэтам не давала сосредоточиться удушливая летняя жара. Мелкость прибрежных вод сводила на нет попытки стяжать здесь морскую славу, а посменная работа, способствовавшая более полной загрузке оборудования, отбирала силы, необходимые для подвижничества, оставляя лишь немного на пиво. И всё же, в отличие от меня, Город легко прощал себе неблагородство и никогда не ставил под сомнение своё право на существование. В угрюмые периоды, регулярно случавшиеся со мною по этому поводу с пятнадцати лет, я бывал раздражён его непробиваемой уверенностью. Низенькие, облущенные домишки старинных кварталов Города не давали для неё никаких оснований. Мне они напоминали дряблую плоть мещанина, изношенную не слишком утончённым чревоугодием и неразборчиво утоляемым сладострастием. Впрочем, длинная жирная сороконожка, каковой представала передо мной здешняя жизнь, не нуждалась в оправданиях. Она медленно ползла через засаленные подворотни и поедала маленьким трудолюбивым ртом сладкие кусочки времени, сдобренные тёплым липком медком, подтаявшим сливочным маслицем, изюмом, сахарком, сальцем, жирной селедочкой, жареным лучком…
При более высокой концентрации эндорфинов (назовём это состояние просто «безрадостным») поездка в Город доставляла мне тихое удовольствие. Столетние здания, располагавшиеся вдоль главного проспекта, могли бы транслировать тот же мещанский дух, но, к счастью, были всего лишь чучелами домов. Сороконожку вытравили отсюда ещё в незапамятные времена, а заменившая её картонно-папочная жизнь чиновников, работала на усиление таксидермической ауры. Мне это нравилось. Высушенные здания не вызывали тошноты и казались совсем не мрачными. Сам не способный к организации внутреннего праздника, я искренне ценил свойство их ухоженных, вычурных фасадов вселять в меня приподнятое настроение. Людей, встречавшихся в этих декорациях, я наделял красотой, улыбчивостью и способностью приласкать меня безо всякой причины. Конечно, такого никогда не случалось. Но, выезжая в город, я старался надевать свежую, выглаженную мамой рубашку и брал собой новый, не потрёпанный ещё, целлофановый кулёк, в котором имел обыкновение носить мелкие личные вещи и куда складывал добытые во время пребывания в центре трофеи: купленный в подвальном этаже ЦУМа CD с новым альбомом «Papa Roach» или книжку из серии «Путь к себе».
ВРЕМЯ КУЛЬКА
После избавления от пятнадцатилетней учебной повинности мне уже никогда в жизни не суждено было носить одновременно много книг и уж, тем более, смешивать их с тетрадями. Застолье в лаборатории автоматизации, которым окончилась защита дипломов группы МА-93 летом 1998 года, оказалось поминками по большой сумке из кожзаменителя, служившей вместилищем моей идентичности.
Наступило время кулька.
Впрочем, я осознал это много позже. Момент, когда мои руки привыкли к пустоте, оказался для меня незамеченным. Помню лишь, что документы, необходимые для поступления на завод, я носил уже в целлофановом пакете. Впрочем, и они наполняли его совсем недолго. Рабочей книжкой в первый же день завладела нормировщица Марина Анатольевна. В её глубоком и длинном деревянном ящике хранились души всех сотрудников отдела АСУ ТП. Поместив туда и мою, она провела трепетное тело начинающего инженера по длинному тёмному коридору в залитый светом кабинет, где сидел молодой коренастый мужчина с тяжёлым, напоминающим репу, лицом.
– Володя, это Виталик. Принимай пополнение, – сказала Марина Анатольевна и вышла.
Начальник бюро ППиЭОТС Владимир Петрович Плющихин посмотрел на меня взглядом, который я бы мог назвать «колючим», но вряд ли «пытливым». Богом он здесь не был (это выяснилось к обеду). Однако его могущества вполне хватило для того, чтобы завладеть принесённою мною брошюрой, где ставились отметки о прохождении плановых инструктажей по технике безопасности.
