На втором этаже в большом вестибюле шёл Новогодний утренник. Дед Мороз и Снегурочка так кричали, что их голоса были слышны даже в подвале. Можно было подумать, что наверху ремонт и бригадир о чём-то спорит с маляршой. Но Петрович в столярке знал о детском утреннике. Он устанавливал ёлку и теперь переживал, чтобы она ненароком не свалилась. Петрович постарался надёжно закрепить её, однако он был мнительный, и каждый год ему казалось, что в самый ответственный момент ёлка упадёт, побьются игрушки и, не дай бог, привалит какого-нибудь малыша; самого маленького, самого щупленького, бледненького, с большими голубыми глазами, как у убиенного царевича Дмитрия на картине Глазунова. Репродукция висела в столярке левее пучка чёрной паутины и правее старой лучковой пилы. В мастерской была ещё одна репродукция Глазунова с изображением выдающихся личностей русской истории. Она висела левее лучковой пилы и правее железного шкафа, в котором хранилось столько всего, что Петрович и сам не знал, что у него там. Из содержимого шкафа он пользовался немногим, и чаще всего несколькими стаканами. Репродукции перекочевали к нему из мастерской художника. Они были наклеены на фанеру. Фанера выгнулась, и о Глазунове уже все забыли. Поэтому художник решил репродукции выбросить. Перед тем, как что-то выбрасывать, интересовались мнением Петровича – не пригодится ли вещь ему в работе или просто так. Репродукции пригодились просто так. Всё-таки, человеческие лица. Нехорошо, если они будут лежать среди мусора.
С Дедом Морозом Петрович не дружил. Конкретно с этим Дедом Морозом. Дед Мороз был лет на тридцать моложе Петровича. Но как раз это не имело значения. Дед Мороз числился во дворце культуры методистом и относился по штату к работникам культуры, а Петрович был столяр, технический персонал, работник другого ранга. А ещё Петрович выпивал. Дед Мороз делал ему замечания и однажды хотел вызвать кого-то, то ли скорую, то ли милицию и засвидетельствовать опьянение на рабочем месте. Как после такого дружить? Ты кто такой, директор, что ли!
Другое дело звукооператор по прозвищу «старик». Звукооператор имел привычку говорить: «Послушай, старик». По отношению к Петровичу звучало уместно. «Послушай, старик, а не взять ли нам с тобой бутылочку коньяка». Под названием «коньяк» в магазинах продавали сорокаградусное спиртное коричневого цвета с запахом ванили и вкусом жжёного сахара, и по цене на треть дороже обычной водки. «Не взять ли нам» – не означало, что надо скидываться. С Петровича никто денег не брал, хотя они у него иногда бывали.
Сегодня в вестибюле три утренника: в десять, в половине двенадцатого и в час. Петрович помог звукооператору поставить аппаратуру – два чёрных тяжёлых ящика. Звукооператор дал денег на коньяк и успел перед первым утренником спуститься к Петровичу и выпить сто грамм. Над столом висела пришпиленная к стенке сосновая ветка. Она была свежей и пахла хвойным лесом. К запаху хвои примешивался запах почищенного мандарина и коньяка, и все эти запахи создавали праздничное настроение и ожидание какой-то обязательной радости.
Звукооператор ушёл наверх, а Петрович приоткрыл маленькое оконце и закурил. В окно было видно серое небо и слышно, как цокают в мокрый снег падающие с крыши тяжёлые капли. Перед Новым годом наступила оттепель. Петрович вспомнил о промокших ботинках. Кроме железного шкафа в комнате был ещё узкий фанерный, вместо вешалки. Петрович прятал в него от пыли куртку и старую кроличью шапку. Там же стояли мокрые ботинки. Он взял их и прислонил подошвой к батарее. Потом закрыл окно. В комнате стало тихо. Помигивала на потолке большая неоновая лампа. Сверху доносился едва различимый гул, как будто гроза, ушедшая далеко за горизонт. Петрович посмотрел на круглые настенные часы на батарейках. Немного побеспокоился о ёлке, но коньяк не дал развиться неприятному чувству, за что он ему и нравился. На верстаке, припорошенном опилками, была стопка потрёпанных списанных библиотечных книг. Петрович надел очки, перебрал стопку. Все книжки о военных подвигах. Одна так и называлась: «Подвиг разведчика». Петрович сел в кресло и стал читать о подвиге разведчика.
