Рассказы
Заноза
Приезжая в деревню летом, Константин Мальцев обязательно ходил с утра купаться. Так получилось и в этот день. Поплавав в прохладной, тихой реке, Константин вместе с Николаем, другом детства, у которого он всегда останавливался, приезжая на родину, поднимался на взгорок, к большой дороге.
Теплое солнце начала августа, прогрев воздух над полем, висело над дальней опушкой, внося в душу какую-то умиротворяющую радость. Не доходя до шоссе, друзья свернули и пошли прямо по стерне, направляясь к деревне.
В эту минуту из-за перелеска вынырнул серый УАЗик-«буханка» с черной полосой на боку и, спустившись на грунтовку, медленно поплыл к кладбищу.
— Кого это? — поинтересовался Константин.
— А Зоя Голубева в пятницу умерла, — ответил Николай.
— Зоя? Из Базеева, что ли?
— Из Базеева. Я этой зимой дрова у нее пилил. Быстро ее болезнь скрутила. За месяц.
— Лет шестьдесят, наверно, было?
— Шестьдесят два. Не возраст, чтобы помирать.
Мальцев задумчиво смотрел в сторону кладбища.
— Ровесница наша… Замуж так и не выходила?
— Нет. С матерью жила, потом одна. Никого не нашлось. Хотя красивая была баба. На редкость. Но был у нее один изъян… А на деревне с ним тяжело жить.
Мальцев покивал. Он знал про этот изъян. И Зою помнил хорошо.
Двадцатилетним студентом Костя Мальцев заехал на ноябрьские праздники домой, в Селеньево. И через день вместе с двоюродной сестрой Катей оказался в соседнем Базееве, где провожали в армию Катиного одноклассника.
Проводы шли полным ходом. Деревенская изба, лавки вокруг столов с немудреной закуской, обилие браги и самогона. Много народу — в основном молодежь.
Застенчивый и почти непьющий студент Костя («Надо же, — усмехнулся Мальцев. — И застенчивый я тогда был, и не пил…») после первого граненого «лафетника» сильно охмелел. Сидел за столом, оглядывал шумное застолье, пытаясь найти знакомых. И тут столкнулся взглядом с девушкой, стоявшей совсем рядом, через стол. Темно-вишневые глаза, черные косы — одна на груди, другая за спиной. Мальцев как-то сразу выделил ее из всех гулявших на проводах девчат. «Не по-деревенски роскошная», — так он оценил ее про себя.
Разговаривая с соседом, Костя все чаще смотрел на противоположный край стола. Девушка отвечала на его взгляды. Студент чувствовал, что черноволосая незнакомка ему нравится всё больше и больше.
Вскоре начались пляски под гармошку, за столом опустело. Девушка вдруг кивнула Косте головой, приглашая выйти на улицу. И сама стала выбираться из-за стола.
Обогнув с разных сторон толпу пляшущих, они оказались в прохладных сенях, где тускло светила лампочка. Девушка встала совсем близко к Косте. Ласковые большие глаза, чуть вздернутый нос, сочные губы. Невысокого роста.
— Меня зовут Зоя, — сказала она, положив свою прохладную узкую ладонь на его руку.
— Костя… — пробормотал он.
В этот момент какой-то пьяный парень вывалился из избы и, оттолкнув Костю, выкатился на крыльцо. И студент увидел девушку со стороны.
Что-то хрупкое, совсем недавно родившееся в его сердце, полетело вниз и разбилось вдребезги. Широкое коричневое платье с пояском по талии не могло скрыть, что Зоя стоит не прямо, а странно изогнув тело. В полутьме сеней он не сразу заметил эту ее кособокость. Но когда девушка сделала шаг вперед, ее тело повалилось на короткую ногу и уродливо искривилось.
Она еще что-то говорила, но он уже не слушал, только глупо улыбался. Ее прохладная ладонь с длинными тонкими пальцами стала почему-то неприятна ему, и он высвободил руку.
— Холодно здесь… — наконец, выдавил из себя Костя. И, повернувшись к девушке спиной, открыл дверь в избу. Сел на свое место, налил в рюмку самогона, выпил. Потом еще. И уже больше ни разу не посмотрел на другой конец стола.
Ничего особенного в том незначительном случае, казалось бы, не было, но Мальцев отчего-то помнил Зою Голубеву всю свою жизнь. Позднее он узнал, что незамужняя Антонида Голубева, пригуляв Зою, рожала ее тайком в сарае, и во время родов ребенок повредил позвоночник. Сначала Зоя воспитывалась в интернате для инвалидов, а потом мать забрала ее в деревню.
Когда в память Константина вползал тот давний эпизод в сенях деревенской избы, он остро чувствовал глубокую боль, непонятным образом саднящую сердце. В чем он был виноват, он не знал. Но глубоко переживал ее, эту вину.