По завершении изнуряюще скучного первого рабочего дня, я приехал домой с ключами, пропуском и футляром для очков. Предметов было немного, однако для их переноса транспортировочных возможностей брюк явно не хватало. Для ношения в штанах годился разве что пропуск, представляющий собой тонкую ламинированную картонку. Впрочем, таким он был недолго, поскольку заботливый и опытный отец создал для него конверт из прозрачного пластика. Моё право ежедневного проникновения на территорию комбината было надёжно защищено от износа, однако острые углы предохраняющей оболочки вызывали несварение в тёплых желудках карманов, привыкших к мягким потёртым купюрам и скомканным автобусным билетам.
Через месяц на работу в то же бюро поступил мой бывший одногруппник Саша Збандут – большой рыхлый парень в очках с огромными стёклами и дешёвой оправой, зубрила и объект насмешек факультетского масштаба. Похоже, проблема сумки его абсолютно не волновала. На заводе он появился с дипломатом – неизменным институтским аксессуаром, который был привешен к его неуклюжей сутулой фигуре, в течение пяти лет совершавшей медленные перемещения между учебными корпусами. Ухватившись за ручку своего чемодана, Саша благополучно пересёк границу новой реальности. Вряд ли ему нужно было носить много предметов. Во всяком случае, на первых порах. Зато воздух, запертый между пластиковыми стенками, помогал держаться на плаву при освоении нового жизненного фарватера.
По сравнению с Сашиным дипломатом, мой кулёк казался совсем уж хилым судёнышком. Однако я не спешил обрести более надёжное плавсредство. Я понимал, что стою перед классовым выбором и при этом не испытывал ни малейшего желания примкнуть к какой-либо группе. Даже к той, родство с которой я, казалось бы, должен был испытывать благодаря полученному в институте образованию. Чем больше я узнавал этих сгорбленных, брюзгливых, желчных людей в серых безрукавках с выглядывающими оттуда мятыми локтями и бледными предплечьями, с тусклыми глазами, высушенными сотнями квадратных метров чертежных пейзажей, отображающих трубные проводки, металлоконструкции, функциональные схемы et cetera, тем меньше мне хотелось быть техническим интеллигентом. Я не сомневался, что портфель или дипломат сами по себе способны втянуть меня в исполнение этой неприглядной роли, диктуя собственное содержимое и привлекая ко мне «своих», и поэтому наложил на них строгое табу.
Другой полюс сумочного мира был представлен борсеткой. Отвращение и страх, испытываемые мною по отношению к данному изделию, мешали разглядеть его глубинную связь с портфелем, которая осуществлялась путём довольно простой трансформации. Чтобы портфель превратился в своего антагониста, его надо было лишь подвергнуть многократному уменьшению. Карликовый размер был способом, с помощью которого borsetta отрекалась от интеллигентской сущности своего прототипа, воплощением которой в моих глазах были полиграфические форматы 84x108 1/32 и А4. Пузатый кожаный сундучок не принимал внутрь ни беллетристики, ни журналов из серии «Великие художники мира», которые появились в городских киосках в 2004-м и на протяжении многих месяцев создавали волнующий интеллектуальный фон для моей внутренней жизни. Злобный карлик отрыгивал всё, кроме паспорта, денег, ключей от дома, водительских прав, пропуска на завод, ключей от машины, презервативов, сигарет, футляра для очков и мобильного телефона. Полагаю, борсетка отрыгнула бы и меня, вздумай я ею обзавестись. Прилагавшийся к ней образ жизни состоял из ежедневной борьбы за ресурсы и положение в обществе, важных дел, перекуров, звонков, белых рубашечек, брючек со стрелками, часиков на ремешке и т.п. Ни для борьбы, ни для подобных брюк сил у меня не было.
