Человеческая жизнь – пергамент, на одной стороне которого пишет Бог, а на другой – дьявол. Письмена часто пересекаются между собой, особенно когда слой становится настолько тонким, что через одни слова проступают другие. Тогда в жизни все смешивается, и ты ничего не можешь разобрать. Пытаешься уловить, вчитаться в написанное, но... знакомые буквы превращаются в иероглифы, в странные знаки чужой речи.
Письмена вавилонской башни растекаются по твоему телу, подобно реке, вышедшей из своих берегов, а глубина смыслов оборачивается глубиной непонимания. Что делать? Как быть? Захлебнуться? Научиться дышать под водой? Звать на помощь?
На пергаменте появляется все больше вопросительных знаков и все больше места для ответа. И вот, когда пробелов становится слишком много, начинаешь замечать, что сквозь них проступает еще что-то – подтекст.
Ты вскрикиваешь – вот, наверное, это душа!
Нет, не душа, а всего лишь эхо текста, оставленного твоими родителями. Ты уже большую часть его затер, написал поверх свои фразы, но окончательно вымарать так и не смог.
Мало того, чем больше всматриваешься, тем больше понимаешь, что под этим подтекстом лежит еще одни, а за ним еще и еще. И потом, когда глаза привыкают к всматриванию, удивленно обнаруживаешь, что все эти подтексты не так уж сильно и отличаются друг от друга. Это практически те же самые слова, только обведены чернилами разного цвета.
Все оказалось детской прописью, в которой ты всю жизнь просто обводишь заранее приготовленные для тебя пунктирные линии.
Казалось, что ты учился писать свой текст, но на деле вышло, что всю жизнь лишь совершенствовал умение копировать чужие слова и не более того.
Жизнь-раскраска.
А потом накатывает обида и отчаянье, когда осознаешь, что нового пергамента не будет.
И как бы ни старался, ни умирал и воскрешал – все равно, никогда не получишь абсолютно чистый лист. Сквозь него всегда будут проступать водяные знаки прошлого, и самое обидное, чаще всего – не твоего прошлого.
Все уже было написано до тебя, и большая часть – на тебе.
И снова во все стороны разбегаются вопросительные знаки, словно крысы с тонущего корабля. А люди начинают напоминать листы книги. Ветер листает их в любом порядке, а иногда даже вырывает по нескольку за раз и уносит неведомо куда. Ты уже никогда не узнаешь, что на них было написано. Но зато после этого будешь стараться переписать на себя полюбившиеся фрагменты с чужих страниц.
И скоро сам не заметишь, как из обычного листика превратишься в самостоятельный многотомник, а если повезет, то, возможно, еще и обрастешь комментариями – текстами-апостолами, которые понесут твой текст дальше.
А когда листы жизни начнут желтеть, а чернила выцветать, останется только одно – принести жертву, позволив людям растерзать тебя на цитаты.
И в итоге единственное, на что ты можешь уповать – быть именем, набранным курсивом, под словами, которые прожил, а не произнес.
ПИТЕР ПЭН
В детстве любил кататься на карусели. Особенно нравился миг, когда ее так сильно раскрутишь, что уже ничего не видишь – дома, песочница, родители, деревья – все сливается в единую круговерть. Сладкое и страшное ощущение – находиться в центре стремительно вращающейся вселенной, которую создал сам.
В те минуты казалось, что я чувствую что-то важное, но что именно, так и не смог понять.
С тех пор прошло не одно десятилетие, а карусель по-прежнему не собирается останавливаться.
И вот уже я сам катаю на ней своего ребенка и, глядя на него, теперь не только чувствую, но и действительно понимаю:
Детство никогда не заканчивается. Конец наступает лишь нашей честности и открытости миру. Желание выглядеть не тем, кто ты есть – первый шаг на пути во взрослую жизнь. Вот поэтому детей на карусели радует жизнь, а взрослых от круговерти просто тошнит.
В середине мира может быть только искра радости и любви, поэтому там – только дети. А взрослые, потеряв это право, все норовят снова вернуться в центр мира, но центробежная сила самообмана все время относит на периферию бытия.
А там, на обочинах…
Все наши сны смотрит ребенок внутри нас, даже если это картинки из взрослой жизни.
А там, на обочинах…
Испуганные и обиженные дети пытаются сделать вид, что понимают жизнь, о которой никогда не мечтали.
А там, на обочинах…
Так хорошо видно, как вращается чужая карусель.
