Сергей Васильевич Фомин (1917-1975) был выдающимся математиком, крупным специалистом в области математической биологии, человеком высокой культуры и замечательных духовных качеств.
Он родился 9 декабря 1917 года в Москве. О его родителях и некоторых событиях в семье Фоминых, предшествующих рождению их младшего сына и о том, что происходило вскоре после его рождения, можно прочесть в моем рассказе «Профессор Московского университета» в конце этого очерка.
Сережа Фомин поступил на механико-математический факультет в 1934 году шестнадцати лет, навсегда связав себя с Московским университетом. Среди его сокурсников были И.А. Вайнштейн, Б.В. Шабат, Г.Е. Шилов. Исаак Аронович говорил мне, что С.В. был самым сильным студентом на их курсе. В студенческую пору он публикует свою первую работу, выполненную под влиянием А.Г. Куроша по абстрактной алгебре. По окончании университета в 1939 году С.В. становится аспирантом А.Н. Колмогорова. Однако, следующие за алгебраической, три работы Фомина были посвящены общей топологии. Они были выполнены под влиянием и руководством П.С. Александрова. Когда началась Великая Отечественная война, С.В. Фомин (еще не закончивший аспирантуры), был призван в армию. В этот трудный период он завершает написание кандидатской диссертации по общей топологии. В 1942 году его отправляют в командировку в Казань, и во время этой командировки он с успехом защищает диссертацию в ученом совете Математического института им. В.А. Стеклова АН СССР. Достижениям Сергея Васильевича в топологии посвящена статья С. Илиадиса, напечатанная далее.
В 1942 году Фомина переводят на ответственную работу в одно из управлений Генерального штаба, где он работал до конца войны. В 1945 году Сергей Васильевич демобилизовался и поступил работать на кафедру математики физического факультета МГУ. В это время начинается третий этап в его научном творчестве, этап напрямую связанный с Андреем Николаевичем Колмогоровым. В промежутке с 1945 по 1951 год Сергей Васильевич публикует семь работ, посвященных спектральной теории динамических систем (две из них совместные с Гельфандом). В 1951 году С.В. Фомин защищает докторскую диссертацию на эту тему. В автореферате диссертации автор отмечает большое влияние которое оказывали на него Андрей Николаевич Колмогоров и Израиль Моисеевич Гельфанд.
В 1964 году С.В. Фомин переходит на механико-математический факультет и становится профессором кафедры теории функций и функционального анализа, а с 1966 года он начинает формирование кафедры Общих проблем управления.
Исключительность личных достоинств С.В. характеризует то, что он был близким другом трех великих современников: И.М. Гельфанда, А.Н. Колмогорова и И.Г. Петровского.
Близкой дружбе Фомина с Петровским и Гельфандом обязана своим существованием наша кафедра Общих проблем управления. Андрей Николаевич Колмогоров очень трогательно и любовно относился к Сергею Васильевичу. Он очень высоко оценивал его как математика, и не раз в личных беседах со мной и в своих публичных выступлениях упоминал о выдающихся достижениях Фомина в спектральной теории динамических систем. Андрей Николаевич ценя его человеческие качества, любил сотрудничать с ним на разных поприщах – при написании книги по функциональному анализу, в редакторской деятельности, в деятельности Московского математического общества и т. п. И еще он восхищался Сергеем Васильевичем, как лыжником. Сергей Васильевич долгое время был лучшим лыжником в окружении Колмогорова. И вообще А.Н. любил спортивных людей, а С.В. был таковым. Не раз Андрей Николаевич и Сергей Васильевич вдвоем или с друзьями отправлялись на Кавказ или в Закарпатье с лыжами.
Однажды Андрей Николаевич и Сергей Васильевич поехали кататься на лыжах в Бакуриани. Колмогоров предложил подняться к перевалу и затем спуститься к высокогорному армянскому селению (у него всегда были подробные карты). Сказано-сделано. Шли с раннего утра весь день, пришли в селение под вечер и стали проситься на ночлег. Их согласился принять глубокий старик, едва говоривший по-русски. Вечером в гости к старику пришли несколько односельчан. Они что-то долго и возбужденно старались по-армянски внушить старику. Он их внимательно слушал, но через какое-то время сделал жест: «Нет!» Гости ушли. Лыжники благополучно провели ночь, позавтракали, поблагодарили старика и вышли наружу. Там стояла группа сельчан и среди них человек в милицейской форме. Он подошел к Колмогорову и попросил предъявить паспорт. Его у Андрея Николаевича не оказалось. Напряжение возрастало. Милиционер попросил документы у Сергея Васильевича. Тот протянул ему свой паспорт. Милиционер долго и внимательно читал документ, потом начал листать его, и вдруг глаза его засветились счастьем, и он бросился обнимать Сергея Васильевича. В паспорте было написано, что Сергей Васильевич вступил в брак с Нуной Ованесовной Юзбашьянц – очевидным образом армянкой, а человек, женатый на армянке не может быть плохим!
Первый инфаркт у Сергея Васильевича случился в 1959 году. Я тогда не был знаком с Сергеем Васильевичем, но знал, что он был заместителем главного редактора журнала «Успехи математических наук». В ту пору в УМН печаталась статья А.Н. и моя по -энтропии. Об инфаркте Сергея Васильевича мне сказала с глубочайшей тоской работница редакции очень милая женщина – Элла Сергеевна Ракова. Хорошие люди всегда очень ценили и любили Сергея Васильевича.
В 1967 году в декабре я был на заседании Ученого совета мехмата, на котором отмечали пятидесятилетие Фомина. Он уже три года был профессором мехмата, и А.Н. Тихонов приветствовал Фомина от имени дружественного факультета и его бывшей кафедры. Тогда я был уже хорошо знаком с С.В.: началась деятельность по организации новой кафедры.
