В библиотеку Британского Совета, что на Подоле, может прийти каждый. Хотя бы, чтобы воспользоваться туалетом или дождь переждать. Никто не спросит, зачем. Читательский у меня, конечно, есть, но меня еще ни разу не попросили его предъявить. Если только я не беру книги домой. А домой я их не беру, потому что давно перестал дочитывать книгу до конца, – только первые страницы.
Я набираю книг и усаживаюсь в кресло. Кресла модные в стиле делай-вид-что-тебе-удобно. Сидишь, как в пол-литровой банке. Локти на уровне головы. Я приношу себе кофе из автомата, что стоит в холле. Опять же, меня никто не останавливает, хотя заходить с едой и напитками запрещается. Но не останавливают. Вообще, эта анонимность, вежливое наплевательство мне нравятся. Пока ты не нарушаешь правил, причем явно, вызывающе, до тебя здесь нет никакого дела. Не знаю, что такого нужно сделать, чтобы тебя выставили или хотя бы сделали замечание: рвать книги, разбить компьютер… Самое простое – попытаться вынести книгу без регистрации. Запищит сигнализация, встрепенутся охранники. И если ты не дашь себя обыскать и не предъявишь к осмотру сумку, то применят силу. А вздумаешь сопротивляться – повалят на пол, будут заламывать руки. Растоптанный, с закрученными назад руками, ты все же успеешь увидеть, что весь Британский Совет в белых рубашечках смотрит на тебя, придурка, который зачем-то осмелился вынести без разрешения эти никому не нужные книги.
Пока я размышляю, о чем может быть роман под названием «Солдат всегда солдат», по ВВС показывают умирающих от голода детей в какой-то африканской стране. Интонации и лицо репортера трагические. Когда последует команда «снято», и можно будет опустить микрофон, репортер вытрет со лба пот и бросит оператору: сматываемся отсюда, эта Африка меня доконает. Дома, в пригороде Лондона, его ждет полугодичная задолженность по кредиту и записка от жены, которая решила начать новую жизнь. А что ему делать, в его сорок три, из которых он половину провел в командировках по горячим точкам планеты, со своей холодной жизнью? Слава богу, в это время или чуть позже, когда он уже прихлопнул бутылку сухого красного, звонит шеф и после краткого – отличная работа, между прочим сообщает, что в афганистане (чили, сомали…) теракт (государственный переворот, выборы…), и что нужен репортаж, и билеты уже заказаны… И ты вдруг понимаешь, что это самый правильный, более того, единственный для тебя выход. Тебе даже сумку собирать не нужно, ты ведь ее и разобрать не успел. Остается взять, что почитать в самолете, и после минутных сомнений ты выбираешь «The good soldier». Старина Форд не подведет. Тем более что прочесть книгу так и не удастся. Разве что первые страницы.
Народ ищет, где бы в Англии поучиться или поработать, или получить грант. Вот очкарик в красной вязаной кофте натащил справочников и альбомов с видами – готовится к своей первой загранице. Наверное, на стажировку. Он еще не знает, что виды не совпадают, что ничего из того, что он здесь нароет, там ему не пригодится. Что, на самом деле, и ехать никуда не нужно – Англия уже здесь: с запахами (сухие лепестки лаванды и розы в вазах на столах), правилами поведения и утренними газетами.
Рядом со мной – бритоголовая девушка. На ней футболка с Че Геварой на груди и камуфляжные штаны. Милитари стайл. Ее лысая голова мне симпатична, она не вызывает агрессии, как это обычно бывает при виде бритоголовых. Девушка ждет звонка на мобильный. То и дело хватается за трубку, но звонят мне. Я чувствую ее раздражение, но что я могу поделать – я бы и рад, чтобы мне не звонили.
Иногда я кажусь сам себя каравеллой, дрейфующей по морю, без направления и надежды на землю на горизонте. Днище мое все больше и больше обрастает водорослями и ракушками, и этот груз тянет меня вниз. Я сам удивляюсь, когда я успел всем этим обзавестись, вплоть до захламленного балкона, куда складываю инструменты и запчасти от быттехники. По большому счету, мне, кроме отвертки и молотка, не понадобился ни один инструмент, а нынешние пылесосы и стиральные машины вообще не предназначены для ремонта. Но все это я зачем-то храню, надеясь в один прекрасный день – на выходных – со всем этим разобраться: что можно отремонтировать – отремонтирую, ненужное – выброшу. Но выходные приходят, и вместо балкона я еду сюда, в английскую библиотеку, листать книжки.
Девочка этого не знает и злится. Я мешаю ей заниматься. Она права, библиотека не предназначена для переговоров. Но у меня мало времени, я не могу прийти сюда в другой раз. Мне хочется погладить ее бритую голову, наверное, она теплая и мягкая.
Мы все хотим, чтобы нас любили, и стараемся как можно дольше понежиться на таком себе Лав Бич – курорте, где «все включено», сами же любим вполсилы, вполнакала, подготовив ходы к отступлению на всякий случай. Тактика и стратегия уличных боев и шапочных знакомств. Я предлагаю девочке кофе. Она говорит, что и сама может взять себе кофе, и не кофе, а молочный шоколад. Я иду в холл. Когда у меня готовы два стаканчика шоколада, выходит она:
– Покурим?
Мы выходим на крыльцо. Она достает тонкий позолоченный портсигар. Видно, что ей доставляет удовольствие им пользоваться. Предлагает сигарету. Прикуриваем моим пластмассовым «крикетом». Комья снега разбросаны по асфальту. Солнце уничтожает последние дивизии зимы. Кругом вода. В воздухе запах перегнившей травы.
– Уезжаешь? Или для себя учишь? – я киваю на Британский Совет.
– Пытаюсь уехать. Но голимо выходит – с визой облом за обломом.
У нее проколота бровь, металлическое колечко блестит на солнце.
– А ты?
– А я здесь прячусь. Тоже голимо выходит, – я показываю на мобильный.
– От жены прячешься?
– Кроме жены, прятаться не от кого?
– Да нет, просто это первое, что приходит в голову, когда видишь таких, как ты.
Я хотел было сказать, что при виде лысой девушки в камуфляжных штанах оригинальных мыслей тоже не возникает, но промолчал.
Ее звали Оля – не очень подходящее имя для милитари. Ольга звучит жестче, но она представилась Оля. Вообще я ожидал клички или ника, но ничего такого. Что-то она, конечно, не договаривала – просто избегала касаться, в остальном говорить она любила – я больше слушал. Хотя, возможно, все должно было быть наоборот – должен рассказывать мужчина, тем более если он вдвое старше. Сколько я наблюдал мужчин с благородной сединой, сидящих в ресторане с девушками. Говорили они, мужчины. Истории из жизни – без лишних подробностей, адаптированные для старшего школьного возраста. Девушки слушали, сложив ладони лодочкой или держась за бокал с дорогим вином.
Мы пили пиво, и больше говорила она. Мы много спорили. Она ненавидела (ее слово) мою пассивность. Отсутствие амбиций. Но какие могут амбиции в сорок лет? И дело не в том, что мне уже никогда не стать тем, кем бы я хотел стать. Напротив, сорок – это время когда научаешься быть тем, кем стал. Жить на своей территории. По тому, как легко и часто она произносила это ненавижу, было видно, что она совсем не знает, что значит ненавидеть. Может поэтому, ее слова меня не задевали.
Я не был удивлен, когда она предложила мне переспать. Еще одна оригинальная идея: переспать с сорокалетним мужчиной. Я сказал, нет. Она обиделась. Отодвинула мороженое. Полезла за портсигаром. Открыла и закрыла. Послушала, как щелкает замочек. Когда она наклонилась через стол, чтобы прикурить от моей зажигалки, ее лицо вытянулось, как у водоплавающего зверька. Оля взяла зажигалку и стала ее рассматривать. На зажигалке была девица со здоровенной грудью.
– Это не ее тело. Или голова не от этого тела.
– Девочка, наверное, повесила фото в Интернете на сайте знакомств. Им и воспользовались. Я слышал, такое практикуют. И платить не нужно. Очень удобно.
– А я бы даже хотела, чтобы мое фото вот так использовали. С чужим телом. На зажигалку. Или на игральные карты.
Иногда мне хотелось дать по заднице этой бритоголовой че геваре. Но с ней было хорошо. Это не зависело от того, что она говорила, и где мы с ней сидели, тем более мы почти не меняли дислокации наших встреч. Обычно сидели в подвальчике на Лютеранской. Это кафе больше напоминает бункер, чем кафе: деревянные, грубо сколоченные столы и лавки, голые стены, кое-где открывающие кирпичную кладку, лампы, свисающие с потолка на длинном проводе с абажуром в виде плоской жестянки. Я ожидал увидеть у официантов калашник за спиной, но обошлось. Оле все это нравилось. Музыка не била по мозгам, – что-то отдаленное, будто доносящееся с улицы пение или рояль. И здесь было прохладно без кондиционеров, что тем жарким летом имело еще какой плюс. Пиво, признаю, было супер. Это опять же ее слово – одно из самых любимых. Как для восторга, так и для возмущения. Кроме пива, подавали вкусные десерты, которые Оля любила наравне с пивом, а может и больше.
– Я сегодня одному психу чуть ухо не откусила.
Она забралась на лавку с ногами, причем ноги переплела так, что и профессиональный циркач позавидовал бы. Достала из своего золотого портсигара сигарету. Отхлебнула пива. В ее руках кружка выглядела огромной. Пила она медленно – я успевал выпить две, пока она справлялась с одной, так что я допивал ее пиво и заказывал нам еще по кружке, причем она никогда не соглашалась на 0,3, всегда – большой бокал.
