21 марта отмечается Всемирный день поэзии, и по этому поводу поэты разных стилей и направлений, полов и возрастов, живущие в разных точках земного шара, ответили на два вопроса нашего журнала:
1. Что такое, по-вашему, поэзия?
2. Что такое ваша поэзия?
Ответы даются по мере поступления – в этом отражен некий высший жребий.
Дмитрий Мельников (Москва):
1.
Говорят, что Никола Тесла умел получать из земной атмосферы электрическую энергию любой необходимой ему мощности, пользуясь некой «таинственной коробочкой».
Так вот, поэзия – это энергия, разлитая в воздухе, а поэт – тот самый прибор, способный ее аккумулировать и переводить из состояния тонкой плазмы в слова. В электрический ток стихотворения.
2.
Моя поэзия есть некий этап дальнейшего развития русской силлаботоники. Захват новых дословесных пространств и их поэтическая колонизация.
Вера в человеческое достоинство и счастливое будущее цивилизации в целом.
Валерий Черешня (Санкт-Петербург):
1.
Поэтическое рождается из ощущения уникальности этого момента (и, парадоксально, его вневременности), невероятной удачи быть свидетелем его протекания-застывания и желания восславить и оплакать участь всего живого. Если человек решается передать эти ощущения словами, кажущимися ему точными (зная хотя бы часть вершинных достижений, но почему-то уверенный в первичности своего говорения), может возникнуть поэзия. А может не возникнуть, здесь уже все будет зависеть от индивидуального соотношения личных странностей, качеств и языкового чутья. О технической стороне дела, без которой все остается «благими намерениями», я не говорю.
2.
Излишне отвечать на второй вопрос, ответив на первый. Всегда надеешься, что именно это и есть.
Владимир Гандельсман (Нью-Йорк):
1.
Мне хочется домой, в огромность
квартиры, наводящей грусть.
Войду, сниму пальто, опомнюсь,
огнями улиц озарюсь.
Это чп (четверостишие Пастернака) одно из лучших в русской поэзии.
Опишем то, что поддаётся описанию, оставив за дверями скобок (пока скрипят скобы дверей) явный январский мороз по коже, если зима на дворе, золотистый озноб октябрьской осени, если осень, и сними-ладонь-с-моей-груди лихорадку весны, которая, звезды превысив досяганье, наиболее вероятна.
Вот эта «огромность» – прежде всего, хотя её удача необоснованна: квартира наверняка не огромна, огромна радость, которая впопыхах дарится первому встречному, здесь – квартире. И врубается коренной и односекундный «гром» освещения. В кинематографическом движении третьей и четвёртой строк мы увидим Окна квартиры благодаря «Опомнюсь-Огнями-Озарюсь», а эта оглядка «опомнюсь» нас вернёт к рифме, и значит – к «огромности» квартиры, к теням, пробегающим по стенам и потолку.
Вырванный клочок света и радости бытия, с предшествующим драматическим избытком жизни. Почему – «опомнюсь»? От чего? Там, за дверями, до появления этого наклонного лица в освещении улиц свет и радость уже произошли.
Здесь же, в четверостишии, – их удвоение. Как в другом случае: «...стал мигать обвал сознанья, – вот, казалось, озарятся даже те углы рассудка, где теперь светло, как днём». И озаряются. Вспомним – стихотворение, откуда взяты эти строки, начинается так: «А потом прощалось лето с полустанком...» «А потом» – что-то замечательное уже произошло, и теперь произойдёт вторично, в стихотворении.
Как «огромность» не принадлежит кубометрам, так освещение – люксам, впадая по нисходящей (по наводящей) в устье грусти, родной сестрёнки радости.
2.
Тридцать первого утром
в комнате паркета
декабря проснуться всем нутром
и увидеть, как сверкает ярко та
ёлочная, увидеть
сквозь ещё полумрак теней,
о, пижаму фланелевую надеть,
подоконник растений
с тянущимся сквозь побелку
рамы сквозняком зимы,
радоваться позже взбитому белку,
звуку с кухни, запаху невыразимо,
гарь побелки между рам пою,
невысокую арену света,
и волной бегущей голубою
пустоту преобладанья снега,
я газетой пальцы оберну
ног от холода в коньках,
иней матовости достоверный,
острые порезы лезвий тонких,
о, полуденные дня длинноты,
ноты, ноты, воробьи,
реостат воздушной темноты,
позолоты на ветвях междоусобье,
канители, серебристого дождя,
серпантинные спирали,
птиц бумажные на ёлке тождества
грусти в будущей дали,
этой оптики выпад
из реального в точку
засмотреться и с головы до пят
улетучиться дурачку,
лучше этого исчезновенья
в комнате декабря –
только возвращенья из сегодня дня,
из сегодня-распри –
после жизни толчеи
с совестью или виной овечьей –
к запаху погасших ночью
бенгальских свечей,
только возвращенья, лучше их
медленности ничего нет,
тридцать первого проснуться, в шейных
позвонках гирлянды капли света.
Наталья Максимова (Манчестер):
1.