Наверху закричал Дед Мороз, потом Снегурочка. И они что-то кричали и кричали неразборчивое, словно ругались между собой. Потом поднялся визг детворы, глухо звучала музыка, опять кричали Дед Мороз и Снегурочка, и опять детвора визжала, как резанная. Затихло, и только часто хлопала тяжёлая входная дверь.
В мастерскую ворвался звукооператор. Он потёр руки:
– Наливай.
Петрович с готовностью отложил «Подвиг разведчика», повернулся к железному шкафу и выставил на стол стаканы и начатый коньяк. На газете лежал разломленный на дольки большой мандарин.
– Как ты думаешь, к Новому году растает? – спросил звукооператор.
– Обязательно.
– Не хотелось бы.
– Какая разница, – сказал Петрович.
– Как какая – ты что, Новый год!
– Скользко, – сказал Петрович.
– Я люблю Новый год, – сказал звукооператор. – Да ещё, если со снегом. Разве плохо?
– В Кандагаре снега хотелось.
– Что? – прослушал звукооператор. Он разглядывал коньячную этикетку.
– Говорю, конечно, хорошо.
– Ну, за Новый год! – сказал звукооператор.
– За него!
– Я побежал.
– Что там, всё нормально?
– Нормально. – Звукооператор бросил в рот дольку мандарина и ушёл на второй утренник.
Стало совсем хорошо. Голоса Деда Мороза и Снегурочки звучали не со второго этажа, а с неба, словно Дед Мороз и в самом деле мчался по небу на белоснежных конях, запряжённых в посеребренные сани.
– Новый год, – буркнул Петрович, – кто ж его не любит.
Он снова взялся за книжку, покурил возле приоткрытого окна. Капли хлопали, как отпущенная резинка и шипела снежная жижа под колёсами машин.
Прибежал звукооператор.
– С нашего Деда Мороза можно уржаться. Откуда он взял это «опля»? Стучит посохом и кричит «опля», как в цирке. Мы со смеху катимся. Ну, наливай.
Петрович налил.
– За Новый год!
– За Новый год!
– Почему ты внуков своих не приведёшь? – спросил звукооператор.
– Куда?
– На утренник.
– Мои внуки уже большие.
– Сколько младшему?
– Двенадцать.
– Ну, чего – двенадцать, ещё можно.
Петрович махнул рукой:
– Дедом Морозом его давно не удивишь.
– Давай ещё по одной, – сказал звукооператор, – да я побегу.
Петрович поднял бутылку на уровень глаз. Коньяк заканчивался. Звукооператор понял Петровича:
– Нет, всё, – сказал он. – У меня в три часа халтура.
Петрович налил. Достал из шкафа ещё один мандарин.
– Не начинай, – сказал звукооператор, но Петрович уже воткнул жёлтый ноготь в мягкую кожуру.
– Помню, раньше мандарины были маленькие, – сказал он.
– И сейчас есть маленькие, – сказал звукооператор. – Абхазские.
– А это какие?
– Чёрт их знает.
– У тех запах был лучше.
– Эти тоже пахнут.
– Не так, – сказал Петрович, понюхав свои пальцы. – За Новый год!
– За Новый год.
– Зайдёшь ещё? – спросил Петрович.
– Не знаю. У меня в три халтура.
Вестибюль вверху уже наполнился гулом. Звукооператор ушёл к своему пульту. Петрович спрятал пустую бутылку в шкаф. Она звякнула там о другие пустые бутылки. Стало грустно, и хотелось продолжения. Петрович курил и придумывал варианты. Можно выпить с завхозом, но с нею надо и начинать, а так Катька откажется. Скажет – сразу меня не позвали. Баба с характером.
