Шпион Его Величества, или 1812 год. Историко-полицейская сага в четырех томах*0

Том первый

ПЕТЕРБУРГ – ВИЛЬНА.

МАРТ – ИЮНЬ 1812-ГО ГОДА

ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ:

ЗА ДВА МЕСЯЦА ДО ВОЙНЫ,

ИЛИ

ГЕНЕРАЛ-АДЪЮТАНТ БОНАПАРТА

Все без исключения персонажи – вплоть до самых эпизодических, – фигурирующие в настоящем повествовании, – реальные исторические лица. Практически все описанные события имели место, а если не имели, то вполне могли бы его иметь.

Это – книга-реконструкция. Я попробовал, в меру своих возможностей, представить, каким мог бы быть профессиональный дневник шефа русской разведки в 1812-м году. Содержание этого гипотетического дневника восстановлено строго по источникам.

Ефим Курганов

Париж

февраль 2007 г.

ПОДЛИННЫЙ СЕКРЕТНЫЙ ДНЕВНИК ВОЕННОГО СОВЕТНИКА ЯКОВА ИВАНОВИЧА ДЕ САНГЛЕНА

Публикация проф. Николая Богомольникова

С французского перевел Сергей Подгляделкин

Научный консультант проф. Роман Оспоменчик

ОТ ПУБЛИКАТОРА

Яков Иванович де Санглен (1776-1864), или иначе: Жак де Санглен, прожил долгую, насыщенную событиями, бурную жизнь, которая просто просится в роман или даже в целую серию романов.

Он был весьма плодовитый и довольно популярный в свое время русский публицист и философ («Об истинном величии человека», 1814), критик («Шиллер, Вольтер и Руссо», 1843) и издатель (журналы «Ученые ведомости», 1805; «Аврора», 1805-1806), сотрудник известных журналов «Московский телеграф» (в начале 1830-х годов) и «Москвитянин» (с 1845года), переводчик («Отрывки из иностранной литературы», 1804), романист («Жизнь и мнения нового Тристрама», 1830; «Рыцарская клятва на гробе», 1832), историк и теоретик военного дела («Краткое обозрение воинской истории XVIII века», 1809; «Исторические и тактические отрывки», 1809). В разные периоды своей жизни он отдавал дань разным литературным жанрам.

Де Санглен с 1804-го по 1807 год преподавал в Московском университете немецкую словесность, читал там курс по военной истории и тактике, наконец, получил в 1806 году звание профессора-адъюнкта военной истории. Впоследствии он получил звание военного советника и дослужился до действительного статского советника.

Однако прежде всего это был шпион, виртуоз сыска, это был человек, фактически создавший структуру русской тайной полиции: де Санглен организовал разветвленную агентурную сеть и активно занялся ловлей шпионов (1812-1816). Эти несколько лет, собственно, и составили основу репутации Якова (Жака) де Санглена.

В современной истории Московского университета о нем сказано слишком сжато, но выразительно и точно: «в будущем всесильный управляющий делами в министерстве полиции, который начинал скромным учителем немецкого языка при университете»[1].

Де Санглен был чрезвычайно живым собеседником, ярким, темпераментным и многознающим рассказчиком.

А.И.Герцен писал впоследствии, что «болтовня Санглена» есть «живая хроника за последние 50 лет», отмечал, что в нем есть «большая живость, своего рода острота и бездна фактов интересных»[2]. В третьей главе «Былого и дум» он назвал его «старым вольтерьянцем, остряком, болтуном и юмористом».

А вот весьма показательный фрагмент из «Воспоминаний» Т.П.Пассек: «Положение это (начальника тайной полиции – Николай Богомольников) давало ему возможность знать пропасть событий и анекдотов того времени… Де Санглен рассказывал энергично, рельефно, – живой, остроумный, с огромной памятью, он представлял собою живую хронику»[3].

Как видим, де Санглен был оригинальной, забавной и остроумной личностью, но современники, по свидетельству ряда мемуаристов, побаивались его даже и тогда, когда он был уже частным лицом и давно находился в отставке. Так, по словам Ф.Ф.Вигеля, автора известных «Записок», де Санглен наводил на окружающих страх[4].

Вообще атмосфера страха и тайны до конца окутывала личность де Санглена. Это была та невидимая завеса, которая фактически отделяла его от остального общества.

Де Санглен неоднократно исполнял личные поручения императора Александра Павловича.

Он заведовал Особой канцелярией при министерстве полиции, осуществлявшей функции «контрразведки».

Писатель и журналист Н.И.Греч, при всем том, что он в высшей степени недоброжелательно относился к де Санглену, свидетельствовал в своих мемуарах: «Александр не доверял никому, даже своему министру полиции, и Санглен служил ему соглядатаем. Вечером и ночью посылал за ним по секрету и спрашивал, что делается в министерстве»[5]. Это важное показание, сделанное недругом нашего героя. Постарайтесь запомнить его.

Итак, Яков (Жак) де Санглен был личным шпионом императора Александра I.

А в 1812 году этот потомок французских эмигрантов возглавлял с марта месяца Высшую воинскую полицию Первой Западной армии, а с апреля этого же года под его начало была отдана высшая воинская полиция при военном министре, то есть в его ведении фактически находилась вся разведка Российской империи.

Де Санглен оставил интереснейшие «Записки», которые через двадцать лет после его смерти были напечатаны в журнале «Русская старина» (1882-1883 гг.)[6].

Этот обширный мемуарный свод охватывает целых четыре царствования – времена Екатерины II, Павла I, Александра I и Николая I.

Напомню характеристику «Записок», которая была сделана великим нашим пушкинистом Вадимом Вацуро: «Его (Я.И. де Санглена – Е.К.) жизненный и литературный путь завершился записками – ценнейшим литературным и историческим документом, по сие время не изданным полностью и не проанализированным сколько-нибудь внимательно с литературной и психологической стороны»[7].

«Записки» де Санглена, хотя отдельно и не анализировались и не изучались, что весьма прискорбно и совершенно несправедливо, но специалистами по русской истории восемнадцатого и девятнадцатого столетий они тем не менее непременно учитывались и учитываются, ибо обойти их исследователю на самом деле просто невозможно.

Обидно только, что в нашу эпоху репринтных изданий «Записки» де Санглена почему-то никто так и не удосужился перепечатать. Но еще прискорбнее следующее.

Практически до сей поры из сферы внимания специалистов по русской истории начала девятнадцатого столетия почему-то начисто выпал один чрезвычайно важный текст (во всяком случае в печати об этом сведений, насколько мне известно, никогда не появлялось).

Когда на склоне лет де Санглен стал работать над своими мемуарами, то события своей богатой приключениями жизни он восстанавливал по тайному дневнику, который вел на протяжении нескольких десятилетий.

Причем, наиболее интересные подробности так и остались погребенными в дневнике, ибо не было никакой надежды, что они могут быть обнародованы. Однако даже если бы такая надежда и была бы тогда, Санглен как благородный человек все равно бы ею не воспользовался.

Все дело в том, что император Александр I взял в свое время с него слово, что он никогда не обнародует тайны, связанные с его служебной деятельностью. А в сферу последней входили не только поиск и разоблачение вражеской агентуры, но и розыск для утех императора девушек особой красоты.

Санглен сдержал данное императору обещание: в его интереснейших записках, строго говоря, не открыта ни одна тайна, связанная с работой на посту директора русской военной полиции.

Историк М.П.Погодин задал Санглену множество вопросов, касающихся событий 1812 года. Ответив только на ряд из них, Санглен писал М.П.Погодину 18 ноября 1861 года: «Вот все, что я мог вам сказать, на остальное наложил император Александр I вечное молчание, и я исполню его волю до конца жизни моей»[8].

Прошло почти двести лет – дневник военного советника де Санглена можно наконец-то печатать.

Настала пора вытащить его из архивных недр и сделать всеобщим достоянием: дневник этот, несомненно, того заслуживает.

Читателю теперь представляется редкая и даже, пожалуй, исключительная возможность узнать, как строилась в Российской империи в начале девятнадцатого столетия работа тайной полиции.

В основу настоящей публикации легли записи военного советника Я.И. де Санглена за апрель – май 1812 года, представляющие собой, как мне кажется, совершенно связный текст, который обладает своим единым внутренним сюжетом.

Рукопись дневника хранится в муниципальном архиве города Ош (департамент Жер, Гасконь, Франция). Как мне представляется, в этих местах жили родственники де Санглена – видимо, им в свое время его дети и передали рукопись, опасаясь хранить ее в России.

***

Весной 1812 года выдалось чрезвычайно тревожное, важное и необыкновенно ответственное время для российской разведки.

Наполеон Бонапарт готовился к предстоящей грандиозной войне и одновременно предпринимал все необходимые меры, чтобы его планы противником были обнаружены как можно позднее.

Кроме того, император Франции пытался реорганизовать свою резидентуру в герцогстве Варшавском, чтобы она действовала с максимальной эффективностью – ему нужны были как можно более точные сведения о численности, составе и дислокации российских войск.

Наполеон за месяц до начала боевых действий послал в Вильну с особой разведывательной миссией своего генерал-адъютанта графа Луи Мари Жака Амальрика де Нарбонна (1755-1813). В качестве адъютантов к последнему были прикомандированы профессиональные французские агенты.

Сначала эта троица инспектировала французские разведывательные службы, расположенные в герцогстве Варшавском, а затем она прибыла в Ковно (Каунас), откуда уже отправились в Вильну (Вильнюс), ставшую к тем дням чуть ли не дипломатической столицей Европы (во всяком случае там собрались представители основных сил антинаполеоновской коалиции).

Три дня (с 6 по 8 мая 1812 года), проведенные графом де Нарбонном в Вильне, – один из ключевых эпизодов в череде тех лихорадочных событий, что непосредственно предшествовали войне. Строго говоря, можно сказать, что этот визит явился прологом к Отечественной войне, явился преамбулой войны.

Как реагировал начальник Высшей воинской полиции Российской империи Яков де Санглен и его сотрудники на демарши императора Франции, его дипломатов и агентов – все это и еще многое другое можно будет наконец-то теперь понять после ознакомления с предлагаемой частью совершенно уникального документа, принадлежащего перу человека, который в рубежном, трагическом 1812 году возглавлял русскую военную разведку.

Не будем забывать при этом, что Яков Иванович де Санглен не просто с апреля 1812 года руководил русской военной разведкой – он создал ее, причем, смог сделать это буквально за два месяца до начала Отечественной войны.

В определенном смысле это был самый настоящий подвиг, потребовавший от де Санглена не только огромной мобилизации внутренних сил всей его личности, но и особенной гибкости и остроты ума, а также самого что ни на есть незаурядного сыскного таланта.

Во всем этом читателю сейчас предстоит возможность убедиться.

Дневник Я.И. де Санглена – это не только важный исторический, но при этом еще и захватывающе интересный культурно-психологический документ.

Николай Богомольников, проф.

Москва. Двадцатого декабря 2007 года

ВИЛЬНА

АПРЕЛЬ – МАЙ 1812 ГОДА

9 АПРЕЛЯ – 19 МАЯ

Дети славы, пробудитесь,

Встаньте, встаньте, ополчитесь,

К вам отечество гласит,

Брань вокруг вас, брань горит!

Алексей Мерзляков



Посылайте больше шпионов.

Из приказа Наполеона Бонапарта

Апреля 9 дня. Десятый час утра

Квартирую в доме купца Савушкина, на Немецкой улице, дом нумер семнадцатый.

Занимаю две весьма поместительные комнаты: одну я оборудовал под спальню, а вторую, особенно светлую, с окном, занимающим полстены, – под кабинет. Камердинер мой Трифон, сопровождающий меня во всех поездках, помещается в особой каморке, опрятной и удобной, примыкающей к этим двум комнатам.

Часть привезенных из Санкт-Петербурга книг Трифон уже успел разложить по полкам. Но работы тут предстоит ему еще не мало: три объемистых тюка стоят пока не распакованные.

Хорошо, что, зная меня, Трифон перво-наперво вытащил сочинения Шиллера.

Признаюсь, я чрезвычайно люблю Шиллера (особенно знаменитую драму его «Разбойники»). К тому же я лично знаком с автором, чем ужасно горжусь. О данном факте я упоминал уже в трактате своем «Фридрих Шиллер». В пору работы своей в Московском университете, я тиснул сей трактатец в выходившем при университете журнале «Аврора» (1805, NN 1-2. Впоследствии было и отдельное расширенное издание: Шиллер, Вольтер и Руссо. М., 1843 – позднейшее примечание Я.И. де Санглена).

Но сегодня ни Фридриха Шиллера, ни кого другого я читать не могу, ибо никак пока не могу привыкнуть к здешней обстановке и вообще немного страшусь ожидающей меня неизвестности – слишком важные задачи стоят передо мной.

Но, может, на сон грядущий и перелистаю все-таки хотя бы пару страниц из обожаемых «Разбойников», сочинения поистине бессмертного, наполненного благороднейшими мыслями и чувствованиями.

С «Разбойниками» я никогда не расстаюсь и уже не первый год вожу их с собой всюду, куда бы меня ни забросила судьба. Можно сказать, что это моя настольная книга. Я изучаю по ней душу человеческую. Заведывая особой канцелярией в министерстве полиции, я каждый день свой заканчивал чтением сего творения Шиллера.

Апреля 9 дня. Шестой час вечера

C 11-ти утра и до 12.20-ти часов дня я все фланировал по дорожкам городского сада, потом ходил осматривать замок (это так называемый Верхний замок, а еще есть Нижний замок – оба на Замковой горе – и Кривой замок, тот, что на Холме Трех Крестов), потом обедал в крошечном трактирчике на Немецкой улице и опять без устали ходил и совсем не устал, отнюдь – был бодр как никогда. Гулял по Ботаническому саду, расположенному у подошвы Замковой и Трехкрестовой гор.

Меня поразили церковь и монастырь бернардинцев (святых Франциска и Бернарда), их грандиозные готические строения, от великолепия коих замирает дух.

Совершенно восхитительны ворота Аушрос (в переводе с местного наречия: ворота Зари). Их фасад украшен грифонами. В Верхней части ворот монахи-кармелиты соорудили часовню.

Был в костеле святой Терезы и монастыре кармелитов, в костеле святой Анны, в костеле Святого Духа и доминиканском монастыре, несколько лет назад превращенном в тюрьму – туда сажают всех недовольных императорским режимом, патриотов, ратующих за независимость Литвы.

Забрел в кафедральный костел (мне говорили, что на его месте прежде стоял храм языческого бога Перкунаса), гулял около арсенала и размышлял, предавался некоторым воспоминаниям, думал о том, как все тут у меня сложится, высчитывал, в какую же сторону качнется в ближайшее время моя карьера – вверх или вниз, однако ни к какому определенному выводу до сих пор так и не склонился.

Чувствую пока во всем полную неопределенность, но рассчитываю на лучшее, на то, что наконец-то удастся мне выхватить козырную карту, хотя отличнейшим образом понимаю, что врагов, среди коих есть и сильные мира сего, у меня множество и что одолеть их не так-то будет просто.

Однако настроен я на победу, а не на поражение. Тем не менее любое решение судьбы, каким бы оно ни было для меня, приму спокойно: не умру от неудачи и не погибну от счастья. И при этом сдаваться и опускать руки при всех обстоятельствах ни в коей мере не собираюсь.

А пока еще раз поразмыслю и попробую представить, чего же все-таки сейчас мне можно ожидать?!

Прекрасно помню, как осьмнадцатого марта сего года меня призвал к себе Государь Александр Павлович (за день до этого Его Величество за симпатии к Бонапарту отправил в ссылку своего государственного секретаря – Михайлу Михайловича Сперанского; операцией сей руководил я, но об этом как-нибудь после).

Приватная встреча наша происходила не в первый раз, но тут беседа между нами была совершенно особого свойства. Вообще она явилась полною неожиданностью для меня. Признаюсь, я даже был обескуражен ее характером и самим ее тоном, хотя и понимал, что после отставки и ареста Сперанского, учитывая мою роль в этом деле, меня ожидают несомненные перемены. И все-таки я был изумлен состоявшейся беседой, и вот почему.

Обычно Государь, призывая меня, расспрашивает или же дает поручения, но в тот сырой и мрачный петербургский мартовский день все было совершенно иначе.

Как только я вошел, Александр Павлович без обиняков сказал, что, видимо, мне скоро предстоит расстаться с Особой канцелярией при министерстве полиции, которой я заведовал тогда.

Заметив мой недоумевающий взгляд, Государь сразу же пояснил:

– Послушай, Санглен, наверное, ты догадываешься, что близится война с Бонапартом, и я намерен прикомандировать тебя к Первой Западной армии, к главнокомандующему оной генералу от инфантерии графу Михаилу Богдановичу Барклаю де Толли (с 1815-го года получил княжеское достоинство; с 1815-го года произведен в генерал-фельдмаршалы – позднейшее примечание Я.И. де Санглена). Не согласился бы ты возглавить при нем высшую воинскую полицию?! Полагаю, что это сейчас поважнее будет Особой канцелярии при министерстве Балашова! Нынче надо не разбойников ловить, а шпионов искать.

Я, не раздумывая, согласился.

Во-первых, предложениями Государя я не привык разбрасываться, и, кроме того, Александр Дмитрич Балашов уже некоторое время тому назад стал мне совершенно в тягость, как и я ему, впрочем: как-то постепенно мы опротивели друг другу, и сильно опротивели.