По известному определению Бродского, поэзия – это высшая форма существования языка. И все, что попадает в эту «форму», в ее древний сосуд, приобретает божественные свойства: сверхчеловеческое – в мире людей, волшебное – в скучной обыденности, цельное и прочное – в среде разорванных связей и обломков макромолекул синтетической культуры. Поэзия прощает бедность и слабость, но не терпит трусости, неправды и неточности. Поэзия способна концентрировать боль до такой степени, что та становится радиоактивной и превращается в оружие. И в то же время она утешает и возвышает. Дарит наслаждение и повергает в светлейшую из печалей – печаль о невозможности Совершенства. Но она – его портрет.
2.
Моя поэзия? Это прежде всего Его поэзия. А я только нахожу слова, эпитеты, рифмы и переживаю любое волнение на водной глади, как девятый вал. Моя поэзия – это еще и ваша поэзия. Настоящий читатель и ценитель – это всегда соавтор. И еще этот сквозняковый страх оперного певца: вдруг проснусь завтра, а голос пропал? Ну и что! Зато останется мир – прекрасный и яростный.
И вот еще отрывок из стихотворения замечательного поэта Леопольда Эпштейна:
Она не защитит нас от безумия. Она
Не даст ответов, не поддержит в деле.
Высокая поэзия огромна и страшна,
Как степь зимой, открытая метели.
И – сколь бы ты ни верил ей –
она в твой смертный час
Не посулит ни вечности, ни рая.
Высокая поэзия испытывает нас,
В награду ничего не обещая.
(1980)
И все-таки мы пьём из ее сосуда. Пусть он окажется бездонным.
Дмитрий Воденников (Москва):
1.
Поэзия – это попытка осуществиться. Рано или поздно ты можешь прийти к выводу, что способен осуществиться и вне ее: в любви, в боли, в счастье, в осмысленности. Другой вопрос, что скорей всего ты будешь скучать по ней. Как по самому сильному своему переживанию. Я не скучаю ни об одном человеке, с которым был раньше, а о тех стихах, которые были, скучаю.
2.
Об этом я говорил уже сто раз, рискуя надоесть. Стихи – это лестница.
Ничто мне так не помогало в жизни, как собственные стихи. Написав то или иное стихотворение, я уже не мог оставаться прежним. Я как будто переходил на следующую ступень и, как правило, становился лучше. Во мне много еще темнот и нечестностей, и я уверен почти на 100 процентов, что они есть во мне пока еще именно оттого, что я не все еще стихи написал.
Какие должен был и какие хотелось.
Дмитрий Масленников (Уфа):
1.
Что такое поэзия? Вопрос далеко не так прост, как может показаться на первый взгляд, ведь для одних поэзия – это бесполезная трата времени, а для других – способ познания мира. Мой друг московский поэт Евгений Крашенинников очень точно выхватил суть поэтического текста, определив его как «красивые слова, поставленные рядом», это очень точно и правильно. В свое время я тоже пытался дать таковое определение и остановился на «сгустке формо-слово-мыслия». А еще поэзия – это молодость, потому что настоящие стихи пишутся только тогда, когда человек молод (даже если ему далеко за пятьдесят)…
2.
Поэзия ДМ – это перманентное состояние влюбленности: в женщину, в литературу, в алкоголь, в окружающий мир…
Александр Павлов:
1.
Слово уже энергетика. С монитора, на бумаге или вслух на публику поэтическое слово – разряд сумасшедшей силы, когда находит ответную эмоцию или мысль. Это как вольтова дуга. Или мост между двумя берегами. Или полная радуга.
Поэзия аккумулирует весь спектр человеческих чувств, опыта, созерцания, воображения и в сугубо индивидуальном порядке находит способ и средства превратиться в текст. Мне всегда интересно увидеть мир глазами другого человека, через призму его сомнений, переживаний, боли и радостей. Поэзия, по-моему, на очень тонком, высшем уровне позволяет душе и разуму передавать и получать эту энергетику.
Обойдусь без цитат и имён, но в силу собственной всеядности иногда как громом бываю поражён то рифмованным текстом, то стихом в прозе или верлибром – если там есть поэзия, этакий симбиоз смертного, земного (автор) и небесного (вдохновение, озарение). В поэтическом тексте всегда своя музыка: полифония, соло или кажущаяся какофония. И непременно там есть откровение. Высокопарно, пожалуй, звучит, может быть, смешно, но я так это себе представляю. Иногда чьи-то строчка-другая настолько западают в тебя, что отделаться от ощущения, будто автору нашёптано свыше, долго не удаётся. Это неподдельное, одним ремеслом не достигается никогда.
2.
Если она есть в моих текстах (читателю судить, не мне) – будь то в столбик, в строку, в рифму или без, – это в первую очередь личный или иной жизненный опыт, неважно, из левого полушария мозга в правый он путешествует или наоборот. Со всеми остановками и короткими замыканиями – на осмысление и потуги превратить в стишок, чтобы поделиться им.
Во-вторых, попытка выразить по-своему то, что мне важно сказать другим и себе тоже, – отсюда разные формы, зачастую игры с синтаксисом, с лексикой и, собственно, со стихотворным инструментарием. Лингвистическое образование без спроса вторгается в процесс, мне порой удивительно, как это влияет на окончательный вариант текста. Некоторым читателям подобное по душе, иных коробит сложность прочитанного. Даже ругаются. Если за непониманием стоит нежелание настроиться – автор не виноват, а если обыкновенное равнодушие, значит, не написалось, не удалось, mea culpa.