В ушах раздался какой-то звук. Глухой и давящий. Такого звука не было ни во время первого утренника, ни во время второго. Петрович забеспокоился. Вспомнил про ёлку, и ноги как-то ослабли, так что едва не подогнулись в коленках. Упала, подумал Петрович и, волнуясь, пошёл наверх. Сразу за дверью начиналась лестница, которая выходила в боковой коридор первого этажа. Петрович остановился в коридоре. Куда-то подевались все его силы. Он постоял и пошёл дальше. Поднялся ещё по одной лестнице навстречу детскому крику. Кричали дети оглушительно. В высоком полукруглом потолке крик скапливался и потом обрушивался вниз, наталкиваясь на новые крики, как волны прибоя. Над головами Петрович сразу увидел ёлку. Ему показалось, что она наклонилась. Он пошёл к ёлке, как старый буксир, шатаясь на зыбкой воде, и чем ближе подходил к ней, тем наклонней она становилась. Петрович, аккуратно расталкивая детвору, бросился к ёлке. На ней горели огни. Вокруг Деда Мороза и Снегурочки выстроились школьники. Родители фотографировали детей на фоне ёлки.
– Ты чего, Петрович? – услышал он голос звукооператора. Звукооператор обнял его за плечи.
– Падает.
– Кто?
– Ёлка падает, – Петрович протянул руки, чтобы удержать ёлку.
– Петрович, пойдём отсюда. – Звукооператор взял его под локоть и повёл к лестнице. Спустился с ним на первый этаж и завёл в коридор. – Ты чего, Петрович? – Петрович смотрел непонимающе. – Иди к себе. Дойдёшь?
– Дойду.
Держась за стенку, Петрович спустился в столярку. Сел в грязное кресло, посидел. Потом поднялся и подошёл к двери. Возле двери на стене висел фанерный синий ящичек с красным крестом. Он открыл его. В ящичке был флакон зелёнки, такой старый, что даже через резиновую пробку зелёнка выдохлась. Осталось на дне что-то почти чёрное. Ещё там был бинт в грязной упаковке и пожелтевшая пластинка каких-то таблеток. Петрович закрыл ящичек и возвратился в кресло. Грудь жгло, как горчичником, и кружилась голова. Петрович достал мобильный телефон.
– Николка, внучок, забери меня отсюда, – он опустил руку с мобильным телефоном и закрыл глаза.
Свет в окне посинел. Наступили сумерки. В столярку вошёл молодой человек в короткой куртке и джинсах.
– Дед, что случилось?
Петрович пошевелился.
– Ты опять! – сказал молодой человек.
– Николка, Новый год.
– Какой тебе Новый год!
Молодой человек помог Петровичу подняться, надел на него куртку и кроличью шапку, прихлопнув её на макушке ладонью.
– Ботинки, – сказал Петрович. – Переобуться.
Молодой человек посмотрел на ботинки, стоявшие у батареи, подумал и махнул рукой:
– Пойдём так, я на машине.
СМЫСЛ
Чмырёв сидел на диване, раскинув руки. Свет в комнате был такой бледный, что на паласе не видно ни крошек, ни пятен. Днём, когда на пол падал солнечный квадрат, крошки были и клубились в воздухе миллионы пылинок, как живые. А теперь всё было жёлтым и неподвижным. Чмырёв толкнул диванную подушку – она перевернулась и замерла. Он потянулся к телефону. Набрал номер.
– Николай Никифорович, здравствуйте. Я что хочу сказать: вы знаете, что Вера умерла?
– Как умерла? – сказали в трубке.
– Так, умерла.
– Когда?
– Двадцать второго февраля.
– Почему же мы ничего не знали? Почему нам никто ничего не сказал?
– Сами поймите, как это. Всё вылетает из головы.
– Двадцать второго. Это же два месяца назад.