Все дело в том, что министр Балашов слишком стал ревновать ко все более возраставшему вниманию Государя ко мне. Вообще как будто между нами пробежала черная кошка. Работать вместе нам становилось все сложнее, даже просто невмоготу. И вот еще по какой причине Балашов был мне неприятен. Министр, не смотря на то, что был взращен в военном мундире, имеет в себе многое из самого низкого подьяческого типа. Постыдное его лихоимство знает вся Россия. Он брал и берет немилосердно, где только можно; брал и как обер-полицмейстер, и как петербургский военный губернатор, и даже как министр полиции.

Император Александр Павлович нисколько не удивился тому, что я сразу же согласился (он прекрасно был осведомлен об отношении ко мне Балашова).

Государь понимающе улыбнулся и многозначительно добавил, при этом внимательно, даже пронзительно оглядывая меня:

– Но только имей в виду, Санглен, что прежде, чем возглавить высшую воинскую полицию, тебе придется ее сначала создать, ибо пока она существует лишь в моем плане, лишь на бумаге. Но бумага уже есть, и ты ее получишь одним из первых. И немедленно. Не мне тебя учить, но не забывай только, что это секретные документы.

Прощаясь, Государь Император вручил мне два секретных указа (они были подписаны им еще 27 января сего года): «Образование высшей воинской полиции» и «Инструкция директору высшей воинской полиции». И сказал:

– Ознакомишься на досуге. Но читай внимательно – листочки сии, надо думать, тебе еще сгодятся. Потом обсудим с тобой все. Будет что непонятно, – спрашивай. Захочется дополнить, – тоже говори.

Такая вот была встреча, озадачившая меня, но надо признать – приятно озадачившая.

Придя домой, в свою петербургскую квартирку, я тут же ознакомился с обоими документами и даже вызубрил их наизусть.

Между прочим, в пункте 13-м первого указа были довольно точно определены требования, предъявляемые к шпиону (нужно будет их довести до сведения моих молодцов из особой канцелярии – например, покажу надворному советнику Шлыкову, – да и самому принять к сведению):

«Лазутчики на постоянном жалованьи. Они рассылаются в нужных случаях, под разными видами и в различных одеяниях. Они должны быть люди расторопные, хитрые и опытные. Их обязанность есть приносить сведения, за коими они отправляются, и набирать лазутчиков второго рода и разносчиков переписки».

Ознакомившись с секретными указами, врученными мне Государем Александром Павловичем, я пришел к следующему решению.

Собственно, я готов возглавить высшую воинскую полицию. Мне кажется, что эта работа вполне по мне. Но посмотрим, как все еще сложится.

Государя в любом случае не подведу. Ни коим образом.

Апреля 9 дня. Десять часов вечера

И вот я, наконец-то, в Вильне, такой тихой, меланхолической, пустынной после суматошно-великолепного, суетливо-важного Санкт-Петербурга.

Постепенно осматриваюсь, приглядываюсь, знакомлюсь (ходил даже в жидовский квартал – чрезвычайно любопытно; вообще жидовская Вильна – это как бы целый город в городе), потихоньку подыскиваю себе людей, что дело отнюдь не простое, регулярно заслушиваю и читаю отчеты здешних полицейских чиновников.

Бумаг уже успело скопиться у меня достаточно. Что же будет дальше?! Необходимо их как-то привести в порядок. Необходима канцелярия, но она будет, всенепременно будет. На этот счет можно не беспокоиться.

А пока я прежде всего вживаюсь в город. Он все еще мне чужой, непонятный, но надеюсь, что это ненадолго.

Сойдусь тут с разными людьми, и город, я уверен, станет для меня своим.

Трифон вытащил из не до конца разобранных вещей моих потрепанный альманах «Талия» и сборник баллад Фридриха Шиллера – оба издания были приобретены мною еще в бытность студентом Лейпцигского университета. Это – моя реликвия, но дело даже и не в том.

Баллады Шиллера восхитительны, в них чую я дух истинного романтизма.

Впрочем, у меня есть еще один постоянный источник вдохновения.

Ловя шпионов, разгадывая политические заговоры, я живо помню тайны готических романов, до которых еще с гимназических лет, проведенных в Ревеле, являюсь большим охотником.

И сейчас у меня на столике лежит раскрытый томик «Удольфских тайн» великой и несравненной Анны Радклиф. Но сия писательница на самом деле зачастую только пугает читателя: страшные тайны объясняются ею весьма тривиально.

На самом деле, гораздо более мне близка готика ужаса Мэтью Грегори Льюиса, автора знаменитого «Монаха».

Леденящие кровь преступления, столь мастерски описанные Льисом, бодрят меня, освежают, заставляют мысль работать острее, четче. Притом Льюис великолепнейшим образом учит распознавать козни людские, различать под благороднейшей наружностью страшные пороки.

Однако «Монах», увы, лежит еще не распакованный в одном из тюков. Читаю модную, но скучноватую для меня Анну Радклиф.

Но как только представится возможность взять в руки буквально сочащийся кровью текст «Монаха», розыск шпионов пойдет значительно быстрее, непременно – не сомневаюсь, даже убежден в этом.

Англичанин Льюис в скором времени явно поможет российской короне арестовать еще не одного агента Бонапарта.

Апреля 10 дня. Седьмой час вечера

Главнокомандующий Первой Западной армии генерал от инфантерии граф Барклай де Толли уведомил меня, что в ведении отданной под мое начало высшей воинской полиции находятся все полицейские участки от австрийских границ до Балтики.

Все это так, однако собственный штат моего ведомства пока что недопустимо малочислен.

Вся канцелярия моя состоит, собственно, из одного, буквально сегодня назначенного, губернского секретаря Протопопова. Он человек дельный и, главное, такой, коему можно безраздельно доверять, что важно, ибо через его руки постоянно будут проходить бумаги государственной важности.

Хорошо еще, что я, после той мартовской беседы с Государем, смог себе вытребовать из министерства полиции Розена, Шлыкова и Лешковского.

Это, надо признаться, не легко далось – министр Александр Дмитрич Балашов (до назначения министром полиции был обер-полицмейстером Москвы, а потом и Петербурга; впоследствии – генерал от инфантерии, губернатор Орловской, Тамбовской и Рязанской губерний, член Государственного и военного советов – позднейшее примечание Я.И. де Санглена) ни за что не хотел их отдавать (и правильно делал, что не хотел: это отличные полицейские чиновники; правда, не слишком умные, но расторопные, опытные и весьма исполнительные).

Поручика Лешковского я тут же отослал в Гродно (он чуть более самостоятелен), а коллежского асессора барона Розена и надворного советника Шлыкова оставил пока при себе, в Вильне (в июне 1812-го года, с началом боевых действий Розен был отправлен мной в район Динабург – Рига – позднейшее примечание Я.И. де Санглена).

Совсем не безуспешно налаживается сотрудничество мое с полицмейстером Вильны Вейсом, а также с майором Бистромом. Они меня вывели на некоторых из здешних французов, кои вызывают, как они говорят, особое подозрение.

Прежде всего я познакомился с графом де Шуазелем и аббатом Лотреком – именно эти, по утверждению Вейса и Бистрома, наиболее опасны для нас.

Граф и аббат таятся, держатся настороже. Но, слава Богу, аббат от природы болтлив, и я надеюсь, что со временем он неминуемо проговорится. Я несколько раз уже наведывался и к одному и ко второму.

Из здешних поляков наибольший интерес для нас представляет граф Тышкевич. Он, полагаю, предан Бонапарту душой и телом, но из него слова лишнего не вытянешь.

А вот сынок его горяч и нетерпелив – я уже приказал Розену пригласить его в трактир, угостить вином и непременно «разговорить». Думаю, что результат будет.

Представили меня и камергеру Коссаковскому. Известно, что он горой стоит за Бонапарта, но впечатление оставляет человека переменчивого, легко увлекающегося, да и к мадере слишком уж привязан. Не думаю, что его возьмут в заговор, не доверятся по причине явного камергерского легкомыслия и излишнего пристрастия к крепким напиткам.

Другое дело, его юная племянница. Говорят, страсть как хороша, и при этом ярая бонапартистка, отнюдь не думающая скрывать своих убеждений, а еще утверждают, что она отличная наездница и стреляет из пистолета без промаха.

Живет она в Варшаве, но из разговора с камергером Коссаковским я вдруг вывел, что сия девица весьма скоро прибудет в Вильну, должно быть, в гости к любезному дядюшке.

Но дядюшка, конечно, – только повод, это ясно как божий день.

Юная графинюшка, полагаю, прибудет сюда в ожидании бурных политических событий, которые не замедлят себя ждать.

Да, надо будет не упустить случай и сразу же по ее прибытии завязать с ней знакомство.

Вообще глубокая закономерность коренится в том, что в здешних краях появится известная своими бонапартистскими симпатиями графиня Коссаковская.

Чувствую, что неровен час, и наша тихая, скромная Вильна сделается в скором времени центром мирового шпионства и мировой дипломатии.

Сторонников Бонапарта уже в ближайшие дни, без всякого сомнения, понаедет сюда не мало. Коссаковская – это первая ласточка.

Что ж, будем готовиться к встрече, господа!

Всенепременно будем!

Агенты императора Франции должны оказаться в заготовленной для них сети. Ни один не должен уйти.

Необходимо срочно набирать людей, коим можно будет поручить слежку за «гостями», ибо силы местных полицейских и малочисленны и, кажется, не очень надежны.

Апреля 11 дня. Одиннадцатый час утра

Пока никаких особенных событий. Тихо, но мне тишина всегда внушает опасность – я немного ее по многолетней привычке побаиваюсь.

Французы тут все как один попрятались: без необходимости не появляются, не фланируют, вообще избегают дневных перемещений, предпочитают сумерки.

А вот коренное население города и не думает скрывать горячих симпатий своих к Бонапарту. Приходится признать, что его явно и несомненно ждут, а нас столь же явно не хотят.

Однако не стоит заранее отчаиваться. Я уверен, что ежели дело вести умеючи, то сторонников российской короны навербовать можно будет немало, надо только очень захотеть.

Моя главная забота сейчас заключается в том, чтобы найти опору в жителях Вильны, чтобы постоянно выискивать личностей, кои готовы работать с нами, а таковые, несомненно, найдутся – в этом я не сомневаюсь.

Виленский полицмейстер Вейс, настоятельно советует мне как можно скорее наладить связь с жидовским кагалом.

Он рассказывает, что банкирские дома, принадлежащие жидам, имеют свою отлично налаженную сеть агентов и курьеров. Сей механизм, как утверждает полицмейстер, работает совершенно бесперебойно, в отличие от нашего гражданского управления.

Да, жидовская почта сие есть подлинно чудо.

Помимо прочего – говорит полицмейстер Вейс – жиды за последние столетия столько тут натерпелись от поляков, что в отместку им, без всякого сомнения, готовы помогать нам, рассчитывая, видимо, встретить в российском императоре более справедливости.

И этот момент нужно использовать. И более того: его никак нельзя нам упустить – мы должны иметь в здешнем крае хоть какую-то силу поддержки. Нужно всячески искать тех, кто недоволен сложившимся положением вещей, и переводить их на свою сторону.

А это, увы, только жиды. Поляки настроены супротив нас самым решительным образом.

Слова Вейса нужно всенепременно обдумать, сделать необходимые выводы, доложить Барклая и, по получении его одобрения, тут же предпринять быстрые и твердые шаги.

Апреля 11 дня. Десятый час вечера

Поручик Лешковский из Гродны прислал донесение, обстоятельно и очень толково составленное (да, не даром я вызвал его сюда из Санкт-Петербурга). Собственно, это целая записка. Полагаю, что в скором будущем она весьма мне пригодится.

Вот что в общих чертах сообщил мне поручик Лешковский.

Район Гродны и прилегающих местечек расположен по обеим сторонам реки Неман и ее притоков.

В городе проживает значительное число представителей польской шляхты, владельцев обширнейших и богатейших поместий. Большинство из них настроено крайне враждебно по отношению к российской короне.

Целая сеть, раскинутых по Гродненской губернии масонских лож, находится, в основном, в подчинении у поляков. Деятельность всех этих лож проходит в рамках активной антирусской пропаганды.

Все эти факты имеют для нас, конечно, весьма печальное значение. Если, что для нас и хорошо в Гродне, так это жиды, коим в здешнем крае принадлежит почти исключительно вся торговля (есть у них в Гродне и своя типография, довольно значительная; вообще выходит множество книг).

В Гродненской губернии никто не встречал русских как своих избавителей. Лишь жиды каждого местечка, лежащего по дороге, где проходили войска, выносили разноцветные хоругви с изображением нашего Государя.

И это еще не все. Гродненское купечество собрало значительные суммы для вспомоществования российской армии (шеф корпуса жандармов А.Х.Бенкендорф, тогда бывший полковником и стоявший со своей частью недалеко от Гродно, вспоминает: «Мы не могли достаточно нахвалиться усердием и привязанностью, которые выказывали нам евреи» – позднейшее примечание Я.И. де Санглена).

И это не все. Учащиеся жидовских школ, кои называются ешиботы, почитай, каждодневно доставляют мне сведения о всех обретающихся здесь французах и об подозрительных собраниях, устраиваемых шляхтой.

Донесение поручика Лешковского я тот час же передал Барклаю де Толли в виду его исключительной важности.

Апреля 12 дня. Одиннадцатый час ночи

Получил письмо от бывшего сослуживца своего (П.И.Б.) по министерству полиции.

Прежде всего он сообщает, что апреля девятого дня взамен отставленного Сперанского государственным секретарем был назначен вице-адмирал и литератор Александр Семенович Шишков (занимал эту должность до 1814 года, с 1814 года – член Государственного совета, в 1813-41 гг. – президент Российской Академии, в 1824-1828 гг. – министр народного просвещения – позднейшее примечание Я.И. де Санглена).

Подписание указа о назначении нового государственного секретаря произошло апреля девятого дня в девять часов утра.

Еще П.И.Б. уведомляет меня, что сюда едет министр Александр Дмитрич Балашов, и, притом, не один, совсем не один.

Судя по раскладу, Вильна уже в ближайшие дни и в самом деле станет местом, где соберутся наиболее яростные и наиболее последовательные враги Бонапарта.

Вот что, по дружбе, поведал мне милейший П.И.Б.

Апреля 9 дня в два часа пополудни, после молебствия в Казанском соборе, Государь Александр Павлович, сопровождаемый молитвами во множестве стекшегося на пути его народа, выехал из Санкт-Петербурга.

Императора сопровождали: принц Георгий Ольденбургский, герцог Александр Виртембергский, канцлер граф Николай Румянцев, граф Нессельроде, граф Кочубей, обер-гофмаршал граф Н.А.Толстой, государственный секретарь Шишков, генералы барон Беннигсен, Аракчеев и Фуль, генерал-адъютанты А.Балашов, П.Волконский и другие.

Особенно неприятно мне скорое появление тут Балашова, так же как неприятно скорое появление другого генерал-адъютанта – Волконского (впоследствии стал генерал-фельдмаршалом, начальником Генерального Штаба и министром Императорского Двора – позднейшее примечание Я.И. де Санглена).

Князь Петр Михалыч Волконский давно уже близок к Государю: он состоит при Его особе еще с 1797 года – почитай, пятнадцать лет уже.

Князь был послан в 1807-1810 годах в заграничную командировку с секретным заданием составить описание устройства генерального штаба армии Бонапарта. И я поехал вместе с Волконским. Он уговорил меня уйти из Московского университета. И я, действительно, ушел и был прикомандирован к его штабу (он ведал тогда военным министерством) в чине майора, бросив науки и начав заниматься сыском.

Правда, во Франции мы решительнейшим образом поссорились – князь никак не мог перенести моего успеха в высшем парижском обществе, где я был принят совершенно как свой. Но все началось с одной истории, которая, увы, в значительной степени озлобила Волконского против меня.

Поначалу поездка наша продвигалась весьма успешно. Мы работали сообща и собрали массу сведений. Вообще я был воодушевлен, ведь это было первое мое шпионское задание.

Но вот что произошло потом.

Как-то и меня и князя пригласил к себе на обед комендант Парижа.

За столом речь зашла об Аустерлицком сражении. Волконский, со свойственной ему заносчивостью и горячностью, неосторожно начал утверждать, будто Аустерлицкое сражение русскими вовсе не было проиграно.

Все французские генералы, бывшие на обеде, тут же стали опровергать мнение князя, который не мог подкрепить никаким доказательством высказанное им, однако продолжал крепко стоять на своем. Это патриотическое упрямство взбесило французского гусарского генерала, коего звали, сколько я помню, Ruffin (Руфин).

Генерал сказал в запальчивости: «Dans le bulletin sur la journée d’Austerliz il est dit: l’empereur de Russie était entouré de trente sots, étiez vous, mon prince, du nombre?» (В бюллетене об Аустерлицком сражении сказано, что император России был окружен тридцатью дураками; не были ли и вы в их числе, князь?).

К моему крайнему удивлению князь, покраснел как рак, и молчал, уже не пытаясь ни защищаться, ни менять свое мнение.

Тогда, дабы вывести свое начальство из создавшегося весьма щекотливого положения, я встал из-за стола и сказал: «Chez nous. Quand on invite les français a diner, ce n’est pas pour leur dire des choses désagréables» (Если у нас приглашают французов к обеду, то отнюдь с тем, чтобы говорить им неприятности).