А затем наступил 1968 год, год чешских событий и «письма девяноста девяти». По западному радио, было прочитано, а затем опубликовано письмо в защиту А.С. Есенина-Вольпина. Под этим письмом стояли подписи 99 человек, и среди них подпись Сергея Васильевича Фомина. «Дело Фомина» разбиралось на партийном собрании, которое приняло постановление об исключении его из партии. И все время приходилось бороться за сохранение кафедры Общих проблем управление, возглавить которую должен был Сергей Васильевич. Тяжелые переживания, связанные с этими перипетиями привели ко второму инфаркту и долгому и тяжкому периоду реабилитации. Но потом дело пошло на поправку, и Сергей Васильевич, как казалось, восстановил свои силы.
По окончании 1974/75 учебного года, кажется, в июне, Василий Борисович Демидович собрал на квартире своего отца – Бориса Павловича Демидовича – на Лесной улице, где тогда проживал, нашу кафедру Общих проблем управления. Надо было как-то определиться с судьбой кафедры: не ясно было, как жить дальше, а кроме того, Василий Борисович хотел познакомить нас со своей женой Светланой, на которой недавно женился. К сожалению, я в тот день должен был уезжать в Ригу, где отдыхала моя семья, поэтому я должен был уйти раньше времени с нашего дружеского застолья. Сергей Васильевич собрался уходить вместе со мной. Оказалось, что ему хочется высказаться с глазу на глаз. С.В. сказал, что ему надоело противостоять мехматскому начальству, и он принял решение перейти на полную ставку заведующего лабораторией математических методов в биологии в Институт проблем передачи информации АН СССР. Сергей Васильевич сказал, что подал заявление в деканат о переводе его на полставки, и просил меня проследить за этим. Быть может, для этого придется поговорить с ректором МГУ – Рэмом Викторовичем Хохловым. Сам Сергей Васильевич собирался заграницу (помнится, в Данию), а потом на Дальний Восток (где тогда проводились конференции, на которых участвовал сначала В.М. Алексеев, потом я, и вот должен был ехать Сергей Васильевич).
Выглядел Сергей Васильевич великолепно и строил весьма широкие планы.
Приехав в Москву по каким-то делам, я пошел на прием к ректору. Ректорский кабинет сохранил тот облик, который имел у Петровского, кроме одного: Петровский сидел за абсолютно чистым столом, а стол Хохлова был завален многими кипами бумаг.
Я представился и назвал причину своего визита. Разъяснять подробно не пришлось. Ректор выразительно хмыкнул, поднялся со стула и стал перебирать свои бумажные завалы со словами: « Ваши не дремлют!» Вскоре он достал из какой-то кучи бумагу и протянул её мне. Это был приказ по факультету, подписанный деканом, не о переводе на пол-ставки, а об отчислении с факультета профессора кафедры ОПУ механико-математического факультета Сергея Васильевича Фомина. Рэм Викторович некоторое время смотрел на меня с иронической усмешкой, а потом сказал: « Вы мне надоели». Он поправился: «Ваша кафедра». Он продолжал: «Я занимаюсь одной вашей кафедрой больше, чем некоторыми факультетами» (среди тех факультетов, которыми он занимается меньше, чем нашей кафедрой, Рэм Викторович, помнится, назвал Юридический). Он продолжил: «На этот раз я пойду Вам навстречу и выполню то, о чем Вы меня просите. Но дальше выкручивайтесь сами». Но судьба распорядилась иначе: участия ректора не потребовалось...
После разговора с Хохловым, я снова уехал в Ригу. 18 августа, когда я позвонил в Москву, мне сказали: «Вчера умер Фомин». На похороны я приехать не смог. Как мне передавали, прощаясь с Фоминым, Андрей Николаевич произнес фразу, которую невозможно было услышать ни от кого другого: «Сергей Васильевич слишком легкомысленно относился к своим инфарктам...»
Профессор Московского университета
26 ноября 1917 года по старому стилю (9 декабря по новому) в семействе Василия Емельяновича и Елены Васильевны Фоминых родился пятый ребенок. Назвали его Сергеем.
...Спустя много лет, незадолго до своей смерти, Елена Васильевна написала воспоминания – отдельно каждому из своих детей – об их рождении и раннем детстве. Вот что писала Елена Васильевна.
В 1917 году ей исполнилось 39 лет. У них с Василием Емельяновичем было уже четверо детей – три дочери и сын, самый младший – девятилетний Володя. И она считала, что больше детей у нее быть не могло. И вдруг она снова почувствовала себя матерью.
Шла война, и конца ей не было видно. Свершилась Февральская революция. Наступили трудные времена. Домработница и кухарка стали пропадать на революционных митингах, а потом и вовсе исчезли. Приходилось привыкать ко многому, выстаивать большие очереди в хлебной лавке, убирать, готовить, стирать. Цены повышались, деньги обесценивались, накопления рухнули, будущее представлялось безысходным.
«Какие дети, Леля, ты сошла с ума! Посмотри, что творится кругом. У тебя четверо на руках, о них подумай!» – так говорили ей подруги.
Но никогда, ни одного мгновения она не колебалась – оставлять, не оставлять. Верила – родится мальчик, и будет любить она его особенной, «последней любовью». Но мужу – до поры до времени – решила ничего не говорить.
Летом случилось ужасное несчастье – пожар в лаборатории Василия Емельяновича. Василий Емельянович был по профессии биологом (его узкой специальностью была гистология). Василий Емельянович преподавал в Московском университете, а в своей лаборатории занимался научными изысканиями. В тот год он заканчивал работу над докторской диссертацией. Необходимые эксперименты были уже завершены, и почти написан текст самой диссертационной работы. И вот случился пожар.
Сгорело все дотла. Произошло это ночью, а последним уходил из лаборатории Василий Емельянович. Что послужило причиной пожара, так и осталось невыясненным, но Василий Емельянович чувствовал виноватым себя. Для него это был страшный, непоправимый удар. Он не помнил, как добрался до дому после того, как побывал на пожарище. А дома он лег на диван в гостиной – лицом к стене, и неподвижно, без еды и питья, не откликаясь на призывы жены и детей, пролежал трое суток.