Ощущение, оставшееся в его душе от той минуты, когда Зоя гладила его горячую руку в полумраке прохладных сеней, занозой сидело в глубинах его памяти. И когда прошлое поднималось оттуда, он понимал: что-то не так он тогда сделал, что-то нехорошее, чуть ли не подлое…
В этот день Мальцев, по обыкновению, побывал на деревенском кладбище. Навестил всех усопших родственников, потом долго стоял у свежей могилы. Опустив голову, о чем-то сосредоточенно и неотступно думал.
Марфа рассказывает
Марфа Варганова, моя тетка, уже второй год живет одна. Овдовела она неожиданно, и до сих пор никак внутренне не может смириться с тем, что осталась одинокой в добротном пятистенке.
Горе свалилось на нее в середине сентября. Муж Федор с утра пошел в магазин за хлебом, а к полудню мертвого старика уже привез на телеге больничный конюх. Как потом рассказывали, заглянул дядя Федор в магазин и начал, по обыкновению, с шуток: «По запаху целебному нашел я место хлебное!.. Наше вам с кисточкой!» Подал руку знакомому мужику — и вдруг замолчал, изменился в лице и повалился набок, даже подхватить не успели. Врач со «скорой» констатировал смерть от сердечного приступа.
Тяжело было Марфе, особенно в первое время. Бродила по дому, делала что-то механически, и вдруг бросала работу, садилась на диван и сидела безмолвно, уставившись в одну точку. Или уходила на кухню и плакала там, прижавшись головой к печке.
— Ну хоть поболел бы скоко! — повторяла она соседке. — Я бы как-то подготовилась. Знамо дело, старик. А тут — на тебе — одним часом! Господи, зачем он в магазин-то пошел? Хлеба еще на день было! Случись такое дома, я бы сразу таблетку дала. Вон в комоде лежат… Господи, да как же это?!
В последние годы старики жили в полном согласии. Жизнь в их крепком доме (на век делано!) давно была неспешна и размерена. Оба не жаловались на здоровье и с удовольствием занимались домашними делами — он мужицкими, она — бабьими. А таких дел с весны до осени набиралось на каждый божий день.
И вдруг эта привычная и предсказуемая жизнь оборвалась в один миг, улетела в тартарары.
Единственный сын Варгановых давно уже обосновался на Сахалине, где когда-то служил в армии. На похороны отца не приехал. Написал, что болеет и что на пенсию по инвалидности через всю Россию не накатаешься.
В первый же год после смерти дяди Федора вдова продала коз, сократила огород, перестала стряпать. Купит съестное в магазине да вскипятит чай — тем и жила. И вскоре стала сдавать на глазах. Еще недавно была она бойкой старушкой, легкой на подъем, а тут сразу болезни разные обозначились, словно только и ждали удобного момента, чтобы выползти наружу. Стали у Марфы отказывать ноги.
Зимой мне пришлось навещать тетку каждый день. Снегу напуржит, занесет ступеньки крыльца — надо туннель пробивать к дому, дровенику и колодцу, надо принести дров и воды, помочь истопить печи. Вернее, помочь снять верхние вьюшки: старуха уже не могла подняться на стул и убрать заслонки, а поднести спички к бересте и орудовать кочергой у нее еще получалось.
Пока я хожу с дровами и ведрами, тетка ставит чайник на плиту. Закончив основное дело, мы садимся за кухонный стол и пьем чай. Из чела русской печи тянет жаром, становится совсем тепло. В такие минуты Марфа на время оттаивает душой и пускается в воспоминания.
— Мать-то, поди, не говаривала, как мы жили в детстве? — начинает она.
— Когда была жива, я прошлым не интересовался. А когда заинтересовался — ее не стало.
— Зина не шибко баюнья была. Так вот, слушай. Семья наша в старопрежние времена занималась гончарным промыслом. В ограде гончарные круги стояли, всякий инструмент имелся. Глину брали за деревней, в ямах. Наделают тятя с дядей Яковом горшков и кринок разных размеров, потом в печи обожгут, пролачат и — на базар. Подспорье в хозяйстве хорошее. Это еще до войны….
Марфа рассказывает, как возили на базар горшки в соседнее село, как продавали, что на вырученные деньги покупали. Внезапно замолкает, долго смотрит на огонь, бушующий в печи.
— А в войну совсем по-другому стало. Отца забрали на фронт, в начале 42-го похоронку принесли. Мы у мамы на руках трое остались. Твоя мать постарше была, мне восемь, а Коленьке — четыре. Мама хожалкой на ферме работала, Зина ей помогала, а я с братиком водилась. Такой славный паренек был! Белоголовая умница. Устелю ему в ящике, опилышей деревянных наложу, он и играет… Помер Коленька весной. Видно, простыл. Да ведь питание совсем худое было. Лежит в жару и всё: «Няня, дай пить! Няня, дай пить!»
Слезы выступают у нее на глазах. Вытерев капельки влаги кончиком головного платка, старуха возвращается в прошлое.
— А в сентябре того же года мы выгорели. Кто-то из деревенских парней с голоду на наших куриц позарился. Забрался через крышу ночью на сарай. Должно быть, спичку чиркнул, чтобы осветить. Вот и поджег.