– Уши? Это как?
– Короче, еду в метро. Он, типа, стоит впереди меня – голова лысая, отполированная на затылке, хоть смотрись, и такие большие два уха. Рельефные. Он спиной стоял – лица я так и не увидела, но уши! Живые, отдельные от головы. Сами по себе. Супер! На что-то морское похожи – устрицы там, гребешки – хотела вцепиться зубами и откусить на фиг.
– Ну и кто псих после этого?
У нее были белые и мягкие, как сдобное тесто, руки. Руки, которым больше идут вечерние платья, чем футболки новобранцев. Я не понимал, зачем ей все это: камуфляж, пиво, Че Гевара…
Как-то мне пришла в голову мысль, что стоит ей только отрастить волосы и сделать прическу – хотя бы просто завить, и надеть платье – и я не узнаю Олю, пройду мимо. Или брошу оценивающий взгляд – что за кобылка? Это будет уже не Оля. По крайней мере, не моя Оля.
– Вчера встретил двух школьниц. Лет по двенадцать. Они сначала шли впереди меня – всю дорогу хихикали и толкались. Потом я их обогнал. Я чувствовал, что они на меня смотрят, – их хихиканье и шепот стали какие-то особенные, конспиративные. Потом одна из них меня окликнула: «Дядя, дядя!». Я оглянулся – да, это меня она звала. «Дядя, а как вас зовут?» Я не ответил. Как шел, так и продолжал идти. Но маленькая дурочка не унималась, – дядя, а дядя, ну как вас зовут? Я от них уходил – они шли медленнее, но это дядя гналось за мной и гналось.
– Ты что молоденьких девочек испугался? Послал бы их.
– Скажешь тоже…
– Тогда погрозил бы пальцем и так строго: девочки, ведите себя прилично.
– Да не мог я ни послать, ни сказать. Ничего не мог.
– Импотент сорокалетний.
После знакомства с Олей мне все больше попадаются люди в камуфляже. Иногда при полном комплекте – от берета до ботинок. Кажется, что город вовлечен в секретную операцию, в которой участвуют солдаты всех европейских стран: темно-зеленые немцы, светло-песочные бельгийцы, бордовые итальянцы. На некоторых форма – как родная. Настоящие профи. Не хватает только оружия. Правда, встретившись с ними взглядом, понимаешь, что оружие – это лишнее. Они и без оружия... Другие, выглядят, как последний, вынужденный, призыв, куда попали увечные, сумасшедшие и студенты филологических факультетов. Весь этот камуфляж висит на них, как на пугалах огородных. Но и «профи», и «студенты» знают расстановку сил. Они знают пароль и отзыв. У каждого есть задание. Встречаясь на улице, они обмениваются тайными знаками, передают шифровки и радиограммы. Я не раз замечал на их лицах выражение превосходства. Только они, люди в камуфляже, знают о времени начала операции, – когда будет дан сигнал. И только у них есть карта местности и план эвакуации. Они уверены, что спасутся первыми.
В воскресенье повел свое святое семейство в зоопарк.
Дети тянули руки к зверям, звери не обращали на них никакого внимания. У лисы мех лез клочками, она совсем не походила на тех лисичек, что нарисованы в детских книжках. Больше всего впечатлил бегемот – и Лиза, и Саша долго стояли и смотрели на неподвижную глыбу, засевшую в грязи. Глаза их светились от восхищения и даже какой-то зависти… Белые медведи грязновато-пепельного оттенка пытались наладить свои интимные отношения. Самец настырно лез на самку, та как-то безучастно воспринимала его домогательства – не протестовала, но и помогать ему отказалась. Мишка заходил то с одной стороны, то с другой, наваливался на нее, наконец, ему удалось овладеть самкой, и он, положив голову ей на спину, стал энергично двигаться.
– А что мишки делают, папа? Играются? – стал спрашивать маленький Саша. Семилетняя Лиза молчала, взгляд ее выражал смесь разочарования и жалости.
Потом я отправил жену с детьми кататься на паровозике, а сам пошел на поиски соточки коньяка. Зоопарк на меня плохо действует. Мне все это разноклиматическое зверье кажется ненастоящим – пластмассовым, плюшевым. Зоопарк вообще нереальное место – здесь выпадаешь из времени, когда б ни пришел: в жару или осенний дождь. Время не то что останавливается, оно вообще исчезает как таковое. Я плохо переношу такие подвешенные состояния. Одно дело черепахой ползущее воскресенье с послеобеденным бездельем, ворчаньем жены, очередным футболом и пивом, которое потихоньку пьешь, а сумерки заполняют комнату, и свет от телека становится ярче и локальней. Другое дело – львы, полярные медведи, королевские пингвины, жирафы с глазами еврейских невест… – и все они здесь и сейчас. Вечный полдень. А возможно ничего такого в этом и нет, просто выпить захотелось.
Коньяк я нашел быстро, – павильончики-кафе предлагали широкий выбор выпить-закусить. Да, кормежка для людей в зоо организована не хуже, чем для животных, а может, я вспомнил худых лисиц, и лучше. После коньяка время сдвинулось с мертвой точки, и пошло, да так быстро, что оказалось, что мне уже давно пора возвращаться к своим. Как назло, я еще и место встречи перепутал. Я бегал как угорелый от клетки к клетке, пока не наткнулся на африканских коров ватусси. И стал как вкопанный.
Клянусь, я в жизни не видел животных изящней, чем эти коровы. Арабские скакуны им и в подметки не годятся. Они меньше обычных коров, шкура песочно-коричневого оттенка, но главное – их рога. Огромные, изогнутые. Эти животные долгое время считались вымершими, пока их не обнаружили в Восточной Африке у племени ватусси. Они там считаются священными. Глаза у них такие, что кажется, они понимают человеческую речь и могут говорить, но предпочитают молчать.
Здесь меня и нашли жена и дети. Жена сказала, что, кажется, в зоопарке появился новый осел. Дети тотчас же захотели увидеть этого осла.
– Это ваш папа, – сказала жена.
– Ну не начинай, не начинай, – сказал я.
– Я и не начинаю, а ты, кажется, уже успел набраться.
– Скажешь тоже, набраться – пятьдесят грамм выпил.
– Не порть нам выходной. И что ты прирос к этим коровам.
Тут Саша попросился писать, а Лиза захотела есть. Я сводил малыша в туалет, а Лизе купил пирожное. Жене пообещал, что на обратном пути зайдем в торговый центр. Мир был восстановлен. Мы двинулись к выходу. Уходя, я еще раз обернулся посмотреть на священных коров ватусси. Мне вдруг очень захотелось увидеть Олю.
Она говорила, что участвует в акциях протеста, демонстрациях. Они регулярно собираются, у них есть программа. Их разгоняли, но она все равно снова туда пойдет. Нужно бороться, а плыть по течению – это трусость. С наступлением осени мы перебазировались в Шевченковский парк. Сидели с пивом на лавочках. Оля то и дело вскакивала, размахивала руками. Я давал ей время выговориться, наслаждаясь солнцем, пробивающимся сквозь кроны деревьев.
В сентябре было еще тепло, на дорожках уже валялись сухие листья, хрустящие под ногами, как чипсы. Шахматисты за столиками надели кепки и плащи, заранее готовясь к холодам. Эти шахматисты, в основном пенсионеры, хотя попадаются и сорокалетние, приходят в парк чуть ли не с самого утра. Усаживаются за столики, раскладывают шахматные доски. Часто вместо досок они раскладывают закуску и достают водочку. Но это не обязательно. Главное – шахматы. Ни дождь, ни снег не могут согнать шахматистов с их мест. Они ни на что не отвлекаются. Гудки автомобилей, застрявших в пробке, визг и громкая болтовня студентов, пьющих поблизости пиво, плач малышей в колясках, – ничего этого для них не существует. Кажется, они никуда и не уходят вечером, а тут и живут, составляя неотъемлемую, главную, часть парка.
– Ты там еще не сидишь? – с насмешкой спрашивала Оля, – вроде как пора.
У нее вообще была такая манера спрашивать о моей жизни – с иронией, даже иногда с издевкой, будто ответ ее вовсе и не интересует. Хотя спрашивала она много и слушала внимательно. Даже чересчур много – ей хотелось знать, где я бываю, как провожу выходные, сколько раз в неделю у нас с женой секс – и это тоже ее интересовало. Иногда ее вопросы выводили меня из себя, но Оля умела вернуть доверие – заглядывала в глаза, гладила по щеке, целовала.
С шахматистами я еще не сидел. Хотя признаюсь – проходя через парк, я не раз ловил себя на мысли, что завидую им. Мне хотелось отменить встречу, сказать всем, что заболел или уехал в длительную командировку и сесть за столик. В шахматы я играю неважно, не просчитываю ходы, но, думаю, потренировавшись неделю-другую, я бы научился.
В начале ноября Оля объявила, что вроде как все разрешилось, и она должна ехать в Англию. Почему должна и что она там будет делать, этого она мне не доверила. Сказала, что партия поручает мне занять очередь за визой. Сама Оля уже два раза проспала.
Занять так занять. Для меня это не трудно. Я научился вставать без будильника. Еще одно преимущество сорокалетних. Стоит только напомнить себе вечером, когда нужно подняться. Дать установку.
В шесть я уже трясся в трамвае на Лукьяновку. Прислонившись к стеклу, я дремал, а когда открывал глаза, то предрассветная, считай, ночная, темнота и пустота улиц с одинокими уборщиками врали, что сейчас вечер и я возвращаюсь домой.