Рюкзак, сумка на ремне и прочие варианты, располагавшиеся между упомянутыми выше крайностями, также были отвергнуты. Главное преимущество кулька, принятого мною в качестве временного носителя (как оказалось, на многие годы) состояло в его нейтральности. Кулёк никуда не звал, не задавал никаких направлений и не фиксировал. С ним я всегда был похож на человека, выскочившего на часок-другой из дому по неожиданно возникшему делу. Путешествуя по городу таким способом, я тайком наблюдал за владельцами борсеток, чемоданов, мешков, портфелей, хозяйственных сумок, чехлов от теннисных ракеток, футляров от музыкальных инструментов… Я боялся, что попаду в одну из этих групп взрослых людей. Мне казалось, что принадлежность к группе означает согласие на реализацию жизни в составе какого-то невидимого гигантского организма. Каким бы ни был этот организм, я боялся стать его частью. А что если по причине одного неосторожного его движения я окажусь смят, покалечен или уничтожен? Такое ведь происходит каждую секунду с клетками, из которых состоит моё тело. Я боялся, что жизнь обточит меня своим резцом, как пьяный мастер обтачивает заготовку на токарном станке. А вдруг, когда я пойму, наконец, какую форму мне хочется принять на самом деле, это будет уже невозможно, поскольку материал, необходимый для счастливого воплощения, окажется срезанным в нужных местах?
КОЗЛОВОЙ КРАН
Всякий житель Левого, пожелавший оказаться в Городе, должен был проехать через главный мост. Напрямую добраться к нему было нельзя. Подступы к переправе, растянувшиеся на несколько километров, занимал металлургический комбинат. Единственная ведущая к мосту дорога делала нервный зигзаг, обегая производственные угодья, населённые всеми известными видами индустриальных чудовищ (ещё в институте нам говорили, что «Азовметалл» – предприятие полного цикла). Среди них больше всего меня поражал козловой кран. В детские времена гигантская стальная конструкция на четырёх опорах напоминала злого угловатого эрдельтерьера (о собаках этой породы я читал статью в «Юном натуралисте»), подбежавшего к забору и недобро глядящего на проезжающие мимо автобусы, трамваи и легковушки.
– Вот, Виталик, это козловой кран, – говорил папа едва ли не всякий раз, когда мы проезжали мимо. Теплота, смягчавшая дидактическую интонацию его голоса, была адресована не только мне, но и сооружению, на которое я, задрав свою тяжёлую, похожую на каштан голову, глядел через окно везущего меня домой автобуса. Отцу «собака» не казалась злой. Наоборот, он восторгался мощью и разумным устройством подъёмной машины искренно, как рабочие и инженеры, действующие в романах Андрея Платонова. С краном и прочими доступными нашему взгляду заводскими сооружениями, отец чувствовал некоторое родство, хотя и работал на другом, не видимом из окна автобуса, участке комбината, обслуживая агрегаты, относящиеся к совершенно иным технологическим семействам.
У папы была врождённая любовь к механизмам, которая привела его на завод – место наивысшей концентрации машинной жизни. Оказавшись в рельсобалочном цехе, он вступил в многолетнюю интимную связь с холодильной машиной. Папа лучше других узнал её характер и был снисходителен к капризам, которые нередко выдёргивали его из ночной левобережной постели. Вероятно, эти неровные отношения и подорвали его здоровье, крах которого пришёлся на поздний период моего отрочества. Другая машина – его собственное тело – оказалась слишком ревнивой особой и жестоко отомстила за служебный роман на стороне прогрессирующей катарактой и массовым выпадением зубов.
Акция явно носила устрашающий характер. Испугался даже я. Скомканные слова, исторгаемые опустевшим отцовским ртом, вызывали непреодолимый ужас и отвращение. Бог детства лишился логоса, и был повергнут. Я же, наблюдая за папиным низвержением, безумно стыдился своей брезгливости. Но ещё более удручала моя неспособность вызвать в себе сострадание. После нескольких безуспешных попыток мне пришлось добавить и этот недостаток к обширному перечню своих личностных изъянов, который добросовестно формировался мною с детского сада и регулярно бывал подвергнут мучительному внутреннему смотру. Я не стал говорить о своей бесчувственности ни с кем из родных, хотя и не верил, что мне удастся её скрыть. Со временем они должны были понять, что, как сын я никуда не гожусь. Мне оставалось лишь оттягивать наступление момента, когда я буду предан анафеме и навсегда изгнан из племени.