Храбрый мой ход произвел впечатление на всех присутствующих. Генерал Руфин миролюбиво отвечал мне: «Bravo, m-r le major! on voit bien que le sang français coule encore dans vos veines» (Браво, господин майор, сразу видно, что в ваших жилах течет еще французская кровь).

К концу инцидента комендант Парижа, который как мог успокаивал князя Волконского, подле него сидевшего, закричал: «Du champagne! Buvons a la santé du major russe et la paix sera faite. Nos empereurs sont amis, leurs sujets doivent l’ètre aussi !» (Шампанского! Выпьем за здоровье русского майора и мир будет заключен. Наши императоры друзья и подданные их должны быть тем же!).

Веселье восстановилось, как будто ничего и не было. Глупая патриотическая выходка князя как будто была забыта.

С этого дня я был приглашаем на все парады, ученья, балы. А вот князь Волконский случившегося с ним на моих глазах конфуза простить мне так и не смог: отношение его ко мне становилось со дня на день хуже. И это уже, видимо, навсегда.

В какой-то момент он заявил, что более в услугах моих не нуждается, что я могу вернуться уже в Санкт-Петербург и что он аттестует меня Императору наилучшим образом.

Перед моим возвращением князь передал со мной письмо к Государю. Впоследствии я узнал, что оно содержало форменный донос на меня.

Однако по приезде моем Александр Павлович решил заслушать мой устный отчет (Волконский в это время еще обретался во Франции) и сказал потом, что вполне доволен мной. Я был прикомандирован к графу Аракчееву, который стал после Волконского военным министром.

Как бы то ни было, я не забыл, что именно генерал-адъютант Волконский изменил мою судьбу. Не знаю, стал ли бы я заниматься шпионской деятельностью, ежели бы не он. При всей нашей нынешней холодности отношений, я не могу этого не признать.

В свите Государя, отправившейся в Вильну, находится множество иностранцев: пруссак барон Карл фон Штейн, корсиканец Поццо ди Борго, отличнейшим образом мне известный финляндец Армфельт, британский агент Роберт Вильсон, немец генерал-майор Винценгенроде, эльзасец Анштетт (сын страсбургского адвоката, дипломат) и множество других. И все они без исключения – заклятые враги Бонапарте.

Сообщил мне П.И.Б. и официальную версию сего «переселения народов», коей верить нельзя, конечно.

В день отъезда Его Величества граф Николай Петрович Румянцев, канцлер, пригласил к себе французского посла графа Лористона и передал ему от имени Государя сообщить Наполеону следующее.

Его Величество в Вильне, так же как и в Петербурге, остается его другом и самым верным союзником (son ami et son allié le plus fidèle), что он не желает войны и сделает все, чтобы избегнуть ее, что его отъезд в Вильну вызван известием о приближении французских войск к Кенигсбергу и имеет целью воспрепятствовать генералам предпринять какое-либо движение, которое могло бы вызвать разрыв.

Не знаю, кто поверил сим словам, может быть, что и никто, а может, один лишь канцлер Румянцев, конечно, европейски образованный, но политически довольно-таки наивный, принял за чистую монету дипломатический ход нашего государя.

Как бы то ни было, но хочу на будущее записать собственное свое предположение, что нечто важное приближается и произойдет оно тут, в тихой и казавшейся мне поначалу столь сонной Вильне.

Апреля 14 дня. Седьмой час вечера

В два часа дня гром орудий и звон колоколов возвестили жителям Вильны о прибытии императора Александра.

В шести верстах от Вильны императора встречал военный министр и главнокомандующий Первою Западною армиею генерал от инфантерии граф Барклай де Толли.

Я был в свите главнокомандующего, помещаясь подле полковника Арсения Андреевича Закревского (впоследствии генерал-лейтенант, министр внутренних дел, финляндский и московский военный губернатор – позднейшее примечание Я.И. де Санглена), начальника артиллерии Первой армии генерала Кутайсова и дежурного генерала Кикина.

В предместье Вильны, что прозывается Антоколь, Его Величество ожидал виленский магистрат, а также все городские цехи со знаменами и литаврами. Приметил я, что с особым торжеством встречал Государя жидовский кагал, и он заметил это, что было видно по несколько изумленному выражению лица Государя.

Население заполнило не только улицы и площади Вильны, но и холмы, окружающие Антоколь, башни костелов и крыши домов.

При этом радости, как мне показалось, было не очень-то и много, а все больше любопытства и озабоченности. А вот жиды, помещавшиеся отдельно, явно изливали свой восторг бурно и искренне: и невооруженным взглядом было видно, что они именно радовались приезду Российского Императора.

Апреля 15 дня. Одиннадцатый час ночи

Сегодня император Александр Павлович принимал в Виленском замке духовенство и представителей городских властей, а также профессоров местного университета, магистрат, купечество, а также еще и жидовский кагал – опору нашей Империи в здешнем крае.

Затем Государь в сопровождении главнокомандующего генерала от инфантерии Барклая де Толли, а также генералов Беннигсена, Аракчеева и генерал-адъютантов Балашова и Волконского производил смотры войскам и с этой целью ездил в Вилькомир, Шавли и Гродно.

Генерал-адъютанты Волконский и Балашов, кажется, смотрели на меня весьма кисло и, может быть, даже с сильным неодобрением. Я также глядел на них не слишком радостно, но при этом отнюдь не робея и совершенно не смущаясь, без малейшего подобострастия.

Да, это не просто иметь в числе своих недоброжелателей двух генерал-адъютантов императора, двух его любимцев. Вся моя надежда – на мудрость Государя, на то, что Его Величество понимает истинную цену своих любимцев.

После обеда Государь Александр Павлович призвал меня и подробнейшим образом расспрашивал о настроении умов в Виленском крае, о том, находятся ли под наблюдением сочувствующие Бонапарту, о деятельности Высшей военной полиции при Первой Западной армии, о том, помогает ли нам население и о том, в какой мере можно опираться на местных полицейских чиновников, насколько можно доверять им.

Вечером граф Барклай де Толли давал ужин в честь Императора.

Я был в числе приглашенных. Сидел напротив министра полиции Балашова и обратил внимание, что Государь периодически взглядывал на нас двоих с любопытством и, слегка улыбаясь при этом.

Мне даже иногда казалось, что Александр Павлович как будто иногда подмигивал попеременно то мне, то Балашову.

На ужине был и мой давний знакомец – старый, многоопытный интриган барон Густав Мориц Армфельт, один из тех, кто повалил всесильного Сперанского.

Сей Армфельт, кажется, изменял всем, кому только это только было возможно.

Сам шведский барон и друг шведского короля, он в году, примерно, 1794-м был обвинен в государственной измене и бежал в Россию. В 1801-м году возвратился в Швецию, а в прошедшем году опять вступил на русскую службу:

Добрейший наш Государь Александр Павлович назначил эту старую, облезлую лису председателем комитета по финляндским делам, иначе говоря, верховным правителем Финляндии. Не многовато ли?

Как я уже говорил, барон Армфельт играл ведущую роль в интриге, завершившейся арестом и ссылкой государственного секретаря Сперанского. Видимо, по этой причине Его Величество и покровительствует ему.

А теперь барон Густав Мориц пожалован в графы Российской империи и назначен ни больше, ни меньше – членом Государственного совета (граф Армфельт умер в 1814 году в чине генерала от инфантерии – позднейшее примечание Я.И. де Санглена).

Такого мастера урвать себе кусок пожирнее я в жизни не встречал, но умен он и проницателен он несомненно, хотя вместе с тем и страшен.

Апреля 16 дня. 10 часов утра

Вчера около одиннадцати часов ночи вместе со здешним полицмейстером майором Бистромом (он из Ковны), коллежским асессором Розеном и капитаном Лангом, как всегда неразлучными, мы отправились в бордельку пани Агаты Василькевич, дамы радушной, не по возрасту кокетливой и, увы, утомительно болтливой. Но издержки характера пани Агаты приходится принимать с полнейшей покорностью. Все дело в том, что ее заведение одно на всю Вильну.

Нет сомнения, что дом пани Василькевич должен быть попросторнее. Надо будет об этом позаботиться.

Выбеленная узкая комнатка с шелковой кушеткой в первую минуту оттолкнула убогостью. Но чувство это мгновенно улетучилось, едва я увидел девицу, которую подвела мне пани Василькович.

Откуда взялась в этой дыре столь тонкая, столь изысканная и нежная красота!

Узкое бледное лицо, оттененное длинными, загнутыми ресницами, выражало трогательную невинность, глаза, огромные, светлые как апрельское небо над Вильной, смотрели спокойно и ласково.

В ней не было и капли обычного кокетства, но тем неожиданнее была страстность ее объятий и ловкая умелость ласк. Я провел с ней несколько лихорадочных часов.

Девица была находкой, о коей стоило незамедлительно сообщить Александру Павловичу. Государь Император в Петербурге всегда отлично вознаграждал меня за подобные услуги.

Уповаю и теперь на щедрость Его Величества.

В нынешний момент я ведаю высшей воинской полицией при Первой Западной армии.

Сотрудничать с графом Барклаем де Толли приятно и легко.

Он человек умный, быстро понимающий чужую мысль и несомненно честный. Но вот является последнее качество достоинством, я не уверен. Во всяком случае, Государь Император сказал мне, однажды, что стране нашей нужны интриганы не менее чем люди честные.

Однако, вот что я иногда думаю. Конечно, хорошо быть не под Балашовым, но руководить воинской полицией при Первой армии, и это после Особой канцелярии при министре полиции, – все-таки не мелковато ли это для меня, и тем более в сей самый момент, когда Российская Империя просто наводнена шпионами?! Все дело в том, что в Вильне пока до обидности как будто ничего не происходит – местные французы таятся.

Не могу забыть злорадной улыбки на лице министра полиции Балашова, когда он узнал, что я, начальник его Особой канцелярии, вынужден теперь заниматься, как он полагает с высоты своего министерского кресла, в общем-то делами довольно ничтожными.

А ведь еще недавно Балашов мучился острой завистью и, не уставая, плел интриги, потому что государь давал мне приватные поручения, совершенно с ним не сносясь.

Но надеюсь недолго будет торжествовать этот плешивый мерзавец. Александру должна придтись по вкусу найденная мной девица, и тогда поглядим.

Да и так ли уж своекорыстны мои планы?

Теперь, когда Бонапарт грозит приблизиться к границам Российской Империи, Александру Павловичу особенно нужны верные люди. Вот через услаждение Государя приближение к царствующей особе людей верных престолу и произойдет.

Так девица пани Агаты и послужит интересам Империи.

Но тороплюсь. Государь ждет меня к полудню.

Апреля 16 дня. В 10-м часу вечера.

Как я и предполагал, Государя заинтересовала моя находка.

Аудиенция началась с обсуждения последних политических событий и предположений о возможных передвижениях армии Бонапарта.

Александр Павлович стал расспрашивать меня о сотрудниках моей бывшей канцелярии, интересовался, можно ли их использовать для собирания сведений о передвижении французских частей. Я, естественно, отвечал, что мои молодцы не подведут.

Разговор незаметно перешел на мое происхождение. Император прямо спросил, не сочувствую ли я Бонапарту. Вопросы Государя навели меня на мысль, что Александр Павлович прощупывает почву. Сердце подсказывало, что промысливается новое назначение, новая должность.

Потом Государь стал интересоваться моим виленским житьем, не особенно ли скучаю я тут после Санкт-Петербурга.

Тут я и поведал ему о вчерашней находке, обнаруженной в скромном домике пани Агаты. Рассказ о девушке Его Величество не оставил равнодушным.

И мы договорились, что сегодня к пяти часам дня я приведу девицу пани Василькевич к себе, в комнаты, снимаемые у купца Савушкина, и уйду, а Государь явится в начале шестого вечера.

По окончании аудиенции я кинулся к Агате Казимировне. Но дама неожиданно заартачилась, и хотя я ей сулил солидный куш, никак не соглашалась отпустить девицу ко мне на квартиру.

Увидев, что уговоры мои не действуют, я вынужден был намекнуть, кому предназначается сегодня сия юная особа. И тут Агата Казимировна сдалась мгновенно. Более того, она церемонно расшаркалась и решительно отказалась от вознаграждения, каким бы высоким оно ни было.

Перекусил я в трактире Янушкевича, что на Доминиканской улице. Надо привыкнуть к нечистоте местных трактиров, как и к их прескверному кислому вину (говорят, впрочем, что все сказанное не имеет ровно никакого отношения к славному в здешних краях трактиру Кришкевича, в коем я пока не был).

Выйдя из трактира, поспешил я назад к Агате Казимировне. Меня уже ждали. Девушка была в шерстяном белом капоте. Головка ее была закутана на восточный манер в голубую мягкую шаль , так что видны были только приветливо улыбающиеся глаза. Тайна ей очень шла.

Минут через двадцать мы уже подходили к дому купца Савушкина.

Я молниеносно отпер дверь и вручил ключ своей спутнице. Через минуту я был на улице.

Вернулся я к себе в семь вечера. Дверь была не заперта. Государь сидел у стола и что-то писал. Питомицы Агаты Казимировны уже не было.

При моем появлении Александр Павлович тут же отложил перо, встал и с чувством пожал мне руку.

– Девица твоя поистине прелестна. Признателен тебе за необыкновенно удачную находку, Санглен. Да, ты просто создан для сыска. Имей в виду – я буду всегда об этом помнить. И знай, что я не люблю быть неблагодарным.

Слова Государя бальзамом пролились на мое сердце.

Мы еще поговорили с полчаса, потом я проводил Его Величество в Виленский замок.

Вернувшись к себе, я разбирал бумаги, читал донесения местных полицейских чинов, но, как припоминаю, не очень-то был способен понять, заключенный в них смысл.

В эти минуты я способен был думать только о том, изменит ли мою судьбу сегодняшний визит Государя.

Мне показалось, что Его Величество чувствовал и выражал искреннюю признательность ко мне. В общем, я очень надеюсь на благотворные перемены, и весьма скорые.

В сем благодушном настроении отправляюсь исполнять храповицкого!

Апреля 17 дня. После четырех часов пополудни

Проклятый Балашов! Встречаю его повсеместно в городе. Ясно чувствую, что его напряженный ненавидящий взгляд как штык упирается мне в спину.

Болезненную зависть его стал примечать и Государь и даже как будто забавляется этим. В присутствии своего министра полиции Александр Павлович не упускает случая демонстративно выказать мне свое расположение.

Разделяй и властвуй. Император, надо полагать, опасается того, чтобы министр полиции и директор высшей воинской полиции жили в ладу. Такой союз представлял бы собой серьезную силу.

Потому он не только рассорил нас, но и пристально следит, чтобы мы не примирились. Сегодня я получил тому доказательство.

Балашов квартирует в доме Лавинского, гражданского губернатора здешнего края.

Сразу же по приезде своем в Вильну, Александр Дмитрич прислал мне ласково составленную записку, предложил встречу. Желая не обострять весьма не простых наших отношений, я немедля явился на его зов.

Балашов принял меня радушно, старался показать, что все обиды забыты. Я ни на грош не верю сему хитрому и многоопытному картежному шулеру, но примирение ведь в интересах Александра Дмитрича, да, собственно, и в моих.

Наш разговор состоялся часов в одиннадцать утра. Мы уговорились, что непременно увидимся на следующий день.

Обедал я у графа Барклая де Толли.

Главнокомандующий Первой армии, и он же по совместительству военный министр, со всем своим штабом разместился в Виленском замке. Супруге его почему-то был отдан целый этаж. На этой женской половине и был устроен обед, церемонный и прескучный.

Надо сказать, что граф Барклай де Толли, известный храбростью и неустрашимостью на поле боя, панически боится супруги своей.

Эта сухая, плоскогрудая немка, говорит тихим, свистящим голосом, который действует на графа пуще любой канонады.

Я не раз наблюдал как в присутствии жены длинное узкое лицо главнокомандующего еще пуще вытягивается, превращаясь в короткий пробел между двумя массивными бакенбардами.

Все основные назначения в Первой армии во многом, увы, определяются графинею. Но прежде всего она отбирает для главнокомандующего адъютантов, и немцев и русских, и держит их всех под своим покровительством и контролем.

Они и составляют ее двор. Они в полном составе и присутствовали на обеде.

За столом я оказался рядом с дежурным генералом Кикиным.

Его круглое, всегда готовое к улыбке лицо почему-то отнюдь не вызывает у меня доверия.

Были на обеде состоящий при особе Государя генерал от кавалерии барон Беннигсен и генерал-майор Винценгероде. Первый мне показался до невозможности заносчивым и, кажется, изрядным интриганом. Но мало ли в свете заносчивых генералов?! Удивляюсь я при этом совсем другому обстоятельству.

Император Александр Павлович изгнал с глаз долой всех убийц своего несчастного отца – благороднейшего российского императора Павла Петровича. А вот Беннигсена он все еще упорно держит при своей особе.

Между тем, именно генерал Беннигсен был тем, кто нанес последний удар по телу императора Павла – добил его. И ведь все об этом знают (на острове Святой Елены Наполеон говорил: «Генерал Беннигсен был тем, кто нанес последний удар: он наступил на труп» – позднейшее примечание Я.И.Санглена). Поразительно, как он умеет сохраняться на плаву!

В общем, генерал от кавалерии Беннигсен решительно и сразу мне не понравился. А вот к генерал-майору Винценгероде я сразу же почувствовал особое расположение: видно, что это человек необыкновенной храбрости и благородства, хотя и чересчур резвый.

