МЕЖДУ-ЗДЕСЬ
Художник размышлял примерно так: «Если Господь – вездесущ, значит, ему нет необходимости путешествовать, значит, ему нужна одна неподвижная точка, из которой он сможет видеть ВСЕ, и эта неподвижная точка должна соответствовать определенному цвету и времени. Ну, скажем, домик в саду и краски ТАКИЕ, что это даже не краски и не время, а пронзительное сияние, – пейзажист, предвкушая удачу, заверил себя. – Это и будет цена такого полотна».
– Сколько стоит ваша работа?
– Она не продается.
– Я из чистого любопытства, – засуетился посетитель. – Это же аукцион, а не смотрины вашей картины.
– Зря ты принес ее сюда, все равно никто не купит, как и в прошлый раз, да и в позапрошлый, – обреченно сказал приятель художника. – Замуруй меня в нее – все и случится.
– Это как?
– Как... как, – приятель глазами пробежался по холсту. – Поселюсь я в этом садовом домике и дело с концом.
– Вместо кого?
– Вместо себя. Там же все равно никто не живет. А, судя по краскам, в саду – весна, все благоухает, вот до холодов и продержусь.
– Это как?
Приятель отсчитал в сторону картины несколько шагов, затем в сторону от солнца под прямым углом и, резко развернувшись, открыл дверь в садовом домике. Он снял выцветшие одежды и, почти сияющий, растворился в дверном проеме. Художник спешно сделал несколько мазков на облупившейся палитре, и все произошедшее сошло за невидимость.
– Как-то здесь все... необустроенно, – сообщил приятель.
– Конечно, картина-то написана давно и на твое присутствие не рассчитана.
– Откуда столько ракушек?
– С прошлого холста остались. Работа не получилась, вот я и...
– Да они прямо говорящие. Кричат, разрываются, – приятель поднес одну из ракушек к уху, – тонет там кто-то или что-то...
– Я рисовал тонущий корабль. Вот он до сих пор и наполняется водой. Посоветуй команде надеть спасательные жилеты и пересесть в шлюпки.
И тут солнце кардинально поменяло направление воды, и бабочка, разбавленная дождем, влетела в садовый домик.
– Откуда дождь?
– Не знаю, – и, как бы в оправдание, – я вообще не умею рисовать падающую воду.
Внезапно бабочка оживила череп скелета, занимавшего сердцевину комнаты садовника. Скелет стоял, как стакан молока: высокий, холодный, нездешний. И свет вошедшего на мгновение возродил ему тело. Но чье? «Меня здесь нет» – светилось на лбу черепа.
– Ты знал его?
– Нашел на старом кладбище, когда пытался незаметно пройти мимо чужой картины.
– А что на ней было?
– Видимо, перестоялась на глазах у любителей живописи и забродила, как старое варенье. Я как-то очень этого не люблю, а тут – скелет.
– По-моему, – твоя лучшая работа.
– Да как сказать, – болезненно хмыкнул художник. – Если учесть, что скелет получился не сразу и пришлось заменить своим, то...
– Так это ты здесь в полный рост! – воскликнул приятель, – Когда мы стояли в том месте, «где свидание малины с грозой», и молния скорби еще не сожгла твои одежды, ты выкрикивал: «На что похожи звуки в этом саду?!» Так на что они похожи?
– На боль, о которой ты не имеешь ни малейшего представления.
– Уже имею, – и у приятеля носом пошла кровь, – я же сейчас продаю твою работу почти ценой себя.
Тем временем картина изменилась.
– Сто цветов сокрыты глубоко, – буркнул, глядя на сияющее полотно, остолбеневший покупатель и собрался расплатиться.
– Стоп, стоп, стоп! Это не по правилам аукциона. Картина должна уйти с молотка, – потребовал аукционист.
«В этот день, в эту ночь, в этот дождь ищи того, кого уже нашли...», – обхватив руками картину, пропел счастливый обладатель и...
Вслед ему, кажется, покатилось солнце.
ИГРАЕМ В ДЕКАДАНС
Я знаю, откуда эта капля крови.
Ты забыл вынуть нож изо рта.
Ольга Крашенко
– У нее было два сердца. Два сердца и большое чувство...
– У меня было два сердца. В теле стоял такой грохот... Своим неожиданным перемещением я могла напугать любого.
– Любое ее перемещение узнавалось по контурам шума. Особенно ночью, в полной тишине, в отсутствие света.