И тогда Елена Васильевна решилась открыться мужу. Она умоляла его взять себя в руки, иначе все они, и еще не рожденное дитя, погибнут.
Известие о будущем ребенке вернуло Василия Емельяновича к жизни. Он поднялся, вышел к детям, приласкал их. Вскоре он снова пошел в свой родной университет. Коллеги помогли восстановить лабораторию, и Василий Емельянович начал заново писать свою диссертацию.
А в ноябре все свершилось, как загадала Елена Васильевна: родился сын, и она отдала ему свое сердце, свою любовь и всю свою нежность.
Когда ребенку исполнилось два месяца, в семье произошло знаменательное событие: Василий Емельянович защитил докторскую диссертацию. Защита прошла успешно. Она давала ему право на получение профессорского звания.
Василий Емельянович вернулся домой окрыленный. Вместе с женой он тут же направился в детскую, на цыпочках подошел к колыбели спящего сына и над его изголовьем шепотом произнес такую речь. «Ну вот, – сказал он, – у твоего отца сегодня торжественный день. Он стал профессором Московского университета. Как знать, может быть, и ты когда-нибудь станешь профессором университета. Я мечтаю об этом».
Как изменились времена! Кто ныне мечтает о научной карьере?
...Как-то (незадолго до «перестройки») нужно мне было с городской окраины добраться до Университета. Я взял такси. Шофер попался взвинченный, нервный. Он беспрестанно матерился, проклиная всех – старух, лезших под колеса, баб за рулем, безмозглых шоферόв, дорожные ухабы... Но путь долгий – разговорились. «Вы в Университете работаете?» «Да». «Доцентом?» «Нет, профессором». «Диссертацию писали?» «Писал». «И сколько ж Вам платят?» «Пятьсот рублей». Мой собеседник презрительно усмехнулся: «А как же Вы живете на эти деньги?» Я счел за благо промолчать, и наступила пауза. Но не надолго – водитель решил сказать о себе: «Я получаю кусок и еще подрабатываю, но разве это деньги?» «Кусок – это сколько?» Он даже повернулся ко мне и с видом полнейшего презрения, смешанного с удивлением, произнес: «Тыща». Я спросил: «А сколько ж Вам надо?» Он отвечал не задумываясь: «У меня потребности скромные – двести в день, больше не надо». «Где же взять такие деньги?» Он хмыкнул: «Если голову иметь, можно и больше». «Где, к примеру?» «Да хоть тут» – он кивнул направо (мы проезжали мимо Введенского кладбища). «Здесь и не такие деньги лежат, – продолжал он, – но я сюда не пойду». «А что так?» «Здесь пить надо по-черному и ишачить... особенно зимой». «А еще?» «С травкой можно поиграть...» «Какой травкой?» (я тогда не ведал о наркотиках). Он сморщился и перешел на «ты»: «Не знаешь, значит, и знать тебе не надо». «А если не выйдет?» «Тогда найму кого-нибудь писать диссертацию и пойду к тебе в университет в профессора», – был ответ.
Таков был престиж профессорского звания тогда, в доперестроечную пору. Примерно таков он и в наши дни. Но вернемся к героям моего рассказа.
Василий Емельянович особо не жаловал новую власть, и эта власть всерьез рассматривала вопрос о том, чтобы выслать его со всеми неугодными философами и учеными из нашей страны. Но за него заступился Дзержинский и предложил повременить со столь крутым решением. Василия Емельяновича сослали в Винницу, где ему надлежало поработать там на благо народа. И одуматься. Несколько лет Фомины жили без главы семейства. Но потом все, как говорится, обошлось: Василий Емельянович вернулся в Московский университет. Он умер своей смертью в кругу семьи.
Младший сын Фоминых – Сергей – в 1934 году поступил в Московской университет на механико-математический факультет. Он был среди лучших студентов своего курса. Увлекся топологией и стал учеником одного из самых крупных топологов своего времени – Павла Сергеевича Александрова. После окончания университета остался в аспирантуре, и к лету 1941 года у него уже была готова диссертация. Когда началась война, С. В. Фомин был призван в армию. Он служил в войсках НКВД в Москве, занимаясь проблемами шифровки и дешифровки секретных данных. Вступил в партию. В 1942 года по служебным делам был командирован в Казань на несколько дней. В Казань в ту пору были эвакуированы многие ученые из Академии Наук СССР. Там начал работать диссертационный ученый совет по математике, и во время своей командировки Сергей Васильевич защитил кандидатскую диссертацию.
После окончания войны Сергей Васильевич демобилизовался и поступил на работу на физический факультет МГУ. Научные интересы его изменились, и Сергей Васильевич стал, под воздействием Андрея Николаевича Колмогорова и Израиля Моисеевича Гельфанда, заниматься теорией динамических систем. В 1951 году С.В. Фомин защитил докторскую диссертацию. А вскоре мечта Василия Емельяновича Фомина сбылась: его сын Сережа стал профессором Московского университета.
Прошло два года. Наступил сентябрь 1953 года. И случилось нечто немыслимое, невообразимое, небывалое – взбунтовался физфак! Забурлил, вышел из повиновения, встал на дыбы самый большой и самый передовой факультет Московского государственного университета. В это невозможно было поверить.
На очередной Отчетно-перевыборной конференции комсомольской организации физфака вдруг стали выступать один за другим комсомольцы с крамольными речами, с обвинениями руководства факультета и его партийного комитета в поругании университетских традиций, в изгнании из университета – под предлогом мнимой идейной неблагонадежности – крупнейших физиков того времени – Игоря Евгеньевича Тамма, Михаила Александровича Леонтовича, Льва Давидовича Ландау, в плохой организации учебного процесса и т. д. и т. п. На конференции был выдвинут проект решения, в котором работа бюро ВЛКСМ физфака признавалась неудовлетворительной и предлагалось создать комиссию по подготовке письма в Центральный комитет партии.