Меж тем, через несколько недель отцовская способность вызывать предметы из небытия была восстановлена стоматологами. По поводу своей искусственной челюсти папа отпускал хоть и не слишком удачные, но, по крайней мере, весёлые шутки. Иногда он забывал свой заново обретённый логос на раковине, невольно провоцируя во мне очередной приступ сыновней тошноты и неизменное чувство вины. В целом, папа держался неплохо, как мне казалось. Но впереди маячила операция по установке искусственного хрусталика, поэтому, дождавшись удобного случая, он попросил у благоволившего ему начальника отдела кадров Куркчи А.Г. перевода на окраину производства и, таким образом, очутился в учебном центре комбината, тихие кабинеты которого, затенённые тяжёлыми пыльными шторами и завешанные наглядными пособиями для слесарей, стали местом, где отец добирал оставшиеся до пенсии годы стажа. Разумеется, после холодильной машины, новое соитие с крупным индустриальным механизмом для папы было уже невозможным – настоящая любовь случается только раз в жизни. Однако он и не думал впадать в уныние, утешаясь ремонтом водопроводных кранов, сочленением поливочных шлангов на даче и непрекращающимся работами по усилению входных дверей. Регулярный просмотр криминальных передач по телевизору стимулировал отца к созданию всё более усложнённых запирающих систем с подстраховочными замками и засовами на пружинках, направленными против изощрённых домушников, а также к прокладке тайных тросиков с петельками, с помощью которых незадачливые домочадцы могли воссоединиться с жилплощадью даже в случае потери всех имеющихся наборов ключей.
Папа любил механизмы большие и маленькие. Мне же, судя по всему, была уготована судьба технического импотента. Разумеется, я хотел часики и машинку, но всякое устройство, превосходившее моё тело размерами и массой, вызывало у меня тревогу и беспомощность. Тайком от папы я боялся козлового крана. Разумеется, шансы, что он меня съест, были невелики. К тому же, как мне стало известно позже, кран питался исключительно выпускниками ПТУ, да и то не всеми. Я же собирался окончить десять классов и поступить в институт. Но даже спустя несколько лет после успешного дипломирования, выходя в какой-нибудь цех, начинённый громкими, горячими стальными машинами, я чувствовал себя мягким и нежным моллюском, потерявшим свою ракушку на многолюдном пляже.
КОКОНЫ
Появление козлового крана слева по борту означало скорое приближение к мосту. На этом участке дороги у меня не было других ориентиров. Всякий раз перед тем, как попасть в Город, приходилось долго и томительно ехать вдоль заводского забора, серая бетонная лента которого была разорвана в трёх или четырёх местах. Автобус останавливался напротив этих разрывов, чтобы выпустить наружу озабоченных темнолицых рабочих, которые опасливо перебежав скоростную трассу, со вздохом ныряли в нутро «Азовметалла».
Почти все автобусные остановки в этом районе имели производственные названия – «Коксовая», «Маркохим»… Но даже познакомившись с технологическим процессом в данной части комбината, я не мог запомнить их полный список и порядок следования. Однообразные виды по обе стороны дороги и монотонные завывания перегруженного двигателя явно этому противились. Похоже, в коридоре между забором и пыльными камышами, скрывающими задыхающуюся астматическую реку, существовало какое-то мощное поле, которое сминало все мои внутренние ментальные структуры, выстраивая их вдоль собственных силовых линий.
Быстро оставив попытки что либо запомнить, я на десять минут попадал в кокон ожидания, сплетённый из скучных пассажирских разговоров и проклеенный изнутри тягучими мыслями о предстоящей работе. Лишь иногда, какая-то внутренняя судорога заставляла меня оглядеться, и я обнаруживал вокруг такие же человекообразные, плотные коконы, в глубине которых созревали для дневного труда куколки электриков, слесарей и инженеров. Большинство из них сохраняло неподвижность до самых центральных проходных. Это был главный заводской вход и последняя остановка автобуса на Левом.