И ты все никак не можешь понять…
…как твоя карусель превратилась в шестеренку?
…как твоя карусель превратилась в колесо сансары?
Как вообще карусели превращаются в жернова, перемалывающие чужие жизни?!
P.S.
А старые, выброшенные на помойку мягкие игрушки все вопрошают в безответность бесконечности: «Дети, как же вы стали такими глупыми и жестокими?»
ЗООПАРК
Крот
Он смотрел по сторонам – и ничего не видел, ибо вся его жизнь – сплошная тьма. Но зато улавливал запах осени, чувствовал, как прохладный ветер приносит отголоски уходящего лета, слышал детский смех, чуть торопливый шепот влюбленных и шелест травы.
Он стоял посреди вечной ночи совершенно один, как это часто и бывает, когда делаешь настоящую и тяжелую работу. Ее редко выполняют компанией, потому что она требует отдачу всего себя, до капельки. А труд его был действительно титаническим – он создавал проходы во тьме, которые рано или поздно приводили к небу.
Он понимал, что мало кто сможет оценить такой подвиг и это навевало чувство печали, но по сути ничего не меняло. Такова его судьба – находясь во тьме, рыть проходы к свету.
Слон
Трудно быть таким, очень трудно. Это только со стороны кажется, раз ты огромный, то тебе везде легко, везде ждет успех и свободная дорога. Мол, где не пропустят, там все проломишь собственной силой. Но это не так.
Огромный снаружи еще не значит – большой внутри.
Там как раз чаще всего ты маленький, ранимый, в чем-то даже пугливый. Но показывать этого нельзя – засмеют.
Стоит только пошевелиться – и все уже знают, куда направился, с кем пошел и кого задел. И не важно, что нечаянно, не специально зацепил, главное – что бы слух о тебе надулся как дирижабль и поднял вверх тех, кто по натуре своей – гад ползучий.
Нет ничего слаще для мелюзги, как мешать жить великанам. Так им легче переносить собственное ничтожество.
Быть великим – это не только быть ближе к небу, это еще и быть самой большой и заметной мишенью.
Кролик
Бояться, дрожать, переживать – необходимость, перешедшая в осторожность, а из осторожности в трусость и снова в необходимость. А что делать, если нет ни когтей, ни рогов, ни даже крепкого панциря, ничего, чем мог бы напугать, покалечить, отомстить или хотя бы защититься. Ничего. Все что есть – мягкое, пушистое, нежное. И с этим нужно жить, и с этим нужно как-то выживать среди тех, для кого все это – лакомый кусочек. Отсюда такая чувствительность, отсюда такое быстрое сердце – стучит так, словно пытается опередить время.
Везде опасно, поэтому приходится так часто бегать и так быстро жить.
Не твоя вина, что при всей своей нежности и пушистости, ты не пробуждаешь в других те же самые чувства. А ведь ты хотел бы приносить радость всем, а не только убийцам.
ДЕВЧОНКА С НАШЕГО ДВОРА
Валя Пашупов глядел по сторонам – во дворе не было никого, кроме Лариски, рывшей в песочнице ямку синей пластмассовой лопаткой. Что ж, придется играться с ней, раз больше никого нет. Вообще-то, Ларису сторонились все – и мальчики, и девочки. Неизвестно почему, но даже если в игре не хватало участника, ее все равно не приглашали, а она не просилась, а находила себе тихое занятие где-нибудь неподалеку. С ней не дружили, но и не обижали.
Никто до сих пор не знал, в какой квартире живет Лариса, ведь ее, как остальных ребят, никогда не звали с балкона, ей не кричали из окна и не приходили забирать ее домой. Каждый день она появлялась в их дворе раньше всех и уходила самой последней.
Вале надоело стоять в одиночестве, и он медленно направился к песочнице.
– А-а, это ты, Валечка, – сказала девочка, когда Пашупов остановился рядом.
– Ты знаешь, как меня зовут?
– Конечно. Вы, мальчишки, когда в футбол гоняете, друг на друга так орете, что волей-неволей выучишь, как всех зовут, а заодно узнаешь, у кого корявые ноги, дырявые руки и прочие неподходящие для футбола части тела.
Валя немного помолчал, наблюдая за работой Ларисы. Яма получилась уже достаточно глубокой.
– Ты зачем ее роешь?
– Хоронить буду.
– Кого?! – почему-то испугался Валя.