– Пожаловалась вечером, что болит бок. Но-шпа не помогает. Вызвали скорую, отвезли в больницу…
Чмырёв рассказывал эту историю много раз. Неожиданно захотелось рассказать ещё. Вспомнил о Давыденко. Когда Чмырёв говорил: «заболело в боку, вызвали скорую», Вера была ещё живой. Он не догадывался, что потребность рассказывать об этом в том и состояла, что тогда она была ещё живой. Свой рассказ Чмырёв тем и заканчивал, что под капельницей она умерла. Что было потом, он не говорил. Что было потом – было без неё.
– У Веры повышенный сахар, а ей поставили капельницу на глюкозе. Может, боль сама бы прошла. Камни в почках – это же не смертельно.
– Как же так? Я ничего не знал.
– Вот так. Теперь я один. Приводят иногда ко мне внука.
– Оля, Вера Чмырёва умерла. Когда? – послышалось в трубке.
– Помяните как-нибудь, – сказал Чмырёв.
– Конечно, конечно.
– Чмырёв немного подумал и набрал другой номер.
– Валентина Петровна, здравствуйте. Вы знаете, что Вера умерла?
– Да, какое несчастье, примите мои соболезнования. Мне как сказали – я места себе не находила. Надо же – ещё молодая.
– Ну, не такая уж и молодая.
– Сильно болела?
– Как вам сказать. Заболел бок. И болит, и болит. Но-шпа не помогает. Дело к вечеру. Вызвали скорую. Положили в больницу. Навыписывали лекарств гривен на триста. Пока я бегал по аптекам, она умерла. Ей капельницу поставили на глюкозе, а у Веры сахар.
– Какой ужас. Неужели они не знали? Почему не сделали сразу анализы?
– Вы меня спрашиваете?
– Не отчаивайтесь, Константин Григорьевич. Что поделаешь, если у нас такая медицина. Кто-то умирает, а живым нужно думать о жизни.
– А если этот кто-то жена, с которой прожил тридцать семь лет.
– Да, да, с этим трудно смириться.
– Но вы правы – живым нужно думать о жизни.
– Крепитесь, Константин Григорьевич.
Положив трубку, Чмырёв пошёл на кухню. Поставил на газ чайник, посмотрел в окно. По улице с зажжёнными фарами ездили машины. Сквозь деревья на противоположной стороне светились окна. Шли по тротуару люди, но всё это не вызвало ни мыслей, ни чувств. В голове крутились обрывки только что сказанных фраз: «вы правы…, вы правы…, думать о жизни». Он дождался, когда из носика чайника заклубится пар. Выключил газ, но чай пить не стал. Ушёл на диван. Перед журнальным столом пустое кресло. Он никогда его не замечал, а тут вдруг подумал: какая бесполезная вещь, если в нём некому сидеть. Перевёл взгляд на сервант. Тоже бесполезная вещь. Зачем столько посуды?
Потянулся к телефону.
– Привет, Семён Семёныч. Я тебе говорил, что Вера умела? Да? Ты был? Представляешь, она не хотела вызывать скорую. Это я настоял. Но-шпа не помогает. Сколько же можно терпеть. Конечно, кто же знал, что всё так кончится. И никому теперь ничего не докажешь. Я с Митрохиным разговаривал. Он так и сказал, что врачи виноваты. От камней ещё никто не умирал. А тут такой случай. Как я? Ничего. Живу. Да, приходили. У меня внук полдня был. Один. Я понимаю. До свидания.
Чмырёв направился к кладовке. Зацепился ногой за дорожку. Но словно не заметил. Включил в кладовке свет, посмотрел на антресоль.
В углу над коробкой шевелилась паутина. Чмырёв взял на кухне табуретку. С табуреткой опять зацепился ногой за дорожку. Поставил табуретку в кладовой, встал на неё и потянулся к антресоли. В дверь позвонили. Чмырёв вздрогнул. Слез и пошёл открывать. На пороге стоял сосед, овдовевший ещё лет десять назад. Он внимательно посмотрел на раскрасневшееся лицо. За спиною Чмырёва была освещённая кладовка, в которой стояла белая табуретка. Сосед вошёл в квартиру.