В-третьих, это всё равно некая исповедь, если хотите, пусть даже лирический герой и автор не совпадают почти никогда. Если получается резонанс, если кому-то воздуха не хватает после моих строчек или, наоборот, умиротворённость и фантом гармонии приземляются в другой душе – это уже маленькое счастье.
Игорь Караулов (Москва):
1.
Говорят, что для писания стихов нужен талант. Когда я размышляю о том, почему я пишу стихи, я не вижу никакого таланта и упираюсь в сплошные недостатки. Для занятия наукой мне не хватило ума и терпения, для бизнеса – воли и изобретательности, для журналистской карьеры – общительности и интереса к людям. Методом исключения мне осталась поэзия.
Мне кажется, стихотворец начинается с того, что в его душе вдруг появляется некоторый излом – раковина или каверна, которая резонирует потом всю жизнь. Можно точно указать момент, когда она образовалась. У меня – примерно в возрасте четырех лет, так что я как автор стихов – «родом из детства». Должно быть, это чувствуется и в стихах, далёких от детских мотивов. А другой автор, может быть, навсегда ранен первой любовью, так что он – родом из отрочества, и это отдельный род поэзии (может быть, более правильный, и уж во всяком случае более популярный). Из этой раковины, из этой точки во времени исходит волна, на которую нужно каждый раз настраиваться, чтобы стихи получились правдивыми и действительно своими. С каждым годом эта волна встречает на своем пути всё больше помех, приходится всё внимательнее вслушиваться.
Самой важной книгой о природе и смысле поэзии стала для меня в своё время «Белая богиня» английского поэта Роберта Грейвса. Это безжалостная книга. Грейвс говорит, что 25 лет – последний возраст, когда стоит писать стихи. После двадцати пяти поэт должен либо умереть, как Китс, либо по крайней мере перейти на прозу (сам Грейвс, впрочем, дожил до девяноста). Для Грейвса поэзия – это служение женщине, поклонение женщине и принесение себя в жертву женщине. Я не умер от любви, я всё ещё пишу стихи в свои 46 лет, мне иногда кажется, что я ещё и не начинал писать стихов, и мне очень стыдно.
Наилучшие стихи – не те, которые впечатляют с листа или на слух, а те, которые потом вспоминаются некстати, без видимого повода, среди обычной бытовой рутины. Так говорил мне один умный читатель. В фильме «Ошибка резидента» герой Ножкина, когда его пытают мерзкими звуками в «музыкальной шкатулке», читает про себя стихи Есенина и этим побеждает. Мы все теперь живём в такой пыточной комнате, и стихи помогают спасаться от информационного шума. Наверное, нет стихов лучше, чем те, которые вспомнились бы у стенки перед расстрелом.
2.
В своём стихотворчестве я остался дилетантом. Я не смог стать поэтическим профессионалом и специалистом, тщательно отбирающим материал с целью занять какую-то свою, особую нишу в литературном процессе, создать цельный авторский образ. Я веду дневник в стихах, вперемежку записывая стихами высокое и низкое, сиюминутное и то, что долго не мог выразить. Просто потому, что стихи – это мой язык и другим я не владею.
Всеволод Емелин (Москва):
1.
На мой взгляд, поэзия – это способ сказать стремительно летящей и исчезающей в никуда действительности: «Мгновенье, ты прекрасно. Остановись! Замри!»
Или «Мгновенье, ты ужасно», или даже «Мгновенье, ты типично», но в любом случае «Остановись! Замри!». Кажется, Леви-Стросс (это я образованность свою показываю) назвал миф «машиной по уничтожению времени». «Река времен в своем стремленьи. Уносит все дела людей» и т. д. И вот из этой реки времени торчат, как утесы, застывшие и неподвижные мифы. Все исчезает и забывается, а они остаются. Вот поэзия представляется мне таким способом мифологизации окружающей объективной реальности, данной нам в ощущениях.
Любое повествование, пересказанное ритмически в рифму, уже перестает быть просто случаем из жизни, а приближается к области мифологии. А если применить наработанные приемы типа аллюзий (или коннотаций), т. е. связать с уже существующими мифами, да добавить чисто мифологических приемов типа метафор, то автор поэтического текста может вырвать из потока обыденности и увековечить любую ситуацию.
Причем не важно, что это за ситуация. Это может быть внутреннее переживание, всплеск эмоций (любовь, например), впечатление от окружающего (ну, про закаты или про березовые рощи), воспоминание, политическое событие и т. д.
Практически все древние мифы были написаны стихами, и из них (изначально из стихов) в дальнейшем родились религии, законы, обычаи, нравы и все остальное вплоть до Устава гарнизонной службы и Уголовного кодекса.
Да возьмите любое наше современное национальное представление. Допустим, о широте русской души. Или о русском долготерпении. Если их как следует поскрести, то выяснится, что они базируются на нескольких хрестоматийных стихотворных текстах и на нескольких народных песнях, т. е. на поэтических произведениях, запечатлевших некие события и превративших их в национальный миф.