– Вот ее, – Лариса вытащила из кармана платья маленькую куклу с оторванной левой рукой и протянула ее мальчику. – Подержи, я уже почти закончила. Ее зовут Ямила.
Пашупов взял игрушку в ладонь и спросил:
– А кто ей руку оторвал?
– Я, разумеется. Кто же еще?! Ты хоть раз видел, чтобы со мной кто-то играл?
От этого вопроса стало как-то неловко, словно Валя был в этом виноват. Он-то тут причем? Чего ему с девчонкой водиться, пусть вон Машка и Ленка с ней играют.
– А зачем ты ей руку оторвала?
Лариса перестала рыть яму. Отложила лопатку в сторону, встала и, пристально глядя Пашупову в глаза, шепотом произнесла:
– Этой рукой она душила ночью детей.
«Ненормальная какая-то, – подумал мальчик, – теперь понятно, почему с ней никто не играет».
– Шутишь?
– А тебе разве смешно?
Валя уже пожалел, что вообще подошел к ней. Оглянулся по сторонам – как назло, никто из знакомых так и не вышел. Сейчас он, наверно, обрадовался бы даже Машке с Ленкой, лишь бы появилась причина уйти от Ларисы. Но, с другой стороны, ему вдруг стало интересно, что будет дальше. Девочка, словно прочитав его мысли, произнесла:
– Сейчас будем хоронить. Давай сюда Ямилу.
Валя протянул куклу назад.
– Ты уж прости, но я не доверю тебе похороны куклы. Хотя... – она на несколько секунд задумалась, – зато могу разрешить убить ее.
– Убить?!
– Интересно, а ты думал, я – садистка?! Я же не стану закапывать ее в землю живьем. Нужно сначала убить. Хочешь?
– Что?
– Убить, я же ясно сказала.
– Понарошку?
Девочка снова пристально посмотрела на Валю.
– Да-а, я, признаться, думала, ты сообразительнее и понимаешь, что убийства понарошку не бывает. Все, кого убивают, умирают на самом деле. Даже если понарошку, даже если на уровне мысли. Всегда. Смерть везде настоящая, в любом мире, даже придуманном.
После этого заявления Вале все стало понятно, и он, уже не стесняясь, произнес:
– По-моему, ты ненормальная.
Лариса не обиделась.
– Совершенно верно. Ненормальная. И ты, между прочим, тоже.
– Это еще почему?!
– Если нет, то тогда объясни, что ты делаешь в полночь во дворе?
Валя вздрогнул. На него накатила волна ужаса: действительно, была ночь. Как же так? Как такое могло произойти?! Мальчик ощутил, как в жилах застывает кровь. Стало страшно. В секунду мир преобразился. Если до этого Валя пребывал словно во сне, то сейчас все обрело жуткую реалистичность: луна, звезды, песочница и эта странная девочка. Валя вспомнил, что, оказывается, его родителей нет дома: они, строго наказав ему никому не открывать дверь и никуда не выходить, уехали к заболевшей бабушке. Перед мысленным взором у Вали всплыла картина, как он, будто сомнамбула, проснулся среди ночи, оделся и вышел во двор.
– Ну так как? – спросила девочка.
– Что «как»? – еле выдавил из себя мальчик.
– Ты будешь убивать Ямилу или нет? Ты же вроде как будущий мужчина, не так ли?
– А? – рассеяно переспросил Пашупов, вздрагивая от нервного напряжения.
– Я говорю: ты мужик или нет? Убивать будешь?
Валя и сам не отследил, как тихо произнес:
– Да.
Лариса протянула ему неизвестно откуда появившийся нож. Затем положила куклу рядом с ямкой и, указав пальцем в центр ее груди, произнесла:
– Сюда.
Мальчик по-прежнему не мог прийти в себя, ему вдруг показалось, что он всю жизнь стоит в песочнице рядом с этой девочкой и, сжимая в руках нож, готовится поселить в кукле настоящую смерть.
Валя встал на колени, размахнулся и со всей силой вогнал нож по самую рукоять в пластмассовое тельце. После этого мальчик обернулся. Рядом никого не было. Только ночь, пустой двор, песочница и колодец многоэтажек со спящими жильцами.