– Чем это ты занят? – спросил он. Заглянул в кладовку. Посмотрел на потолок.
– Одну вещь ищу, где-то лежит на антресоли.
Сосед снова посмотрел на потолок.
– Летом собирались с Верой делать ремонт, – сказал Чмырёв, подумав, что сосед рассматривает трещины.
– Я заходил – никто не открывал.
– Мы с внуком на улице гуляли. Хорошая погода.
– Да, совсем уже просохло.
– Чай будешь?
– Что чай. Давай по сто грамм выпьем.
– Что-то не хочется.
– Ты это брось.
– Серьёзно. Самому удивительно. При ней так и хотелось выпить. Чем больше она ворчала, тем сильнее хотелось. Помнишь, как мы прятались с тобой?
– В нашем возрасте нельзя менять привычки, – сказал сосед.
– А вдруг я без неё сопьюсь.
– Ерунда. Я же не спился.
Чмырёв внимательно посмотрел на соседа, сухонького лысоватого старичка, сморщенного, как мочёное яблоко. Он был лет на двенадцать старше Чмырёва и овдовел очень давно. Его квартира превратилась в холостяцкое обиталище с двумя алюминиевыми кастрюлями на кухне и пустыми цветочными горшками за пожелтевшими гардинами. Да, он не спился. Чмырёв подумал, что о себе так сказал для красного словца. На самом деле ему и в голову не приходило, какие перемены его ждут. Он жил так, как будто Вера уехала надолго к сестре. Давно прошло сорок дней, а он даже не тронул её вещи: кофты, куртки, пальто продолжали висеть в шифоньере и даже стояли в прихожей её старые туфли, в которых она выносила мусор.
– Так как, есть у тебя что-нибудь?
Чмырёв молча пошёл на кухню. Сосед за ним. Чмырёв вынул из холодильника начатую бутылку водки. На столе стояла одна рюмка на короткой гранёной ножке. Он пошёл к серванту за второй рюмкой. Сосед расположился за столом спиной к окну. Вынул из кармана яблоко, пошарил глазами в поисках ножа. Потом разрезал яблоко на дольки, положил на блюдце. Чмырёв вернулся с рюмкой.
– У меня колбаса есть, – сказал он.
– Не надо, – сказал сосед. – Вот, яблоко.
Выпили.
– Так что ты искал?
– Когда?
– Ну, там, в кладовке?
– Грелку. Неприятно ложиться в холодную постель.
Сосед гонял по рту кусок яблока. Клацали зубные протезы.
– При Верке пришлось бы прятаться в сарае, – сказал он. – Давай помянем, не чокаясь.
Выпили по второй.
– А у меня, как отключили отопление, двери перестали закрываться.
– Какие? – спросил Чмырёв машинально.
– Все. Сырость в квартире.
– Ещё будешь? – спросил Чмырёв.
– Бог любит троицу.
– А водка тут причём, – возразил Чмырёв.
Сегодня сосед его раздражал. Хорошо устроился со своим вдовством. Всё у него, как по маслу. Всем он доволен. Жены нет, а он доволен. Чмырёв забыл, что при Вере удовлетворённость соседа его не беспокоила.
– Любит, любит. Третья – это святое. Я тебя не узнаю. За здравие надо же выпить.
Выпили. Чмырёву не сиделось, словно его оторвали от дела. Неважно, что за дело, главное, что начато. Табуретка стоит в кладовке и даже там не выключен свет. Сосед покосился на недопитую водку.
– Ладно, сейчас сериал. Не смотришь? – спросил он.
– Нет.
– А я смотрю. Что делать целый вечер. Ты тоже начнёшь смотреть.
– Почему?
– Начнёшь. Без баб мы сами становимся бабами.