– Особенно ночью, в полной тишине, в отсутствие света. Никто не мог уснуть, даже самые близкие, даже те, кто, казалось, уже привык.
– Даже те, кто, казалось, уже привык, наполнялись простором чистого, нетронутого существования и становились взрослее на целую нечеловеческую жизнь.
– Порой меня покидали на целую нечеловеческую жизнь. Покидали все и вся. Даже предметы и вещи. Меня уверяли, что они всего лишь на время забыли обо мне, но на самом деле...
– Но на самом деле переживать ее присутствие вблизи требовало определенной подготовки и мужества. Любая пауза в разговоре давала повод задуматься: а сколько нас в комнате?
– Любая пауза в разговоре – проявление моей слабости. Я не должна делать паузы. Я должна говорить, говорить, говорить о чем угодно, лишь бы заглушить этот гул. Лишь бы пересилить эту невозможность остаться наедине.
– Лишь бы пересилить эту невозможность остаться в глуши самого себя без позывных и опознавательных знаков и видеть в ней только женщину. Губы, глаза. Глаза, губы, запах волос, но запах на мгновение. Потом его уносит незримое и возвращаются глаза, губы, глаза. Губы подрагивают, губы всегда подрагивают, как бы хотят о чем-то предостеречь. Губы как видимая часть сердца, но какого?
– Губы как-то связаны с сердцем, правда, я не знаю как. В этом есть что-то простое и несбыточное, что-то очень бездомное... А если к ним прикоснуться другими губами?
– А если к ним прикоснуться моими губами? Неужели я стану частью ее двойников? Этого грохота, этого недомогания, этого вызова...
– В его поцелуе все засекречено: комната, окна, двери, я... Теперь ничего и никого не могу различить. Никого! Только ОН.
– Кто?
– НЕ ЗНАЮ...
– Она какое-то время не подавала признаков жизни. Разве можно так долго не жить? Ее тело... ее бездыханное тело...
– Только не сейчас! Только не сейчас... Воздуха больше нет. Есть разреженная вода. Есть близкое небо, есть царапины на стене. Есть кровь. Крови много. Ее хватит на двоих, на троих, на целую жизнь. Ее хватит...
– Откуда столько крови? Почему в моих руках нож? Почему ее грудь... Боже!
– Боже, зачем я его к этому подвела? Зачем? Я была уверена, что все обойдется. Я была уверена, что в этом нет ничего страшного.
– Как бы не так, как бы не так... С твоим сердцем, с твоим бешеным сердцем оборвалось мое. Вызвать скорую и БЕЖАТЬ...
– Тебе некуда бежать... Ты привязан ко мне... Ты не можешь бежать...
– В комнате стало значительно тише. Одни ходики: тик-тик-тик, один я с иголкой и ниткой. Все хорошо, все хорошо...
– Уезжай от моего сердца! От моего разбитого сердца! Вот билет! Вот еще один! Еще и еще... Мое сердце больше не перенесет твоего присутствия, СЛЫ-ШИ-И-ИШЬ?
Много воды. Много меня. Вода. Мыло. Жидкое мыло. Мою голову. Долго мою голову. Мою голову так, что из нее поднимается солнце и волосы сами по себе (да-да, сами по себе) становятся его продолжением. Солнца оказывается больше, чем крови во всех комнатах, и я перестаю его понимать. Только радость. Такая хмельная радость. И не хочется останавливаться в этой тишине. НЕ ХО-ЧЕ-ЕТ-СЯ...
ТЕАТР ПЛОХИХ АКТЕРОВ
Следящие за мной сильнее меня.
Максим Суханов
– ...У вас не хватит сердца, молодой человек, столько времени жить без крыши над головой! – заключила сидящая в инвалидной коляске старуха. – Я могу вам предоставить самую светлую комнату в своем доме. Можете приводить друзей, женщин, кутить до утра. В этом плане у меня не будет к вам претензий. Более того, я не стану взимать с вас плату за жилье.
– Но я едва с вами знаком! Я для вас просто воздух. А вы так... – едва сдерживая радость. – Я всего лишь странствующий астрофизик – и только. – Юноше показалось, что он удачно пошутил.
– Вот-вот: странствующий, значит – увлеченный.
– На самом деле ничем я не увлечен: только и делаю, что живу.