– Эй, ты где? – позвал Валя, но ответа не последовало. Тогда он снова взглянул на куклу и тут же закричал от ужаса. На него смотрела Лариса. Она лежала на песке, истекая кровью. Нож по-прежнему находился в груди. А Валя вдруг понял, что прошло уже очень много лет, он стал взрослым и теперь стоит над ней, не понимая, как так вышло. Ведь единственным его желанием было доказать какой-то девчонке, что он – настоящий мужчина, не понимая, что нельзя быть настоящим мужчиной в игрушечном мире взрослых.
ЗЕРКАЛО В ПРИХОЖЕЙ
Жарким шепотом, почти касаясь губами уха, Максим шептал своей сестре:
– А еще, Женька, когда мама смотрится в зеркало, а потом уходит на работу, ее отражение по-прежнему остается там.
– Не может быть, – не поверила сестра.
– Точно тебе говорю, – уверил Максим. – Если сомневаешься, пойди и сама убедись.
Женя заглянула брату в глаза: не смеется ли он над ней. Вроде нет.
– Хорошо, – согласилась сестра, – сейчас проверю. Только ты пойдешь со мной.
– Это еще зачем?
– На тот случай, если ты соврал. Тогда мне не придется далеко ходить, чтобы мстительно укусить тебя за нос.
Максим улыбнулся.
– Как хочешь.
Женька взяла брата за руку и решительно зашагала в прихожую.
Остановившись напротив большого зеркала, она на несколько секунд замерла, а потом изрекла:
– Ты соврал.
– Нет, просто ты недостаточно внимательно смотришь.
– Хорошо, я попробую еще раз.
Женя подошла к зеркалу так близко, что коснулась его носом. Прошло пять минут, а она все еще не отводила взгляд.
Максим начал волноваться. Что она там высматривает? Шутка явно не удалась.
– Эй, – позвал он и на всякий случай слегка толкнул ее в плечо. Сестра слегка качнулась, но взгляда от зеркала не оторвала.
– Женька, ну пошли, что ты там такого увидела?
Сестра наконец-то повернулась к нему, но взгляд ее по-прежнему оставался серьезным. Она пристально взглянула брату в глаза, а потом, не проронив ни слова, отправилась на кухню. Максим последовал за ней.
На кухне Женя налила в тарелку воды из чайника и посмотрела на свое отражение в этом маленьком «озере».
– Ты чего? – спросил Максим, но сестра не ответила. Взяла металлический поднос, перевернула его и посмотрела на свое отражение в нем. И только после этого обратила внимание на брата.
– Знаешь, Максим, – сказала она, – ты действительно дурак. В зеркале нет отражения мамы.
– Ну конечно, – радостно закивал брат. – Это я пошутил.
– Но там есть кое-что другое.
– Что?
– Там живет смерть.
– В каком смысле смерть?
– Смерть бывает только в одном смысле – в смертельном.
– Прикалываешься, да?
Максим почему-то испугался за сестру. Может, она умом тронулась? Если мама спросит, как это произошло, ему придется сказать правду, и тогда получится, что он виноват: довел сестру своими шутками до полного помешательства.
– Испугался? – спросила Женька.
– Нет, – соврал мальчик.
– А зря. Я не шучу. Я только что разговаривала со смертью. Она смотрит на нас.
– Откуда?
– Из отражения наших глаз. Вот иди сюда.
Сестра отвела брата назад в прихожую и поставила перед зеркалом.
– Смотри, видишь отражение своих глаз?
– Вижу.
– А теперь смотри внимательно. Там, в самом центре зрачков, есть маленький черный кружок. Видишь?
– Вижу.
– Вот оттуда смерть и смотрит.
– Да с чего ты взяла?! – вспылил Максим. Ему уже надоел этот странный разговор. Зря он вообще начал про отражения. Ведь всегда считал сестру глупой девчонкой, так нет же, потянуло подшутить...
– А с того я взяла, что она всегда живет в тебе.
– Не живет во мне смерть!
– Живет-живет, – уверила его сестренка. – Стань ближе и посмотри подольше.
Максим нехотя посмотрел в глаза собственного отражения.
Прошло несколько минут, и вдруг он с замиранием сердца заметил, что из зеркала на него смотрят чужие глаза. Ощущение было настолько жутким, что по спине пробежали мурашки.
«Не может быть», – подумал он. «Может», – ответили глаза из зеркала. «Не может», – не сдавался Максим. «Может-может», – уверял взгляд чужих глаз.
Мальчик потер глаза, несколько раз сморгнул и снова посмотрел в зеркало. Результат тот же – чужие глаза.
– Кто ты? – шепотом спросил мальчик, чтобы не услышала сестра.