К сожалению (или к счастью), поэзия стремительно сдает свои функции мифологизации окружающего мира. Главным уничтожителем времени становится кино, а сейчас и некоторые компьютерные технологии.
2.
Оговорюсь сразу, что ту словесную продукцию, которую я произвожу (особенно в последнее время), многие специалисты поэзией не считают. Я, садясь за компьютер, пытаюсь исходить из следующих соображений.
а) Поэтические тексты должны превращать реальность в мифы (см. пункт 1.). Это общее. И два частных.
б) Не бывает поэзии без читателя. Вернее, может быть, и бывает, но она не нужна. Вернее, может быть, она и нужна, но мне она совершенно не интересна. Популярные разговоры о том, что судить о современной поэзии могут лишь специально подготовленные люди, для которых поэты и должны слагать свои песни, мне кажутся банальной разводкой. Разводкой, выгодной узкому кружку лично заинтересованных людей. В том числе и материально заинтересованных. Короче, я стараюсь изготавливать тексты, которые были бы интересны максимально широкому кругу сограждан.
в) Последнее время меня все больше волнует не поэзия сама по себе, а ее взаимодействие с жизнью. Как она влияет на жизнь, где проходит между ними граница. В общем, поиски точек, где «…кончается искусство и дышат почва и судьба».
Вот мучительные попытки совместить эти три пункта (а, б, в), что крайне редко удается, и являются ответом на вопрос «Что такое моя поэзия».
Семен Крайтман (Израиль):
1.
Поэзия, на мой взгляд, – способ преобразования действительности.
Преобразование это кратковременно, но глубоко. Причём затрагивает как пишущего, так и читателя.
Масштаб его и глубина позволяют перестроить окружающее и избавиться, пусть и ненадолго, от обстоятельств жизни. Есть в этом нечто гипнотическое. Отсюда и лексика, поэзию описывающая: «завораживает», «уносит», «чудо» и т. д. Отсюда и мантровость, без которой я поэзию не представляю.
Будете смеяться, но есть в поэзии нечто сходное с заклинанием. И поэтический инструментарий именно этой цели и служит: аллитерации, ритмика, метафоричность.
Недаром и читатель долгое время находится под впечатлением строки, четверостишия, всего текста. Проговаривает прочитанное, возвращается к нему на протяжении жизни. Каждый раз повторяя запомнившееся, поворачивает ключ, преобразовывает окружающее, видит «жизнь, лишённую обстоятельств».
2.
Я пытаюсь избежать поэтического перформанса, пытаюсь не пользоваться маргинальной реальностью как стихотворным фоном, чтобы добиться контраста.
Ну вот. И конечно, надеюсь, что мои тексты придутся кому-нибудь по душе.
Галина Илюхина (Санкт-Петербург):
1.
Множество талантливых и умных людей впадало в соблазн на него ответить, однако ясной и однозначной формулировки явить миру никто так и не смог. И, коль скоро объективного ответа не существует, я могу лишь добавить свои субъективные «пять копеек» в общий поток рассуждений на эту тему.
Если коротко, то для меня поэзия – это катарсис. Я человек, чуждый пафоса, но в данном случае это, пожалуй, наиболее точное слово, характеризующее мои ощущения, которые я испытываю при прочтении настоящего поэтического произведения. Собственно, это и есть мой критерий для определения этой самой «настоящести», подлинности. Поэзия причиняет боль, но боль «правильную», – скажем, как при вправлении вывиха. Происходит какой-то внутренний сдвиг, что-то меняется в тебе. Иногда прямо почти физически ощущаешь плотность, энергию совершенного организма стихотворения. А если меняемся мы, то, значит, меняется и мир. Подлинная поэзия может менять мир, я в этом убеждена. И неважно, что сегодня мало кто читает стихи. Как сказал Нильс Бор, подкова работает вне зависимости от того, веришь ли ты в то, что она приносит удачу.
2.
На этот вопрос у меня точного ответа нет, ибо не авторское дело – определять наличие поэзии в собственных стихах. А вот что для меня есть мое стихосложение, постараюсь ответить. Это одновременно и удовольствие, и болезнь. Сначала – наитие: слово, строчка, ощущение. Пытаешься поймать за хвост, удержать. А потом – работа, иногда месяцами не отпускающая. Стихотворение вроде бы уже готово, но мучает, как зубная боль, – не подыскивается нужное слово, порой всего одно. Не то, не то, не то… А потом вдруг – р-раз! – и нашлось, встало на место. И такая радость, облегчение. Ни с чем не сравнимое чувство. Мне в стихотворении важно всё – и содержание, и звукоряд, и форма, и передача тактильных ощущений, и картинка. Не люблю длинных стихов. Считаю, что длинноты размывают плотность текста, снижают энергию. Если в тексте остается пространство для читательского воображения, рождается цепочка аллюзий, собственных ассоциаций – стихотворение состоялось. Но это в идеале. «Не бойтесь достичь совершенства, оно вам не грозит», – говорил Дали. Когда находишься внутри процесса, обо всём этом не думаешь. Пишешь – и всё.