За год до того все это было абсолютно немыслимым – малейшие признаки даже не бунтарства, а простого непослушания, жестоко подавлялись. Вот что случилось однажды в моей школе.
На школьный вечер в преддверии нового 1951 года были приглашены девочки из соседней школы (школьное образование в ту пору было раздельным). На вечере предполагались танцы. В выпускном классе учились мальчики, родители которых бывали заграницей. Дома у них были пластинки с танго и фокстротами – с музыкой, объявленной в ту пору буржуазной и тлетворной. Следить за проведением вечера должен был наш военрук. Услышав тлетворные звуки, он поднялся к школьному радиоузлу и по-военному приказал прекратить безобразие. Но ребята обступили его, и не дали войти в радиоузел. Тогда он спустился в кладовку, достал кусачки и перерезал провода электросети. Свет погас, ребята и девочки в раздевалке искали свои пальто на ощупь. Мальчики долго стояли у порога школы и договорились на следующий день бойкотировать уроки.
Наутро перед школой состоялся митинг. Один из двух классов принял решение не идти в школу в тот день, из другого некоторые мальчики все же в школу пошли. Я учился тогда в девятом классе, в те дни был болен. Вот что мне рассказали мои друзья. К нашему классу вышла наша классная руководительница Лидия Кондратьевна. Мы очень любили ее. Сквозь слезы, не скрывая своего ужаса перед предстоящей расправой с нашим классом и ею самой, она обращалась к каждому из школьников нашего класса индивидуально: «Паша, милый, родной! Ради меня, только ради меня, зайди в школу». И Пашка – рыцарь и романтик, обожавший нашу учительницу, переступил порог школы. Дальше было: «Костя! Заклинаю тебя, не губи себя, подумай о папе и маме, иди на урок». И Костя, склонив голову, сгорая от стыда, тоже вошел. И еще нескольких ребят Лидии Кондратьевне удалось уговорить. Уроки в нашем классе состоялись, и мы, вместе с нашей учительницей, были спасены. А «подстрекатели забастовки» были растоптаны, размазаны, раздавлены и многие из них так и сгинули, не оправившись. Но это один класс в «отдельно взятой» школе, а здесь – целый факультет главного университета страны.
О дальнейшем я пишу со слов Сергея Васильевича Фомина.
В ноябре на парткоме МГУ обсуждался вопрос «О состоянии и мерах идейно-воспитательной работы на физическом факультете МГУ « там предлагалось действовать весьма круто, чтобы вырвать заразу с корнем. Чтобы провести это в жизнь, надо было заручиться единодушной поддержкой партийного коллектива. Созвали партактив, но, вместо ожидавшегося единодушия, случилось непредвиденное: несколько членов партии выступили с поддержкой студентов. Среди них был профессор Московского университета Сергей Васильевич Фомин.
В ЦК партии были направлены письма руководителей физфака. Они писали, что «в настоящее время перспективы развития физики в нашей стране находятся в большой опасности. Это связано с тем, что в результате прошедших выборов в АН СССР на ряд вакансий были избраны лица недостойные по своим деловым и политическим качествам, но зато угодные монополистической группе физиков». В другом письме некая часть «монополистической группы физиков» была названа поименно: к ней были отнесены Л.И. Мандельштам, А.Ф. Иоффе, Г.С. Ландсберг, И.Е. Тамм и Л.Д. Ландау (а среди лиц избранных в академики АН СССР были Л.А. Арцимович, Н.Н. Боголюбов, И.К. Кикоин, А.Д. Сахаров и Ю.Б. Харитон).
Письма противников «монополистической группы» дошли по адресу, но «там, наверху», руководителей факультета не поддержали: что-то начало меняться.
В истории нашей страны 1953 год ознаменован двумя крупными историческими событиями, впрочем, разного масштаба. Пятое марта 1953 года, смерть одного из самых кровавых тиранов в истории человечества, находится в ряду тех «минут роковых», что круто меняли ход нашей истории. Таких, как битва при Калке (31 мая 1223 года), с которой началось татаро-монгольское иго, куликовская битва (8 сентября 1380 года), положившая начало освобождению от этого ига, начало правления Петра I (1689 г.), его смерть (28 января 1725 г), бородинская битва (7 сентября 1812 года), положившая начало изгнанию Наполеона, 7 ноября 1917 года, смерть Ленина (21 января 1924 года), 22 июня 1941 года и 9 мая 1945 года – начало и конец Великой Отечественной войны.
Второе событие большого (но не столь, разумеется, грандиозного) масштаба свершилось 12 августа 1953 года, когда произошло первое успешное испытание «нашей» водородной бомбы. По этому поводу Игорь Васильевич Курчатов произнес свою историческую фразу: «Я поздравляю всех присутствующих. Особенно я хочу поздравить и от имени правительства выразить благодарность Андрею Дмитриевичу Сахарову за его патриотический подвиг». Среди тех, кто вместе с А. Д. Сахаровым создавали атомную, а затем водородную бомбы были Л. Д. Ландау, М. А. Леонтович, И. Е. Тамм и другие физики, изгнанные из стен Московского университета по идеологическим причинам. Оба события сделали возможным то, что произошло.
По-видимому, какие-то «верхние люди» проконсультировались с И. В. Курчатовым и другими секретными физиками, а потому руководству физфака посоветовали спустить, по возможности, дело на тормозах. Для помощи в этом деле в Отделе ЦК выделили инструктора для беседы с активом факультета, чтобы он помог умерить разбушевавшиеся страсти.
Инструктором оказался сравнительно молодой, живой, неглупый человек, не похожий на тех, с кем Сергею Васильевичу приходилось иметь дело раньше. Молодой человек старался взять не окриком, а убеждением. И почти преуспел в этом.