В русской службе он с 1797-го года. В 1802-м году был пожалован генерал-адъютантом императора Александра Павловича, но потом вернулся в австрийские войска, в коих служил прежде. Однако в этом году, в виду возможной войны с Бонапартом, добровольно прибыл к нашему Государю (впоследствии дослужился до генерала кавалерии. Именно он, а не Денис Давыдов, руководил в 1812-м году партизанской войной. Вообще проявил себя храбрецом и патриотом нашей Империи. Прослышав, что Наполеон собирается взорвать Кремль, он взял белый флаг и явился в Москву, намереваясь упрашивать французов не взрывать Кремль. Но у него отобрали белый флаг и арестовали. Генерала Винценгероде отбил потом один из его партизанских отрядов – позднейшее примечание Я.И. де Санглена).

По завершении обеда мы с графом Барклаем уединились в кабинете. Мне было сообщено, пока неофициально, о будущем моем назначении. Государь намеревается поручить мне всю высшую воинскую полицию при военном министре, то есть сделать министром военной полиции. Накануне войны должность эта не маленькая, отнюдь.

Глядя в бледные, как шотландские озера, глаза графа, я вспомнил улыбающиеся сквозь голубую шаль глаза. Ладонь моя все еще хранила ощущение ее волшебного плеча.

Теперь под мое начало отойдет и городская полиция Вильны. Надо приказать сделать список всем жителям, особо обозначив тех, которым не следует слишком доверять.

Граф как будто собирался дать мне несколько разъяснений, касающихся моей будущей работы, но неожиданно сам себя прервал вопросом, чрезвычайно удивившим меня:

– Санглен, ты сегодня видался с Балашовым?

Я не в силах скрыть изумления, спросил у Барклая (кстати, разговариваем мы всегда только по-немецки):

– Как вам это стало известно, граф?

– Мне рассказал Государь. У меня сегодня была с ним аудиенция в двенадцать.

Досада! Итак, за мной следят. Следят за профессиональным шпионом, который слежки и не заметил. Я стал мысленно перебирать возможных доносчиков. И быстро нашел ответ – губернатор Лавинский, в доме у которого остановился Балашов.

– Государь недоволен вашей встречей с Балашовым – монотонным голосом произнес князь. – И настоятельно просил передать вам прекратить с министром Балашовым впредь всякие сношения и это во избежание монаршего гнева. Передаю слова государя de texto - подытожил главнокомандующий.

Я поклонился в знак согласия.

Все было ясно как божий день.

Итак, мы с Балашовым обречены на продолжение вражды.

Делать нечего. Придется повиноваться. Значит, мы с ним завтра не встретимся, и он вконец озлится на меня.

Но что Балашов делает в Вильне? И что будет тут делать в дальнейшем? Возможно, Государь намерен давать ему какие-то параллельные поручения.

Мне стало ясно, что Александр Павлович будет и дальше разжигать нашу обоюдную ненависть.

Нужно быть начеку. Государь любит играть своими шпионами, быть хитрее и проницательнее их. Он любит их стравливать, как владелец псарни – своих собак.

Обо всем этом я размышлял, возвращаясь домой от графа Барклая де Толли.

В пять назначена была встреча с надворным советником Шлыковым, человеком дельным, расторопным, сметливым. Он неизменно доставлял ценные сведения, хотя, конечно, до прежнего моего заместителя Максима Яковлевича фон Фока ему ой как далеко!

Но все равно Шлыков не без достоинств. Я знал его еще по министерству полиции и, перейдя под начало военного министра, просил прикомандировать его ко мне.

Ужинал я у графа де Шуазеля, страстного поклонника Бонапарта.

Граф скрытничал, остерегался сказать лишнего, но я все-таки сумел из него кое-что вытащить. Несколько имен, несколько возможных нитей.

Камергер Коссаковский, его прелестная племянница и граф Тышкевич с сыном.

С графом Коссаковским я уже знаком. Он показался мне легковесным острословом и слишком уж страстным поклонником южных вин.

А племянница его? О, сия девица давно занимает мои мысли. Я заслышал об ее изысканной красоте.

На дворе – глубокая ночь. Меня клонит в сон. Завтра аудиенция у императора Александра.

Государь ждет подробного отчета о работе воинской полиции и настроениях в Вильне.

А с Балашовым теперь начнется неминуемая война. Все сначала.

Министр полиции, конечно, не простит мне, что я завтра не явлюсь к нему на условленную встречу. Не простит и будет прав.

Но выхода нет. Я не могу ослушаться Государя.

А ведь Балашов не так еще давно был моим благодетелем и покровителем – никак не могу забыть этого.

В начале царствования императора Александра он был сделан исправляющим должность петербургского военного губернатора. Я его помнил по юности своей в Ревеле, где он при императоре Павле был военным губернатором.

Явился я к Балашову в Петербурге, и он сразу же предложил мне служить при нем – я возглавил иностранное отделение.

В 1809-м году открылось министерство полиции и Балашова назначили министром. Он попросил меня написать устав министерства, и сей устав был утвержден Государем без малейшей поправки. Вскоре я был сделан правителем Особой канцелярии при министре полиции.

В этом звании я с Балашовым жил в добром согласии, как вдруг явились обстоятельства совершенно от меня не зависящие.

Натурально, что я старался все заготовляемые для Государя доклады писать сообразно тому, как говорил мне Балашов. А он говорил мне: Государь любит, чтобы доклады были как можно более сокращены, переписаны четкой рукою и на хорошей бумаге.

Один раз министр сказал мне с видом явного неудовольствия: «Только ваши доклады сходят, а прочие, из других департаментов, я привез назад».

Чрез некоторое время объявил он мне, возвратясь от Государя: «Поздравляю вас», и ироническая улыбка явилась на устах его, «Государь приказал вам исправить доклады прочих департаментов».

Хотя я и видел, что мне предстоит беда, т.е. неминуемая сора с министром и благодетелем моим, но делать было нечего, и самолюбие не позволяло пренебрегать докладами.

Однажды Балашов с величайшим неудовольствием сказал мне: «Государь приказал мне брать вас с собою в Царское Село, чтобы вы, в случае неисправности, поправляли доклады других департаментов». И прибавил еще сердито: «Только ваши доклады и хороши».

С сего времени я уже всегда ездил с министром в Царское Село.

Но это еще не все. В декабре 1811 года, пополудни в 6 часов, вошел ко мне дежурный офицер с докладом, что меня желает видеть Зиновьев. Я думал, что это друг Балашова камергер Зиновьев, снабжавший министерский стол фруктами, и велел ему отказать. Дежурный воротился и объявил, что Зиновьев утверждает, будто имеет крайнюю нужду до меня.

Входит низенький, тоненький человек, который требует говорить со мной наедине. На вопрос мой «с кем имею честь говорить» он отвечал: «Я камердинер Его Величества». Я ввел его в свой кабинет, где он вручил мне записку. Можно представить себе мой испуг – то была рука Императора.

Через несколько дней Зиновьев явился опять. Он пришел с объявлением: «Государь вас ожидает».

«Я только прощусь с женою и детьми» – сказал я.

Зиновьев ответил мне: «Сделайте милость, никому о том не говорите. Государь именно это как раз и запретил».

Однако я не послушался, ибо был убежден, что Балашов жаловался на меня Государю. Я страшился ареста.

Под предлогом переодеться я пошел к жене и просил ее не беспокоиться. «Вероятно, на меня донесли – говорил я ей – может быть, куда-нибудь ушлют, но я увижу Государя и буду просить об отправлении всех вас ко мне».

Мы сели с камердинером в сани и нас повезли к маленькому подъезду. Повели меня по множеству лестниц. Наконец, Зиновьев ввел меня в небольшую комнатку, в которой стояли комоды и шифоньеры, и просил меня тут обождать. Нигде не было свеч – темнота наводила на меня дурные предчувствия. Я все более утверждался в мысли, что буду отправлен.

Наконец, сквозь щель двери в другой комнате появился свет – зажглись свечи. Дверь отворилась, и Император стоял передо мною. Я поклонился.

Государь с удивительно милостивою улыбкой сказал мне: «Entrеz, je vous prie».

Я вошел, Император сам притворил дверь и сказал: «J’ai desiré faire votre connaissance, pour vous demander quelques renseignements sur des articles, que je ne puis bien concevoir, et que vous devez connaître».

Я подумал: «Не полагает ли Император, по фамилии моей, что я француз?» и отвечал: «Государь! Я русский и на отечественном своем языке изъясняюсь не менее свободно, чем на французском».

Государь засмеялся и сказал: «Очень рад, ведь и я русский. Будем говорить по-русски».

Погодя немного, он продолжал: «Вы имели, я думаю, случай заметить, что я вашими трудами доволен».

Я поклонился.

Государь заметил: «Я хотел бы получить некоторые разъяснения. Вот в чем состоит дело. Министр полиции Балашов жаловался мне на вас, но я хорошенько не понял, что, собственно, произошло».

Я отвечал: «По долгу моему, я часто делаю представления господину министру, которые не всегда принимаются с тою благосклонностью, какой бы требовала чистота моих намерений. Но в точности мне неизвестно, в чем состояла жалоба господина министра».

Начиная с этой встречи, Государь стал мне давать приватные поручения. Тут мы с Балашовым окончательно разошлись: благосклонности ко мне Императора Александра Павловича перенести он, конечно же, никак не мог.

Апреля 18 дня. Два часа пополудни

Завтракал с майором Бистромом в трактире, который держит некто Кулаковский на углу Немецкой и Доминиканской улиц. Отличное заведение: чисто, вкусно и притом не дорого.

Майор утверждает, что граф Коссаковский водит странные знакомства. Я приказал Бистрому установить наблюдение за домом камергера.

Вернувшись после завтрака к себе, я принялся разбирать свою корреспонденцию: ее скопилось предостаточно – три дня у меня не было ни малейшей возможности прикасаться к письмам, не считая, конечно, тех записочек, которые приносил мне императорский камердинер Зиновьев.

Копаясь в своей почте, ничего особенно ценного я в общем-то не обнаружил. Мое внимание привлекло только свеженькое донесение надворного советника Шлыкова.

Там было отмечено, что буквально каждый день, от пяти до шести, у графа де Шуазеля неизменно собирается одно и то же общество: аббат Лотрек, граф Коссаковский и граф Тышкевич.

Постоянно к ним присоединяется одна дама (судя по фигурке, чрезвычайно молоденькая), но кто она, нет никакой возможности узнать: дама входит в дом де Шуазеля, будучи плотно закутанной в голубую шаль.

Я тут же отписал Шлыкову, приказывая в точности узнать следующее: когда заговорщики (а это, несомненно, были заговорщики) станут расходиться, то необходимо проследить, куда направится дама и немедленно сообщить мне.

В пять часов у меня встреча с Государем.

Апреля 18 дня. После десяти часов вечера

Мы встретились, как и уговаривались, у Замковых ворот.

Государь был в духе, подробнейшим образом расспрашивал меня о полученных донесениях, весьма заинтересовался сообщениями надворного советника Шлыкова, подчеркнул – очень важно узнать, кто же эта дама в голубой шали.

Когда мы подошли к кафедральному костелу, Государь остановился, резко повернулся ко мне и сказал:

– Любезнейший Яков Иванович, буквально сегодня я получил уведомление от берлинского обер-полицмейстера Грунера, что в Вильне уже несколько месяцев как скрываются французские офицеры, шпионы – их должно непременно отыскать, арестовать и допросить. Ты сможешь сделать это?

Я тут же кивнул в знак согласия и спросил Государя, известны ли имена французских офицеров или, может быть, в уведомлении означены какие-либо их приметы.

Нет, – отвечал Государь, – но их отыскать должно. Ты знаешь, в таком деле я тебе одному верю. Веди розыск так, чтобы никто об этом ничего не знал.

Прощаясь, Государь пожал мне руку и сказал:

– Поздравляю, Яков Иванович. Ты, наконец-то, произведен в генералы полиции и назначен командующим военной полициею при военном министре Михаиле Богдановиче Барклае де Толли.

Я ждал этого, но все-таки потрясение было слишком сильным. Видимо, я изменился в лице, ибо Государь понимающе улыбнулся и даже похлопал меня по плечу.

Расставшись с Государем Александром Павловичем, я тут же созвал своих чиновников и поручил трем из них, наиболее надежным, ходить каждый день по разным трактирам, там обедать, все рассматривать, выведывать и мне о том докладывать.

Виленскому же полицмейстеру Вейсу приказал строжайшим образом наблюдать за приезжими из герцогства Варшавского и чтобы он каждый день отчитывался передо мной.

Вернулся я домой часам к семи, усталый, но довольный, окрыленный долгожданным назначением. Но дома меня ожидали неприятности в виде срочной записки от надворного советника Шлыкова.

Он проследил сегодня за дамой в голубой шали.

От графа де Шуазеля она вернулась в домик Агаты Казимировны и осталась там. Вот так-то. Ни больше, ни меньше.

Я тут же припомнил, что прелестная питомица пани Агаты была закутана в голубую шаль, припомнил и ветхозаветную Юдифь и, находясь в состоянии какого-то дикого, немыслимого бешенства, ринулся к пани Василькевич.

Как только утомительная болтушка Агата Казимировна увидела меня, улыбка тут же исчезла с ее лица, и она даже отшатнулась. Полагаю, что я был весьма си весьма страшен в этот момент.

Мой рык огласил своды ветхого домика. В дверь кабинета стали заглядывать испуганные девицы, в числе коих была и новая избранница императора Александра. Узнав ее, я обернулся, схватил ее за руку и страшным рывком втащил ее в кабинет. Агата Казимировна буквально билась в истерике, а вот девушка смотрела на все происходящее совершенно спокойно, даже как будто с любопытством.

– Все бумаги сюда, старая потаскуха, – рявкнул я.

Агата Казимировна, не переставая рыдать, дрожащей рукой отомкнула сейф и стала вытаскивать оттуда аккуратно сложенные стопки бумаг.

Я уже как будто спокойнее сказал: – Признайся: так ты служишь Бонапарту? Неужели это так?

Рыдания пани Василькевич многократно усилились. Впрочем, они мне казались немного театральными. Конечно, сильный испуг был, но еще она била на жалость – сие несомненно.

После Агаты Казимировны я обратился к девушке, коей испуг, кажется, так и не коснулся:

– А ты что же (и тут я употребил неприличное выражение) собиралась убить императора России?

Она молчала, но в уголках ее губ змеилась улыбка. Чувствовалось, что сама мысль об убийстве Государя, которую я только что озвучил, доставляет ей наслаждение.

– Как звать-то тебя по-настоящему? – набросился я на нее

Она ответила сразу, не раздумывая: в нежном голоске ее дрожал не скрываемый вызов:

– Я – графиня Алина Коссаковская.

Глаза ее при этом полыхнули злым огнем. Я совершенно обомлел и крикнул вне себя:

– Да тут и подлинно заговор. Может, и правда, это не бордель, а дворец, коли тут графини обитают? Отвечай: как и почему ты попала сюда? Кто прислал тебя?

– Меня прислал император Франции, – ответила она, нагло усмехаясь.

Я остановился и не знал, что и сказать. В голове у меня промелькнула мысль: «Необходимо немедленно арестовать ее». Но тут де я сообразил, что арест девушки означал бы полное фиаско моей карьеры, ведь это именно я бросил Александра Павловича в объятия убивицы.

Никто не дожжен знать, что новоявленная наперсница нашего Государя действовала по наущению самого Бонапарта. Так что, моя тетрадочка, ты уж не открывай никому то, что я тебе сейчас поведал.

– В общем так, пани, – сказал я. – Через час никого из вас тут не будет. Ни единой девицы. Имейте в виду: через час эта обитель разврата будет предана огню. И желаю вам со мною более никогда не встречаться.

Схватив в охапку бумаги, я завязал их в платок, который услужливо подала мне Агата Казимировна, и выбежал, не оглядываясь.

Когда я вернулся через час, домик был совершенно пуст. Через полчаса все здание пылало.

Вот такой веселенький был день сегодня, завершившийся удачным праздничным фейерверком.

Апреля 19 дня. Пять часов пополудни

Государь безутешен и даже пребывает в несомненном отчаянии.

Полицмейстер Вейс почему-то распространяет версию, что домик Агаты Казимировны сгорел вместе со всеми его обитательницами. Полагаю, он по лености своей делает это с той целью, чтобы не надо было совершать розыск пропавших девушек и их милейшей наставницы. А я благодарю Бога, что удалось своевременно обнаружить затевавшееся чудовищное покушение.

В полдень пришло донесение от надворного советника Шлыкова. Он сообщал, что Агата Казимировна со своими воспитанницами отправилась в сторону Варшавы, но графиня Коссаковская, по выезде из Вильны, отделилась от них и исчезла в неизвестном направлении. Впрочем, Шлыков обещает еще навести на сей счет самые подробнейшие справки. Однако мне-то лично поимка девушки совсем не с руки.

Отобедал я с тремя чиновниками моего ведомства. Им было поручено ходить по трактирам и вылавливать французских офицеров. Чиновники мне рассказали, что видели в трактирах людей министра полиции Балашова, отряженных, видимо, с тою же целью, что и они.

Это известие ужасно меня задело, и я решил сам ходить по трактирам и во что бы то ни стало опередить негодяя Балашова. Не хватало еще, чтобы он первым обнаружил агентов Бонапарта!

У Замковых ворот встретил полковника Закревского – он заведует Особой канцелярией при Барклае де Толли и вообще заправляет тут, увы, довольно многим.