Очередь в британское посольство формируется на аллее в парке. Или это скорее сквер с обязательным фонтаном и с фонарями в виде белых шаров. Под одним из таких фонарей я и нашел жаждущих получить визу. Вообще удивительно – как бы рано ты не пришел – хоть в час ночи, всегда уже кто-то тебя опередит. Они стоят как фантомы. Погруженные в свое нетерпение или сонную апатию. И, как правило, это такие же сорокалетние мужики, как я. Наверное, тоже занимают очередь своим че геварам.
Стояли поодиночке, нерасположенные к общению в такой ранний час. Или уже сказывался инстинкт соперничества – кому-то ведь визы может не хватить. Здесь, в очереди за визами, особенно чувствуется, что покидаешь страну. Даже если речь идет о недолгой поездке, не говоря уже о навсегда. Шестьсот с копейками квадратных км твоей родины спрессовываются до одного ночного сквера и фонаря возле ограды.
А потом вдруг как по команде потухли фонари, и как по команде наступил день. Народу перед посольством все прибывало. Завязались разговоры, в основном на тему, что в какой графе писать и по какой причине могут отказать. В полдевятого нас запустили на территорию.
На проходящих служащих посольства, перед которыми охранник без слов открывал двери, толпившийся народ смотрел как на небожителей. Вскоре охранник соорудил из загородок нечто вроде коридора. Заходим по пять, – объявил он.
Наша пятерка состояла из студента в джинсовой куртке, посиневшего от холода, менеджера, уверенного в положительной исходе, девчонки в кепке, со стопкой паспортов наготове, – наверное, представителя туркомпании. Она не спорила, не возмущалась. Просто спокойно ждала, уже в тысячный раз выстаивая эту очередь. И была еще жЁночка в мохеровом берете, рассказавшая, что їде до дочки у Манчестер.
Когда подошла очередь, Оли еще не было. Я начинал нервничать, теряясь в догадках, что могло ее задержать, хотя в глубине души, надеялся, что она не придет, и даже вообще откажется от поездки. Но она появилась. В своем неизменном камуфляже и куртке с немецким флагом на рукаве. С рюкзаком через плечо. При первом взгляде возникала мысль, что девочка перепутала посольство с военкоматом.
– Привет. Что уже пускают?
– Ты бы появилась к двенадцати, тогда бы…
– Ладно, ладно, не злись. Есть еще время покурить? – и она полезла за своим портсигаром.
– Оля! Куда покурить, мы и так пропустили свою очередь!
– Ой-ой-ой… Тебе бы учителем в школе работать – Оля, к доске!
Какая несправедливость! Я вовсе не был таким строгим и методичным, а Оля такой уж пофигисткой, но оба мы попадали в эти роли, в эти интонации, как в гольфе мячик падает в лунку. В этом была наигранность и, повторяю, несправедливость, но такой была наша близость, наши отношения, и с этим ничего не поделаешь.
Внутри нас встретили двое охранников – парень и девушка. Они были, как им и положено, отчужденно вежливы и методичны в осмотре. Обыскав, просветив и несколько раз заставив пройти между створок-детекторов, они пропустили нас в общий зал.
Я думал, что Оля будет заполнять анкету, клеить фото и прочее, но оказалось, что у нее все уже было готово – бумаги в папке лежали пронумерованные, анкета заполнена. К папке были пристегнуты две ручки. На случай, если одна выйдет из строя. Не такие мы уже и пофигисты.
Пока стояли в очереди – и тут была очередь – на сдачу документов, я осматривался. Все здесь было причесано, выверено. За стеклом, в кабинках, сидели оптимистически настроенные, но строгие англичане, взвешивающие твою душу на весах своей лояльности королеве и общеевропейским ценностям.
После сдачи документов, мы сели ждать вызова к окошечку. Почти все места в зале были заполнены. Люди ждали. Ждал студент в джинсовой куртке, ждал менеджер, мучаясь, что мобилка отключена, – правила здесь соблюдались четко. Девушка из турагенства уже стояла у окошечка и просовывала за стекло списки. ЖЁночка в берете еще возилась с анкетой.
Оле хотелось забраться на кресло с ногами, и раз она-таки отважилась, но тут же села как люди, встретив неодобрительный взгляд охранника. Вообще вся она была какая-то дерганая, нервная. Теперь, когда не надо было ничего делать: ни стоять в очереди, ни проверять документы, ее беспокойство было заметно. Я погладил ее по голове – будто цыпленка в руку взял или спелый плод киви.
– Давай уедем вместе? – ни с того ни сего предложила Оля.
– Куда и зачем?
– Значит – не поедешь. Я так и думала.
Я вспомнил свой балкон, вспомнил шахматистов в парке.
– Я, пожалуй, останусь в своих окопах.
– Ну и оставайся, – бросила Оля, но тут же добавила, сглаживая резкость, – а я пойду за кофе. Тебе взять?
Кофе-автомат оказался неисправен. Или Оля не то нажала, или не в той последовательности, но кофе не полился. Она сказала об этом охраннику. Флегматичный парень ответил, что он за кофе не отвечает, и что минуту назад с автоматом было все в порядке. «Тоже мне посольство», – Оля пнула автомат ногой и вернулась на место.
– Супер, супер, – кипела она от возмущения.
Вызовы к окошкам стали чаще. Не приходило минуты, как объявлялась чья-то имя-фамилия и избранник богов с тревожным и нетерпеливым видом спешил к указанному окну. Те, кто остался сидеть в зале, с завистью смотрели ему вслед. Это было похоже на игру в лото, только вместо номеров выкрикивались имена.
И тут объявили: Ольга К. – седьмое окно. Оля встрепенулась. Пошла, на полдороге вернулась за папкой.
– Ни пуха, – только и успел сказать.
Ее там долго спрашивали. Она что-то объясняла, показывала бумаги. Англичанин кивал. Он был похож на молодого Пола Маккартни. Может быть, если бы с Битлз ничего не получилось, из Пола вышел бы неплохой служащий.
Наконец, Оля вернулась.
– Нужны оригиналы, – сказала она, – как я их всех ненавижу!
Я стал собираться, считая, что дело на сегодня закрыто. Оля так не считала. Она снова подошла к окошку и еще раз попыталась что-то объяснить Полу Маккартни. Оля говорила быстро и сбивчиво. Маккартни кивал, даже улыбнулся во весь рот один раз, но все же отказал.
Я так и не понял, чем она его выманила наружу. Сидел он за стеклом, ставил разрешено или отказано, а тут вышел, – что она ему пообещала? Только дверь приоткрыл, Оля уже была тут как тут. Ухватилась за галстук, закричала в лицо:
– А ну ставь свою поганую визу, быстро ставь.
Англичанин пытался освободиться – оторвать Олю от себя, но она вцепилась в него, как звереныш.
– Не подходи, а то задушу его! – крикнула она охраннику.
Тот и не думал подходить, слишком уж неправдоподобным казалось это нападение. После Олиных слов он вмиг был рядом и сгреб Олю в охапку. Она его укусила, вырвалась, но парень тут же повалил ее на пол. Уже на полу она попыталась вытащить у него пистолет из кобуры.
Я даже не успел ей помочь. Подоспели еще охранники, Олю подняли и увели в одну из комнат для собеседований. Растерзанный Маккартни приходил в себя.
Я вышел из посольства. Поднялся по ступенькам мимо будки с охраной и попал в сквер, где утром занимал очередь. Я видел каждое дерево, каждую ветку, каждую трещину на асфальте, и в то же время сквер был окутан молочным туманом, что там было за, нельзя было ни услышать, ни увидеть.
У меня осталась Олина папка с документами. Оля мне ее отдала, когда первый раз вернулась с переговоров. Я сел на бортик фонтана, который, судя по куче мусора на дне, не первый год уже не работал, и открыл папку.
Я не был застигнут врасплох. Что-то подобное я и предполагал. Можно было только порадоваться за Олю – ее избранник оказался вполне состоятельным и… короче, не последним парнем на деревне. Какие-то акции, автомастерская… Стабильный доход. Вряд ли он мог предложить Оле небо в алмазах, но устроенную спокойную жизнь – вполне. И само собой – британский паспорт.
И он вовсе не выглядел на свои сорок пять. Впрочем, фотография могла быть и устаревшей. Точно, устаревшая. Минимум лет на пять. Хотя это и не важно.
Мне-то что? Говорю же, я примерно так себе все и представлял.
И могло ли быть иначе? Все так, все так. Тогда почему Оля беспокоилась? Отказа в визе быть не могло – все пригласительные письма, все гарантии были налицо, вплоть до выписок с банковских счетов. Никаких проблем. Разве что мелкие формальности. Зачем ей нужен был этот спектакль? Черт, ловко она его: а ну ставь свою поганую визу! Супер, просто супер! Только вот с визой теперь настоящий облом. Могут и отказать, с них станется. Если б хотела, уже сегодня могла получить. Если б хотела…
Туман рассеялся. Стал виден не только сквер, но и проезжая часть, автобусная остановка, газетный киоск. Подъехала маршрутка, и люди стали выходить и заходить. Проехала пожарная машина. Мужчина в телефонной будке набирал номер. Я мог бы выйти из сквера, смешаться
с толпой, спокойно дойти до метро или еще проще – сесть в маршрутку или на трамвай и уже через пять минут быть далеко от посольства. Мог бы вернуться домой. Включить на кухне радио, поджарить яичницу, заварить чай. За едой читать спортивные новости. Потом лечь вздремнуть на часок. Все-таки встал сегодня рано. Запросто мог бы.
Мне вспомнилось, как мы встретились с Олей в библиотеке Британского Совета. И не кофе, а молочный шоколад. Будто вчера это было.
И вот летний лагерь бойскаутов окончен, закрыт, расформирован.