«Дорогие товарищи, – говорил он, – критика студентов во многом справедлива. У вас, да и вообще в нашей жизни, много недостатков. Но не забывайте: мы идем непроторенной дорогой. Мы строим новое общество. Разумеется, возможны ошибки, и не все идет так гладко, как хотелось бы. Но нельзя же забывать, чего мы достигли за тридцать шесть лет со времени свершения нашей великой Революции. Разве не видно каждому, как преобразилась наша жизнь?»
Аудитория слушала с напряженным вниманием, и все настраивались на неизбежное, хоть, возможно, и достаточно мягкое наказание виновных. И докладчик почувствовал, что аудитория склоняется в нужную сторону. Как опытный оратор он решил закончить свою речь на какой-то высокой ноте, способной поставить все на свои места.
...Когда приходится выступать перед незнакомой аудиторией, то нередко случается, что докладчик более всего следит глазами за каким-то одним слушателем, и в итоге он начинает как бы вести именно с ним личную доверительную беседу. А здесь на первом ряду прямо перед лектором сидел красивый светловолосый молодой человек в элегантном сером пиджаке с белой рубашкой апаш. Он внимательно слушал лектора и, казалось, одобрял то, что он слышал. И именно этого своего слушателя избрал лектор для нанесения последнего удара.
Желая доказать на конкретном примере, как много дала Советская власть трудящимся, лектор спросил молодого человека: «Ну, вот, к примеру, Вы. Кем Вы здесь работаете?» Молодой человек ответил, медленно выговаривая каждое слово: «Профессором Московского университета». Это было неслыханной удачей: можно было думать, что доцентом, ассистентом, аспирантом – так молодо он выглядел, а здесь спрашиваемый находился в высшей точке профессиональной карьеры! «А кем работал Ваш отец?» Ну что можно было ожидать от профессии отца? Скорее всего крестьянин, или пролетарий, или просто мещанин... Но тем же спокойным медленным тоном, с точно той же интонацией молодой человек (а это был не кто иной, как Сергей Васильевич Фомин) произнес: «Профессором Московского университета».
И тогда прорвалась плотина напряжения и страха и аудитория взревела, загоготала, заржала неистово, оголтело и безудержно. Все вдруг почувствовали какое-то освобождение, а бедный оратор стоял в полной растерянности перед этой захваченной вдруг нахлынувшей волной смеха аудиторией, постепенно осознавая, что все его усилия пошли прахом.
Вот чем все это закончилось. По поручению ЦК КПСС была создана комиссия под председательством министра Среднего машиностроения СССР В.А. Малышева (тоже знаковая фигура), в которую, помимо сотрудников аппарата ЦК, вошли академики И.В. Курчатов, А.Н. Несмеянов, ректор МГУ И.Г. Петровский и первый зам. министра культуры С. В. Кафтанов. В соответствии с постановлением Секретариата ЦК произошла замена декана, наиболее одиозные профессора физфака были уволены из МГУ. Л.Д. Ландау, М.А. Леонтович, И.Е. Тамм и некоторые другие выдающиеся физики стали преподавать в Московском университете. Во всем этом чувствовалось знамение времени, времени надежд, времени нашей юности.
А среди песчинок, которые сделали возможным перевесить чашу весов, было присутствие на партактиве физического факультета МГУ Сергея Васильевича Фомина – профессора Московского университета и сына профессора Московского университета.
Владимир Тихомиров
Приложение 1
Автор: Евгений Бунимович
Мой учитель Сергей Васильевич Фомин
К третьему курсу мехмата я уже точно понимал, что ученым не буду, что «чистая наука» не мое.
...Надо сказать, что в университет я поступил в достаточно юном возрасте, неполных шестнадцати лет. Когда сдавал документы, еще паспорта не было. Сказалась инерция: «константиновские» маткружки – дипломы олимпиад – вторая физматшкола – мехмат. Сказалась и семейная традиция: папа с мамой познакомились на мехмате, ещё на Моховой, да и брат старший тогда только что закончил всё тот же мехмат.
Что творилось в голове юного шалопая, можно частично восстановить по моим ответам в интервью, опубликованном тогда в «Московском комсомольце». Там я объяснял, что «я не математик, математик – это мой брат. Он, когда завтракает или едет в автобусе, решает какую-то задачу. А я смотрю в окно».
Тем не менее, студенту мехмата надо было определяться с кафедрой, с научным руководителем. Сергей Васильевич Фомин был одним из самых уважаемых преподавателей факультета, о нем шла молва не только как о блестящем ученом и педагоге, но и как о человеке редчайшей порядочности и мужества. Мое обращение к нему понять можно, но зачем он взял такого шалопая? Наверное, тут свою роль сыграло моё имя. Точнее – фамилия. С.В. Фомин был ровесником отца, Абрама Исааковича Бунимовича, они вместе учились, а затем и работали на мехмате. Может быть, сказалось и то, что именно в те годы открывалась мемориальная доска, посвященная мехматянам, погибшим на войне. Это были ровесники и сокурсники и отца, и мамы, и С. В. Фомина. Я был наслышан о них с детства, и потому работа по сбору материалов для мемориальной доски не была для меня формальностью. Я тогда уже активно писал стихи, был старостой литературной студии МГУ, начал печататься в «Новом мире», в том же МК, был одним из организаторов популярного в студенческой среде интернационального студенческого ансамбля, куда входили студенты и аспиранты из Франции, Англии, Латинской Америки, Африки... А вот на лекциях и семинарах был гостем нечастым, хотя хорошая база математической школы и математической семьи позволяла худо-бедно продолжать учебу, сдавать зачеты и экзамены. Но тут, пойдя в ученики к Фомину скорее из соображений нравственно-этических, чем научных, я совсем не сразу осознал, на что себя обрёк. Быть дураком рядом с ним было как-то совсем неловко, пришлось кое-что подучить, разобраться. Да и тему мне Сергей Васильевич предложил интересную: «математическая модель памяти», подключив к этому проекту еще и студента биофака, и еще двух научных руководителей, с которыми я в основном и работал.