Сергей Круль (Уфа):
1.
Ответить на этот вопрос ничуть не проще, чем ответить на вопрос – что такое женщина, время, жизнь. То есть ответить можно, а исчерпать глубины вопроса – невозможно. Но я все же попытаюсь это сделать. Поэзия, на мой взгляд, – это наиболее емкая, крайне сгущенная по мысли и эмоциям, логически самодостаточная, жизнеспособная языковая форма, формула, некий словесный сосуд, позволяющий автору в оригинальном, до него никем не использованном, виде, исходя из возможностей доступного ему языка, высказать взгляд на то или иное социальное явление, событие, потрясение, душевное волнение, переживание. Иначе говоря, поэзия – это Вселенная, живущая по своим, одной ей понятным законам. И тот, кто проникает в эту Вселенную, кому дано право проникнуть, зовется поэтом. Не всякий, кто знаком с тайнами языка, кто блестяще владеет рифмой, слогом, стихотворным размером, может быть причислен к ордену поэтов – всего этого недостаточно. Подлинному, не балаганному, поэту открыты тайны мироздания, он на глубинном, скрытом от общих глаз уровне ощущает связь явлений, поколений, остро чувствует связь с родиной, предвидит судьбу. Таковых немного, но они есть, и счастье, что они есть. Это маяки, путеводители, за которыми идут. Или не идут. Тогда это – трагедия.
Теперь два слова о ткани поэзии. На мой взгляд, поэзия как искусство слова вбирает в себя и музыку, и живопись, и, собственно, слово, то есть мысль. Только эти три составляющие и дают в конечном итоге высочайший, непревзойденный результат. Подлинная поэзия невозможна без собственной звуковой волны, держащей на себе, как на фундаменте, здание стихотворения. Нет звука – нет и поэзии (впрочем, в последнее время многие, в их числе известные, поэты не вполне соблюдают этот очевидный закон). Поэзия – не веб-камера, лениво и рассеянно скользящая по поверхности бытия, выхватывая случайные, не связанные между собой явления и события, она – фокус жизни, ее суть, фонарь, освещающий дорогу идущим. Должен отметить, что поэзия, как правило, отражает состояние современной жизни, то есть какова жизнь – во многом такова и поэзия. Чем заняты умы современников, о том и рассказывает поэзия. И все же, несмотря на сопутствующее ей время, поэзия должна непрестанно напоминать людям об их высокой миссии, о человечности, о добре и зле, о черте, между ними проходящей, о жалости, помощи ближним и нуждающимся. Если говорить совсем кратко, то поэзия обязана нести людям библейские истины. В этом состоит ее миссия. Иначе это не поэзия, а клоака зловонная, как бы привлекательно она ни выглядела и как бы талантливо ни была написана.
2.
Ради чего складываю слова? Забота о родном городе, любовь к Уфе.
Владимир Денисов (Уфа):
1.
Вопрос из разряда тех, о которых обычно говорят: конечно же, я знаю, что это такое, но вот вы спросили меня – и я уже не знаю… Из десятков различных определений поэзии, которые зацепились в памяти, ни одно не устроило, собственного лаконичного не нашлось, а какие есть – локальны и нуждаются в пояснении. Вероятно, сколько великих поэтов, столько и определений Поэзии, и она, видимо, просто носит их имена: Пушкин, Лермонтов, Тютчев…
«Духовная жажда» пушкинской поэзии, например, не ограничивается сроком человеческой жизни или государственного строя, обнимает вечность за плечи и знакомит с ней благодарного и вдумчивого читателя. Настоящая Поэзия – это повелитель, заставляющий избранных ею поэтов помнить о прошлом, правдиво отражать действительность и, перешагивая через неё, пророчески говорить о будущем, предсказывая новые времена и воспитывая нового человека. Таким качеством обладает буквально вся русская классическая литература (хорошая проза – это тоже поэзия), которая в силу своих географических, исторических и иных особенностей всегда носила характер созидательный, а не разрушительный, даже при трагически обостренном восприятии мира проповедовала идеи добра, любви и справедливости. «И чувства добрые я лирой пробуждал…»
Если же отойти от личности гениев, которых Поэзия избрала своим орудием на поле вечной битвы добра со злом в круговороте меняющихся местами жизни и смерти, красоты и безобразия, то определение поэзии может иметь и более унифицированное значение. В культуре, в искусстве поэзия – это квинтэссенция всей литературы, её лучшая, вершинная часть; применительно к поэту – состояние души; к процессу творчества – метод и способ познания мира и отображения действительности. Причем объектом творческого исследования часто выступает и язык, при этом иногда (при наличии вкуса и такта) обновляется одежда и сама внешность поэзии, но не её внутренняя классическая сущность. А если вдруг случайно (а в наше время – целенаправленно) и возникает «иная сущность» – то это не поэзия, это что-то другое. Это шарады, ребусы, детские рисунки на асфальте – по форме, и пустая заумь с претензией на якобы новизну взгляда и мысли – по содержанию.