Мы все хотим, чтобы нас любили, и стараемся как можно дольше понежиться на таком себе Лав Бич – курорте, где «все включено», сами же любим вполсилы, вполнакала, подготовив ходы к отступлению.
Я решил не ждать подкрепления. Я двинулся к посольству.
ИТАЛЬЯНКА
Синьора была явно не в себе.
И это после такого утомительного дня. Просто вышел за банкой пива на рецепцию. Не надеясь, что оно там есть. Но пусть хоть скажут, где его найти. Быть в Праге и не пить пива – это вы меня извините. Выхожу из номера и в коридоре сталкиваюсь с девушкой с рецепции. Она пытается объясниться с дамой. Пытается понять, что от нее хочет дама. Громкая музыка. Девушка спрашивает меня: это не у вас в номере так громко включен телевизор. Нет, не у меня. У меня хоккей. Девушка наша, и говорим мы с ней по-русски. Дама тоже пытается говорить на русском, но, видно, она его то ли плохо знает, то ли забыла, – кроме отдельных слов или повторенных за нами фраз она ничего сказать не может. Но она клиент и она жалуется на громкую музыку где-то рядом. Рядом номеров, кроме вашего, нет, – говорит девушка с рецепции. Дама соглашается. Глаза черные, далекие. Замедленные, подчеркнуто аккуратные жесты. Кажется, дама сильно пьяна. Выходит, музыка слышна из вашего номера? Да, выходит, – дама снова соглашается, – музыка, мольто форте. Ей лет сорок. Она то и дело поправляет футболку, которая соскальзывает то с одного, то с другого плеча. Я могу войти в номер? – спрашивает девушка. Да, да, – кивает итальянка. Девушка пытается вставить ключ, но дверь и так открывается. Телевизор работает на полную громкость. Так это же у вас музыка, – растерянно говорит девушка. Я не знаю, – говорит итальянка, – я спала, когда он уехал, и я не знаю, как сделать в этом телевизоре звук тише. Молодой человек, не уходите, – просит девушка с рецепции.
Я же говорю: вышел за пивом. Мы с женой вернулись с прогулки по вечерней, так сказать, Праге. Я принял душ, открыл бутылочку пива и принялся смотреть хоккей. Играли чехи со шведами, и я начал болеть за чехов, на эти три дня они стали нашими, мы же в Чехии. Жена забралась в ванну, это надолго – я слышал, как она плескалась. Свет в комнате я выключил, телевизор в темноте смотреть уютней. Вообще-то, я не любитель хоккея, к тому же я всегда опаздываю следить за шайбой, я ее практически не вижу, и события на площадке воспринимаю с опозданием. Но по другим каналам хорошо тоже ничего не было. Я посмотрел полпериода, пиво кончилось. Я оделся и вышел в коридор.
И тут эта пьяная итальянка со своей громкой музыкой. С Леной, девушкой с рецепции, мы познакомились накануне, и как оказалось, мы соотечественники. Это ничего не значит – я не люблю общаться с нашими заграницей. Они кажутся замороженными, законсервированными. Новостей от них не узнаешь. Может, в тех странах, куда они уезжают, и нет новостей. Лена еще вполне живая (всего год в Праге). Похожа на учительницу младших классов: волосы зачесаны назад, черная юбка, туфли без каблуков. Лена проходит в номер итальянки, телевизор работает на предельной громкости.
Может быть, я с ней, итальянкой, сегодня уже встречался. Группы туристов циркулируют по городу, как теплые и холодные течения. Каждая держится обособленно, возле своего гида, и даже если не слышать языка, можно без труда определить, кто откуда. Маленькие японцы, воспринимающие любование видами как работу, прилежно и методично все фотографирующие. Беспечные скучающие испанцы, французы-пофигисты, громкие итальянцы, краснощекие немцы, сидящие в кафе за литровыми кружками пива, вежливые бледнолицые поляки. По лицам не угадаешь ни профессии, ни прожитых лет. Страховой полис, туристические чеки «Томас Кук», номер со всеми удобствами, в который они возвращаются только под вечер, стремясь увидеть как можно больше. Но ведь все равно возвращаются.
Как эта итальянка, которой мы минут пять пытаемся объяснить, как пользоваться пультом управления. Я не знаю предыстории этого громкой музыки, и до меня не сразу доходит, что дело вовсе не в телевизоре, а в том, что синьора нарезалась будь здоров и сама не знает чего хочет. Вернее, она-то знает, но также знает, что здесь мы ей не помощники, но помощь нужна, и поэтому она продолжает делать вид, что это телевизор виноват, нон фонцьона, и мы с Леной продолжаем ей объяснять, хотя это смешно и глупо. По-другому мы помочь ей не можем.
Жесты и положения. Лена показывает на дверь номера: может ли она войти, синьора кивает, поспешно кивает. Дверь оказывается незапертой. Лена входит, но перед этим, замечая мое движение в сторону лестницы, просит меня не уходить. Я подчиняюсь. Я стою в дверях, за мной стоит итальянка, она как бы даже боится войти или заглянуть в свой же номер. Лена уменьшает громкость и смотрит на синьору. Синьора пытается что-то сказать по-русски, но у нее мало что выходит. Вместо этого она кладет мне ладонь на спину. Между лопаток. Ладонь теплая. Лена показывает, как сделать звук тише на пульте управления – вот эта кнопочка. Ладонь гладит мою спину. Музыка стихает. Если тебе это поможет.
Я прохожу в комнату. Окно открыто, холодный вечерний воздух. Вещи разбросаны. Чемодан раскрыт. На столике возле телевизора горка монет, смятые талоны или билеты в музеи, пузырек с таблетками. На кровати смятое платье, на полу нетронутые сумки из модных лавок. Синьора осматривается вокруг с не меньшим интересом, чем мы, для нее эти вещи тоже чужие. Все теперь бесполезное, неважное, а важен только пульт управления, и мы все трое делаем вид, что в нем все дело.
Но на самом деле мы не знаем в чем дело, знаем только, что синьора пьяна, что у нее круги под глазами, и что телевизор работает на предельной громкости. Странно, что никого из соседних номеров это не раздражает. Меня тоже не раздражало. Все то время, что мы с женой провели в номере, была слышна музыка, но мы занимались своими делами, каждый сам по себе. Я принял ванну, открыл пиво и стал смотреть телевизор. Жена раскладывала вещи, потом пошла в ванную, что-то мне оттуда кричала, но я не услышал. Не вставая с постели, крикнул, что не слышу, она не ответила. Видно, сказанное было неважно, наверное, что-то вроде тапочки намочил или расческа на полу. И все это время за стенкой громко играла музыка, но это не раздражало, потому что люди у себя в номере могут делать, что хотят, и если они хотят слушать музыку на полную катушку – это их дело.
Синьора сидит на краю постели, мы стоим. Она у нас уже несколько раз останавливалась, – говорит Лена, чуть понизив голос, – на моей смене – второй. Я ее запомнила, она и в тот раз была сильно пьяная. Чаевых много оставила. Синьор ее – чех, или бывший чех, тогда она тоже с ним была. Нас не смущает, что итальянка возможно нас понимает. Ее тоже мало заботит, что о ней говорят в третьем лице. Синьор риторнера, – пытаюсь я что-то вспомнить из итальянского, который когда-то учил. Итальянка качает головой, чмокает губами, изображая неизбежность, – он не вернется. Футболка съехала набок, она уже ее не поправляет, и видна ключица. Тонкая косточка.
Дверь в номер мы не закрыли, и случайному человеку может показаться, что происходит выяснения отношений между персоналом гостиницы и клиентом. Синьора не оплатила счет, и поэтому синьору просят убраться. Случайный человек невольно начинает вспоминать, на сколько дней он забронировал номер и захватил ли кредитные карточки.
Сядьте, пожалуйста, со мной рядом, – просит итальянка, – прего. Сядьте, сядьте. Лена беспомощно смотрит на меня. Я на нее. Послушайте, – обращается синьора ко мне, – я хочу vedere итальянские каналы, я хочу видеть Берлускони.
С крепостной стены Градчан видны красные крыши Малой страны. Побеленные печные трубы выглядят как солдатики в карауле. Прямые линии карнизов и водосточных труб. Нам повезло – все эти дни держится солнечная погода. Туристов на Карловом мосту, как форели, идущей на нерест. На базарчике в центре продают клубнику, она слишком хорошо выглядит, чтобы быть настоящей, но очень хочется, и мы покупаем корзиночку, которую съедаем на лавочке возле реставрируемой церкви. Я пытаюсь заснять святых на фронтоне, щелкая зумом, то удаляя, то приближая фигуры. Святые о чем-то спорят, что-то доказывают, один вон с голым черепом поднял руки, что-то кричит нам, а мы клубнику едим.
Что я могу тебе сказать, как успокоить? Могу только пересказать свой день – обычный день туриста. Я весь день провел в старом городе и видел те же красоты, даже, наверное, сделал те же снимки, что и ты. Где мы с тобой могли видеться: на узких улицах, в сувенирных лавках, в костеле, куда забрели, ища укрытия от солнца и шума. Здесь так тихо и прохладно, что не хочется вставать со скамьи. Людской шум слышен, будто из-под толщи воды. Постепенно становится холодно, но хочется рассмотреть фреску в подкупольном пространстве: рушится храм, падают колонны, тучи, пыль, люди в панике, закрывают лицо руками, бегут, из неба открывается Бог и грозные ангелы. Смотри на лица, смотри на лица – как они испуганы, не готовы, их застали врасплох, – куда бежать? Все намного серьезней, чем мы думаем. Но я уже ухожу, все эти распятия, острые углы, страдающая богоматерь, в белых одеждах, как в сахарной глазури, с такой любовью и тщанием нарисованные раны на теле Христа, терновые венки не для меня. Здесь мы вряд ли поймем друг друга. Тебе это понятно и знакомо. У нас не так сурово, не так неумолимо, у нас Спас, у нас «и будешь прощен». Лучше нам встретиться в кафе на открытой террасе.
