ВЕТХОЗАВЕТНОЕ
Меня подгоняло время:
пришла пора собирать камни.
Поднял один
и надорвался.
БЕССОННИЦА
Спят часы уже лет двести,
стрелок вниз упало жало,
сердце биться перестало.
Шкафа тень стоит отвесно.
Кто-то что-то здесь бормочет.
Шашель тихо точит время,
дятел клювом долбит темя,
зверь пробрался между строчек.
Зверь заснул, застыл на месте.
Сон сбежал, опять не спится,
я повис на стрелках-птицах
тварью глупой, бессловесной.
Так проходит ночь за ночью
в тишине и ожиданье.
Между слов на самой грани,
все короче и короче...
КРУГОВЕРТЬ
Законы физики
вывернуты наизнанку:
Время идет вспять,
разбитое яйцо
собирает скорлупки,
прячет цыпленка
под своей идеальной оболочкой
и само исчезает
в материнской утробе.
Курица или яйцо –
вечный спор о первенстве.
Интересно,
кто окажется последним
в конце этой круговерти?
ОДИНО
I
Я в Зазеркалье перебрался, там
Рассохшийся от времени диван,
заброшенные книги, дни, друзья
забытые, хоть их забыть нельзя.
Там улицы, которых нет давно,
и широкоформатное кино,
в которое бегу и прячусь в нем,
с героями делю и хлеб, и дом,
и предаю их, убегая в жизнь,
преображенную системой хитрых линз...
Я в зеркало взглянул (или в меня – оно)
и имя прочитал там – Одино.
II
Он изучал природу Зазеркалья,
его истоки и его историю,
однажды обнаружил Забокалье
и небольшой подвальчик-зарасторию.
Бывал здесь Заратустра с поученьем,
далеким от арийского полета.
Под гул пивной сходило просветление,
и он, трезвея, вновь хотел чего-то.
Здесь Одино под вечер одиноко
среди чужих и неуютных судеб.
И он кричит: «Всевидящее око!» –
и бьет стекло: он зеркала не любит.
Дробится мир на мелкие частицы,
и в каждой Одино так одиноко,
что снова он сдержать себя не в силах,
и он поет, и песнь звучит жестоко.
III
Я робко выглянул из зеркала.
Как тихо в комнате, как пусто.
Пыль оседает так серебряно,
так безучастно, безыскусно.
И все низводится до пошлости:
ты продал то, ты предал это.
И только оттисками прошлого
сутулятся в углах предметы.
ТОПОГРАФИЯ ДЕТСТВА
Там, где сейчас вальяжно разлеглась площадь
имени немецкого шпиона, окруженная тушами небоскребов,
стояли все те же одноэтажные домишки убогой Юзовки,
чьи босяцкие традиции дошли до нашей юности.
Рядом с моим домом были две пивные, и события,
происходящие в них, были для нас событиями
мирового масштаба.
На углу стояла будка сапожника Зямы. А в трех кварталах от нас –
террикон, на который тогда лишь робко взбирались кустарники.
МОИ ПОТЕРИ
Мои потери –
старые дворы,
беспечный смех
и длительность пространства,
и протяженность времени, когда
минуты набегали друг на друга,
сбегались в день,
а в день вмещались два.
Как долго было ждать,
когда стемнеет
и все наполнится
предсонной тишиной,
когда покой
созреет.
МОЙ ОТЕЦ
Я брожу по улицам
с безусым юношей
и беседую с ним.
«Отец», – говорю я ему,
хоть старше его на полвека,
на свою прожитую жизнь старше.
А что изменилось?
Что вообще меняется?
Чем может гордиться старость?
Что седой, что юнец –
два сапога пара.
«Отец», – говорю я ему,
но он меня не слышит.
Я незаметно поправляю
ворот его пиджака
и прячусь в свое время
по-английски –
не прощаясь.
ОТ ПУНКТА А
ДО ПУНКТА Б
Григорию Брайнину
От пункта А до пункта Б недолгий путь,
но нас, идущих, остается мало.
И ветер резкий продолжает дуть,
но нужно двигаться, во что бы то ни стало.
Условия задачи так просты:
из пункта А до пункта Б дойти.
От пункта А до пункта Б короткий путь,
нам нужно полуостров обогнуть,
пройти Азов и Керченский пролив.
А берегов изгиб нетороплив,
он шепчет нам, что это глупость, право,
куда спешить, когда кругом вода,
и солнце разливает желтый жар,
и ветер дует. Разве это мало...
Не нам судить. А нам творить бузу:
смотреть на море, и читать стихи,
и пить вино, испытывать судьбу,
летящую на грани двух стихий.
Мы над морской поверхностью парим,
несимметричны наши два крыла,
и боцман, как архангел Гавриил,
ну разве что немного пьян с утра.
ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ
Кто-то скажет, что все быльем поросло, а кто-то листает
старый альбом фотографий, проживая чужое прошлое,
и становится богаче еще на одну жизнь.
/ Донецк /