Закревский – продувная бестия, интриган, обманщик и вдобавок ко всему хам. Оглядывая меня с нагловатой усмешкой, он спросил:

– Ну что, Яков Иваныч, много ли французских офицеров отыскали вы в Вильне? Есть чем порадовать Императора Александра?

Я выпустил из себя сладчайшую улыбку, пробормотал «Ищем, ищем, Александр Арсеньевич» и пустился дальше.

Я как раз спешил в трактир Кришкевича – это самый чистый и во всех отношениях превосходный трактир в Вильне, так что если где и обитать французским шпионам, то именно тут.

У Кришкевича каждый день с 12-ти до 4-х пополудни и позже можно найти вкусный обед по самой умеренной цене (15 копеек за порцию); к ужину собираются с 9-ти часов вечера. Говорят, посетители этого трактира имеют право пользоваться каждый год бесплатно угощением в сочельник пред Рождеством Христовым, а в продолжении святой недели пасхою.

В этот час народу у Кришкевича было не много. Мое внимание привлек один поляк. У него явно была военная выправка. Он пил напропалую шампанское и нещадно бранил Наполеона. Посетители и те, кто прислуживал в зале, его явно сторонились и глядели на него с несомненною опаскою. Я же подошел и завел с ним разговор.

Он еще сильнее припустился на Бонапарта, явно высматривая, какое впечатление производят его слова. Тогда я стал поругивать, прости мне Бог, Александра Павловича.

Тут пришел черед испугаться поляку. Он недоверчиво посмотрел на меня и замолчал. Посетители стали улыбаться. Отсев за отдельный столик, я написал записку полицмейстеру Вейсу, дабы он прислал поляка ко мне к семи часам вечера.

Времени еще было достаточно. Я прошелся по Доминиканской и Свенто-Янской улицам, встретил генерал-интенданта Егора Францевича Канкрина (впоследствии министр финансов и автор многих книг, от учено-экономических до романов – позднейшее примечание Я.И. де Санглена). Он шел под своим неизменным зеленым зонтиком.

Канкрин, конечно, невероятный чудак, но умница необыкновенный (говорят, он жидовского происхождения). И в нем есть какая-то странная и даже неожиданная для финансиста честность.

Сей Канкрин, кстати, тоже знает, что мне велено искать французских офицеров и вообще знает про агентов Бонапарте. Господи, хоть бы мне удалось сохранить тайну графини Коссаковской!

Апреля 19 дня. Одиннадцать часов ночи

Поляк явился ровно к семи вечера, как и было ему назначено.

Я потчевал его чаем, расспрашивал об его житье-бытье. Разговора о политике не было и в помине.

«Гость» поведал мне, что с двумя своими товарищами хотел бы возвратиться в Варшаву, но что, вероятно, теперь никого не пропустят. Я отвечал, что попробую ему помочь в сем деле.

Тут же вызвал к себе на квартиру начальника моей канцелярии Протопопова, чтобы записать имена поляка и его двух товарищей и заготовить им паспорты.

Пока тянулась эта канитель, полицмейстер Вейс вместе с коллежским асессором Розеном и капитаном Лангом, как всегда, неутомимыми, по моему распоряжению, предварительно ими полученному, произвели в квартире поляка сокрушительный обыск.

Я приказал им взломать полы, а в случае нужды – трубы и печи. Сам же старался как можно долее задержать своего гостя. Он, кстати, назвался, шляхтичем Дранженевским, никогда не служившим в военной службе.

Около восьми часов явился полицмейстер Вейс, вымазанный в саже и известке, весь обсыпанный древесной пылью, но бесконечно счастливый, с застывшей на лице блаженной улыбкой.

Я вышел из комнаты, приказав караулу гостя не выпускать.

Вейс, находившийся в состоянии какого-то лихорадочного возбуждения, вручил мне следующие бумаги, которые были обнаружены в печной трубе и под полом: 1) инструкция генерала Рожнецкого, данная поручику Дранженевскому 2) патент на чин поручика, подписанный самим Бонапарте 3) записки Дранженевского о нашей армии и наших генералах. И еще полицмейстер представил мне замшевый пояс, в который было вложено пять тысяч червонцев (нужно проверить – не фальшивые ли они; Вейс обещал выяснить).

Со всеми этими бесценными сокровищами я вернулся в комнату и начал форменный допрос поручика.

Тот был в ужасе. Казалось, глаза у него вылезут из орбит.

Я подумал даже, что он заплачет или грохнется в обморок при виде бумаг, которые я вывалил на стол.

Отпираться было бессмысленно, и он во всем почти сразу сознался, назвав имена и двух своих товарищей. Получив от Дранженевского их адреса, я отдал приказ Вейсу, Бистрому, Розену и Лангу взять с собой еще шестерых солдат из караула и арестовать сообщников поручика Дранженевского.

Не успели еще все они отправиться, как меня срочно призвал к себе Государь.

Только завидев меня, Александр Павлович сразу же сказал:

– Санглен, ты так никого и не смог до сих пор отыскать, а вот Балашов – молодец! Он уже представил мне трех шпионов. Это – французские офицеры, им обнаруженные. И я велел уже их арестовать.

– А представил ли Балашов Вашему Величеству документы о французских шпионах? – резонно осведомился я и тут же добавил: – Доказательства тут совершенно необходимы, а то любого иностранца можно объявить шпионом.

Государь сказал, поглядывая на меня несколько изумленно – Его Величество, как видно, полагал, что известие о балашовской «победе» повергнет меня в прах, и еще он, видимо, не мог предположить, что министр полиции станет его надувать:

– Нет, никаких бумаг Балашов мне не представил, но думаю, что все сделано по форме. И он еще представит все что следует. Ты-ка лучше о своих успехах расскажи

Я тут же ответил:

– Ваше Величество, позвольте мне завтра утром представить трех французских шпионов с документами: среди них один поручик и два статских чиновника.

– Как же это? – изумился Император. – Ты хочешь сказать, что Балашов меня обманывает? Да? Я правильно понимаю?

– Государь – сказал я как можно невозмутимее – это обычный полицейский прием: схватить первых попавшихся бродяг, выдать их за шпионов и отправить подалее, чтобы молчали. Насколько я знаю, именно так поступал граф Пален при вашем батюшке императоре Павле I.

– Санглен, быть того не может – отвечал Государь. – Я не могу поверить в обман Балашова. Это – преданный мне человек.

Я спокойно, не меняя тона, продолжал: – Ваше Величество, пойманные мною шпионы с документами, среди коих инструкции, переписка, патент на офицерский чин, подписанный самим Бонапартом. Я без ясных доказательств никого представить не осмелюсь.

– Хорошо – сказал Государь. – Я велю к тебе прислать балашовских «шпионов». Допроси их и не медля донеси мне потом, что это за люди. И узнай, какие обнаружены при них бумаги. Я думаю, что ты не прав. Балашов не может меня так обманывать.

На этом аудиенция и закончилась.

Вернувшись к себе, я приказал отдать под караул поручика Дранженевского, а сам до двух часов ночи бился с двумя его напарниками.

Это были статские чиновники, посланные в Вильно из Варшавы резидентом Наполеона бароном Биньоном (Л.П.Э.Биньон, впоследствии известный французский историк – позднейшее примечание Я.И. де Санглена).

При них довольно легко были отысканы и соответствующие инструкции за подписью барона. Однако сознаваться сразу поляки почему-то не захотели – упрямились, тем не менее к двум часам ночи решительно и бесповоротно сдались, поведав мне все, что знали, назвав все известные им имена и адреса.

В общем, работа варшавского бюро стала, кажется, более или менее высвечиваться.

Записи произведенных допросов непременно покажу Его Величеству при первой же нашей встрече.

Да, еще когда я разбирался с поручиком Дранженевским и его подручными, пришло донесение от надворного советника Шлыкова.

Поручик сообщал мне, что никаких следов исчезнувшей девушки из заведения пани Василькевич обнаружить пока не удалось, а вот Агата Казимировна со своими питомицами уже обосновалась в Варшаве и даже начала, кажется, сразу процветать.

О прелестной же Алине Коссаковской, – ни гугу: как сквозь землю провалилась, и слава Богу, что так. Надеюсь, что эта чертовка окажется хитрее нашего Шлыкова. Хорошо, что тут нет фон Фока – он бы непременно отыскал Алину.

Апреля 20 дня. Шесть часов вечера

С утра мне прислали, как Государь давеча и обещал, балашовских «шпионов». Ими оказались …бедные польские шляхтичи, ни в чем предосудительном совершенно не замешанные и страх как сами напуганные.

Никаких секретных бумаг (как то: инструкций, донесений) при них не было и в помине.

Вот вкратце их история: они не имели средств к пропитанию и ходили по домам просить милостыню.

Поняв, с кем имею дело, я тут же отпустил их на свободу и известил запиской о принятом мною решении графа Барклая де Толли.

Можно себе представить гнев Балашова, когда он узнает обо всем (а узнает он об этом непременно сегодня же – полагаю, что от губернатора Лавинского, а может и от самого Александра Павловича).

Потом я стал опять допрашивать Дранженевского и двух его сподручных. Один из них совершенно раскаялся и выразил желание помогать Высшей воинской полиции – его я оставил при себе – ввел к нам в штат, положил оклад и отдал в распоряжение полицмейстера Вейса.

А сам поручик Дранженевский и один статский были отправлены в Шлиссельбург, в крепость. Все изъятые у них бумаги через Барклая де Толли я представил Государю.

Майора Бистрома я послал полицмейстером в Ковно – там обстановка становится все более и более напряженной и даже опасной.

Весьма интересную записку прислал надворный советник Шлыков: он нашел доказательства связей герцогства Варшавского с виленским купцом Менцелем.

Я тут же приказал коллежскому асессору Петру Филиппычу Розену установить наблюдение за домом купца и незамедлительно сообщать мне обо всех, кто бывает там.

В полдень явился ко мне виленский аптекарь, косматобородый, но с чистыми, по-детски ясными глазами. Это – некто Закс, имеющий тут репутацию большого знатока Каббалы, книги, в коей, говорят, содержится великое множество жидовских тайн (помню что-то только про то, что буквы их жидовского алфавита есть дыхание Бога, сотворившего миры – кажется, так).

Я кое-что слышал об аптекаре от полицмейстера Вейса, но никогда доселе не видывал его. В частности, знал, что он видный представитель виленского кагала, пользующийся тут большим почетом.

Русским Закс владеет не важно, так что разговаривали мы по-немецки. Разговор, впрочем, был достаточно короток, да в общем дело было и не в разговоре, а в том замечательном даре, который преподнес мне сей виленский каббалист.

Закс вытащил из кармана засаленный бумажный пакет, из коего извлек надорванный листок. Я сразу приметил, что там есть, какое-то сообщение, набранное типографским способом. Придвинувшись поближе, я вдруг увидел, что сообщение сделано на французском.

А взяв листок в руки, я сообразил, что передо мной – обращение Бонапарта к своим солдатам. Начав читать, сразу же обратил внимание, что там речь идет о покорении России и о победе над императором Александром; вообще текст был составлен в высшей степени высокопарно и хвастливо.

«Так-так-так – пронеслось у меня в голове – а как же регулярные уверения в мире и дружбе, коими полны послания Бонапарта к нашему Государю?..»

У Закса же я спросил: «Вы можете оставить мне это?»

Он тут же в знак согласия мотнул головой и радостно заулыбался. Я хотел заплатить ему, но аптекарь решительнейшим образом отказался.

Между прочим, интересно, что им движет больше – любовь к России или ненависть к полякам?

Как только аптекарь Закс ушел, я тут же бросился со своим приобретением к Барклаю де Толли.

Михаил Богданович был доволен сверх меры и сразу же заторопился к Государю.

Александр Павлович передал с ним для меня благодарственную записку – ее недавно принес ко мне на квартиру адъютант главнокомандующего.

Когда я вернулся, меня опять ждал аптекарь. «Что еще?», – спросил я у него. – «Может быть, ты хочешь назад бумагу?»

Закс отрицательно мотнул головой.

«Что же тогда?» – спросил опять я.

«Мой сын готов выполнить любое ваше поручение. Он хочет помогать вам», – тихо, но уверенно промолвил аптекарь.

Такого поворота я никак не ожидал. Пытаясь, смазать, скрыть непроизвольно выскочившую улыбку, я обратился к аптекарю Заксу с такими словами:

– Сколько же вы хотите?

Аптекарь отшатнулся при этих словах, а потом прошептал, причем, достаточно внятно:

– Мой сын за это ничего не возьмет; слышите – ничего. И ни при каких обстоятельствах.

– Ладно, – сказал я. – А польский он знает?

Видно было, что аптекарь просто оскорбился этим вопросом. И в самом деле, он сказал почти возмущенно:

– Мой сын знает много языков.

– Сколько же? – насмешливо спросил я.

– Он читает по-арамейски «Зоар», что означает, к вашему сведению, «книга сияния», «книга блеска» (конечно, сияния божественного), и еще говорит на девяти языках.

– Хорошо, хорошо. Пусть завтра с утра подойдет ко мне – я отправлю его в Варшаву. Будет одно срочное поручение. Выехать придется завтра же.

Старик был вне себя от радости – он явно был счастлив, что потрафил своему сыну, что выполнил просьбу своего ребеночка.

А я мысленно представлял, как во время вечерней прогулки с Барклаем де Толли буду пересказывать в лицах эту забавную сценку.

Да, кажется, у меня появился новый агент. Посмотрим, какой будет из него толк. Скоро это станет ясно.

Апреля 20 дня. В 10-м часу вечера

Гуляли мы в парке, прошли Замковые ворота и Замковую улицу, дойдя до костела. К нам присоединились дежурный генерал Кукин, полковник Закревский и генерал-интендант Егор Францевич Канкрин, чудак, умница и финансовый гений (явный жид).

Егор Францевич всех смешил – он и в самом деле бывает уморителен. Но наслаждаться Канкриным пришлось, увы, совсем не долго: Барклай де Толли довольно скоро отвел меня в сторону. И вот что он мне рассказал.

За отыскание французских шпионов полицмейстеру Вейсу дан орден святого Владимира 4-й степени, мой правитель канцелярии произведен в новый чин. Я один, все это провернувший, остался ни с чем.

Мне пришлось довольствоваться тем, что другим достались награды за мои труды и за неукоснительное исполнение моих приказаний. Барклай де Толли добавил доверительно: «Вас обошли, чтобы Балашов не обиделся – все-таки он министр».

Еще Барклай поведал мне, что полякам, арестованным по приказанию Балашова и отпущенным мною, Государь приказал выдать по сто рублей ассигнациями.

Барклай также сообщил весьма торжественно: «С завтрашнего дня вы официально вступаете в должность начальника Высшей воинской полиции при особе военного министра. Его Величество велел вас поздравить».

Вернувшись с прогулки, я, не смотря на крайнюю усталость, занялся разбором накопившейся корреспонденции, особенно обращая внимание на донесения Шлыкова, кои мне все более и более нравились.

Интересную записку прислал Вейс. Наблюдение показало, что к здешнему купцу Менцелю каждый день наведываются граф де Шуазель и аббат Лотрек.

Все это сильно смахивает на самый настоящий заговор. Конечно, стоит продолжать следить, но боюсь, что этого уже недостаточно – нужно тем или иным образом проникнуть в дом, занимаемый купцом. Там явно что-то не чисто.

Кажется, я знаю, что делать.

Завтра же призову коллежского асессора барона Розена и предложу ему совершить загородную прогулку с нашим купцом, а в это время полицмейстер Вейс пусть потрудится в милом особнячке Менцеля.

Вейс просто обязан добыть нужные бумаги. Любой ценой.

Сей операцией я и ознаменую свое вступление в должность директора высшей воинской полиции.

В который раз перечитывал я сегодня бессмертных «Разбойников» бессмертного Шиллера и рыдал от восторга.

Апреля 21 дня. Пять часов пополудни

В девять часов утра сын аптекаря Закса уже был у меня.

Действительно, языками он владеет отменно – я с ним болтал попеременно на французском, немецком, испанском и итальянском. Вообще мальчик в высшей степени понятливый и резвый не только на ноги, но и на голову: соображает он поистине молниеносно, с какой-то бешеной скоростью.

Полагаю, с ним можно будет и даже стоит иметь дело. Он сгодится. Только бы он не сбежал от нас.

Сын аптекаря несколько раз кряду повторил, что хочет идти учиться к какому-то ребе Шнеуру-Залману из местечка Ляды в Могилевской губернии, величайшему мудрецу и знатоку тайн Каббалы; он еще называл его «Альтер ребе» (старый ребе) и вообще когда говорил о нем, то глазенки этого неуемного мальчишки загорались каким-то особым огнем.

Я дал ему все необходимые инструкции, и Закс-младший уже отправился в Варшаву.

С Богом! Верю, что ему будет сопутствовать удача.

Потом явились полицмейстер Вейс и барон Розен (последний, естественно, вместе с Лангом – один ведь он не ходит).

Мне показалось, что все они не очень верят в удачный исход предстоящей акции – во всяком случае они выглядели несколько смущенными и пребывающими в нерешительности. Но я не обратил на это ни малейшего внимания, ибо знал, что улов будет.

Так и оказалось.

Уже через полтора часа явились сияющие Розен и Ланг. Они вдвоем тащили огромный мешок, набитый бумагами.