Ты заказываешь капуччино, что-то объясняешь официанту жестами, хотя он все сделает, как нужно. Ты это знаешь, но почему бы не позаигрывать с молодым симпатичным чехом. Может быть, ты и на меня бросаешь взгляд, даже улыбаешься, но я делаю вид, что не понял, что больше занят тем, что происходит вокруг. Ведь кафе это та же церковь, только оно открыто суете: запахам, взглядам, случайно подслушанным фразам. И чашечка кофе как причастие. Пока сидишь, шум отодвигается, что-то зреет в тебе, растет, но это не должно быть долго, кофе пьется одним глотком, и засиживаться не стоит, больше ты ничего не высидишь. Наконец, появляется твой синьор, которого ты уже заждалась. Ты подставляешь ему щеку для поцелуя, – твой обычный жест, твое право, твое требование, мужчина целует, но этого я уже не вижу. Я иду выручать жену из супермаркета, наше время «порознь» уже истекло, пора встречаться и делиться впечатлениями.
Внизу на рецепции слышатся голоса. Лена извиняется и спешит выйти из номера. Какой бы и мне выдумать предлог, чтоб уйти. Тем более жена, наверное, уже вышла из ванны, светящаяся как мадонна, на голове тюрбан из полотенца. (Как они это делают, я пробовал накручивать – ничего не вышло.) И что она подумает, стоит ей только выглянуть в коридор. Хоккей уже заканчивается, интересно узнать, какой счет. И пиво, надо было спросить у Лены, есть ли на рецепции или в баре пиво.
Мы остались вдвоем, и мы молчим. Слышен только приглушенный звук телевизора. Я стою, итальянка сидит на краю кровати. Она держит мои руки. Я начинаю нервничать и жалеть, что ввязался в эту историю. Здесь нет итальянских каналов, нет твоего Берлускони, черт бы его побрал. Освобождая руки, я еще ближе придвинулся к ней. Рrego, – итальянка смотрит мне в глаза, ее взгляд – взгляд испуганной совы, но в больших черных глазах жесткое, неумолимое, требующее. Спиной я чувствую сквозняк: дверь открыта, окно настежь, это меня тревожит – завтра шея будет болеть, не поверну, это меня тревожит, в ванной на полу влажные следы, высыхают, улетучиваются, исчезают, это меня тревожит, разбросанные вещи говорят о нетерпении, нераспакованные сумки – о потере интереса, это меня тревожит, коридор длинный и пустой, многие еще гуляют в городе, лучше бы и тебе остаться в городе…
В городе с тобой ничего не случится: посмотри внимательней на фотографии, особенно те, что ты забраковал, где ты не в центре, или отвернулся, или вообще не попал в кадр – и знаки проступят. Дорожная разметка, стрелки, столбы, таблички, афишные тумбы, телефонные будки, выйдут на первый план. И ты увидишь, сколько их на самом деле, твоих помощников, которые заботятся, чтобы ты не потерялся, не сбился с пути. Что с тобой может случится, – к вечеру похолодает, немного снизятся курсы валют, единственная твоя забота не попасть навеселе под машину. Хотя и это не смертельно, дежурный хирург, конечно, поморщиться, что оторвали от футбола, но соберет тебя как надо, не хуже, чем был. И сквозь сон анестезии ты услышишь какую-нибудь старую тему – Дайер Стрейтс, например. И ты даже не спросишь себя, включен ли в операционной магнитофон, или это уже ангелы развлекаются.
Ну, допустим, я тоже не прочь. Тем более, эти гостиничные номера с кроватями на всю комнату так к этому располагают. И вполне допустимо поиграть комедию ошибок: перепутать, например, двери и войти в чужой номер, или затащить к себе чужую жену. Что еще делать в веселом городе Прага, в котором Франц Кафка красуется на сувенирах. Ты, наверное, купила кружку с его портретом, а может, и читала его романы, где все происходит как во сне. В том числе и любовь, как она снится тому, кто эту любовь не получил днем.
Баста, синьора. Баста. Со мной этой номер не пройдет. Мне нет дела до вас и вашего сбежавшего синьора, между прочим, правильно сделавшего: от такой дуры, которая не знает, или делает вид, что не знает, как пользоваться пультом от телевизора, нужно бежать куда подальше.
Я сделал ошибку. Я стал с ней разговаривать, упрашивать: вам лучше уснуть, синьора, дормире, и домани тутто будет хорошо, бене, бене. Берлускони вы сегодня не увидите, возможно, только во сне. Да, да, только засните, обещаю, что мы увидимся с вами утром, за завтраком, непременно увидимся, спите, спите…
Уговоры не помогли, – синьора продолжала требовать Берлускони, не отпуская моих рук. Тогда я зашел сбоку, взял итальянку под мышки и бросил – подтянул – на кровать, к изголовью. Испуганная, она притихла. Я накрыл подушкой ей лицо, чтобы она молчала, и стал укачивать. Ну, вы знаете эти европейские подушки – тонкие, как блины, толком и не накроешь: с краю я видел кусочек уха и волосы. Голова ритмично пружинила: вверх-вниз, вверх-вниз. И тут она стала кричать, и кричала долго, пока не сбежались…
МАРГИНАЛИИ
В книге были подчеркивания. Карандашом и чернилами. Одни – едва заметные, другие – без стыда и совести. Зачем-то я их стал все вытирать, выводить. Кроме подчеркиваний были еще записи между строками, значки, перевод слов, а то и целых фраз. На полях некоторых страниц стояла какая-то разметка. Читая, я больше обращал внимание на подчеркнутые слова, чем на сам текст.
Постепенно я стал различать предыдущих чтецов. Особенно выделялся своими наглыми фиолетовыми черканьями один… студент, который, кажется, только из чистого вредительства взялся за иностранную книгу. Такое элементарное, как ручка, стол, ставили его в тупик. И он еще заметки на полях оставлял! Ну и дурацкие же это были комменты: круто… оху-но… полная лажа… звиздец. И текст здесь был явно ни при чем. Студент, видно, хотел просто поразвлечься. Засранец.
В это время началась жара. Июнь был отличным. И температура держалась пригодная для жизни, и дождики шли. А в июле началась фигня. Выйти на улицу было невозможно, асфальт и мозги плавились. Металлические поручни нагревались, на гранитных плитах можно было жарить яичницу. Продавцы мороженого и прохладительных напитков были похожи на героев, оставшихся прикрывать отряд. Я сидел дома. Первое время еще звонили по делам, потом дела оказались просрочены, звонки прекратились. Время от времени я ходил в ванную под душ, и, не вытираясь, бродил по комнатам, оставляя мокрые следы. Не хотелось ни звонить, ни, тем более, встречаться с кем-либо. Лучше уж переждать осаду в одиночку.
Меня могла спасти только несложная механическая работа. Отложенный до лучших времен Дональд Бартельм как раз и пригодился. Вот они какие лучшие времена оказывается. Вспоминать слова, рыться в словаре, сопоставляя кажущееся значение с реальным… Я как раз остановился на истории об одном психе, что обменял дом на радиостанцию и рассказывал в прямом эфире, как он любил свою жену, бывшую жену. Здесь пометок было меньше, почти не было, наверное, студент сюда не дошел. Но я рано радовался. Перевернув страницу, я увидел заметку: «А ты бы так смог? Дом – на радио?»
«Надо же, он еще и рассуждает сам с собой», – без эмоций думал я, вытирая написанное. Я отложил книгу и подошел к окну. Закрыл его и снова открыл. Полистал попавший под руку журнал полугодичной давности. Снова взял книгу. Читать без перерыва пятнадцать минут к ряду выше моих сил. Тем более что на следующей странице меня ждало: «и не надоело тебе тереть? Ну, ты даешь, чел». Ты это кому, паршивец? – вырвалось у меня. Но у кого было спрашивать?
Я продолжил читать. «Ты сказала, что я дурак, идиот, кретин и дубина; что морозильный аппарат, который ты заказала, считается, по мнению авторитетов, самым лучшим и совершенным морозильным аппаратом из всех морозильных аппаратов, какие только известны специалистам по таким аппаратам. Аппарат способен производить, хранить, и когда нужно, выдавать достаточное количество кубиков льда. И вне зависимости, сколько этого льда понадобится, как много будет народу, насколько нейтральна или даже враждебна будет внешняя температура, вне зависимости, будет ли ответственный за лед расторопен или напротив, преступно халатен, вне зависимости, насколько незначительным или даже несуществующим будет зазор между началом и финальной частью процесса, между желанием и фактом, кубики льда в предостаточном количестве явят себя. Да, сказал я, возможно».
«Думаешь ли ты о льде?» – спрашивали каракули напротив этого абзаца. Почему я должен думать о льде? Только потому, что на улице плюс тридцать? И о каком льде: в моем холодильнике или на вершине Памира? И не о кубиках льда здесь вообще речь, скорее они взяты как пример, пример взаимоотношений, но в первую очередь пример стиля, бартельмовского стиля, я бы сказал.
Тут мне захотелось подстричь ногти. Каждое утро я просыпаюсь с мыслью, что мои ногти отрасли еще больше. Я узнал, что в день ногти отрастают на 5 миллиметров. Меня убивает такая быстрота. 5 миллиметров в день! Я начал с левой. Получилось отлично. Я действовал аккуратно, так чтобы ногти не разлетались по всей комнате, что не всегда удается контролировать. На правую ушло больше времени, но я справился.