– Я твоя смерть.
– Ты и вправду живешь во мне?
– Не совсем так. Правильно говорить: мы живем рядом.
– Как это?
– Примерно так, как ты живешь со своей сестрой. У вас одни родители, вы обитаете в одном доме, часто смотрите одну и ту же передачу, но при этом остаетесь разными. Так и мы с тобой. У нас один создатель, и мы вместе с тобой смотрим одну и ту же телепередачу.
– Какую еще передачу?
– Это я образно. Мы вместе смотрим на твою жизнь. Вся разница лишь в том, что ты ее смотришь от начала до конца, а я от конца к началу. Понятно?
– Нет.
Максим задумался: «Господи, это что, я сам с собой разговариваю?!»
– Нет, что ты, – отозвалась смерть, – не сам с собой, а со мной. Это только так произносят: «Сам с собой говорю», а на самом деле беседуют со мной, со смертью.
– Почему?
– По кочану. Кроме меня, человеку на самом деле больше не с кем по-настоящему поговорить. Я – единственный достойный и преданный собеседник. Тебя могут все покинуть, отвернуться от тебя, предать, но только не я. Я всегда буду рядом – каждую минуту, каждую секунду, с момента рождения и до самого последнего вдоха.
Мальчику стало страшно. Он почувствовал, что его уже давно знобит.
– А я не хочу, чтобы ты была со мной. Можешь уходить, я тебя отпускаю.
– Ох, Максимка, это невозможно.
– Ну почему?!
– Потому что без меня ты пропадешь.
– Еще чего! Не пропаду я без тебя, уж будь уверена!
– Максим, ты не первый, кто так говорит, но, поверь мне, ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Я знала много мальчиков, которые пытались обойтись без меня, но потом они весь остаток жизни только тем и занимались, что искали встречи со мной.
– Почему? Никто из нормальных людей не станет искать смерть!
– Ты так считаешь, потому что думаешь, будто если смерть покинет тебя, то ты станешь бессмертным. Нет, мой милый, ты станешь просто жить, пусть долго, очень долго, но это будет не бессмертие, а долгая жизнь.
– И чем это плохо?
– Всем, мой дорогой. Человек создан быть бессмертным, а не долгожителем. А уж бессмертным без меня стать невозможно. Бессмертный – это не тот, кто долго живет, а тот, кто никогда не умрет. А не умереть может лишь тот, кто уже умер. Я – как море. Ты должен войти в меня, полностью погрузиться, опуститься на самое дно, чтобы каждая частица твоего существа пропиталась мной. Ты должен стать рыбой в океане смерти. Лишь в этом случае ты не утонешь. Долгожитель, хоть и живет долго, но он все равно боится смерти, и чем дольше он живет, тем чаще вспоминает обо мне. Понятно?
– Да.
– А теперь слушай очень внимательно. Закрой глаза, чтобы не пропустить ни одного слова.
Смерть перешла на шепот:
– Суть смерти заключается в слове «никогда». Это слово – убийца слабых, но меч сильных. Слабые гибнут от «никогда», но те, кто находят в себе мужество преодолеть его, делают это слово своим оружием. Долгожители молятся и надеются на слово «всегда». Они хотят жить бесконечно, им кажется, что все, что они делают, будет существовать всегда, они стараются убедить себя, что накопленные драгоценности, жизненный опыт и прочая ерунда останутся с ними навеки. Но это не так. Слово «всегда» – это ловушка. Вечное – это не то, что будет длиться всегда, а то, что уже никогда не повторится. Лишь неповторимое заслуживает право на бессмертие. Вот поэтому, Максимка, запомни: наш разговор с тобой никогда больше не повторится.
– Никогда... – шепотом произнес мальчик.
ПОВСЕДНЕВНАЯ ЭКЗИСТЕНЦИЯ
Кадр 1
Витрина магазина, перед которой стоит мужчина средних лет в черном пальто. Лицо хмурое, озабоченное. За витриной магазина – манекен, в точно таком же черном пальто и с таким же лицом, только сделанным из пластика.
Их отделяет друг от друга стекло и уверенность, что двойник ненастоящий.
Из глубин магазина появляется продавщица и приносит с собой еще один манекен – женщину, в красном плаще.
Мужчина смотрит налево и обнаруживает возле себя женщину в точно таком же наряде, как и ее двойник в магазине.
– Нравится? – спрашивает она.