Мне все время думалось, что козловой кран высматриваю только я, в то время как более опытные коконы чувствуют приближение моста и проходных нутром, подобно животным, о которых пишут в газетах, будто они способны заранее знать о крупных землетрясениях. Разумеется, нутро годилось не только для предсказания катастроф и автобусных остановок, обнаруживая свою пользу и в других ситуациях, однако у меня не было устойчивой связи с этим волшебным бытийным гироскопом.
Жизнь всегда казалась мне пугающей и сложной загадкой. Не имея универсального на неё ответа, я изобретал психологическую утварь для каждого нового случая, и годам к двадцати пяти чувствовал себя тесной кладовкой, доверху наполненной подставками, подпорками, держаками, щупами, подстилками, щитками, колпаками, масками, трещотками, мышеловками и прочими вспомогательными снастями. Разумеется, все эти трусливо запасённые приспособления были нелепы, жалки и перед лицом судьбоносных случайностей нисколько меня не оснащали. Пребывая внутри кокона, я часто размышлял о своей неспособности ловко и складно жить, а неизбывная горечь, вырабатываемая при этом, мешала моей личности за время поездки приобрести ту цельность, без которой невозможен любой самозабвенный (и необязательно радостный) труд.
В соседних коконах, похоже, всё было в порядке. Созревание трудящихся шло с опережением графика, и шествующий по салону автобуса невидимый размотчик, выборочно освобождал от нитей оцепенения тех, кто, по его мнению, был уже готов покинуть инкубатор. За полкилометра до центральных проходных пассажирская масса нетерпеливо шевелилась. Жаркие створки кустистых подмышек выпускали наружу тяжёлые кислые запахи поживших тел, приоткрытые рты анонсировали сигареты, которые будут выкурены сразу же после выхода наружу, а между ног толстыми хищными рыбами сновали чьи-то сердитые икры.
Мне ни разу не довелось ощутить касание размотчика. Для него я всегда был полусырым. Я и сам себя таким чувствовал и, тем не менее, каждый день вываливался из автобуса, чтобы вместе со всеми войти в тело заводне. Впрочем, субботнее утро освобождало меня от этой обязанности. Сегодня я собирался проехать через мост.
МАЛЕНЬКИЙ СУББОТНИЙ АВТОБУС
В свои двадцать девять я не водил машину и не думал, что когда-нибудь буду это делать. Желание автомобиля, присущее всякому правильному мужчине, не беспокоило мою герметичную и робкую душу. Впрочем, это не мешало мне претендовать на удовольствие, возникающее от быстрого перемещения в пространстве на небольшой высоте и в удобной позе. Я любил маленькие субботние автобусы.
Лучшие из этих машин имели номера «112», «153» и «157» и ехали через центр города в первой половине дня. Однако не слишком рано. Хорошая поездка отрицала телесную вялость и беспокойство, порождаемые насильственным подъёмом с постели. Если мне удавалось выспаться, я входил в субботний автобус, как тайный гурман, навещающий известное лишь ему и немногим осведомлённым товарищам, тончайшее заведение.
В будни заведение притворялось забегаловкой. Многорукая и неразборчивая толпа, наполнявшая серыми днями его интерьеры, не умела оценить вкус езды: давилась у дверей, нервно терзала дерматиновые стейки сидений, беспорядочно хваталась за скользкие приборы поручней и торопилась выйти. Подчиняясь общему настроению, водитель без радости, одну за одной, делал резкие грубые остановки, похожие друг на друга, как пресные уличные хот-доги.
По выходным с пяти до семи утра автобус походил на привокзальный буфет. Здесь коротали время молчаливые неулыбчивые дачники в ожидании переброски на свои загородные участки. Возраст заставлял их ценить сидячую позу тела. Других наслаждений от автобуса они не ждали, да и сами выглядели отнюдь не празднично. Как правило, овощепоклонники носили застиранную вылинявшую одежду, держали между ног большое ведро и к подорожным пейзажам относились равнодушно. Цвет мешковины был им всего предпочтительней. Субботний Город они не любили. Даже его центральный район, казавшийся мне гигантским кремовым тортом, порезанным на куски сеткой улиц, район, состоящий из невысоких старинных домов, обтянутых кондитерской мастикой лепнин, похоже, аппетита у них не вызывал. Сладкое дачникам не нравилось. Взбитым белкам городских удовольствий они предпочитали крахмальную тяжесть картофеля.