– Ну, что ж, тогда и мне поможете в этом занятии, – очень уж по-актерски улыбнулась старуха. – Не подумайте, что за мной нужен уход, – я еще крепкий орешек. Однако чтобы у вас не возникло лишних иллюзий, я объясню условия, на которых вы сможете пересмотреть мое предложение, – ее взгляд и голос обрели режиссерский каприз. – Мне не важно, нравится ли вам театр или нет. Мне нужно, чтобы вы его посещали и всякий раз после просмотра пересказывали увиденное.
– А если у меня не получится?
– Вы когда-нибудь рассказывали свои сны?
– Нет.
– Но вам же хотелось когда-нибудь кому-нибудь их рассказать? Ведь сон – это театр с ключиком. – И, не дожидаясь ответа: – Вот вам два билета. После спектакля я жду вас к ужину.
Молодой человек медленно закрыл дверь. А дверь закрывалась так медленно, а его лицо исчезало так спокойно, что за ужином старуха не преминула вспомнить:
– Мне ваш уход показался слишком театральным. Вы, наверняка, не обратили на это внимания, но все оказалось выше всех ожиданий. Ваше сосредоточенное лицо, медленно исчезающее за горизонтом двери, а ваш наряд...
– Какой там наряд...
– Да не скажите: черная рубашка, у ворота – золотая роза, черный френч – как тень начинающегося спектакля...
– Выбирать особенно не из чего: это мой единственный костюм...
Старуха засуетилась, подливая чай и подкладывая сладости.
– И что же нам сегодня подарил театр?
– Женщину.
– Совсем одну?
– Совсем.
– И что же дальше?
– Она долго ходила по сцене, будто забыла текст. Некоторое время я плохо понимал, что происходит, но это была явно не игра. Она без стеснения, прямо в упор, рассматривала зрителей.
– И вы ей понравились?
– Она не видела меня.
– У вас же хороший ряд и место!
– Я немного опоздал и сел не на свое.
Старуха озабоченно:
– Я так и знала, что пропустите самое интересное!
– Ничего подобного!
– Почему же она забыла текст?
– Когда я входил и боялся дверного хлопка, на сцену вышла пожилая женщина и сказала: «Эта актриса – моя дочь».
– Так и сказала?
– Слово в слово. А когда я сел и стул своим скрипом озвучил зал, она демонстративно развернулась и ушла. Но времени было достаточно, чтобы рассмотреть ее лицо.
– Что-то особенное?
– Мне показалось, что она очень страдает.
– От того, что дочь на сцене, или от того, что она из другого театра?
– Не все так просто... Ее уход не был в прямом смысле уходом: стоявшая рядом с кулисами женщина оказалась очень похожей на «мать», только гораздо моложе. Она смотрела на нас, будто выискивала ту, которая ушла. А мы мучительно ждали начала спектакля, поскрипывая стульями.
– Разделась бы – и все тут!
– Своим молчанием она только усугубляла свое положение на сцене. Даже кто-то из зала крикнул: «Вы не в нашем вкусе!»
– Явно подсадной!
– Она трогала воздух так, будто он твердый. Будто он навсегда отказался быть легким, и только губы, запекшиеся в слово, вбрасывали лицо в бесконечный монолог.
– Что-то удалось расслышать?
– Она просила. Она просто умоляла сдать билеты в кассу, забрать свои деньги и вернуться домой! Вот я и здесь, в этот поздний час. За этим столом.
– Где же вы все это время пропадали?
– Прямо из театра я поехал в аэропорт. Наблюдать, как взлетают и садятся самолеты.
– Браво, браво, браво! Если учесть, что в то время, когда вы находились в аэропорту, один из взлетевших самолетов потерял связь с землей, то спектакль еще не закончился!
– Откуда такие сведения?
– Просто взяла и придумала... Очень уж хотелось что-нибудь придумать!
Параллельно ее словам диктор по радио подтвердил исчезновение самолета.
– Совпадение, – заключил молодой человек, – чистое совпадение! Да и каким боком здесь я?
Утром на кухне встреча со старухой не случилась. Рядом с завтраком лежали два билета на другой спектакль.
– И что же нам сегодня? – обуреваемая нетерпением, распахнула входную дверь дома хозяйка.
– Мне ночью приснился пропавший самолет... – начал было, переступая порог, промокший от дождя квартирант, – в аэропорту повсюду толпились встречающие, даже на летном поле, а пассажиры, зная, что они временно не существуют, покидая трап, приветствовали только меня. Будто я был единственно реальный персонаж. Они кивали мне головой и уходили куда-то за пределы видимости...