С подстриженными ногтями я чувствовал себя другим человеком.
«А на ногах?» – первое, на что я наткнулся, открыв книгу снова. Это могло быть простое совпадение, не стоит переоценивать внимание к своей персоне со стороны, особенно в такую жару. Взять хотя бы лотерею – угадывают же некоторые пять номеров кряду. К тому же я еще не прочел, о чем идет речь напротив этого замечания. Правда, и охота отпала. Я перевернул страницу. Из-за какого-то придурка я не могу читать книгу!
На двадцатой странице студента сменила дама. Теперь это были уверенные, иногда перекрывающие сам текст, записи.
То, что это дама, я понял по первой же заметке. Под диалогом, где героиня предлагала себя герою (тому самому, который обменял дом на радио), а он отказывался («Возможно, мне это не понравится»), была запись по-английски: «Личные проблемы Бартельма».
Не видя в этом никакой проблемы, я чистосердечно предположил, что так на вещи может смотреть женщина. Переворачивая страницу,
я надеялся встретить комментарий студента и не ошибся: «Прикинь, американские домохозяйки умеют рассуждать».
Я прикинул. Многие книги библиотеки приплыли сюда в качестве частных пожертвований или презентов из Америки. Интересные авторы попадались, но в основном это было бульварное чтиво или женские романы в глянцевых обложках. В самом деле, создавалось впечатление, что все эти книги читали американские домохозяйки, а когда прочитали, передали в дар нашей библиотеке. Но никаких претензий. Спасибо и за это.
Mary C. Terpatsi
1126 Grand Ave. # 2
San Francisco, CA 92109
Стояло в верхнем углу на первой странице. Надо же, Калифорния – там, наверное, хорошо: пальмы, море. Роскошные особняки. Вот так прийти, постучаться, и с порога: вы Мери Си Терпатси? Полноватая женщина, возможно даже черная, или смуглая, похожая на Опру Уинфри, скажет: да, это я. Ваш Бартельм, прочли – возвращаем. Книжка немного почеркана, но вы тоже не особо заботились о чистоте полей – вон сколько замечаний, ваших рук дело? Да, может, это я писала, я тогда…Знаем, знаем – с головой ушли в «проблему границ языка». Не я, а Бартельм, его герои, которые «путают символ с тем, что он репрезентирует»… «Слово уже не нагружено значением, потому что превратилось в клише». Господи, да когда это все было – сто лет назад. Теперь это меня не беспокоит. Это было в 64, по крайней мере, таков год издания книги. Свет вашей звезды наконец-то достиг и нас. Не то чтобы эти проблемы так уж нас тревожили, скорее наоборот – абсолютно нет. Просто хотелось познакомиться, так сказать, персонально.
Я отложил книгу и стал подклеивать зимние ботинки. Отличное занятие для середины лета. Летом ботинки кажутся на размер больше, с чужой ноги. Но их боевые ранения – один шнурок перетерся, многочисленные царапины – заставляют вспомнить о трудностях зимы. Короткие дни, холод, мерзлая земля, лед, пусть и не правильными кубиками, и не слишком чист, особенно для мартини или, скажем, виски. Но лед он и есть лед. Думая о зиме, легче пережить лето.
Тем более что я не могу выпить чего-нибудь холодного, сока, например. Даже добавить льда в стакан с водой не могу. У меня нет холодильника. Вернее он есть, но занят. Там моя жена. Пришлось, конечно, убрать все полочки и отделения, чтобы туда ее втиснуть, так что он занят полностью. Мне приходила мысль купить еще один, но во-первых, где его ставить, и во-вторых, я не могу есть продукты из холодильника. Вы меня понимаете.
Ну, ты даешь, чел. Ты что, ее засолил?
Не называй меня чел. Откуда ты это взял?
Остынь, остынь. Дел-то. Ее ведь даже не хватились?
Не хватились. Она работала дистрибьютором. Тени, помада, лак для ногтей… – косметика. Думаю, даже ее постоянные клиенты не долго горевали по ней, мало ли других дистрибьюторов. Она из-за меня, так сказать, растеряла всех своих клиентов. Зато ей самой больше не нужна косметика, особенно, что касается кремов по уходу за кожей лица.
Сначала я вынес ее на балкон, и она лежала там, как новогодняя елка в ожидании праздника. Но вы же знаете наши зимы, – через три дня наступила оттепель, и пришлось подумать о более надежном месте. Вынести тело из дому я не решался – как можно вынести такой большой… объем незаметно? Разрезать, распилить – все эти штучки подходят для кино, но я не по этой части. Да и потом, после этого меня охватила такая апатия, что я был способен только на минимальные усилия. Например, засунуть тело в холодильник.
Не то чтобы никто не поинтересовался или не обеспокоился, куда пропала жена. Через неделю появился ее брат. Мы с ним сталкивались редко, дружеских отношений у нас не завязалось. Не потому что была какая-то антипатия, просто разные интересы. Он здорово сидит на авторской песне, кажется, и сам что-то бренчит на гитаре, Окуджава хренов. Хорошо, никого из окружающих не напрягает этим. И вот он явился – растерянный, встревоженный. Глядя поверх моей головы, спросил, где сестра. Понятия не имею, ответил я. Почему она не звонит, не заходит к нам? И этого не знаю, – она и меня вниманием не балует. Здесь он впервые бросил на меня взгляд. Укоризненно-недоверчивый, будто это я во всем виноват. Затем он прошелся по комнатам, раздвигая зачем-то шторы. Думал, что мы его разыгрываем, – сестра притаилась за шторой и стоит там, закрывая ладонью рот, чтобы не рассмеяться.
Потом мы сидели на кухне и пили водку. Я предложил, он не отказался. Брат все пытался вывести меня на разговор по душам, как мужчина с мужчиной. Я не возражал, но сказать мне было нечего. Скажи, как есть, – настаивал брат. Она мертвая и холодная, – сказал я. А, ты вот о чем, – протянул он, – ну здесь, сам понимаешь, я мало что могу посоветовать, хотя в этом и твоя вина, и не спорь… – и он пустился в рассуждения о женской натуре и несовпадении жизненных интересов. Я сказал, что и так перечел всех ее любимых болгар и югославов из серии проза социалистических стран. А Сальвадора Дали, как ни старался, полюбить не смог. Не путай жизненные интересы и хобби, – резонно заметил брат. Мы много выпили и под конец почувствовали друг к другу чувство, близкое к симпатии. Прощаясь, брат сказал невесело: вообще-то я морду тебе приходил бить. Но как-то не вышло. Ничего, – успокоил я его, – в следующий раз с этого и начнем.
Красивый почерк. Или просто почерк. В 64 еще умели писать от руки. Почерк человека, привыкшего писать, – быстро, не отрывая руки. Кем она была? Студенткой? Университетским преподавателем? Писательницей? Что-то не слышал такой писательницы – Мери Си Терпатси. На такую фамилию я бы обратил внимание, Терпатси – что-то африканское слышится.
Ага, это девичья фамилия Опры Уинфри, когда она еще не была звездой. Сидела на кухне и читала книжки. Самообразовывалась. Это потом началось «шоу Опры» и все дела. Ты, кстати, не хочешь поучаствовать? Такое бы шоу забацали!
Представь, появляется такая Опра и говорит: сегодня у нас в студии клевый чувак, который убил жену и засунул ее в холодильник на полгода. (Возгласы восхищения из зала, аплодисменты.)
Ты, значит, выходишь, поднимая пальцы вверх. Здесь пошла музыка, и ты, дрыгая задницей, начинаешь медленно снимать рубашку: шоу так шоу – маленький стриптиз не помешает. Бабы визжат. Опра кокетливо закрывает лицо ладонью. Наконец, ты садишься на диван рядом с Опрой.
Опра: Ну, ковбой, расскажи нам, с чего все началось.
Я: Ну, в общем… В Сан-Франциско живет некто Алекс.
Опра: Хорошее начало. (Аплодисменты.)
Я: Алекс прислал письмо моей жене. (Возгласы «вау» из зала.) Я нашел его на домашнем телефоне-факсе. Лист вылез ночью, когда меня не было, и днем меня тоже не должно было быть, потому что я не успел на поезд. Но я успел на автобус. Когда я приехал, не было и шести. Утра, в смысле. Боясь разбудить жену, дверь я открыл своим ключом. Прошел в комнату, и первое что увидел – пришедшее ночью письмо. Его еще никто не читал, и оно свисало белым рулоном, какие несут герольды, оповещая народ о королевских указах.
Опра: Зачитаешь нам его?
Я: Конечно. Послание было простым и, я бы даже сказал, познавательным. Я выучил его наизусть:
Сан-Франциско – прекрасный город
в нем 500 000 жителей,
красив мост Золотых Ворот,
здесь лучшие во всей Калифорнии рестораны,
однако из-за холодного течения с севера
океан холоден,
и чтобы поплавать или покататься на доске
необходим резиновый костюм.
великолепные вина делают в долине Напа,
виноградники и в самом деле живописны,
что до местных,
они здесь разных национальностей,
склада ума и традиций.
я расскажу тебе больше о городе
в другой раз, теперь же –
прощай.
Алекс
(Аплодисменты.)
Опра: И что было потом?
Я: Ничего. Я просто оторвал лист и положил его на подоконник. Я ни о чем не расспрашивал жену, и она ничего не объясняла. По ее равнодушному виду, будто письмо адресовано не ей, а мне, я понял, что дело зашло далеко.
(Сочувственный гул в студии.)