Те, кто позаносчивее, наверняка воображали себя Диоклетианом (Gaius Aurelius Valerius Diocletianus, 245–313), оставившим имперский престол ради выращивания капусты. На самом же деле, это дачники были отвергнуты «Римом». Сначала, в середине 1980-х, на них перестало хватать продуктов. Лет через десять Город не давал им уже практически ничего. Всё доставалось деловым, амбициозным, активным или просто молодым.
Новые любимчики Города составляли большую часть пассажиров вечернего автобуса, салон которого был неравномерно наполнен, похожим на жёлтую вату электрическим светом и праздничной смесью запахов алкоголя и духов. Кто-то вез себе, добытую на «Фикусе», новую девушку, твёрдо прихватив её чуть выше локтя за белую мякоть руки. Кто-то удовлетворённо улыбался, прокручивая в уме повторы лучших моментов, случившихся с ним в пьяной компании на лавочке возле Драмтеатра. Впрочем, были и те, чей вечерний промысел оказался не особенно удачен. До наступления ночи оставались считанные часы и мелкие хищники, чувствовавшие себя в чём-то обделёнными, искали во внешнем мире последней возможности добиться положительного суточного баланса.
Самых опасных среди них отличал липкий блуждающий взгляд и выставленные в проход, полные невозмутимости твёрдые колени, с помощью которых они по видимости старались захватить как можно больше пространства. Колени лениво и величественно покачивались соответственно дорожным неровностям и проявляли гипнотические свойства. Я знал, стоит хотя бы ненадолго остановить внимание на этих колышущихся узловатых суставах, обволоченных спортивными штанами или дешёвой джинсой, и тебя тут же начнут ощупывать не по-доброму отзывчивые глаза их владельца.
Я никак не мог привыкнуть к этим грубым, бесцеремонным прикосновениям. Двадцать девять лет непрерывного жизненного стажа в городе металлургов совсем меня не закалили, поскольку всё это время я, как мог, избегал любых контактов с той невидимой сущностью, которую с бездумным уважением принято называть суровым характером простого рабочего люда. Пожалуй, среда, в которую я был инкарнирован 22 ноября 1975 года, могла бы сделать из меня достойного и жизнеспособного мужчину, но видимо, я в какой-то незапамятный момент своей ранней жизни высокомерно отклонил эту возможность и теперь, каждый раз при встрече с более добросовестными её воспитанниками расплачивался приступами позорного страха. Разумеется, удовольствия от вечерней езды это не добавляло. Большинство хороших автобусов случалось со мной в субботу утром.
Где-то между девятью и одиннадцатью общественный транспорт был уже свободен от дачников. К этому времени они успевали окончательно отречься от города, переодевшись в ещё более ужасные платья и исполнив ритуал разматывания грязного тяжёлого шланга. Вероятность встречи с обманутыми гопниками также была минимальной. По моим представлениям, в эти часы они наверняка ещё спали в далёких северных логовах, безучастно вдыхая миазмы своих интоксицированных вчерашним алкоголем тел. Идеальный пассажир утреннего автобуса вставал бодрым, принимал душ, неторопливо завтракал и выходил на улицу, надеясь на те самые «удачные выходные», которых желают друг другу в пятницу люди, устроившиеся на более менее сносную работу.
«В некотором смысле жизнь – это компьютерная игра, герои которой каждое утро автоматически получают равные запасы «здоровья» и «магии», – размышлял я довольно патетично («Почему нет? Меня, ведь, никто не слышит. К тому же я не буду долго…»). – Конечно, сделав несколько глупых ходов, можно растратить большую часть «здоровья» уже к обеду. Что уж говорить о такой летучей субстанции, как «магия»…».