Там было несколько инструкций от французского резидента в Варшаве барона Биньона, полковничий патент на имя Менцеля, подписанный самим Бонапартом, и целая связка писем графини Алины Коссаковской (причем, последнее, как я успел сразу заметить, было датировано вчерашним днем).

Письма сии, отправив Розена и Ланга, я изъял и оставил себе на память, а все остальное аккуратно сложил в объемистый свой портфель – будет, что показать Государю – вечером у меня назначена с ним встреча.

Буквально через десять минут после ухода Розена и Ланга, ко мне ворвался бледный, крайне напуганный Менцель. Он истошно вопил:

– Пока я был за городом, ко мне ворвались неизвестные, перевернули весь мой дом, забрали все мои бумаги по торговым делам. Спасите, голубчик Яков Иваныч, прикажите отыскать разбойников и заставьте их вернуть мне бумаги, а то я буду окончательно разорен.

Я как мог успокаивал купца и обещал тут же вызвать полицмейстера Вейса и приказать ему нарядить следствие.

Когда Менцель, наконец, ушел, я принялся рассматривать письма Алины Коссаковской, и вот к какому заключению я пришел.

Вездесущий Шлыков не случайно не нашел следов прелестной Алины за пределами Вильны, ибо она этих пределов и не покидала. Ее подруги во главе с Агатой Казимировной ушли, а она осталась, в чем убеждали некоторые подробности ее последних писем.

Графиня Коссаковская, подосланная Наполеоном убить Государя Императора Александра Павловича, все эти дни находилась здесь, в Вильне.

Это неожиданное открытие меня самого весьма озадачило.

Что же делать? Как найти эту чертовку?

А найти ведь необходимо (не то она еще явится пред светлые очи нашего Императора), найти и выслать… или?..

Апреля 21 дня. В 6-м часу вечера

Завидев меня, Александр Павлович бросился с поздравлениями. Кажется, он был и в самом деле рад и выглядел вполне довольным, хотя быть до конца уверенным, что его поздравления были совершенно искренними, я все-таки не могу. Тем не менее он долго и сердечно поздравлял меня.

Когда с этой ритуальной частью было покончено, император стал расспрашивать меня о новостях.

Вместо ответа я вывалил на стол гору бумаг. Александр Павлович брал в руки каждый листок и внимательно рассматривал его; был он при этом необычайно сосредоточен. Так прошел целый час, никак не менее.

Наконец, отложив последний листок, Государь широко и радостно улыбнулся и, кажется, вполне прочувствованно сказал: «Как же я был прав, подписав указ о твоем назначении!» И добавил потом: «Я ведь до самого последнего момента сомневался, ибо Балашов каждодневно болтал мне о тебе самые разные гнусности. Я обязательно расскажу ему о твоей чудесной находке».

Государь замолчал. Молчал и я. Вдруг он резко приблизился ко мне, положил руку мне на плечо и заметил: «А Менцеля пока не арестовывайте – посмотрим, как он поведет себя далее. Отобранные же у него бумаги велите списать и верните ему. А за домом купца слежку не оставлять ни на миг».

Ей Богу, если бы Александр Павлович не был бы Императором – быть ему первоклассным шпионом. Сына аптекаря, конечно, ему не превзойти, но всех остальных – запросто.

Апреля 21 дня. Двенадцать часов ночи

Вернувшись от Государя, я посадил сразу трех писарей снимать копии с менцелевских бумаг.

В семь часов вечера неожиданно явился аптекарь, необычайно довольный и какой-то приподнято, торжественно веселый.

Он принес записку, которую передал из Варшавы его сын. В ней сообщалось, что Бонапарт собирается прислать в Вильно с разведывательной миссией своего генерал-адъютанта графа де Нарбонна.

Не понимаю, как этот мальчишка мог так быстро все разузнать? Недаром, впрочем, говорят, что жидовская почта на сутки опережает фельдъегерей и курьеров. Ладно, передают быстро, но как можно приехать в Варшаву и тут же получить такой улов?! Вот что для меня непостижимо.

О графе де Нарбонне, личном шпионе Бонапарта, я давно собираю по крохам сведения. Это – фигура прелюбопытнейшая. Вот что удалось мне узнать.

Граф де Нарбонн был военным министром в последнем правительстве Людовика XVI-го, а теперь он один из ближайших сподручных Бонапарта, его шпионско-дипломатический агент. Возвышение его, говорят, произошло следующим образом (слышал самолично Государя от Александра Павловича).

Граф Луи де Нарбонн (comte Louis de Narbonne Lara), вернувшись после революционных бурь во Францию, проживал в Париже в полной безвестности и в обстоятельствах достаточно стесненных, и главное, что он был не у дел. Выхода казалось бы не было. Но граф был не промах.

Бонапарт, который был тогда первым консулом, учредил орден Почетного легиона, и в числе первых кавалеров этого ордена оказался лакей графа де Нарбонна (он принимал участие в египетском походе).

Граф объявил своему слуге, что не может держать у себя лакеем человека, который отныне ему равен. Он тут же посадил новоявленного кавалера с собой за стол и угостил вином.

Бонапарт, узнав об этом, пришел в восторг от поступка Нарбонна и пожелал немедленно с ним познакомиться. В скором времени Нарбонн стал его адъютантом.

В 1809 году Бонапарт произвел его в дивизионные генералы и начал возлагать на него военные и дипломатические поручения. Через какое-то время он его назначил посланником при баварском короле, а потом вызвал его в Париж, произвел в генерал-адъютанты и назначил состоять при своей особе.

Граф де Нарбонн – серьезный противник (хитрец каких мало; одна надежда на его природно-аристократическую самонадеянность) и к его возможному приезду следует основательно подготовиться, ибо обвести его вокруг пальца не так уж просто. Но это во что бы то ни стало надо будет сделать.

О записке аптекарского сына надо не медля сообщить Его Величеству.

Ай да мальчишка! Но не обхитрили ли его в Варшаве? Неужто Бонапарт и в самом деле собирается послать в Вильну графа де Нарбонна?

Нужно как следует обдумать это и только потом уже докладывать Александру Павловичу. Страсть как не хочется попасть впросак. С другой стороны, так важно доложить первым.

Посоветуюсь с Барклаем, а лучше всего с генерал-квартирмейстером Канкрином – его гениальный ум финансиста изворотливее и как-то гибче.

Этот ход моих рассуждений прервало появление Розена и Ланга. Они притащили мне два объемистых свертка – в одном были оригиналы менцелевских бумаг, а в другом – писарские копии. Уложив в обитый железом сундук, что стоял в углу кабинета, все копии, я отослал поручика за купцом, приказав привести его немедленно.

Через полчаса явилась троица. Розен и Ланг, ухмылялись, а Менцель дрожал как осиновый лист, взгляд его был мутный и блуждающий. Розен и Ланг остались стоять у двери, а купец бросился ко мне, крича что-то невнятное. Я взял со стола сверток и протянул Менцелю, молвив при этом: «Кажется, мы все разыскали, любезнейший».

Купец задрожал еще больше, судорожно схватил сверток и, ни слова не говоря, выбежал. Мы в голос тут же расхохотались. Когда приступ смеха закончился, я сказал Розену и Лангу: «Господа, не спускайте глаз с его дома и каждый вечер представляйте мне список лиц, посещающих его. И стоит подружиться с кем-нибудь из его слуг». Розен понимающе кивнул: он легко знакомился с лакеями лиц, находящихся на подозрении, и отличнейшим образом спаивал их – ему это не впервой.

Генерал-квартирмейстер Канкрин принял меня в девятом часу вечера. Когда я вошел, он играл на скрипке и играл невообразимо плохо, но по лицу его видно было, что он самозабвенно наслаждается своей игрой. Увидев меня, он те только не прервал свое занятие, а наоборот, продолжал пиликать с еще большим энтузиазмом. Я уставился в стоявший в углу кабинета страшный зеленый зонтик и стал ждать.

Наконец, пиликанье закончилось, и чудак многозначительно поглядел на меня. Я понял, что нужно хвалить его игру и стал выдавливать из себя какие-то жалкие и в общем-то малоубедительные комплименты, но Канкрин был доволен и весь расплылся в улыбке. Не постигаю, как можно иметь такие странности и одновременно быть таким умницей.

Получив требуемую дозу похвал, генерал-квартирмейстер осведомился, что же меня, собственно, привело к нему.

Я рассказал в общих чертах Канкрину о варшавском донесении, прибавив, что оно единственное в этом роде, что другие агенты молчат – нет буквально больше ни одного сообщения о возможной миссии генерала Нарбонна в Вильну.

– Галупчик, не пойтесь профала, – сказал на своем невозможном русском языке, – фолка пояться ф лес не хотить. Нарпонн весьма опасен. Нушно пыть котофыми к его фстрече. Пеките и расскашите фсе касутарю. Неметленно, галупчик, неметленно. Пеките, а с фами патом ище пакафарим.

Я тут же бросился к Государю (до этого я еще успел забежать к Барклаю де Толли и наспех посоветоваться, но он совершенно не знал, как поступить, заметив только, что не мог бы работать с агентами и при этом не доверять им; на это я отвечал, что я верю всем, но всех пытаюсь проверить).

Александр Павлович был милостив, долго расспрашивал меня, живо интересовался подробностями разрабатываемых мною операций. Особо он спросил, установлена ли слежка за домом купца Менцеля и просил сразу же докладывать, как будут оттуда известия. «Это крайне важно, – резонно заметил он – . Менцель, судя по всему, связан с резидентом Бонапарта в Варшаве, но как они сообщаются друг с другом, кто у них исполняет роль курьера – вот в чем вопрос». Я отвечал, что в скорейшем времени мы непременно узнаем об этом. Я и в самом деле так думаю.

Когда же государь спросил о новостях, то я тут же выложил ему сведения, полученные мною от сына аптекаря. Сведения эти произвели необычайно сильное впечатление.

Александр Павлович был явно не на шутку взволнован. По прошествии нескольких прошедших в полном молчании минут, он спросил меня: «Зачем же Бонапарт собирается послать в Вильно Нарбонна, как ты считаешь?»

Я отвечал, что причин тут может быть несколько. Конечно, Бонапарт очень хочет знать, насколько готовы мы к войне. Но одновременно, он через графа Нарбонна постарается уверить Ваше величество в том, что сам он к войне не готовится.

«Ты прав, – заметил Государь. – Что ж, будем ждать».

Потом он поведал мне, что Нарбонн – потомок знатнейшего испанского рода, с XIII века владевшего графством Нарбонн в Южной Франции, что на гербе Нарбоннов начертан девиз «Nous ne descendens pas des rois, mais les rois descendent de nous» (не мы от королей, а короли от нас), что граф получил блистательное образование, слушал лекции по международному праву в Страсбурге, дружил со знаменитой мадам де Сталь и другими парижскими литераторами.

От происхождения Нарбонна разговор перекинулся на мое происхождение. Государь стал расспрашивать о моих родителях.

Вот что вкратце я поведал ему.

Фамилия моего деда со стороны отца была de St. Glin. Женат он был на девице de Lortal. Жили в своем поместье, расположенном у берегов реки Адур.

Старший сын моего деда поступил в военную службу и дослужился до бригадного генерала.

Мой же отец, который был младшим сыном, был предназначен для духовного звания. Он пошел в монастырь, но через некоторое время бежал, ибо монашеская жизнь пришлась ему совершенно не по вкусу. Через некоторое время он прибыл в Париж вместе с родственником своим chevalier de la Payre. Отец мой поступил капитаном в королевские мушкетеры.

Он поссорился с одним офицером, который обозвал его беглым монахом. Дело закончилось дуэлью, на которой отец заколол своего соперника. Секундантом его был chevalier de la Payre.

Спасаясь от судебного преследования, мой отец со своим секундантом бежали в Россию и остались там навсегда.

В 1775 году отец женился в Москве на девице de Brocas. Через год родился я. Отец мой давно умер, а chevalier de la Payre жив и обитает в Москве. Наезжая в первопрестольную столицу нашу, я с ним всегда встречаюсь.

Государь просил, чтобы я познакомил его с шевалье. Я обещал.

Позднейшее примечание.

Увы, мне не удалось выполнить свое обещание.

Chevalier de la Payre погиб летом 1812-го года от рук наполеоновских солдат.

Он явился перед вошедшими в Москву французами в темно-синем своем мундире, с красными обшлагами и шляпе с белым бантом. Соотечественники спросили его, отчего на шляпе его не нововведенный бант tricolore! Завязалась ссора. Французы, назвав его vilain royaliste, бросились срывать с него мундир и шляпу.

85-летний старик обнажил шпагу и пал, защищая мундир и белый бант своего короля.

Апреля 22 дня. Четыре часа пополудни

С утра я приказал вызвать к себе аптекаря. Вскоре он явился.

Говорили мы совсем не долго. Я попросил его узнать, кто передает в Варшаву корреспонденцию виленского купца Менцеля. При этом я сообщил, что это и важно и срочно. Старик обещал все передать сыну.

В полдень, прогуливаясь по Немецкой улице, я встретил графа Тышкевича с сыном и аббата Лотрека.

Завидев меня, они испуганно переглянулись и замолчали. Лица их вытянулись, а на лбу у аббата даже появилась испарина.

Я делая вид, что ничего не примечаю, начал с ними беседу, точнее молол всякую чепуху, забавляясь паникой, в которой они продолжали пребывать. Вскоре к нам подошел граф Шуазель – общего испугу явно прибавилось. «Ну что ж покину вас, мои милые заговорщики» – сказал я и удалился, оставив троицу в полуобморочном состоянии.

Я спешил в трактир Кришкевича – у меня там была назначена встреча с полицмейстером Вейсом и с приехавшим из Ковно майором Бистромом.

Вейс рассказал, что после ограбления граф Шуазель, аббат Лотрек и граф Тышкевич решительно перестали посещать купца Менцеля – просто исключили того из круга своего общения. На что я ответствовал, что за домом купца Менцеля все равно надо следить – таково личное распоряжение Государя.

У меня был важный разговор с майором Бистромом. Прежде всего я сообщил ему, что в Вильну собирается с визитом граф де Нарбонн, и дал указание, чтобы движение Нарбонна пролегло через проселки, дабы он не видел наших артиллерийских парков и расположения наших частей.

Бистром обещал все в точности исполнить. На мой же вопрос о положении дел в Вильно он отвечал, что там очень не спокойно – поляки ждут не дождутся прихода французов; вся надежда на жидов, горой стоящих за нашего императора.

Не успел я возвратиться к себе, как явился Менцель. Купец не был в состоянии испуга, но был явно взволнован.

Излившись в благодарностях по случаю отыскания его бумаг, он, запинаясь, спросил, все ли до конца я ему отдал – у него были частные письма от одной дамы, и их нет в той пачке, что я вернул.

И тут я все понял: письма графини Коссаковской я ведь спрятал у себя и не дал их скопировать. Но на моем лице ничего не отразилось: я холодно сказал, что отдал совершенно все из того, что мне принесли полицейские чиновники.

«А разбойников еще не нашли?» – робко и даже угодливо осведомился Менцель. Я скупо отвечал, что они уже содержатся под стражей, но пока идет следствие, я ничего сказать ему не могу. Менцель опять рассыпался в благодарностях и, наконец, уполз.

Когда его бесформенная, расплывшаяся фигурка исчезла, я опять принялся за письма Алины. Я все больше и больше убеждался в том, что она находится в Вильне. Сомнений не было совершенно никаких.

Но как же ее найти? Это нужно сделать как можно быстрее. Может поручить следить за домом Менцеля еще одному нашему человеку?

Дом Менцеля – это единственная зацепка. Нет, лучше всего, чтобы наш человек устроился к Менцелю истопником или садовником – в общем, чтобы проник внутрь.

Апреля 22 дня. Одиннадцатый час ночи

Наш человек (Станкевич) уже служит у Менцеля. И уже шлет на мое имя донесения.

В самом деле, граф Шуазель и аббат Лотрек перестали ходить к нашему купцу.

Но вот что поведала Станкевичу одна горничная, которой, видимо, он понравился.

Уже несколько месяцев Менцель посылает каждое утро к столу аббата Лотрека свежие овощи и фрукты. За провизией приходит экономка аббата Лотрека.

Что же получается? Аббатик наш перестал навещать Менцеля, а вот экономка аббата является каждая утро. Что-то тут не чисто.

Я попросил Станкевича, чтобы со слов горничной он дал описание того, как выглядит экономка. И вот что стало известно.

Горничная НИКОГДА не видела лица экономки аббата Лотрека. Никогда. Но фигурка у нее, как предполагает горничная, изумительно стройная. Все дело в том, что экономка приходит в дом купца Менцеля, будучи неизменно укутанной в широкую голубую шаль.

Неужели это она? Алина! Не верю своему счастью!

А в руке экономки аббата Лотрека – неизменно плетенная корзинка, плотно прикрытая опять же голубым платком.

К девяти часам вечера ко мне прибежал аптекарь. Он весь запыхался. Лицо его было залито потом. Видно было, что он страшно спешил.

Невероятно, но аптекарь принес записку от своего сына из Варшавы. Жидовская-с почта – это что-то совершенно фантастическое, немыслимое, такое, во что трудно поверить.

И второе. Мальчишка уже успел узнать, что письма из Вильны присылает в Варшаву аббат Лотрек.

Вырисовывается весьма стройная картина.