Близка мне озвученная однажды Е. Евтушенко мысль (по-моему, не его) о том, что поэзия – это волшебным образом расставленные слова. Не составленные, а именно расставленные, и возможно – не самим поэтом, а кем-то другим, кто движет мыслью и рукой автора в минуты творческого вдохновения, что, естественно, не умаляет заслуг самого поэта. Слова эти могут быть самыми простыми, обычными, причём, отдельно взятые, они ничем не привлекают внимание, но в хорошем стихотворении обретают иное звучание, наполняются новым смыслом, находят иную жизнь.
2.
Для себя я давно уже вывел следующую формулу-руководство: говори о сложном – просто, а не сложно – ни о чём… По-моему, это свойство и настоящей поэзии в её высших проявлениях. Хотелось бы думать, что мной написанное – это результат хотя и безуспешного, но постоянного стремления к тому идеальному, в моём понимании, о чём сказано в самом начале.
Сергей Янаки (Уфа):
1.
Поэзия – это добрый, зрелый плод проживания, размышления и чувствования талантливого и профессионального поэта, всей своей сущностью слитого с жизнью народной.
Сказанное относится к определению «традиционной поэзии».
Рассуждение вслух о «поэзии вообще», а тем более – тезисное, равносильно разгадыванию тайны «жизни и гроба». Условность такого разговора не требует обоснования личной позиции, выбора ценностных критериев и неизбежно сводится к произволу мнений: «нравится – не нравится», «на вкус, на цвет…», когда неумелого стихотворца легко зачислить в классики, а великих поэтов-мыслителей во второразрядные литераторы.
Не потому ли у адептов «нетрадиционной поэзии» (постмодернизм, магический реализм), дух которой выражается одной пушкинской строкой «и ничего на свете благословить он не хотел», наблюдается перманентная «текучка гениальных кадров»? Но «оставим этот спор славян между собой»…
Традиционная поэзия чувствует, по определению Н. Рубцова, свою «смертную связь с землёй». Там, во всём укладе народной жизни, её правда и совесть, её грех и святость, её историческая память. Этой кровной связи обязаны самодостаточные поэтические миры, созданные великими русскими поэтами с «лица не общим выражением». Имея перед собой такие поэтические вершины, одно только продолжение традиции требует от современного поэта высокого уровня соответствия, способствует наиболее полному раскрытию собственного дарования, которое всегда уникально, потому и ново. Явление же гениев, пророков – чудо, воззвание времени, но не продукт какой-либо поэтической системы. Так называемая «новая поэзия» открывает широкие врата перед амбициозным и, как правило, молодым автором. Ещё бы: здесь и авторитеты пониже, и критерии пожиже, здесь всё позволено, хоть на голове ходи, лишь бы заметили, лишь бы, не важно в чём, быть первым. Вот поэтому вместо восхождения к поэтическому Эльбрусу, долгого и трудного, пытаются сравнять его с «лицом земли», покоряют детскую горку в новом микрорайоне и с ребячьей резвостью колеблют треножник русской поэзии. Обращаясь к таким литераторам, Александр Павлович Филиппов не раз советовал: «Зачем же ты ломаешь чужую гору? Ты свою по пригоршни насыпай…» В «традиции» автор не самоутверждается, не эгоистически самореализуется, а прежде всего, зная о её законном и высоком происхождении, ей служит. Что же ей присуще? Например, по определению А. Островского, «скромность формы». Не идёт ей ни изощрённая сюжетность, ни тянущая на себя одеяло натужная метафоричность, ни стилистические изыски. Всё в меру, в ладу со смыслом и вкусом. Если говорить, то, по есенинской счастливой догадке, не «о чём-то, а что-то», не изображать и отображать жизнь, а проживать её в произведении. Но и этого мало. Всё «творческое поведение» поэта (М. Пришвин), все его мотивации, его поступки должны быть в согласии с писательским исповедованием.
2.
Как говорится, со стороны виднее, поэтому не хотелось бы отнимать хлеб у критики и самому формировать мнение читателей.
Михаил Анищенко (Самара):
1.
У меня нет своего определения Поэзии. Но мне близки слова Шри Ауробидно о том, что Поэзия – это Мир, где действительность ещё не отторгнута от потенциальных возможностей; где человеческие чувства, не познавшие железных клеток норм и определений, кружатся в невероятном танце, нежно обнимаясь и прижимаясь друг к другу; где они испытывают непередаваемое блаженство и разлетаются в разные стороны только для того, чтобы обрести нового партнёра, обнять его, расцеловать и потерять навсегда. В этом мире расплавленный хаос человеческих чувств ещё не разлит по привычным формам, а значит, в том мире ничто ещё не привыкло само к себе, ничего ещё не найдено, но ничего ещё и не потеряно. Поэзия рождается и существует под знаком Хаоса, поскольку этим миром правит не ограниченный и зачастую жалкий человеческий ум, а её величество Неожиданность, дарующая любому человеку возможность быть другим и жить по-другому.
Вот и Артюр Рембо с лёгкостью говорил о необходимости разрушения человеческого мира только потому, что был убеждён: именно хаос будет истоком нового мира. Однажды он сказал, что Господь давно уже не творит мир, а просто оживляет литературных героев, и получается, что все наши радости и беды созданы поэтами. И я понимаю и верю, что именно от того, какая создаётся литература, зависит, каким будет наш мир в будущем. Вот почему великие провидцы древности настаивали на том, что поэтов-чернушников необходимо приговаривать к смертной казни.