Завидую мемуаристам, с которыми с первой встречи, буквально на ходу великие люди делятся самым важным, самым сокровенным. Ничего подобного в моем общении с С.В. Фоминым не было. Мы пересекались с Сергеем Васильевичем на семинарах, на кафедре, у лифта, в коридоре. С ироничной доброжелательностью он спрашивал меня о том, что пишу, что читаю. Хрестоматийной в среде представителей точных наук стала реплика Давида Гильберта, который на вопрос о судьбе одного из своих учеников ответил: «Он стал поэтом. Для математика у него не хватило воображения». Нечто подобное ощущалось и в нашем общении.
И не осмелился бы я на особые воспоминания о таком человеке, если бы не одна история: на пятом курсе меня стали выгонять из комсомола. И не за карты или пьянку, что было бы ещё куда ни шло. За политику. Идеологические неприятности были и до того, но тут всё стало сразу куда серьезней. И чёрт бы с ним, с этим комсомолом, но по тем временам это означало автоматическое отчисление из МГУ, отправка в армию с диссидентским досье. Ну и так далее. Нет, никаким диссидентом в реальном смысле этого слова я, конечно, не был, и не собираюсь героизировать прошлое. Но дело могло кончиться весьма для меня неважно. Все это не могло не быть сообщено научному руководителю неблагонадежного студента. Сергей Васильевич вызвал меня. Выслушал. Не ругал. Не хвалил. Задумался. Спросил: «Как с дипломом?»
До выпуска было еще полгода, целый семестр, тут ещё все эти напасти, с дипломом было почти никак. О чем я честно и сообщил Фомину. Терять было уже нечего. Он сказал: «Дело, судя по всему, серьёзное, через неделю представляете диплом». Это только потом я понял, что значили его слова. Защита диплома означала формальное окончание Университета. После этого выгнать меня уже не могли. В установленный С. В. Фоминым жесткий срок на дверях кафедры появилась бумажка, информирующая о защите диплома студентом. Сергей Васильевич собрал внушительный кворум профессуры, которые рассеяно слушали блеющего у доски пятикурсника. Хотя работа (надеюсь) была нестыдной, лет десять спустя один мой бывший однокурсник даже сказал, что на неё ссылались на конференции по матмоделям памяти. Но это так, к слову. Главное – вот так я защитил диплом. Вскоре об этом узнали соответствующие органы. Сначала не поверили, а потом как-то потеряли ко мне всякий интерес. Мама перестала плакать по ночам.
И вот я закончил мехмат МГУ. Московское лето, всё позади, с сентября собирался начать работу в школе, учить детей. И вот в августе пришла страшная весть: на Дальнем Востоке, во время научной конференции умер Фомин. Я не мог поверить. Пришел на прощание, которое, как известно, состоялось не в МГУ, а в академическом институте, куда он перешёл работать. Помню потерянные лица коллег С. В. Фомина, его друзей, учеников. Помню и официальные лица советских чиновников от науки, пришедших по необходимости и едва ли способных ощущать стыд или вину. Помню мужественный голос дочери Сергея Васильевича. Стоял у стенки. Не стеснялся слёз. Понимал, что так уж обернулось, и теперь я один из последних учеников С. В. Фомина. А, может, и последний его ученик. Понимал, что в математике кому-то другому выпадет продолжить его мысли и труды. А вот в остальном – не посрамлю. И никогда его не забуду. Сегодня, больше трех десятилетий спустя, не мне судить, как получилось с первым. Но не забыл и уже никогда не забуду – это точно.
Приложение 2
Автор: Василий Демидович
Вспоминая Сергея Васильевича Фомина
О Сергее Васильевиче Фомине я всегда вспоминаю с глубоким тёплым чувством. Но сначала о предыстории нашего знакомства.
Так случилось, что за два года – в 1966–1967 годы – мне пришлось пережить смерть трёх близких мне людей: бабушки, дедушки Серёжи (брата моего родного деда, умершего ещё в 1945 году) и мамы. В 1966-ом году я стал аспирантом кафедры вычислительной математики Мехмата МГУ. И после всех этих свалившихся несчастий мы с отцом и неженатым моим братом Андреем остались одни в квартире на Лесной улице. Потому, во многом чтобы отвлечься от горьких воспоминаний, вместо того чтобы сосредоточиться на завершении своей кандидатской диссертации, я «ударился» в общественную работу – комсомольскую деятельность. И весной 1968 года, на третьем году обучения в аспирантуре, я был избран уже секретарём Комитета ВЛКСМ Мехмата МГУ «по идеологии».
В конце декабря 1968 года срок обучения в аспирантуре у меня истёк, и аспирантская стипендия мне уже не полагалась. Поэтому, будучи факультетским комсомольским секретарём, с подачи тогдашних секретаря партбюро Мехмата МГУ Николая Петровича Жидкова и первого секретаря Комитета ВЛКСМ Мехмата МГУ Игоря Султанова, я был зачислен на полставки на должность младшего научного сотрудника ВЦ МГУ и на полставки инструктора Ленинского РК ВЛКСМ, но временно, до проведения очередной комсомольской отчётно-перевыборной конференции, то есть до весны 1969 года. Однако перед этой конференцией меня уговорили ещё год поработать на факультетской комсомольской работе. Так я стал первым секретарём Комитета ВЛКСМ Мехмата МГУ, находясь, по-прежнему, на полставке «мэ-нэ-эса ВЦ МГУ» и на райкомовской «инструкторской полставке». Тогда же я стал кандидатом в члены КПСС.
Последующая отчётно-перевыборная комсомольская конференция должна была состояться весной 1970 года. Однако она была перенесена (я уже не помню точно по какой причине – кажется, в связи с обилием всевозможных мероприятий в ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина) на осень того же года. И в сентябре 1970 года у меня встал вопрос о своём дальнейшем трудоустройстве.