Поляки и вообще все, сочувствующие Бонапарту, здесь собирают сведения, которые, видимо, хранятся в доме у купца Менцеля. Потом приходит эта чертовка Алина (а это несомненно она, точно она), все забирает и передает аббату Лотреку, который сам боится теперь появляться у Менцеля. Аббат же пересылает добытый материал французскому резиденту в Варшаве барону Биньону.

Завтра на рассвете беру караульных и наношу визит аббату Лотреку.

Я попросил Станкевича узнать, в какое время экономка обычно выходит из дому. Он уже ответил мне, ссылаясь опять-таки на горничную, что происходит это около восьми часов утра.

Апреля 23 дня. Полдень

Коллежский асессор Розен и капитан Ланг прибыли ко мне ровно к семи часам утра, как мы и уславливались накануне. С ними явились три караульных солдата, но они остались ждать внизу. Розен же и Ланг поднялись ко мне, и мы с ними еще успели выпить чаю и закусить баранками.

Предварительно я заказал большую дорожную карету с занавешенными окошками – за кучера должен был быть один из караульных.

В половине восьмого утра мы все погрузились в карету и где-то без десяти восемь я уже стоял перед особнячком аббата Лотрека. Ждать пришлось совсем не долго.

Минут через пять – двери открылись и выпорхнула Алина. Никаких сомнений не было. Конечно, это была она, пусть и закутанная в неизменный голубой платок, столь шедший к ее глазам.

Я подбежал к Алине, схватил ее за плечи и рывком швырнул ее в карету. Девушка не успела издать ни звука, только корзина вывалилась из ее нежнейших ручек и покатилась по тротуару.

Как только тело девушки плюхнулось на дно кареты, кучер-караульный яростно хлестнул плетью, и мы тут же рванули.

Доехали совершенно благополучно.

Допрашивал я Алину в своем кабинете и без свидетелей – Розен и караульные остались ждать за дверьми.

– Графиня Коссаковская, – сказал . – Приближается война. Вам опасно оставаться в приграничной территории. Вы будете высланы из Вильны и немедленно. Этого требуют соображения безопасности Российской Империи. Во избежание очень крупных неприятностей для вас лично и для всего вашего семейства вы сейчас напишите бумагу, в коей уведомите ваших виленских друзей, что получили срочное задание и посему отбываете из этих мест, а что ваши обязанности здесь будет исполнять надворный советник Шлыков.

Уже через час Алина тряслась в карете, прикованная одной рукой к креслу. Напротив нее сидел офицер виленской полиции, приставленный к ней бароном Розеном.

Путь был не близкий. Я приказал отвезти графиню Коссаковскую в одну из центральных губерний – с глаз долой.

Тем временем я вызвал к себе надворного советника Шлыкова, одного из лучших моих людей. Когда он явился, я сообщил о провале курьера виленских бонапартистов и вручил ему записку, которую мне удалось вырвать у прелестной Алины. И еще я сказал ему:

– Теперь курьером будете вы, любезнейший. А для меня будете делать копии со всех донесений, которые вам будут давать у Менцеля. И не забывайте, Шлыков, что отныне вы – сторонник Бонапарта. Я верю в вас, верю, что не подведете меня. А это вам на необходимые расходы.

И вручил ему кошелек, туго набитый червонцами.

Апреля 23 дня. В одиннадцатом часу ночи

Днем заходил полицмейстер Вейс. Он доложил, что купец Менцель ни с кем более не встречается.

На экономку же аббата Лотрека, которая каждое утро являлась в дом Менцеля, наши люди не обратили никакого внимания. Хороши же они после этого! Где были их глаза? Возмутительное разгильдяйство.

В пять часов пополудни я пришел к Государю, и мы с ним гуляли в парке.

Естественно, не называя Алины, я рассказал, что курьер виленских бонапартистов пойман и что на его место удалось провести моего сотрудника Шлыкова.

– Каков он? Справится? Его не разоблачат? – озабоченно осведомился Государь.

– Ваше Величество, надворный советник Шлыков сообразителен, инициативен и исполнителен чрезвычайно. Я им доволен сверх меры. Без всякого сомнения, на него можно положиться. Это один из самых лучших моих людей, если не считать нового варшавского агента, который, если продолжит как начал, то скоро превзойдет всех остальных.

– Замечательно, Санглен, просто замечательно. Обязательно в дальнейшем показывай мне и Барклаю де Толли копии тех документов, что будет передавать тебе надворный советник Шлыков. Кстати, стали поступать сообщения о возможной миссии генерала Нарбонна сюда, в Вильно, но первой ласточкой был именно ты. Я буду это помнить… А что это за варшавский агент – ты никогда мне о нем не рассказывал до сей поры?

Я тут же поведал Государю о старике-аптекаре и его сыне, подающем совершенно особые надежды и имеющем совершенно неоценимые способности для моего ведомства.

Александр Павлович был доволен чрезвычайно и сказал, что непременно ожидает продолжения этой удивительной истории о юном каббалисте, вступившем в единоборство с разведкой самого Наполеона.

Весьма заинтересовали Его Величество и волшебные свойства жидовской почты, опережающей даже фельдъегерей и царских курьеров. – Я только не понимаю – заметил озадаченный Император – как же можно объяснить эту загадку. Не по воздуху же они летают? Я верю, верю вам, только не понимаю, как это происходит.

Подошедшие Барклай де Толли и Закревский, начальник его Особой канцелярии, подтвердили существование чудодейственной жидовской почты, но вразумительно объяснить сего явления так и не смогли.

– Пойду спрошу у Канкрина – сказал император – он как гениальный финансист должен и тут разобраться.

И добавил, чуть улыбнувшись:

– Злые языки поговаривают, что он сам из жидов.

Когда Александр Павлович ушел, я, Барклай де Толли и Закревский отправились в трактир Кришкевича. Там к нам присоединился начальник артиллерии Первой Западной Армии граф Кутайсов (генерал-майор Александр Иванович Кутайсов, геройски погиб под Бородиным 26 августа 1812 года – позднейшее примечание Я.И. де Санглена), человек отличный во всех отношениях.

Вернувшись к себе, стал разбирать почту и ответил на самые неотложные письма.

Между прочим, из Гродны прислал записку поручик Лешковский. Среди разного рода сведений, большей или меньшей степени важности, он сообщил одну любопытную историйку. Записываю ее.

В местечке Ляды Могилевской губернии живет ребе Шнеур-Залман. Жиды почитают его каким-то особенным мудрецом (говорят, что у него около десяти тысячи учеников – что-то не верится!). Его устные беседы записываются и расходятся по всему свету.

По доносу он был арестован в 1798 году и отвезен в Петербург. По повторному доносу – в ноябре 1800-го года. Сидел в Петропавловской крепости. Был освобожден по личному распоряжению императора Павла Петровича, говорят, зашедшего к нему в камеру под видом следователя и имевшему с ним продолжительную беседу. Однако император Павел запретил старому ребе покидать Петербург, покамест его дело не будет разобрано в Сенате. Шнеур-Залман смог вернуться к себе в Ляды лишь в марте 1801-го года, с воцарением Государя Александра Павловича.

Так вот сей ребе Шнеур-Залман еще в 1800 году, находясь в Санкт-Петербурге, объявил, что Бонапарт нападет на Россию и неминуемо эту войну проиграет – ему придется бежать.

Сей ребе, говорят, готовит какое-то антибонапартовское воззвание, в коем будто бы призывает всех жидов к борьбе с императором Франции.

А жиды в здешних краях почитают ребе Шнеура (хотя, конечно, есть у него и враги – как же умному человеку без врагов! Я это очень хорошо понимаю) как никого.

Лешковский повторил, что старый ребе открыл десятки, если не сотни школ (ешибот), в коих он попеременно вещает, а его сочинения, предельно ясно излагающие жидовские тайны, переписываются, ходят по рукам и пользуются необыкновенным спросом.

А завистники пишут доносы – им не нравится ясный ум старого ребе. Много раз его пытались поссорить с российскими императорами (Павлом и Александром), но каждый раз оглушительнейшим образом проваливались. Именно ясный ум старого ребе и ставил на его сторону российских императоров. Чего только не делал министр и лирический поэт наш Гаврила Державин, чтобы упрятать Шнеура-Залмана в крепость, школы его закрыть, а сочинения уничтожить, но Бог не захотел этого!

Лешковский раздобыл где-то и прислал одно из поучений ребе (стоило бы его повесить и в канцелярии, и в Виленском замке, и вообще где угодно, хоть к дверям костела прибивай):

«Счастлив человек, который не следовал совету злодеев, и на пути грешников не стоял, и в обществе насмешников не сидел. Только к Закону Бога влечение его, об учении своем он думает днем и ночью. И будет он, словно дерево, посаженное у протоков вод, которое плод свой приносит во время свое и лист которого не вянет. И во всем, что он будет делать, – преуспеет. Не так – злодеи, подобны они мякине, уносимой ветром. Потому не устоят злодеи на суде, грешники – в собрании праведников…»

Да, надобно будет навести о старом ребе еще справки! Он в высшей мере любопытен.

Если уж он сумасбродного нашего императора Павла убедил, то, значит, что-то есть.

Апреля 24 дня. Три часа пополудни

С раннего утра дочитывал письма и отвечал на оные.

Потом пришли Вейс, Розен и Ланг. Ничего особенно интересного, впрочем, они не сообщили.

Шлыков прислал копии донесений, которые надо было переправлять в Варшаву. Я проглядел их, сделал выписки и спрятал в портфель, дабы вечером передать эти донесения государю.

Завтракал у графа Кутайсова (он пригласил меня вчера, когда мы ужинали у Кришкевича). Было весьма вкусно, занятно и даже полезно для меня и вот в каком отношении.

Граф рассказал мне одну небезынтересную историю, касающуюся генерала Нарбонна, имя которого сейчас тут у всех на устах.

Передаю услышанный мною рассказ слово в слово. Но начну с общеизвестных фактов, с которых начал и Кутайсов.

Граф Луи Мари Жак Амальрик де Нарбонн был избран начальником национальной гвардии одного из департаментов Франции. Было это в 1790 году.

Прибыв в Париж, он узнает, что теткам короля Людовика XVI-го угрожает опасность, в том числе и принцессе Аделаиде (когда-то он был ее камер-юнкером).

Граф берет теток короля под свою защиту, в качестве начальника национальной гвардии добивается, чтобы был подписан декрет Конституционного собрания, разрешающий им выезд из Франции. Более того, граф лично сопровождает их до Рима.

Впоследствии де Нарбонна объявляют в революционной Франции вне закона. Он живет в Англии, скрывается у своей приятельницы знаменитой мадам де Сталь в ее швейцарском замке Коппе.

Во Францию граф решается вернуться лишь во время консульства Бонапарта. Его поначалу не продвигают по службе, но зато и не арестовывают, что уже было не мало.

И наконец, граф Нарбонн, благодаря случаю и благодаря своей феноменальной хитрости, резко прорывается вверх и не сразу, но становится в итоге при Бонапарте кем-то вроде главного шпиона.

Это все, что я хорошо знал и без Кутайсова, но вот добавления, которые он сделал, были просто ошеломительными, настолько ошеломительными, что в них как-то трудно поверить, во всяком случае сразу. Но Кутайсов утверждает, что эти сведения вполне достоверные и были им получены чрез Талейрана. Еще он ссылается на какие-то неизвестные в печати письма мадам де Сталь, конечно, имеющей что рассказать о своем старинном приятеле графе де Нарбонне.

Итак, совершенно новое, неслыханно новое в информации генерала Кутайсова сводится к следующему.

Граф Нарбонн – вовсе не граф Нарбонн. Ни больше, ни меньше. А скорее он принц. Вот так-то. Услышав такое, я, естественно, опешил, но виду не показал, продолжал спокойно слушать.

Кутайсов вопросительно смотрел на меня: он ожидал увидеть на моем лице явные следы изумления – ему хотелось удивить начальника военной полиции, но я помалкивал.

Принцесса Аделаида приходится теткой несчастному королю Людовику XVI. Как-то очаровательная принцесса ненароком забеременела от наследника-дофина, то бишь от своего родного племянничка. Дабы скрыть грех принцессы, из Пармы вызвали графиню Нарбонн. Последняя, естественно, согласилась назваться матерью ребенка.

Мальчик воспитывался под опекой принцессы Аделаиды, которая души в нем не чаяла. Когда он не много подрос, она назначила его своим пажом, а затем и камер-юнкером. Но, конечно, мнимый де Нарбонн отлично знал и знает, что в его жилах течет королевская кровь. И это объясняет, почему Нарбонн спасал тетку короля: он спасал не тетку короля, а свою родную мать и свою мнимую мать.

Да, этот светский шалопай и придворный хитрюга, выходит, оказался верным сыном. Хитрость в соединении с верностью – это довольно редкое сочетание. Вправду говорят, что де Нарбонн чрезвычайно опасен.

Не знаю, верить ли до конца этой истории, но на заметку ее взять надо.

Так что не исключено, что к нам едет не граф де Нарбонн; а принц Бурбон!

В общем можно сказать, что этот завтрак у графа Александра Ивановича Кутайсова получился просто захватывающим.

Апреля 24 дня. В десятом часу вечера

После обеда пришел старик-аптекарь. Принес новую записку, переданную из Варшавы.

Случилось удивительное: мальчишка (Яша Закс) свел знакомство с самим бароном Биньоном, послом и по совместительству резидентом Бонапарта в Варшаве. Более того, каким-то непостижимым образом он втерся Биньону в доверие, более того, сумел себя выдать за активного сторонника Бонапарта.

Но поразительнее всего вот что: барон Биньон сказал мальчишке; что берет его к себе секретарем (что не удивительно: Закс-младший знает кучу языков).

Вот так-то! Это совершенно неслыханная удача. Ни одному из моих сотрудников такое никогда до сих пор не удавалось.

Я велел передать старику, чтобы сын его, не раздумывая, соглашался на предложение барона Биньона.

И еще поблагодарил его за сына – старик чуть не зарыдал при этом. И я хотел уже вручить ему пачку ассигнаций, но он настолько решительно замахал руками, что мне даже стало стыдно за себя.

Никак не думал, что самых больших патриотов России я встречу в виленских жидах. Тут есть какая-то загадка, но я не берусь ее разгадывать (может быть, потом, когда на покое примусь за свои мемории).

Мне так же непонятно и то, зачем поляки столь упорно цепляются за Бонапарта, ведь он никогда не даст им свободы, а вот Государь Александр Павлович в своих заигрываниях с ними может зайти достаточно далеко. Поляки могли бы им пользоваться, и это было бы умно, но они предпочитают измену. Да, странно и непоследовательно они себя ведут, в высшей степени странно.

Но какой чудный мальчишка оказался! А ведь закончится война, опять засядет за свой «Зоар» или, скорее всего, побежит все-таки к ребе Шнеуру-Залману, что очень жаль – столь даровитых шпионов, на самом деле, я почти не встречал на своем пути. Но ничего тут не поделаешь – деньгами ведь его не заманишь. Одно утешение, что он сейчас еще успеет пригодиться России-матушке – война ведь даже и не началась еще.

Интересно, как его захочет использовать барон Биньон? Может, в Вильну зашлет? Тут-то мы всех и вывели бы на чистую воду. Но оставим пока мечтания.

Около семи часов я встречался с Государем.

Завидев меня, Его Величество тут же со смехом сообщил, что графы Кочубей и Нессельроде, заправляющие внешней политикой Российской империи, уже получили известие о готовящемся визите дивизионного генерала Нарбонна.

Кочубей, говорят, был к Александру Павловичу прежде очень близок, но теперь между ними охлаждение. Тем не менее именно ему император поручил заведывание внешними сношениями, и это не случайно – граф занимается дипломатией чуть ли не с детских лет. Поручить-то поручил, но говорит о Кочубее и напарнике его Нессельроде с явной издевкой.

Так, совсем уже издевательски Государь добавил: «Кажется, милейший Санглен, они узнали об этом последними, но все-таки узнали до приезда графа – могло быть гораздо хуже».

Кстати, о королевском происхождении Нарбонна Александр Павлович прекрасно осведомлен, – это я ничего не знал, хорош начальник высшей воинской полиции! Ничего не скажешь!

Заговорили о министре Балашове.

«Санглен, он тобой не доволен» – сказал Государь.

– «Почему же, Ваше Величество?» – осведомился я.

– «Ты чересчур успешно разыскиваешь французских шпионов» – улыбаясь, отвечал он и добавил потом, подмигнув мне: «Так ты всех переловишь со своими резвыми ребятами и ему ничего не останется. Пожалел бы человека».

– «Ваше Величество – парировал я. – Ежели бы вы с Балашовым могли только представить себе, сколько тут бонапартистов! Работы хватит не только на меня да на него, а на целую дюжину сыскных учреждений. Да тут все почти что за французов. Поголовно! Одни только жиды за вас!

– «Значит, не будешь жалеть Балашова?»

– «Нет, Ваше Величество. Работенки предостаточно. Пускай ищет сторонников Бонапарта: они тут, почитай, на каждом углу».

Государь смахнул игривую усмешку с лица и сказал:

– «Строгий ты, однако. Ладно, давай копии донесений в Варшаву. Погляжу потом, что удалось списать твоему Шлыкову. А Балашову-то, прежнему благодетелю твоему, можно будет показать?»

– «Нет, Ваше Величество, я – решительно против. Пускай ищет сам».

Александр Павлович шутил со мною, и самый тон его убеждал, что он мною в общем-то доволен.

А когда я поведал ему, какое предложение получил от резидента Биньона сын аптекаря, то он просто просиял, непритворно просиял.