– Чмырёв проводил соседа до двери, убрал в холодильник водку, сполоснул рюмки. Он почему-то совсем не запьянел. Может, водка слегка выдохлась. Всё-таки стоит начатая больше недели. Снова встал на табуретку. На антресоли лежала пыль толстым слоем. Прицепилась к ладони. Чмырёв посмотрел внимательно на ладонь. Удивительно, и вся эта дрянь висит в воздухе. Он смахнул пыль о штаны и стал перебирать коробки. Часто они напоминали матрёшки: в большой коробке была коробка поменьше, а в ней ещё меньше. Он стянул с антресоли коробку от пылесоса «Ракета» и спустился с нею на пол. В это время опять позвонили в дверь. Чмырёв с коробкой пошёл к входной двери, беря её под мышку, нажал на ручку. На пороге стоял тот же сосед. Он посмотрел на коробку и сказал:
– Извини, они в телогрейке. Очки в телогрейке, а я подумал, что у тебя забыл.
– Начался сериал? – спросил Чмырёв, хотя это его нисколько не интересовало.
– Да. Пойду смотреть.
Чмырёв поставил коробку на диван и стал разбирать содержимое. Она тоже оказалась матрёшкой. Он разложил все коробки по ранжиру. Самой маленькой была коробка от конфет. В ней что-то тяжёлое. Чмырёв сдёрнул с неё белую резинку. Услышав запах масла, вспомнил. Развернул тряпку. Это был ТТ. С накладными деревянными пластинами на рукоятке. Магазин и три патрона. Когда-то их было четыре, но четвёртый Чмырёв сразу после смерти отца выстрелил в посадке. Отцовский пистолет, оставшийся ещё с войны. Как и зачем пистолет остался у отца? Через двадцать лет после войны оружие было большой редкостью. Чмырёв даже не был уверен, что пистолет в рабочем состоянии, поэтому, как только появилась возможность, он стрельнул из него за городом в одной из посадок. Сухой оглушительный треск напугал. Пуля улетела неизвестно куда, хотя он и целился в ствол дерева. В эту коробку пистолет попал лет двадцать пять назад и ни разу из неё не вынимался. Чмырёв взял его в руку и вдруг почувствовал, что у этой штуки есть смысл. Он сунул пистолет в пожелтевшую и огрубевшую тряпку, завернул его и положил обратно в конфетную коробку. Следующей была коробка из-под обуви. Ещё советской обуви, потому что картон был серый и не плотный. Углы коробки сильно измялись. В коробке оказалась свадебная фата. Сначала было трудно понять, что это. Ясно – что-то старое и глупое. Искусственные цветы, бисер и всякая бижутерия всегда казались Чмырёву глупостью. Удивительно, что взрослые люди могут забавляться этим. Единственно, что оправдывает их, так это то, что эти люди женщины. Чмырёв потянул фату из коробки. Она неохотно развернулась. На дне остались несколько белых бусинок и отломившийся лепесток бумажного цветка. Оказывается, Вера хранила свою фату. Чмырёв не знал об этом. Он сидел, распялив на руках искусственную тюль, и сердце стучало так, словно его тоже вынули из коробки. Она сама-то помнила о ней? Может, и не помнила. Пылесос давно лежит сломанный в сарае. Его подарили. Нет, не на свадьбу. Чуть позже, но очень давно. Он гудел, как реактивный самолёт, а дорожки всё равно приходилось выносить на улицу и выбивать палкой.
Они знали друг друга с детства. Учились вместе в школе. Дружили. Росли и всё дружили и дружили. Может, эта дружба и мешала им увидеть друг в друге любимого человека. Как-то всё было в отношениях обыденно и привычно. А любовь представлялась чем-то особенным, почти волшебным. Конечно, это она ждала принца. А он ждал, когда ей надоест ждать. Сам он никого не искал. Что искать, когда есть Верка.