Каждый день мы ходили мимо этого факсимильного послания, рассказывали друг другу о своих делах за день, но город святого Франциска остался для меня вне досягаемости. Вот, что меня больше всего раздражало, угнетало, задевало, – город, без меня открытая Америка. Ну, и конечно, этот неведомый Алекс не давал мне покоя. Даже когда чернила испарились, и на подоконнике остался лежать белый лист, никто ни о чем не спросил.
Опра: И что дальше?
Я: Я готов был ехать в Америку (возгласы одобрения), чтобы разыскать там этого Алекса, пускай у меня есть только имя, но я переверну весь Сан-Франциско, найду всех Алексов в городе. Я даже записался в американское посольство на получение визы, но вовремя одумался: что я напишу о цели моей поездки: жена. Алекс. Сан-Франциско? Я выбрал другой путь.
Опра: Какой же?
Я: Стал следить и собирать сведенья. Я часами просиживал в библиотеках над справочниками и страноведческой литературой, на букву С или еще шире – на К. Вскоре я лучше среднего американца мог рассказать о Сан-Франциско и Калифорнии. Их историю, настоящее и будущее: сколько за год выпадает осадков, что экспортируется и что импортируется, даже точное число настройщиков пианино. Но от этого жена не стала ближе.
Опра: Мы тебя понимаем.
Я: Рылся в ее сумочке. Ничего подозрительного: записок, там, писем, фото. Обычные женские штучки: косметика, шпильки, платочки, но их цвет, форма, запах, даже степень помятости, использованности говорили мне совсем не о той женщине, что я привык принимать за свою жену. Как будто я залез в сумку к незнакомке.
Опра: Какой сюрприз. (В зале смех).
Я: Шпионил за ней. (Аплодисменты). В поисках клиентов, ей приходилось много ходить по городу. Я ходил вместе с ней, вернее, за ней. Когда она заходила в дом или офис, я оставался на улице: мне важнее было знать, что она делает по пути. Опять же, ничего странного или подозрительного. Рассматривает витрины магазинов, покупает что-то перекусить на ходу, с кем-то говорит по мобильному… Находясь в метрах тридцати позади, я иногда сам звонил ей и спрашивал, где она. Она называла улицу, по которой шла… мы шли.
Опра: Ну, ты… ковбой.
Я: Хуже всего было ночью. Когда мы занимались любовью, и я лежал у нее между ног, я знал, что она в это время думает об Алексе. И я старался как можно лучше, прилежней исполнить роль Алекса. Я трудился на совесть: ей было хорошо. В тесной конуре ночи мы издевались друг над другом, отдавая всю свою любовь, всю свою нежность другой женщине, другому мужчине. Нужно было только закрыть глаза.
(По залу проносится протяжное «у-у-уу-у».)
В одну из этих ночей я попытался вернуть ее, удержать. Я бил ее долго, не знаю, сильно ли, – я почти не чувствовал руку, как под анестезией, она же молчала. Пот градом катился у меня со лба, хотелось пить – как при хорошем сексе. Утром я вынес ее на балкон, и она лежала там, как новогодняя елка…
Странно, каждое лето всего лишь неделя-две выдаются особенно жаркими, действительно жаркими, тогда как остальные дни – незаметные, сносные. Но когда думаешь о лете, вспоминаются именно эти невыносимые дни, и, кажется, что кроме жары ничего и не было. И эти жаркие лета накапливаются, как грехи, пока не застают тебя одного в пустой комнате. И если бы не книга на чужом языке, не знаю, чтобы я и делал.
С подчеркиваниями я смирился. Да, они так и остались для меня порезами. Никогда они не превратятся в волны, или, скажем, в сигаретный дым – в нечто легкое и нестойкое. Они останутся порезами, варварской татуировкой, но болеть перестанут, затянутся, они уже и сейчас едва видны на желтизне страницы, – время обработало раны йодом.
В Сан-Франциско никто не поехал. Туда и в самом деле ехать не стоило. Летом все города похожи друг на друга. Они как плохо смонтированный фильм – никаких общих планов, все близко и реально до головокружения: асфальт, бордюры, плиты, столбы, цокольные этажи, и свои собственные ноги, – только это и видишь. К тому же все в сером, пепельном, цвете. Нет, лучше сидеть дома.
А что касается Алекса, то с ним я все-таки встретился. Опять же: для этого и ехать никуда не надо было, ни в Сан-Франциско, ни вообще. Мы встретились в продуктовом, возле моего дома. Я вышел пополнить запасы. Он стоял спиной ко мне, но я его узнал. Он был в плаще, что, мягко говоря, немного не соответствовало погоде (все те же плюс тридцать), но по плащу я его и узнал. Еще по седоватой шевелюре. Алекс, – чуть громко окликнул я. Он обернулся. Такое же, как плащ, помятое и в пятнах лицо. Усталые глаза. Извини, старик, я тебя не узнал, – прохрипел, скорее, проскрежетал он. Вы – Алекс? – я смотрел на него в упор. Ну, да, – сказал Алекс и провел ладонью по небритой щеке, – а ты, наверное, из тех пацанов, что брали у меня диски слушать? Пинк Флойд, Роликов… Да, было время… Я пробормотал что-то вроде «извиняюсь, ошибся», и развернулся уходить. «Слушай, старик, – поймал он меня за руку, – подкинь чирик до среды. За мной не заржавеет». Секунду мы так и стояли: он, держа меня за локоть и заглядывая в глаза, я – застыв на полушаге. Краем глаза я заметил, что волосы на его голой груди тоже седые.
Приходил брат. Бард. Как и первый раз прошелся по комнатам. Взял со стола Бартельма, полистал: книжечки читаешь? Я молчал.
– Ну, вот, – наконец, решился он. – Светлана возвращается. К тебе возвращается, – поспешил он добавить, видя мое непонимание.
Даже после такого уточнения, я слабо представлял, что это значит – возвращается. Ясно было одно: дни-зарубки Робинзона сложились в кратное число – лето кончилось.
– Тебе предстоит серьезный разговор, – предупредил брат, – хотя я бы на ее месте… – начал было он, но замолчал, боясь превысить полномочия миротворца. Я промолчал.
– И что у тебя так воняет? – не унимался брат, – холодильник? Ну так разморозь, я не знаю… Наведи порядок.
Он еще долго сокрушался по поводу того, с каким безответственным раздолбаем, да еще и психом, связалась его сестра, и что нужно быть хоть немного ответственней и так далее.
Я обещал сделать все, как нужно.
Единственное, что огорчало и мучило: я на целый месяц просрочил в библиотеку книжку.
Р.S. Не парься, чувак. Ничего они с тобой не сделают.
PIZZA-BOY
Меня убивают еще в первой серии. Герой прорывается в крепость, а мы, значит, обороняемся, вон на заднем плане упал – это я. Где я только не снимался – и у Лукаса, и у Спилберга. Правда, чтобы меня разглядеть, нужно смотреть внимательно. Меня нет в титрах, но это неважно, ведь вы же мне верите. Вы сидите по ту сторону и видите только то, что в кадре, но сейчас я говорю как раз о том, что не вошло в кадр. Я играю воинов, продавцов, прохожих, пьяных, зевак, дедушек на лавочке, всю мелочь мира сего, камера же следует за героем. Нет, что вы, какая там психология, нам не за это платят. Ведите себя как в жизни, нам говорят, ну, может, смейтесь чуть громче.
Да, я частенько захожу в эту пивнушку. Сюда заходят все мои друзья. Нет, не актеры, простые люди. Они всегда рады меня видеть, хлопают по плечу – наша кинозвезда пришла. Друзей трое.
Витек выпивает восемь кружек пива. Если меньше, у него насморк начинается. И главное, портится настроение. Может посуду и посетителей побить. Так что или восемь кружек, или вообще не пить.
У Сереги куча детей и жена грымза. Еще не сев за столик, он предупреждает: я на полчаса, мужики. Понятно, Серега, – жена. Мы сидим час, и тут она звонит. Дорогуша, я скоро буду, сюсюкает Серега. Еще час, и снова звонок. Уже иду, дорогуша, – язык заплетается. Затем она звонит каждые пятнадцать минут, Серый уже лыка не вяжет – дологуша, дологуша. После каждого звонка он вздыхает и объявляет: я подонок, меня дома дети ждут, а я их променял на бутылку. За это надо выпить, кричит Витек. Мы пьем, раздается звонок. Серега вздыхает, но отключить мобильный он почему-то не может.
Толян – риэлтор, продает квартиры. Ну что, скольких сегодня уболтал, спрашиваем. Да, говорит, клиенты такие пошли – и чтобы на первом этаже, и пыли не было, и солнце не мешало, и то и се. А сегодня смотрел квартирку – все красное и черное, на стенах какие-то символы, знаки, хозяин на черта похож. Мы здесь, говорит, собрания устраиваем, иногда сам сатана бывает, хотите, присоединяйтесь – узнаете новую реальность. Спасибо, говорю, но ваша квартира больше трех тысяч не стоит, да и вряд ли ее вообще кто-нибудь купит. У самого Толяна, кстати, квартиры нет, лет десять уже бегает по чужим углам – портной без сапог. Толик заказывает сто грамм, а потом пива – такая у него программа.
Это мои друзья, они любят послушать про кино. Немного завидуют. Классная у тебя работа, говорят, не то, что у нас – скука.
Что да, то да, работа у меня интересная – постоянно общаешься со знаменитостями. Иногда даже играть за них приходится. У звезд всегда не хватает времени, только крупные планы, а мелочь, детали доигрываю я – пишу за них письма, стою под дождем. Если актер, играющий толстяка, отказывается набирать лишние килограммы, это делаю за него я, и это мой живот вы видите на экране. Хотите, я закурю сигарету, как это делает Брюс Уиллис? Не хотите – ну ладно.