– При чем здесь сон! Вы были в театре или нет?
Он, очень неохотно:
– Да.
Потом подошел к окну и поставил на подоконник кактус.
– Это что, из театра?
Снова неохотно:
– Да.
Старуха жестом пригласила молодого человека за стол и сосредоточилась в предвкушении рассказа.
– А рассказа не будет.
– Что за ерунда!
Хозяйка чуть не поперхнулась собственной слюной.
– Актриса, исполнявшая главную роль, – умерла. Кактус я выменял на два билета у стоявшей у входа женщины. Она уверяла, что в этом спектакле кактус – самый главный. Главнее умершей актрисы.
– Вы, наверное, ошиблись театром? Я посылала вас на спектакль, в котором никто не должен умереть! И кактусов там никаких нет в помине! Вероятно, вы попали туда, где лица актеров всегда вымазаны белизной, и потому они непрерывно орут и жестикулируют, как ненормальные. Так что смерть в такой среде – обычное дело.
Квартирант неожиданно для старухи закурил.
– Всем любопытствующим женщина с кактусом раздавала свидетельства о смерти актрисы. В этом листке большими буквами написано, что ее уход – полная неожиданность! И вообще, по словам очевидцев, в этом театре никто никогда не умирал!
– Врут! – остудила взволнованную речь старуха. – В театре всякое случается. Хотя я никогда не слышала, чтобы умерших актеров в нашем городе опускали в землю или кремировали.
Старуха прицельно взглянула на собеседника.
– Вы приглашены на похороны?
– Да. Вместе с кактусом.
– С обратной стороны свидетельства о смерти – ее прижизненная фотография?
– Кажется, да.
– Я вас поздравляю! Самое интересное случится завтра!
Завтра наступило как-то сразу и за кухонным столом, будто собеседники таким образом провели всю ночь, причем квартирант не покидал пределы дома. Однако его рассказ утверждал обратное.
– Когда я вошел в фойе театра, кактус отобрали и положили в гроб. Но гроб был не один, а целых три...
– Странная неразбериха... Но вы хоть полюбопытствовали, что там или кто там?
– Конечно! Когда на мгновение зал опустел: зрителей-то почти не было, а устроители зазевались...
– Неужели во всех трех гробах лежала одна и та же женщина?
– Именно!
– Вы пробовали с ней заговорить?
– В этом деле друзей и союзников нет и быть не может! Поначалу у меня перехватило дыхание, будто я подавился яблоком (ну, тем самым, из райского САДА!). И ко всему, я осознал, что пришел не на похороны, а на спектакль! Я был уверен, что они меня разыгрывают, но в каждом гробу лежала она, как заплаканное божество, как та, которую встречал каждый день. Как потрясающая актриса, сумевшая сыграть себя в трех версиях одной смерти.
– Интересно, сколько же у нее тел?
– Одно... Но она не остановилась на нем одном: в театре всего должно быть беспощадно много, чтобы на самой последней репетиции ощутить себя без текста, без партнера, без спектакля. Она лежала абсолютно, как чистое событие. Она была почти ничто!
– Ну, все-таки почти?
– Я так говорю по причине некоторых неточностей: я побоялся прикоснуться к ней, так как дрожь охватила все мое тело, и потому утверждать что-либо окончательно не имею оснований.
– А какова роль кактуса?
– Кактус оказался подслушивающим устройством: все, о чем мы с вами говорили, я услышал в зале вместо похоронного марша.
– Как-то я недооценила их сразу...
Старуха открыла шкаф и попросила молодого человека достать бутылку вина.
– Если верить водолазам, вино очень древнее: его нашли в трюме корабля, который перевозил один малоизвестный театр. Корабль затонул при полном штиле и на большой глубине. Актеры даже не успели пригубить. Помимо всякой всячины, в трюме находились декорации. Сейчас трудно установить, какой спектакль они везли. Но те, кто «следил» за жизнью этой труппы, дают самые противоречивые сведения. Кое-кому пришло в голову сыграть среди спасенных декораций без грима, без текста и без чувства трагедии. Все это закончилось печально – так говорят. Причем многие так говорят. Одним словом, эту бутылку с содержанием затонувшего спектакля нужно распить после первого звонка со всеми героями и ни с кем более.
– Сегодня снова премьера?
– Да, но другая. В театр желательно войти со служебного входа и незаметно.
– Какой вам в этом прок?