Суть новой русской поэзии состоит в том, чтобы принять, осознать весь свой наследственный опыт и, уже исходя из этого осознания, переходить в пространство понимания и терпимости ко всем человеческим существам, осознавая, что в длинной цепочке своих превращений ты и сам совершал то, что презираешь теперь.
В конечном счёте только русская Поэзия может совершить эволюционное путешествие, восстанавливая при этом всё, что мы изгнали, угробили, уничтожили, сожгли на кострах.
Поэзия – это возвращение Памяти.
«О польской поэзии, – писал А. Гелескул, – говорили, что она долго была для поляков единственной родиной».
В России, хотя в это трудно поверить, происходит то же самое.
Величие России и русской поэзии не в том, чем они являются сегодня, а в том, что вызревает в их спящих глубинах.
Родиться русским поэтом! Это значит родиться для озарённости.
2.
Я юсь сделать так, чтобы моя поэзия принимала в себя аспекты всех моих предков – королей, шутов, рыцарей, разбойников, скоморохов, палачей, шутов, святых, принимала легко и просто, как море принимает все реки, не отталкивая от себя ни одну из них, будь она тысячи раз отравлена ядовитыми сбросами и канализацией человеческих городов.
И всё же «что такое моя поэзия», я не знаю.
Видимо, я обречён жить, как яблоня, не знающая вкуса собственных яблок.
Марианна Плотникова (Уфа):
1.
Поэзия — это истина. Она во всем, что называют «настоящим» и «неподдельным». Чудо. Такое, как рождение ребенка, – непостижимое, прекрасное, но в то же время жуткое. Смерть – это тоже поэзия, сложно найти что-то более настоящее, чем рождение и смерть, подделать их невозможно, как невозможно остаться полностью к ним равнодушным. Для меня все, что я могу назвать поэзией, – все истинное – прекрасно, но редко именуется словом «красиво» в его общеупотребительном значении. Поэзия может таиться в чем угодно – вопрос лишь в том, ощущаешь ли ты ее. То есть то ощущение чуда, что есть в тебе, – как и само чудо, которое это чувство рождает и в котором, как мир в одной капле, заключен и ты сам, – вот поэзия. А стихи – это лишь способ, которым один человек пытается поделиться поэзией с другими. Когда это действительно удается сделать – я думаю, что тогда и появляются пресловутые мурашки той самой смеси ужаса и восхищения, боли и радости, осознания себя мельчайшей частичкой и целым миром одновременно. Но чувство первично, мысль – это его осознание, вербализация, и если мысль – нагая – выложена перед читателем готовой, пережеванной, не имеющей чувственной первопричины, являющейся лишь имитацией того, как должна выглядеть мысль, будь она рождена определенным чувством, – она, по сути, ничто, какой бы симпатичной она ни казалась. Поэзия рождается внутри, она, как истина, не может быть передана от одного человека другому, будто коробка конфет, а иначе – «мысль изреченная есть ложь». И любой стихотворец, желающий подсунуть читателю миленькую фальшивку, мыльный пузырь, вот-вот готовый лопнуть и оставить лишь пустоту, – подобен женщине, имитирующей оргазм. Он и сам не получает ничего, и другому дарит разве что мнимые ощущения. Но обманутый однажды обязательно почувствует разницу. Она велика, ее невозможно не заметить! И какова будет реакция? Кто-то испугается – да, потому что все истинное не так «красиво», как подделка, к тому же требует затрат (физических или душевных), – и будет питаться прежним суррогатом всю жизнь, потому что смелости не хватит взглянуть истине в глаза. А кто-то уже никогда не сможет жить как раньше, он захочет чувствовать настоящее снова и снова, он захочет реальных мурашек, а не фригидных потуг. Миссис Фелпс из романа «451 градус по Фаренгейту», впервые услышав стихи, рыдает, при этом умом не понимая ни их смысла, ни собственной реакции. Она, впервые за долгое время, по-настоящему чувствует. Страшится этого, убегает, но вряд ли уже может скрыться от самой себя. Поэзия меняет людей, иначе и быть не может.
2.
Говоря о своих стихах, я не отказываюсь от всего вышесказанного. Не знаю, насколько хорошо и всегда ли мне удается (да, я сомневаюсь, постоянно сомневаюсь в этом вопросе) донести желаемое до читателя, рождают ли мои стихи поэзию в других. Но могу заверить – я вообще никогда и ничего не имитирую. И та поэзия, которой мне по какой-то причине не удалось или не удастся поделиться с другими, – все равно останется во мне, и это – настоящее счастье. Это и есть ответ на вопрос.
Светлана Чураева (Уфа):
1.
Поэзия искусственна и естественна одновременно. Как всякое искусство она обладает набором инструментов, вычленяющих из многообразия бытия особый – гармоничный – мир. И в то же время поэзия абсолютно естественна для человека, поскольку реализует неотъемлемое природное свойство Homo sapiens – стремление к идеалу.