А надо сказать, что у меня было уже несколько публикаций, да и некоторый опыт педагогической деятельности: я, ещё будучи аспирантом, вёл семинарские занятия на Химфаке МГУ на условиях почасовой оплаты по кафедре математического анализа. И тут заведующий кафедрой математического анализа Николай Владимирович Ефимов попросил меня подготовить справку о моей научной деятельности с перечнем публикаций (и кратким резюме по каждой из них), а также о моей педагогической нагрузке на Химфаке МГУ, добавив, что он предложит мою кандидатуру для зачисления ассистентом на свою кафедру. Вскоре Виктор Антонович Садовничий, ставший в 1970 году секретарём партбюро Мехмата МГУ на смену Николая Петровича Жидкова, сообщил мне, что вопрос о моём зачислении на факультет решён положительно, но только не на кафедру математического анализа (где работал и мой отец), а на кафедру общих проблем управления. Я, конечно же, согласился на такой вариант.
Всё складывалось для меня, вроде бы, удачно. И в октябре 1970 года, за несколько недель до намеченной на середину ноября перевыборной комсомольской конференции, к Сергею Васильевичу Фомину, осуществлявшего тогда реальное руководство кафедрой общих проблем управления, поступило на подпись подготовленное представление о зачислении меня на должность ассистента кафедры ОПУ.
Вот тогда-то и состоялось моё знакомство с Сергеем Васильевичем. И прежде чем поставить свою подпись на «Представлении» он предложил мне побеседовать, немного прогулявшись (а был тёплый октябрьский день) около университета.
Прогулка наша затянулась часа на два. Конечно же, прежде всего он расспросил меня о теме моей предполагаемой кандидатской диссертации (по задумке связанной с приближённым вычислением ляпуновских характеристических показателей обыкновенных дифференциальных уравнений). Но это заняло минут десять: он сразу всё понял, дал пару советов, каким классом дифференциальных систем стоит ограничиться (поскольку «в общем случае вам вряд ли удастся всё решить») и, вообще, следует быстрее разделаться с написанием диссертации. А дальше пошёл общий разговор: какие книги я предпочитаю читать, бываю ли я в театрах и т.п. Интересовался он и на какие математические семинары я ходил, всё ли на них мне было интересно. Одобрил, что я люблю изучать иностранные языки («очень пригодится при поездках на конференции»), а также, что я интересуюсь историей («хотя у нас трудно докапываться до правдивых первоисточников»).
Видимо, я произвёл на Сергея Васильевича благоприятное впечатление. Он сказал, что подпишет «Представление», но что мне постепенно надо втягиваться и в непосредственную тематику кафедры ОПУ. Кроме того, он предложил мне стать Учёным секретарём кафедры на смену Герману Юрьевичу Данкову, «который не прочь покинуть этот пост». Так с 1 -го ноября 1970 года я стал сотрудником кафедры ОПУ.
Но, как я уже говорил, в середине ноября (если мне не изменяет память, 17 ноября) состоялась мехматская отчётно-перевыборная комсомольская конференция. А у меня к концу моего секретарства серьёзно осложнились отношения с влиятельными членами факультетского партийного бюро – основное их обвинение, вкратце, заключалось в том, что я во многих вопросах «своевольничал, отклоняясь от линии партбюро». И когда на конференции я, опять же, проявил «вредный либерализм»:, в результате которого намеченная партбюро кандидатура следующего комсомольского секретаря Мехмата МГУ Юры Соколова чуть ли не была забаллотирована вообще в состав факультетского Комитета ВЛКСМ, то меня было решено наказать. Поскольку мой кандидатский стаж как раз закончился, то меня вызвали на партбюро Мехмата МГУ и, после обсуждения моей комсомольской деятельности, было принято решение на предстоящем факультетском партийном собрании не рекомендовать принимать меня в члены КПСС.
В конце ноября 1970 года это факультетское партийное собрание состоялось. И на этом собрании, длившемся около двух часов, по моей кандидатуре произошёл своего рода раскол мнений: конечно же, были выступления, безоговорочно поддержавшие решение партбюро, но были и выступления, считавшие, что хотя у меня и имелись ошибки в моей комсомольской деятельности, но в целом меня можно рекомендовать для вступления в члены КПСС. Я не буду называть тех, кто выступал против меня (тем более что с большинством из них у меня потом наладились отношения), но я всегда с благодарностью вспоминаю тех, кто оказал мне тогда поддержку.
Так вот, среди выступавших за меня на том злополучном собрании мне хочется особо выделить Ивана Терентьевича Борисёнка, Бориса Владимировича Шабата, Льва Абрамовича Тумаркина, Валентина Анатольевича Скворцова, Владимира Михайловича Гендугова, Игоря Адхемовича Султанова. И, конечно же, Сергея Васильевича Фомина. Причём если и Иван Терентьевич, и Борис Владимирович, и Лев Абрамович, и Валентин Анатольевич, и Владимир Михайлович, и Игорь Адхемович знали меня (в том числе по моей комсомольской работе) уже несколько лет, то моему знакомству с Сергеем Васильевичем было лишь около месяца! А вот, например, мой научный руководитель Алексей Денисович Горбунов, знавший меня с 3-го курса и за год до этого собрания давший мне замечательную партийную рекомендацию для вступления в кандидаты партии (и сказавший тогда: «Почту за честь, что факультетский комсомольский вожак обратился ко мне за такой рекомендацией»), при моём обращении повторить (пусть в более скромных выражениях) мне рекомендацию для вступлении в члены КПСС, ответил так: «Я солдат партии, и решение партбюро для меня закон. Раз им принято решение не рекомендовать вас в члены КПСС, то и я вам своей рекомендации дать не могу». В отличие от этого я всегда буду помнить, что другой мой «рекомендатель» – Николай Петрович Жидков – сразу же после решения партбюро хотя бы предпринял попытку всё сгладить (правда, оказавшуюся безуспешной), а Вузком МГУ свою рекомендацию мне просто подтвердил.