– Спектакль предназначен для того, чтобы утонуть в нем с головой! На дне так много драгоценностей и так мало искусства... Именно поэтому нужна такая осторожность.
Молодой человек кивнул в знак согласия.
– Неужели вы слишком случайны, чтобы обнаружиться?
– Честно говоря, совсем не хочется, чтобы меня воспринимали как увеличительное стекло плохо загримированного актера. Я собираюсь бесконечное количество раз обратить на себя внимание даже тех, кому я покажусь невидимым. Я напою этим вином всю актерскую братию и ни одному из них не позволю выйти к зрителям. Спектакль начнется, но без актеров.
Он открыл бутылку и разлил густую смолистую жидкость в стакан старухи, а потом себе. Старуха выпила залпом.
– Вот она, идея самоуничтожения! – выдохнула хозяйка.
Молодой человек последовал ее примеру.
– Кислятина! – заключил он, глядя в окно.
В окне за происходящим в доме наблюдал некто в шутовском наряде, как шахматное чучело.
– Они уже здесь!
– Не может быть! – с этими словами старуха подкатила к окну и, приподнявшись над коляской, воткнулась лбом в стекло. Лицо шута не дрогнуло, будто это и не лицо вовсе, а копеечная маска.
– Не может быть! – еще раз пробормотали бескровные губы. – Они не могли нас так быстро вычислить!
– Нужно оставить все как есть и уйти – финал додумают сами.
– Нет. Нет! Они не переживут этого! Они подадут в розыск, они на вертолетах будут прочесывать леса и горы...
Молодой человек и старуха «инвалид» выбежали из дома.
У ворот их поджидал катафалк с тремя гробами.
Кажется, срывался первый снег.
В ОЖИДАНИИ БОЛЬШОЙ ВОДЫ
В. Рафеенко
Перед тем как все наступило, был пронзительный сон: я в ожидании чьих-то губ, но вместо них бродят исключительно печальные звери и каждым движением внушают мне запредельную нежность. Таков был сон. А потом...
Кому из нас первому пришло в голову отстоять дом любой ценой, трудно сейчас припомнить. Зато до сих пор несмываемо застыли мои слова на лице Санчо:
–Ты зачем поменял местами стулья и придвинул стол к стене?
– Не знаю, но, наверное, это был не я.
– Кроме нас двоих в доме больше никого нет.
– Тогда это сделал я, но я этого не делал.
Однако самым чудовищным оказалось другое – хроническое исчезновение комнатных тапочек. ОН, ОН, я знаю – ОН: нас в доме двое, больше некому.
Если бы все происходило на сцене, если бы это только можно представить, я, не задумываясь, повернулся бы к зрителям спиной и вызывающе промолчал весь оставшийся текст. Партнеры просто умирали бы от злости, что я им не отвечаю, что я нарушаю весь замысел, а зрители, особенно из среды заядлых театралов, решили бы, что это триумф современной мистерии. Но здесь, в доме, так поступать нельзя. Что-то неладное во всем этом. Ко всему Санчо зачем-то взял мою зубную щетку, обильно выдавил ароматную пасту и...
– Мы будем защищаться, – сказал я Санчо и протянул ему АКМ. Точно такой же оказался и в моих руках. О, с каким азартом мы таскали откуда-то из подвала мешки с песком, баррикадируя окна, двери, пропуская между делом стаканчик красного вина! А особенно... Особенно долго говорили, как мы начинались.
НА этом ВЫДОХЕ… НА том ВДОХЕ…
Сколько их среди этих комнат, посреди нашей памяти!.. Это как не отправленные письма, как голос, который хочется задержать любым способом, под любыми предлогами и поместить в эти стены, а потом приручать, приручать...
Дорогой, любимый голос! Мы вскормили тебя до размеров нашего восхищения, до бесконечности, которую ты прервешь облаком воспарившего озера, со всеми его придыханиями и хрипами. Это и будет наша жизнь, от которой не захочется уходить, убегать, ЗАБЫТЬСЯ. НО! Не перемещай стулья в том порядке, который не задуман!
В зеркале спальной комнаты качнулась сирень. Вероятно, кто-то движется перед окном, и получается – благодаря зеркалу он как бы в комнате. А может, это?..
Тра-та-та-та-та-та-та!
– Стоять! – закричал вбегающий Санчо.
– Не ори, – успокаиваю его. – Это я. Почти обойму в зеркало...
Санчо просто озверел, выбил ногой окно и спустил курок. Я сделал то же самое, только с другим окном, и выстрелил оттуда в сторону леса из гранатомета.