– Что «нравится»?
– Хоть что-нибудь, – улыбается женщина, а потом добавляет: – Вы так смотрите на манекен, словно он ваш заклятый враг.
– Что вы, он – мой заклятый друг, – пытается шутить мужчина, но получается не очень убедительно.
Кадр 2
Комната. Большое зеркало, в котором отражается кровать и пара, неистово занимающаяся любовью. Мужчина после очередного натиска приподнимается над женщиной и смотрит в зеркало. Его лицо снова делается хмурым и озабоченным. Он цепенеет.
– Что случилось? – спрашивает любовница, все еще охваченная страстью.
– Ничего, – отвечает он так, словно в этой фразе больше смысла, чем есть на самом деле.
– Тогда почему ты смотришь на свое отражение, а не на меня? – кокетничает женщина и, приподнимаясь, обнимает его.
Мужчина теперь видит и ее в зеркале. Бледнеет и зажмуривает глаза.
Кадр 3
Все та же спальня. Женщина смотрит на фотографию мужчины в черном пальто. Его лицо хмурое и озабоченное, а ее – печальное и измученное слезами.
– Ну чем тебе не нравились зеркала? – говорит она вслух, обращаясь в пространство, и, вздрогнув от неожиданного стука в дверь, роняет фотокарточку, которая падает на пол, усеянный осколками зеркала.
Она идет открывать, через комнаты, в которых разбиты все зеркала.
На пороге – манекен с коробкой конфет и цветами. Ее лицо искажается от ужаса, она собирается закричать, поворачивается, чтобы бежать, но взгляд падает на кусок уцелевшего зеркала в прихожей, в котором она видит отражение женщины-манекена.
Секунда замешательства, и вопль тонет в накрывающей все темноте.
ПОСЛЕДНЯЯ ПЬЕСА ДЛЯ МЕБИУС-ТЕАТРА
Сцена была пуста. Даже не просто пуста, она вообще сама по себе была чистой условностью, ведь сложно сказать, где начинаются подмостки, а где они заканчиваются, ибо каждый из зрителей – тоже актер, поскольку редко бывает самим собой, все время играя какую-то роль. Так что некое пространство играло роль сцены, а время выступало в амплуа зрителей.
Что касается пьесы, то она, честно говоря, тоже была не меньшей условностью. Грань между игрой и не-игрой не просто условна, а фактически отсутствует. Не-игра – это лишь уверенность в том, что ты не играешь, хотя на самом деле ты просто играешь в не-игру, вот и все.
Итак, условность условностей и игра игры – это вполне исчерпывающее определение театра мебиус. И в этом театре начинается действо...
На сцене выросло дерево. Некоторые из зрителей предположили, что это древо познания Добра и Зла, другие утверждали, что это Иггдрасиль, но для большей части зрителей было все равно, их волновало не само древо, а есть ли у него плоды, точнее, можно ли их употребить в пищу.
Когда ветви дерева покрылись листвой, рядом с ним вырос человек. По всем характерным признакам – мужчина. А раз так, почти все в зрительном зале стали предвкушать появление женщины. И она не заставила долго себя ждать – зацвела буквально через пару мгновений.
Прошло еще немного времени, и из женщины стали прорастать дети.
Вокруг детей заколосился шум, гам, крик, плач и смех.
Сцена стремительно зарастала подробностями жизни, а вскоре и некоторые из зрителей тоже стали пускать корни, привыкая к мысли, что они уже никуда отсюда не уйдут: наблюдение и поглощение зрелищ – их земля обетованная.
Но... ничто не длится вечно, и в театре был объявлен антракт – осень нахлынула на сцену и зрительный зал. Запахло дождем, ветром и чувством неизбежности смерти.
Актеры и зрители все чаще стали оглядываться на проем с надписью «ВЫХОД», но с каждым мгновением он пугал все больше и больше, ибо память о том, что там, за ним, стала тускнеть. Некоторые поговаривали, что там за дверью свет в конце туннеля и этот туннель выводит еще куда-то.
Но какой смысл идти куда-то, если ты все равно не знаешь, где ты. Ведь если ты нигде, то куда бы ты ни шел, ты всегда идешь в никуда.
И чем больше актеров и зрителей понимали это, тем понятнее становилось, что все без исключения вовлечены в одну пьесу под названием «НИЧТО».
Сколько ни играй в НИЧТО, все равно никогда не станешь КЕМ-ТО.
/ Донецк /