И, действительно, в середине дня плохие игроки выглядели разочарованными и уставшими. Лица женщин становились капризными, мужские – тяжелели. Тела утрачивали стройность, оплывали как свечи нервным тяжёлым потом, который увлажнял одежду в местах её плотного прилегания. Впрочем, утреннего автобуса это не касалось. И многочисленные неудачники, и редкие мастера между девятью и одиннадцатью выглядели здесь одинаково свежо.
Больше всего мне нравились небольшие семиметровые машины малого класса – пухлые большеглазые «ПАЗики» базовой модификации 3205. Чуть меньше – жёлтые подслеповатые «Богданы». Обычно я подкарауливал их на пересечении Победы и Таганрогской. Всегда садился возле окна (благо свободных мест было достаточно) и, расплатившись с кондуктором, на место которого, в соответствии с цеховыми стандартами брали некрасивых потрёпанных женщин в лосинах, немедленно начинал упиваться оставшейся снаружи реальностью. Автобус погружался в неё словно батискаф Жака Ива Кусто, исследующий морские глубины.
Моя экспедиция занимала не более тридцати минут, необходимых для того, чтобы добраться до центра. Всё это время я наслаждался чувством абсолютной безопасности, поскольку с детства уверовал, что с автобусом, как с машиной Бэтмана, никогда не случается аварий. Изредка мелькавшие за окном невыспавшиеся хмурые чудовища в человеческом обличии также не вызывали страха. Могучий двигатель быстро уносил меня прочь от любых неприятностей. Попадая под автобусное стекло, город переставал быть злым муравейником, превращаясь в необозримый эстетический объект. Разумеется, препарирование выхолащивало из него энергию жизни, и за недостающими эмоциями мое внимание периодически возвращалось внутрь салона.
Мне нравилось смотреть на субботних пассажиров, хотя я и не считал себя любителем подмечать детали. Думаю, главное удовольствие возникало от сочетания близости и контроля. Посадочные места не позволяли людям свободно перемещаться, и я мог без чувства неловкости быть среди них – подслушивать обрывки разговоров, ощущать тонкие запахи, случайно касаться чужого тела и заглядывать какой-нибудь симпатичной девушке за ушко.
Приятные наблюдения, из которых состояло моё пребывание в субботнем автобусе, можно было разделить на два описанных выше уровня. Впрочем, ни на одном из них в этот раз я не задержался надолго, сразу же нырнув внутрь себя. Здесь было совсем неуютно.
ПИРАМИДА
Паштет «Французский».
6,09.
На два раза хватит.
(В четверг
куплю две сосиски.
Надо чередовать, как я решил).
Сметана.
«Белая линия». Не в этот раз.
Сегодня вечер «Президента»
15 % жирности – четыре пятьдесят две.
Хлеб есть.
Каша есть.
Вот он ужин.
Теперь – молоко на утро.
Пол-литра. Не литр.
Надо держаться
в пределах.
50 грн.
А стремиться – к 30…35.
Впрочем, сегодня не выйдет.
Потому что сегодня я ел
Экстра-мо-ло-чный «Рошен».
Прошу заметить «с дроблеными» (не «тёртыми»), орехами.
Потому и – 8,84. А не – 8,04.
Но оно того стоит.
Зелёный чай.
Пора пополнить.
Лучше завтра. Пачка потянет на гривен 13.
К тому же, в столовой оставил 15,50.
Меньше обычного – «сочник» решил не брать
(ограничился «кольцом»), но все же.
Я помню всегда:
Мне надо держаться в пределах 50,
А стремиться к 30…35.
. . . . . . . . . . . .
5 грн., отданные в долг Бурлаковой,
Покупают общественное признание.
Два пятьдесят – дорогу домой.
Я дома. В зоне бесплатного.
Медитация (40 мин 35 сек) питает духовность.
Мастурбация скрашивает одиночество.
Я заканчиваю в половине второго ночи.
Сдаю объект.
С трудом засыпаю под смех Маслоу.
Завтра.
Снова буду строить его пирамиду.
/ Донецк /