Завершая воспоминания о моей «партийной эпопее», добавлю, что хотя на том собрании я получил (при открытом голосовании !) примерно 60 процентов в свою, условно говоря, поддержку (а, вернее, за продление моего кандидатского стажа ещё на год), но, поразмыслив (и посоветовавшись с опытными членами партии, в частности, с хорошо ко мне относившимися Андреем Борисовичем Шидловским и Иваном Васильевичем Матвеевым), я написал своё заявление в партком МГУ «о преждевременности своего вступлении в члены КПСС». Сергей Васильевич не слишком одобрил этот мой шаг (сказав, что надо было бы «бороться до конца», а рекомендации можно получить и от других, «более независимых, коммунистов»). Но я был непреклонен. В общем, коммунистом я так и не стал, но благодарность к поддержавшим меня в трудную минуту членам КПСС, как и к комсомолу, я сохранил на всю жизнь. Впрочем, все это дела сорокалетней давности...
Работая на кафедре, я практически ежедневно виделся с Сергеем Васильевичем. Относился он ко мне всегда очень дружественно. Но после защиты мной кандидатской диссертации (происходило это в Минске, где тогда находилась редакция всесоюзного журнала «Дифференциальные уравнения», в котором были опубликованы основные результаты по диссертации, и куда меня лично пригласил защищаться директор Института математики АН БССР Николай Павлович Еругин) он поручил мне чтение сразу двух курсов лекций по вычислительной математике и ведение по ним семинарских занятий: одного (семестрового) на мехматском ФПК и второго (трехсеместрового) на факультетском инженерном потоке.
Обуславливалось это, конечно же, тем обстоятельством, что как раз весной 1970-го года в МГУ был образован факультет ВМиК, и на кафедру ОПУ свалилась необходимость обеспечивать на Мехмате не только преподавание дисциплин, связанных с основной кафедральной направленностью, но ещё и курсов по методам вычислений и программированию. Безусловную помощь в этом нам оказывала созданная в 1969 году при кафедре ОПУ Лаборатория по проблемам управления, но всё равно «перегруз» педагогической нагрузки был очень значительным. Усилиями Сергея Васильевича, при поддержке Ивана Георгиевича Петровского, для чтения лекций по методам вычислений на кафедру ОПУ были приглашены из Института прикладной математики АН СССР (на условиях совместительства) такие замечательные специалисты как Константин Иванович Бабенко, Олег Вячеславович Локуциевский, Владимир Федотович Дьяченко, а для чтения лекций по программированию (из того же Института) – Всеволод Серафимович Штаркман и (из Института проблем передачи информации АН СССР) Михаил Моисеевич Бонгард. Преподавателей же для ведения семинарских занятий по программированию и вычислительному практикуму катастрофически не хватало. Поэтому основная тяжесть по ведению указанных занятий (особенно по программированию) легла на плечи неутомимых Анатолия Георгиевича Кушниренко и Владимира Борисовича Бетелина (с «выросшими» у них учениками). «Под ружьё» были поставлены также практически все сотрудники кафедры ОПУ и её Лаборатории (и даже с других кафедр – помнится, что занятия по программированию вели, например, сотрудники кафедры математического анализа Юрий Николаевич Сударев и Александр Иванович Камзолов).
Я вспоминаю, как Сергей Васильевич по этому поводу попросил меня в 1972 году составить список возможных «дополнительных сотрудников для работы на кафедре ОПУ хотя бы на условиях почасовой оплаты», а потом предложил мне вместе с ним пойти прямо к Ивану Георгиевичу Петровскому (сказав: «Вы же теперь Учёный секретарь кафедры и Вам надо обязательно с ним познакомиться») для издания соответствующего приказа «сразу по МГУ». Но в 1973 году Ивана Георгиевича не стало, и все «зачисленные из списка почасовики» с факультета быстро «исчезли». Тем не менее, в те годы у нас стали преподавать программирование и методы вычислений, в частности, Георгий Максимович Адельсон-Вельский, Юрий Матвеевич Баяковский и Юлиан Борисович Радвогин. Тогда же из ВЦ АН СССР был приглашён на нашу кафедру читать спецкурс и вести спецсеминар по математической биологии Юрий Михайлович Свирежев.
Лишь с возвращением в 1981 году Николая Сергеевича Бахвалова с ВМиК на Мехмат в качестве заведующего кафедрой вычислительной математики, а вслед за тем и наполнением этой кафедры собственными научными кадрами, преподавание программирования и дисциплин вычислительного толка стало осуществляться кафедрой вычислительной математики. А существовавшая при кафедре ОПУ Лаборатория, преобразованная в Лабораторию вычислительных методов, перешла «под крыло» бахваловской кафедры.
После скоропостижной смерти Ивана Георгиевича Петровского ректором МГУ стал физик Рем Викторович Хохлов. Сергей Васильевич с гордостью говорил, что «он у меня учился» (видимо, слушал лекции Фомина по математике, когда Сергей Васильевич работал ещё на Физфаке МГУ). Он и к нему меня, как-то, сводил, поскольку «это может пригодиться нашей кафедре». Однако так быстро (как при Иване Георгиевиче) решать вопросы «в пользу кафедры ОПУ» с Рэмом Викторовичем у него уже не получалось. И тогда Сергей Васильевич, отдававший все свои силы и свою душу кафедре ОПУ, перешёл на основную работу с Мехмата МГУ в Институт проблем передачи информации АН СССР, оставшись на нашей кафедре лишь по совместительству. А через год его не стало.
Похоронен Сергей Васильевич на Армянском кладбище в Москве, что напротив Ваганьковского кладбища: его женой была армянка Нуна Ованесовна Юзбашьянц. И когда я бываю на Ваганьковском кладбище, где похоронены моя бабушка, мои оба дедушки, моя мама, два моих дяди – братья мамы и мой уже умерший брат Андрей, то я стараюсь зайти и на Армянское кладбище, чтобы поклониться могиле Сергея Васильевича...