Чмырёв вдруг почувствовал – устали руки. Он сидел, держа на весу свадебную фату. Повернулся, положил ее рядом на диван. Она накрыла конфетную коробку. …Была Верка. Чмырёв запустил руку под фату, содрал с коробки резинку. На пол выкатились патроны. В коробке остался один. Значит, упали два патрона. Патроны были латунные со свинцовыми пулями. На бежевом паласе они совсем потерялись, и свет был очень слабый. Чмырёв стал на колени и шарил по паласу ладонью. Нащупал что-то твёрдое. Один патрон нашёлся. Чмырёв бросил его в коробку. Он глухо ударился о другой патрон. Третьего не было. Закатился под диван? Чмырёв сел. Посмотрел на фату. Сверху лежал пистолет. Вороненье на стволе вытерлось, и он отливал сероватым цветом. Чмырёв взял пистолет в руки, дёрнул затвором. Пружина оставалась тугой. Под предохранителем было выбито – 1939. Старая машинка и такая надёжная. Чмырёв спустил курок. Ударник цокнул в пустоте. Чмырёв торопливо завернул пистолет в тряпку, сунул в коробку, в другую коробку затолкал фату, сложил всё в коробку из-под «Ракеты» и унёс на антресоль. Вернулся на диван, сел, посмотрел вокруг себя, смахнул с дивана мелкие ошмётки картона и успокоился.
Окно в спальне смотрело на восток. С раннего утра по комнате скользили солнечные лучи, приглушённые неплотными шторами. Подниматься ещё рано, но и лежать больше не хотелось. Эту ночь Чмырёв спал неплохо. Сравнительно неплохо. Как может неплохо спать пожилой человек. В детском садике карантин и дочка опять приведёт внука. Но это будет часов в девять. Чмырёв подозревал, что никакого карантина нет, но может, и есть. Вполне возможно, что карантин есть на самом деле. Конечно, с внуком колготно. Чмырёв беспокоился, чтобы он не стал капризничать. С детьми это случается иной раз без всякого повода, и попробуй потом найди общий язык.
Да, наступила весна. Цветут абрикосы. Каштаны вдоль улицы покрылись зелёными пузырьками лопнувших почек. В квартире прохладно. Чмырёв натянул на себя тёплый спортивный костюм, потом расхаживался, отдёргивал на окнах шторы. Опять в солнечных лучах засуетилась пыль. Чмырёв нагрел чайник. Позвонила дочка.
– Дед, у тебя молоко осталось?
– Да.
– Много?
– С пол-литра.
– Я куплю свежего.
– Покупай. Что там Павлик, к деду собирается?
– Уже идём.
Павлику было четыре года и два месяца. Его день рождения почти совпал со смертью Веры. Он не понял, почему больше нет бабушки. Слушал с подозрительностью объяснения, но в глазах было непонимание. Потом, словно что-то почувствовав, он больше не спрашивал о ней, но, похоже, не переставал ждать, что она всё же опять появится.
– Молоко обязательно вскипяти, – сказала дочь.
По мнению Чмырёва она была худой. А в обтягивающих её джинсах и коротенькой курточке – очень худой. И лицо было намалёвано так, что исчезала всякая индивидуальность. Чмырёв подумал, что где-нибудь в очереди или просто на улице он не узнал бы собственную дочь.
– Я побежала.
Павлик с порога сразу пошёл в зал. Вокруг телевизора на полу были расставлены игрушки: машины, танки, БТР и ещё какие-то механизмы, которым Чмырёв не знал названия. Внук опустился на колени и загудел, толкая рукой пожарную машину.
– А поздороваться с дедом, – сказал Чмырёв.
– Здравствуй, – не поднимая головы, сказал мальчишка.
– Тебя мать покормила?
– Да.
– С дедом не хочешь позавтракать?
– А что у тебя есть?
– Что-нибудь придумаем.
– Растишка есть?
– Растишку ты вчера съел. Пойдём гулять – купим ещё.
Павлик пришёл к деду на кухню. Он что-то рассматривал в руках.
– Дед, что это?
– Это? Ну-ка, дай. – Чмырёв взял из рук внука пистолетный патрон и положил в карман. Павлик с огорчением проследил за тем, как круглая штуковина утонула у деда в кармане. Но ничего не сказал. Ушёл к своей пожарной машине.
/ Донецк /