– Смотри, попал! – вытирая пот, сказал Санчо.
В середине леса вспыхнуло мертвое дерево. Как ритуально оно горело! Санчо и я пробивались сквозь дебри, отнимая у встречных животных куски парного мяса, тем самым утверждая свое превосходство. Момент хорошел от вызывающего вгрызания здоровыми зубами в сердцевину мякоти. Но откуда такая неслыханная печаль? Она двигалась вблизи горизонта, якобы не замечая нас, но...
Но я стою в открытом окне, а Луна с вызубренной осенью разгуливает в моем теле, жилах, дверях, которых нет... «В доме нет дверей, Санчо! Они их вынесли! И никто и никогда не простит и не поймет этих рук, взволнованных до состояния покоя, прошивающих меня только очертанием движения. Никто и никогда, слышишь, Санчо. Никто и никогда!»
– Как видишь, мы в середине леса.
Вокруг развеваются знамена, и хочется плакать. Мы обнимаемся. Мы видим перед собой пылающее дерево. Мы так близко стоим перед ним, что наши лица покрывает загар. А может, оно таким образом входит в нас или это пепел побед хочет вернуть наши руки к оружию?
– Знай, это я по ночам краду тапочки, – признался Санчо. – Но если ты запретишь мне это делать, я уйду от тебя.
Санчо забрался под кровать и принялся вытаскивать чемоданы с моими детскими игрушками. Старые чемоданы моего деда. Он всегда уезжал с ними, правда, я никогда не знал куда. Когда же возвращался, чемоданы пахли грибами. Как я любил оставаться с ними совсем рядом! Но так, чтобы никто не видел. Для этого здорово подходила ночь. Ночь, я и чемоданы. Ночь, чемоданы и я. Я, ночь и... А потом мы хранили в них орехи. А потом... Потом Санчо вскрывал мои реликвии и, к моему, но не к его удивлению, находил там бесконечное множество патронов. Потом «с полным знанием дела» говорил, что этого нам хватит, чтобы продержаться где-то до весны, и так же по-деловому начинал набивать пустые магазины автоматов.
Санчо, милый Санчо! Как ты изменился за эти несколько часов! Неужели ты стал забывать ее? Неужели она так далеко, что... ОНА, всегда ОНА, всё ОНА... В сумерках ОНА, рядом с опадающей хризантемой, осторожно пришивает к стеблю потерянные лепестки. А вот, при полном солнце, ОНА подолгу стоит у дерева, становясь почти неразличимой. А ночью ОНА по запыленной мебели, как бы шутя, ну да, совсем ради смеха, пишет кому-то опасные донесения.
ОНА. ОНА! ОНА не ведала, что творила, вбегая в нас и поспешно меняя вокруг дверные замки. Как звучал твой голос, Санчо, доведенный до ключа невозвращения! Но мы хотели, мы старались, мы делали все, чтобы спасти дом от этого ужаса. Мы вынесли на берег реки мебель, которая могла помнить хоть что-то о ней, и приговоренная мебель погрузилась в воду, как наказанный ребенок погружается в угол своего наказания. Тогда ты бросился вплавь догонять. Что ты хотел догнать, Санчо? Что?!
«Время любования дождем», – говоришь ты, набивая патронами очередной магазин. Теперь только на крышу, ибо золото этой печали разрушает лес и небо, и лишь то, до чего мы можем достучаться, встречает дождь. Поэтому дождь идет в каждом отдельном фрагменте дня с разной одержимостью, с разной, Санчо! А там, где все забыто, дождь не идет вовсе.
Это по ее доносам началась война!
Который день, Санчо, ты подносишь и подносишь мне патроны. Сам, конечно, не стреляешь. Тебя тошнит от стрельбы. Ты на облаке разрушенной крыши под проливным дождем едва удерживаешь меня от безумия проорать невозможное слово. СЛОВО, которое я никогда не произносил. И сейчас, находясь в полном его постижении, готов был вообразить себе того, кто страх своей смерти изучает, влюбляясь в малейший шорох...
А эти, в масках, требуют, чтобы мы покинули дом. Они заявляют, что своим поступком мы оскверняем большой карнавал и что это, с нашей стороны, всего-навсего (всего-навсего?!) оккупация скучной дороги.
Тра-та-та-та-та! Тра-та-та-та-та! Тра-та-та-та-та-та!!!
/ Донецк /