А в титры я все-таки попадал. Причем дважды. Был такой фильм, там жила одинокая девушка, у нее никого не было, только безымянный кот, которого она подобрала на улице. В общем, кот тоже сыграл несколько крупных планов. Если вы думаете, что коты могут запросто играть в кино, то ошибаетесь: только после месяцев упорных дрессировок его можно было ставить в кадр. А дрессировал его я. Кот вышел супер – настоящий актер, и все благодаря мне. Так что, когда снова покажут этот фильм, смотрите на титры: мое имя тоже в списке – дрессировщик кота такой-то.
Вижу, Витек начинает шмыгать носом, ну-ка, бармен, еще по кружечке «Черниговского». Серега счастливо улыбается, кивает головой, это значит, хорошо сидим, и сейчас ему даже жена не страшна. Друг Толян все не может забыть своего сатаниста, заказывает еще водки. А я, пожалуй, воздержусь, вот эта последняя – и все, завтра пробы. Я почти утвержден на главную роль. Наконец-то, я буду на экране от начала до конца. И в титрах мое имя появится первым.
Да я уже был в титрах. Один раз, с котом, ну вы слышали. А второй раз, точнее, первый раз, потому что это было в начале моей карьеры, – я только что окончил актерские курсы, и это была моя первая роль, и какая роль! – я играл с самим Аль Пачино.
Вот как это было. Полдень. Аль Пачино с напарником грабят банк, но неудачно. Улица перекрыта, везде полиция. В банке заложники. Ему говорят – сдавайся. Он требует вертолет. Как мы, черт возьми, его здесь посадим посреди улицы. Хорошо, тогда машину. Переговоры затягиваются. Люди, те, кто в банке, устали. Аль Пачино просит копов привезти что-нибудь перекусить. Пицца пойдет? Пойдет, пойдет.
И вот тут выхожу я. Я играю посыльного с пиццей, я – pizza-boy. Я один пересекаю оцепление и несу эти чертовы коробки с пиццей к входу в банк. Аль Пачино выходит. Народ за оцеплением волнуется. Аль Пачино дает мне деньги и забирает пиццу. Солнце такое яркое, жара, рубашки мокрые от пота, у копов ружья наготове, все кричат, я подпрыгиваю выше головы и тоже кричу.
Мои друзья слышали эту историю, да что там слышали – смотрели, – тысячу раз, и они всегда говорят, что лучше меня эту роль не сыграл бы никто. Если честно, я тоже так думаю. Все, что было потом, все эти Ричарды Гиры, Николасы Кейджи, вернее, их руки, ноги и растолстевшие животы, ничего не стоят по сравнению с той первой ролью.
С утра я сижу в этом пивняке. Попиваю пивко, веду разговоры со всеми, кто подсаживается за столик. Вот, например, как с вами. Мне не жалко времени. Его, говорят, и нет. Все это выдумка киношников, чтобы побольше пленки истратить.
КАК СКОРОТАТЬ ВОСКРЕСНЫЙ ВЕЧЕР
Пни ногой машинку малыша, чтобы она летела через всю прихожую. Малыш будет смотреть на тебя испуганными глазами. Протяни сквозь зубы – уведи ребенка, оставь меня в покое, и когда жена заберет малыша в детскую (пойдем, папа хочет побыть один), закройся на кухне. Прислонись лбом к холодильнику, а лучше к окну (стекло холодное) и выбери, что будешь пить. Напиваться не хочется, но как по-другому избежать лавины, что накрыла тебя, ты не знаешь. Водки? Только не водки. Коньяк? Однозначно нет. Разве что пива. Но за пивом нужно идти в ларек, на остановку.
Ты хватаешься за эту возможность выйти. Уйти. Поход за пивом предполагает действия – надеть пальто, завязать шнурки… Действуй. Не отвечай на вопрос, куда ты. Буркни – не твое дело. Через секунду смилуйся: сейчас буду.
Ты выходишь на перекресток, который каждый день видишь из окна. Только его и видишь. И так повторяется изо дня в день, из года в год. Твой горизонт, твой пейзаж не изменяется. Ты в колее, – нельзя ни свернуть, ни отстать. И вдруг на тебя наваливается оно. Обычно оно приходит субботним или воскресным вечером. На выходных. Днем ты еще держишься: супермаркет, футбол по телеку, какие-то дела, но к вечеру оно берет свое. Вокруг тебя враги. Малыш, с которым ты только минуту назад играл, становится чужим. Жена – незнакомой случайной женщиной, ты прожил с ней пять лет неизвестно почему и зачем. Квартира кажется спичечным коробком, забитым ненужным барахлом.
Ты выходишь на перекресток. Здесь всегда бьются машины. Каждый думает, что едет по главной. Год от года машин становится все больше. Год от года многоэтажки становятся все выше. Все плотнее застройка. Окна соседнего дома так близко от твоих, что чужая интимная жизнь у тебя как на ладони: что пьют, что едят, в чем спать ложатся. И оттого что она на ладони, она уже не интимная, – ни для тебя, ни для самих соседей, в чьи окна смотрят твои окна.
Итак, ты выходишь на перекресток. И на мгновение тебе кажется, будто раннее утро, еще не рассвело, и ты спешишь на вокзал встречать родственников. Ты уже и забыл, кто они тебе, но пока ты идешь к метро, свежесть и новизна наступающего дня – какие только возможны свежесть и новизна в миллионном городе – передаются тебе, и ты уже не злишься, а благодарен и рад этим нежданным родственникам. Да, именно это – свежесть и новизна. Но сейчас не утро, сейчас почти ночь, и ощущение быстро улетучивается.
Ты переходишь дорогу и подходишь к остановке. На остановке никого, кроме девушки. Красивая девушка в белых джинсах. Ты все сразу понимаешь, но надеешься, что все-таки ошибся. И сюда добралась цивилизация. Девочки и у нас стоят – этим можно даже хвастаться. Белое пятно в темноте тебя тревожит. Тебе хочется подойти и спросить, какого черта она здесь делает. Но ты сдерживаешься. А она как назло начинает прохаживаться рядом с пустынной остановкой.
Ты занят пивом. Рассматриваешь, какое взять. Как для киоска выбор огромен – шесть рядов, – и ты скользишь глазами по этикеткам и названиям. Выбирать выпивку – все равно, что выбирать женщину на ночь. Лучшее и в том и другом – рассматривать, выбирать. Жаль, с пивом торговаться нельзя – висят ценники.
Пока ты вот так стоишь и пялишься в витрину, подходит маршрутка. Длинноногая девушка в белых джинсах запрыгивает на подножку, и через секунду остановка пуста. Значит, все-таки не проститутка. Пиво ты не покупаешь, но тебе становится лучше.
Возвращаться не спеши. Снова переходи улицу, только теперь направо, к соседней остановке. Здесь многолюдно. Это направление востребовано. Хотя с той остановки можно добраться до метро, а с этой уедешь разве что на окраину. С окраины на еще большую окраину. Все так, но в воскресный вечер работает другая логика, если она, эта логика, вообще работает.
И снова пиво – куда ж без него. Бутылочку-то все равно надо взять. В киоск очередь. Впереди тебя женщина с мальчиком лет десяти. Чуть поодаль еще одна женщина – ей уже за пятьдесят. Наверное, бабушка. Мальчик просит что-то купить – шоколадный батончик, орешки? Мама отказывается, а бабушка – за мальчика – купить.
Ты не сразу понимаешь, что кажется тебе странным, только через минуту до тебя доходит, что они – все трое – не говорят. Это больше похоже на мяуканье или мычание. Они глухонемые. И весь сюжет – мальчик просит, мама отказывается, бабушка настаивает – ты схватываешь из жестов и взглядов. Читаешь по их испуганно-вопросительным – всегда на чеку – лицам. Мальчик, стоящий к тебе спиной, попятился и чуть не наступил тебе на ногу, и никак не отреагировал на твое замечание. Мальчику так ничего и не достается, мама тянет его к маршрутке – как раз подъехал их номер, и ждать больше нельзя, потом конфета… Они садятся в автобус и уезжают.
Пиво ты все же покупаешь. Не выбирая. По пути домой вспоминаешь эту глухонемую семью и проникаешься к ним теплотой и уважением – они, по крайней мере, когда говорят, смотрят друг другу в лицо. Иначе и не услышат. Они не могут ни буркнуть, ни выругаться про себя, ни даже заплакать, отвернувшись. Они постоянно должны видеть лица друг друга.
Жена еще не спит. Она может спросить, где тебя носило, а может и не спросить. Скорее всего второе – молчаливый сепаратизм. Но тебя уже попустило. Спроси – малыш спит? Спит, – отвечает жена, не поворачиваясь, – можешь пить свое пиво. Ты идешь на кухню. Из окна виден перекресток, что ты только что переходил. Светофоры синхронно мигают желтыми глазами. На остановках никого. Пиво ты не пьешь, ставишь бутылку в холодильник – до следующих выходных.
Ты приоткрываешь дверь в детскую и проскальзываешь в темноту. Минуту стоишь, пока глаза не привыкнут. Малыш спит, поджав ножки, запрокинув головку. Ты опускаешь руки к нему в кроватку, как в темную реку, и тихонько гладишь его по спинке. Малыш, малыш.
На стене над кроваткой светятся звездочки. Малыш опирается на перильца кроватки и достает звездочки рукой. Возможно, когда он вырастет, то по-прежнему будет думать, что до звезд можно дотянуться рукой. Лучше так, чем знать, что звезды – далекие огненные шары, которым нет дела до нас.
Так же бесшумно ты выходишь, прикрывая за собой дверь. Идешь в ванную. Завтра понедельник. И нужно быть в форме.
/ Донецк – Киев /