Мы уже спали. Сосед, Шурка Зорин, с вечерки возвращался, увидел пламя и давай нам в окно барабанить: «Тетка Дарья, горите ведь!» Спросонья-то ничего не понимаем. Раму вышибли, кой-что в проулок покидали, машину швейную, да мама узлы с бельем успела выпихнуть. Мой школьный портфель так в грязи и затоптали. Ничего из хозяйства не удалось спасти. Скотина сгорела заживо: корова с телкой, две овечки, куры. Корова так ревела, так ревела, в соседней деревне слышно было…
Во всякий мой приход Марфа что-нибудь рассказывает из пережитого. И тени былого сразу словно выглядывают из каждого угла ее большого дома. Всякая вещь в этих комнатах имеет свою историю, хранит тепло рук давно ушедших людей. Из рамок на стене глядят совсем молодые Федор и Марфа — он всегда с чуть заметной улыбкой, она — серьезная и строгая.
— Знаешь, как мы поженились?
Я уже слышал эту историю в прошлый раз, но не перебиваю старуху.
— Тогда я здесь, в поселке, в заготоконторе работала. Ютились мы с мамой в небольшом домишке на улице Кирова. А Федя после армии еще в деревне с родителями жил. Мы с ним уже полгода малинились. Приехал он на октябрьскую, погуляли по поселку, он и говорит: «Давай распишемся!» — Я ему: «Как так, разом? И маму не предупредили. Да и праздник сегодня, ЗАГС не работает». — А он: «Давай в Соболево махнем. Это всего пять километров. Там секретарь сельсовета — мой родственник. Все сделает, как надо». Ну, нашел машину…У него много знакомых шоферов было, сам ведь был механизатор. И через два часа мы маме объявили: поженились! Феденька у меня разовый мужик был. Все у него как-то разом получалось. Задумает — сделает… Вот и помер разом.
Осушив слезы, тетка продолжает:
— Он младше меня на пять годков. И я оттого шибко счастливая была: ведь чудо — после войны девка-переседок за молодого парня вышла. Мужиков-то тогда было — раз-два и обчелся. И молоденькие не все себе пару находили. А мне удалось непьющего да рукастого завлечь. Завидовали. А где зависть — там добра не жди…
Она делает паузу, отпивает из кружки.
— На какой-то праздник в компании Федя выпил лишнего. Ну, и увела его к себе одна наша гулящая вдовица. Вся такая расфуфыренная, и тут у нее добро и тут… ой-ой!
Марфа показывает, где у случайной соперницы было «добро».
— А я тогда брюхатая ходила, дома сидела. Заявился мой Федя под утро, глаз не поднимает. Я вся извелась, ночью его ждамши. Поняла, что к чему. А на следующий день и подруга подтвердила, с кем мой Феденька ночь проваландался. Поселок наш — что большая деревня: все на виду. Вот тогда моя гордыня и взыграла. Запеклось на сердце-то! Бедко стало! Голова как чужая, контролю словам не дает. И я ему такого наговорила! А под конец и выдала: «Лучше бы ты умер, — говорю, — и то бы легче мне было».
Поорудовав кочергой в печи, тетка возвращается за стол и продолжает:
— В молодости у нас у всех много горячности, а ума еще мало. Это вот сейчас думаю: а как бы я жила тогда, останься одна? Обидно, конечно, было: другая в мою постель забралась… Ну, да ведь под пьяную лавочку и черт рогатый анделом покажется…
Пятьдесят пять лет мы с Федей прожили. Почитай, более полувека. Всякое бывало. Ругались, но не шибко. А под старость и вовсе перестали лаяться. Чего было делить? Я делаю свое, он свое. А когда вместе что-то делаешь — глядишь, и хорошо получается.
Не приведи, Господи, одному тебе остаться на старости лет. Ночи-то будут длинные-длинные, а дни еще длиннее. Мыслей всяконьких в голову наберется, как мух на липучке в августе…
Она опять начинает плакать. Слезы так и текут по щекам, падают на передник.
— И как это я, маломожная, Федю не уберегла? Случалось у него с сердцем и раньше, да примет капелек или таблетку — и отпустит. Опять вваливает. Без работы не сидел. А надо бы ему в больнице провериться. Да и делать всё надо было без торопи, с отдыхом…
Протопив печи и закрыв вьюшки, я прощаюсь с хозяйкой.
— Придешь ли завтра-то? — спрашивает она у дверей, опираясь на клюшку.
— А что, надоел, наверное, за зиму? Дрова наношены, вода есть. Тогда не приду. Чего тебе надоедать, — смеюсь я.
— Нет, уж ты, батюшко, приходи.
— Да что нам, пенсионерам, делать, как не печки топить? — успокаиваю старуху.
— Совсем плохо одной-то. Да и на стул мне не забраться, чтоб вьюшки снять. Ноги плохо слушаются. Ты приходи, мне ведь поговорить охота. В разговоре вроде и о болезнях забываю.
Выхожу на улицу. Слышно, как Марфа накладывает на дверь засов.
На небе вырисовываются первые звезды. Запад еще розовеет узкой полоской, а с востока неудержимо наваливается морозная ночь.
Еще один день завершился.