Как всякому искусству, поэзии, конечно, надо учиться – на лучших образцах. Ну или – просто родиться гением.
В поэзии трудно устанавливать критерии в общепринятом понимании, ведь всякие критерии – рамки, а поэзия взрывает границы, открывая окна в прекрасное. Но это случается лишь тогда, когда сама поэзия по-настоящему гармонична – когда всё в ней держится, не разрушаясь, подобно пирамиде жонглёра. Проще всего удержать эту «пирамиду» рифмой, размером, аллитерациями. Но есть виртуозы, которые выстраивают и верлибр. Лично я не сторонник верлибра – слишком мало в этом жанре успехов. И мне по-младенчески нравится наслаждаться созвучиями – ведь весь мир пронизан ими и держится на них, не хуже хороших стихов.
Печально, когда спор о критериях отсекает человеку дорогу к хорошей поэзии, не влезающей в придуманные им рамки. Так случилось, к примеру, с поэзией Марианны Плотниковой во время её состязания с Сергеем Янаки (первый уфимский поэтический бокс, весна – 2011). Сложилась ситуация, как в сказке Г. Х. Андерсена, где принц принёс настоящую розу на смотр изящных искусств. «Фу, она же настоящая!» – закричали ценители красоты при виде выращенной розы. Такова и поэзия Марианны – где-то лепесток неровный, где-то червоточина, но она – настоящая. И прекрасна. И не менее прекрасны – как произведение искусства – стихи Сергея Янаки. Но почитатели этих двух поэтов разбились на два непримиримых лагеря, и каждый видит Красоту лишь с одной стороны – со своей.
На мой взгляд, всякий вопрос о критерии отпадает, когда мы вспоминаем, что главная функция поэзии – показать человеку идеальный мир: в котором и краски ярче, и чувства чётче, и сахар слаще. Уверена, человек берётся писать стихи от неудовлетворённости собой и (или) окружающим миром.
Конечно, некоторые (особенно – метко прозванные Игорем Фроловым «натальные», т. е. младенчески неумелые) поэты считают, что – напротив – пишут от переполняющей радости бытия: от ощущения наступившей весны (осени, зимы, лета, любви – нужное подчеркнуть). Но при этом лукавят: во-первых, стихи, декларирующие, «какой прекрасный день, какой прекрасный пень, какой прекрасный я и песенка моя», почти никогда не поднимаются до уровня настоящей поэзии; а во-вторых, испытывающие настоящую радость бытия чаще наслаждаются ей, а не тратят плодотворную энергию на описание момента. Описание подобного щенячьего счастья возникает как раз тогда, когда человек хочет быть особенным – приближенным к идеалу, ему мало, что он просто любит, просто плачет, просто ошеломлён звёздным небом. Ведь биохимия у всех представителей вида схожая, механизм влечения к противоположному полу одинаков у миллионов людей, и слёзные железы у всех устроены одинаково… Но человеческому существу с недоразвитой душевной конструкцией недостаточно уникальности вселенной и человека в ней – наделённого разумом и душой, нравственным чувством и чувством прекрасного. Ему хочется некой гипотетической «инакости» – и он лезет в искусство. По курсу поэзии учить надо мало – «палка – галка», как у Незнайки в Солнечном городе, – так что больше всего подобных «творцов» именно в поэзии: прозе нужна как минимум мысль, краски живописца дороги, как и мрамор скульптора… А стихи – твори не хочу: хочешь с рифмой, хочешь без оной… Поэтому в мире так много плохих стихов.
А хорошие, по-моему, пишутся всё-таки душой, нестерпимо прищемленной дверью между мирами – идеальным и нашим. На этой грани рождаются строки, которые невозможно придумать, а можно только поймать – откуда-то из параллельных вселенных. И тогда эти строки вычерчивают для нас окошко, к которому люди припадают, как рыбы в замор, пытаясь наглотаться чистого – идеального – воздуха.
В хороших стихах нет ни одного лишнего слова – притянутого «для рифмы» или просто из желания попонтоваться. В хороших стихах – всё правда, всё по-настоящему, даже если говорят они о вещах невероятных. Просто, если стихи написаны правильно, невероятное случается – благодаря тому, что поэзия открыла шлюзы между границами мира.
Хорошие стихи – те, прочитав которые человек поймёт: это про меня, это я бы так написал, если бы смог. А когда: «Эти стихи про меня», – говорят миллионы, стихи становятся по-настоящему популярны, собирают стадионы и пленяют умы.
2.
А что касается лично моих стихов… Когда я читаю, к примеру, Дмитрия Легезу: Мне море говорит с набитым ртом… Когда воздух вокруг свистит, как от плети, и дрожит, как от колокола: …И перс его не сёк, // еврей не рассекал до впадин донных… Вот это вот: динн-донн… Или Глеба Михалёва: Когда-нибудь закончится завод, // И мой диван меня переживёт… Или Анатолия Яковлева: И клёны порежут кроны // О бритвенную синеву, // И станет закат зелёным, // Отчаянно наяву… Так вот, ряд этот можно длить и длить с наслаждением, и при этом всерьёз говорить о моих стихах уже как-то глупо.