Прощаясь, Государь сказал, что непременно представит мальчишку к награде.

– «Только имейте в виду, Ваше Величество, денежного поощрения своих трудов он никак не примет».

Государь вздрогнул, а потом, улыбнувшись, заметил:

– «Санглен, где ты находишь таких сотрудников?»

– «Это они меня находят, Ваше Величество».

Апреля 24 дня. 12-й час ночи

Пришло донесение из Ковно от майора Бистрома. Пишет, что в последние дни у них стало совсем неспокойно.

По улицам города самоуверенно разгуливают целые группки французов с явно военной выправкой. На балах в городском собрании открыто превозносят Бонапарта. На стенах домов развешивают листки, агитирующие за императора Франции. Одни жиды не участвуют в этой общей вакханалии.

Бистром слезно молит о помощи. Его штат слишком малочислен для оказания серьезного противодействия бонапартистским акциям ковенских жителей (особенно активно купечество).

Я пообещал послать ему в подчинение несколько моих людей и сделаю это сегодня же. Вызову полицмейстера Вейса и с ним мы вместе отберем человек пять – шесть.

Начальник моей канцелярии Протопопов, человек в высшей степени дельный и чрезвычайно памятливый, припас для меня заметку о графе Нарбонне, весьма любопытную и во многих отношениях, может быть, и неожиданную.

Нарбонн скрывался в Англии, ибо у себя на родине революционными властями он был объявлен вне закона. В это время начался процесс над несчастным королем Людовиком XVI.

Узнав об этом, Нарбонн обратился к Конвенту с просьбой дозволить ему предстать пред трибуналом для защиты короля в качестве бывшего его министра. Когда же Конвент отказал ему в этом, он написал оправдательную записку в честь своего короля и передал ее в трибунал.

Людовик XVI попросил своего защитника Мальгерба горячо благодарить Нарбонна. Записка эта вошла в число документов, напечатанных в процессе этого несчастного короля.

Фактик, надо признать, интереснейший, добавляющий новые штришки к портрету интригана и карьериста, как принято обычно определять личность графа. Все не так-то просто, как часто это представляют.

Правда, Нарбонн не бросился все-таки в пасть Конвента, ограничившись посыланием записки, а вернулся только тогда, когда понял, что ему ничего не будет, когда опасность для жизни его точно миновала.

Хитер этот мнимый граф и незаконнорожденный принц, ничего не скажешь!

А приехал бы он во Францию, если бы Конвент разрешил ему защищать короля? Полагаю, что нет. Это – великолепный мастер эффектного жеста. Да, он готов жертвовать собой, но только там, где его жертва никак принята быть не может.

С ним ухо держать надо востро. Истолковывая его поступки, нужно исходить из логики в высшей степени цинического свойства.

Протопопов сам в общем-то такого же мнения.

Я поручил ему что-нибудь еще разыскать для меня о Нарбонне. И желательно поскорее, пока министр полиции Балашов не узнал что-нибудь и не сообщил государю или пока Нарбонн не явился пред светлые очи Государя Александра Павловича.

Апреля 25 дня. Шесть часов вечера

С раннего утра пришел полицмейстер Вейс, как и было условлено. Мы с ним отобрали наших людей для майора Бистрома. Завтра с утра они отправятся.

Прибегал старик-аптекарь. Он был весь какой-то запыхавшийся, пот тек с него ручьями. Сообщил, что французский резидент в Варшаве временно отправляет его сына в Вильну в распоряжение графа де Шуазеля.

Отлично! Это редкостная удача! Я сообщил старику, что Государь намерен представить его мальчика к награде.

Еще сын аптекаря передал через отца копию инструкции, которую барон Биньон получил лично от Бонапарта.

Там было несколько пунктов. Вот некоторые из них: наблюдения за движением российских войск, сбор топографических и экономических статистических данных, перлюстрация и перевод захваченных бумаг и т.д.

Завтракал я у Барклая де Толли. Кроме непременных жены, адъютантов да злюки Закревского, были граф Кутайсов и граф Канкрин, Александр Иванович и Егор Францевич. Много говорили о светски разгульной жизни Бонапарта и его двора в Берлине.

Закревский рассказывал разные анекдоты. Все они были весьма грубого и не очень приличного свойства. Если бы Барклай де Толли был в ладах с русским языком, то он бы без всякого сомнения оскорбился. Но он ведь по-русски – ни гугу, как впрочем, и его заносчивая женушка, и, видимо, по этой причине все сошло совершенно гладко.

По окончании завтрака, я и главнокомандующий удалились в кабинет, потом к нам присоединился начальник моей канцелярии губернский секретарь Протопопов. Последний вытащил приказы по военной полиции за последние дни, донесения моих сотрудников и разложил все это перед Барклаем де Толли. А я рассказывал о работе своего ведомства.

Барклай, впрочем, слушал не очень внимательно. Государь же всегда просто впивается глазами в донесения моих сотрудников. Естественно, привлек его внимание и текст инструкции, присланной сыном аптекаря.

Я заметил, что главнокомандующему как-то не очень приятно вникать в дела военной полиции – он как бы брезгует. Ему, думаю, неловко заниматься делами, основанными на обмане, даже если это необходимо для блага отечества.

Работа моего ведомства ему не очень по душе, хотя он и признает необходимость и полезность военной полиции и в некоторых отношениях даже является инициатором ее создания, но вникать в работу военной полиции как бы не очень хочет. Вообще, надо признать, что Барклай бывает смешон и наивен, но по-доброму смешон и наивен.

Около часу дня прислал записку коллежский асессор барон Розен. Она неприятно удивила меня и вообще содержащееся в ней оказалось полнейшей неожиданностью.

Розен писал, что получено известие о бегстве Алины Коссаковской.

Я уже стал подзабывать о прелестной Алине, хотя меня и мучили порой какие-то неопределенные предчувствия.

Графинюшка, без всякого сомнения, скоро объявится в наших краях. Но как и где ее искать?!

Пришел пакет от Шлыкова с копиями донесений, которые он должен был переправить в Варшаву, к французскому резиденту Биньону – моему старому недругу.

Сын аптекаря прислал новую записку, в коей вывел схему работы бюро барона Биньона: под его началом четыре офицера, в подчинении у каждого из них находится по 12 агентов – одни наблюдают на дорогах передвижение войск, другие следят за строительством крепостей, третьи доставляют через границу собранные сведения. При этом у каждого из офицеров была своя особая роль. Вандернот руководил агентурой с территории Австрии, а остальные трое (Романиус, Узембло и Сераковский) занимали должность плац-комендантов пограничных местечек и направляли агентурную деятельность в Прибалтике, Литве и на Украине.

Сведениям этим цены нет! То-то удивится Государь!

В пять часов в трактире на Доминиканской я встретился со Станкевичем. Это наш человек, которого я определил работать в дом к аббату Лотреку. С тех пор мы не виделись – он только время от времени присылал донесения, весьма не глупо составленные.

Станкевич подробнейшим образом очертил круг лиц, навещающих аббата, точно описал, дал им характеристики. И вот что он еще рассказал мне.

Сегодня утром в дом аббата Лотрека постучалась молодая нищенка. Балахон, в который она была одета, был весь изодран и покрыт густым слоем пыли, а ноги были разбиты в кровь.

Аббат приказал оставить ее в доме. Нищенку помыли, одели во все чистое, обули и потом завели к аббату. Нищенка оставалась в его покоях часа три, не меньше. И потом аббат Лотрек несколько раз призывал ее к себе.

Уж не беглянка ли Алина сия нищенка? Завтра же с утра наведаюсь к аббату. А если это, действительно, Алина, то Шлыкову угрожает опасность – его ведь устроили курьером по записке, которую мне удалось вырвать у Алины.

В восьмом часу вечера я написал две записки – к Шлыкову и Розену, – приказывая им явиться ко мне на утро к девяти.

Посмотрел текущую корреспонденцию и иду спать. На сердце тяжело, неспокойно, муторно.

Что-то узнаю завтра? Сыщется ли, наконец, Алина Коссаковская? Найдут ли нашего Шлыкова?

Честно признаюсь: боюсь новостей. Судьба же надворного советника Шлыкова меня просто страшит, форменным образом страшит. Не случилось бы худого. Конечно, до сына аптекаря ему далеко, но все-таки он работник исполнительный и дельный и во многих отношениях незаменимый.

Апреля 25 дня. Десятый час вечера

Розен и Ланг были у меня без пяти девять, а вот Шлыкова нигде не было, ну совершенно нигде.

Мы ждали около двадцати минут, но он так и не появился. Это был дурной знак, ибо Шлыков всегда отличался совершенно особой исполнительностью – он никогда не опаздывал.

Но делать было нечего, и мы поехали с обыском к аббату Лотреку.

Облазили весь дом, весьма обширный и поместительный, полный темных закоулков, но даже следов таинственной нищенки не нашли.

Аббат заявил нам (то есть мне, Розену и Лангу), что даже в глаза ее не видывал. Ясное дело, он ее переправил в надежное место, но сомнений никаких не было – прежде тут была Алина). Приходилось уходить не солоно хлебавши.

Я вернулся к себе. От Шлыкова ни слуху – ни духу, и это просто ужасно: рождаются самые дурные предчувствия.

Подождал до часу, а потом отдал приказ по военной полиции разыскивать Шлыкова и девицу с приметами Алины Коссаковской. Особенно усиленная слежка по моему распоряжению была установлена за домом аббата Лотрека. Но она совершенно ничего не дала.

Вообще эта Алина, доставляющая нам столько хлопот, как будто растворилась. Убежден, что она непременно находится в Вильне, но только где? Не представляю, где ее искать. Совершенно очевидно, что она не станет прятаться у своих – у графа Шуазеля, аббата Лотрека, графа Тышкевича, Менцеля. Думаю, что милейшая Алина постарается проникнуть туда, где ее точно искать не станут.

А от Шлыкова вестей все не было. Никаких.

В пять часов я вызвал к себе Розена и Ланга и отправил их с отрядом полицейских, дабы они разбились на две основные группки и пошли осматривать городской парк, глухие переулки, палисаднички.

Через два часа поисков квартальный надзиратель Шуленберх в палисадничке одного из домом на Остробрамской улице (за ратушей) обнаружил безжизненное тело, прикрытое большим листом бумаги. Сдернув лист и начав его рассматривать с внутренней стороны, надзиратель увидел, что это ничто иное как портрет самого Наполеона Бонапарта. А лежавшего на земле он сразу узнал: то был наш Шлыков.

Если бы не возвращение Алины, уверен, никто бы тут не догадался, что Шлыков числится по штату военной полиции.

Нужно искать Алину.

Теперь последняя моя надежда – сын аптекаря.

Как только Шуленберх ушел от меня, я тут же известил главнокомандующего и Государя о гибели доблестного Шлыкова.

Апреля 26 дня. Семь часов вечера

Сразу же после завтрака отправился в Виленский замок.

Император Александр Павлович страшно огорчен из-за гибели Шлыкова, что совершенно понятно, ведь это был единственный наш сотрудник, которому удалось попасть в круг виленских бонапартистов. При том, у него был доступ к их переписке.

Мы на Шлыкова возлагали большие надежды, а теперь неожиданно все рухнуло. Кажется, вход в здешнее подполье для нас завален едва ли не окончательно.

Государь, как и я, считает, что единственный наш шанс отныне – это сын аптекаря (хоть бы только он не отступился от нас, не решил вдруг вернуться к изучению своей жидовской премудрости).

Еще Государь полагает, что ситуацию может если не улучшить, то хотя бы несколько прояснить расследование по делу об убийстве Шлыкова.

Квартальный надзиратель Шуленберх – конечно, человек надежный и в высшей степени расторопный, но тут дело, как мне кажется, совершенно глухое.

Я не верю, что мы сможем выйти на след убийц. Нужны свидетели, и они, несомненно, есть, ведь, на самом деле, всегда найдется человек, который что-то видел, что-то слышал. Но ясно, что виленцы будут молчать как немые – не станут они содействовать врагам Бонапарте. Мы что-то узнаем, если только среди свидетелей окажутся жиды – едва ли не единственная опора наша в здешнем крае.

К часу дня явился ко мне квартальный надзиратель Шуленберх, и мы отправились пить кофий в трактир Кришкевича.

Шуленберх подтвердил едва ли не все мои печальные предположения – зацепок пока нет никаких: никто ничего не видел, никто ничего не знает . Глухо. Убийцы останутся на свободе, как я и думал.

Затем пришел ко мне сын аптекаря. Рассказал, что он уже устроился у графа де Шуазеля – тот взял его к себе секретарем.

Мальчишка успел скопировать целую пачку писем из тех, что граф успел ему надиктовать.

Естественно, я поблагодарил его за поразительную инициативность – между прочим, покойный Шлыков стал бы дожидаться приказа, но мальчишке, видимо, было невтерпеж. Перед сном почитаю письма, а завтра отнесу их государю.

Я предложил Заксу-младшему, дабы он попробовал отыскать следы Алины Коссаковской, видимо, скрывающейся где-то в Вильне.

Тут он вспомнил, что ее имя несколько раз сегодня всплывало в беседе де Шуазеля с графом Тышкевичем (он обедал у них), и пообещал прислушаться повнимательней к разговорам Шуазеля со своими гостями. Еще он пообещал, что все упоминания об Алине Коссаковской сгруппирует и затем изложит в особой записке.

Убийство Шлыкова все никак не выходит у меня из головы, а ведь запри мы эту Алину покрепче – ничего бы не было.

Апреля 26 дня. Двенадцатый час ночи

К шести часам вечера я опять пошел в Виленский замок, откуда мы отправились с Государем на прогулку (вообще встречи наши, по мере накаления атмосферы, становятся всё более частыми). Но прежде я передал Его Величеству копии писем, доставленные сыном аптекаря.

Александр Павлович остался весьма и весьма доволен. Он заметил даже, что это подлинные сокровища.

Когда же я рассказал Его Величеству, что мальчик взят графом де Шуазелем в секретари, то он просиял.

«Берегите ребенка – заметил мне Государь – он нам крайне нужен и ему ведь нет совершенно никакой замены».

Обедал я у графа Кутайсова. Там же были дежурный генерал Кикин и генерал-интендант Канкрин, как всегда забавно-оригинальной и проницательно-умный. Но в целом разговоры велись не слишком веселые. Убийство надворного советника Шлыкова как-то тяжело на всех подействовало.

Конечно, все мы знали, что население Вильны настроено против нас, против нашего Государя. Но ведь это еще и ко всему было настоящее заказное убийство, убийство преднамеренное. Запахло настоящей войной, хотя Бонапарт еще пирует в Берлине.

Днем я встречался с полицмейстером Вейсом. Он докладывал об общей обстановке в Вильне, но особых новостей не было.

Вейс отличный работник, но только его нужно всегда подталкивать: он не станет ничего предпринимать, не получив предварительно четкой инструкции, но зато выполнит ее неукоснительно. Полицмейстер Вильны – идеальный исполнитель, что, конечно, отлично, но иногда этого оказывается недостаточным.

Виделся с Государем. Он спрашивал меня, не вышли ли на след убийц Шлыкова, но утешить Александра Павловича совершенно нечем. Конечно, я знаю заказчика убийства (прелестную Алину), но ведь рассказать об этом Его Величеству я не могу.

Получил записку от сына аптекаря. Он зафиксировал все упоминания имени Алины Коссаковской, которые ему удалось услышать сегодня в доме графа Шуазеля, и сделал аналитическую сводку.

Вот его основные выводы.

Алина явно пребывает в Вильне, причем, она находится в месте совершенно безопасном, находящемся вне всяких подозрений. Ни граф де Шуазель, ни аббат Лотрек, ни граф Тышкевич с ней личных встреч в эти дни не имели, но вся собранная ими информация стекается именно к ней – видимо, они состоят в тайной переписке, очевидно, осуществляемой через посыльных.

Отлично, мальчик! Нужно установить слежку за домом графа Шуазеля и проследить за маршрутами его лакеев. Тут уже можно копать.

Из Ковно прибыл майор Бистром, и я с ним отужинал в трактире у Кришкевича. Он благодарил за помощь, но сообщил, что бонапартисты наглеют буквально с каждым днем.

Майор смел и надежен, но его, как и Вейса, одолевает страх самостоятельных решений. Запросто могут отдубасить кого угодно, произвести наитщательнейший обыск, но думать боятся, боятся иметь свой взгляд на события. Эх, кабы можно было размножить сына аптекаря!..

После ужина гуляли в парке. Встретили Нессельроде и графа Кочубея, являющие род коллективного канцлера. Они всегда ходят парочкой – видимо, по долгу службы. Полагаю, им кажется, что возглавляющие министерство иностранных дел России есть, на самом деле, род сиамских близнецов. Вообще парочка довольно забавная.

В парке же к нам подошел квартальный надзиратель Шуленберх. Он доложил, что никаких изменений в деле по расследованию об убийстве поручика Шлыкова пока нет. Эх, моего фон Фока бы сюда – он бы разобрался.


Примечания

[1] Андреев А.Ю. Московский университет в общественной и культурной жизни России начала XIX века. М., 2000, с. 145 – 146.

[2] Герцен А.И. Собр. соч. в 30-ти т. М., 1954, т. 2, с. 314.

[3] Русская старина, 1877, июль, с. 434.

[4] Вигель Ф.Ф. Записки, М., 1892, ч. 3, с. 115.

[5] Греч Н.И. Записки о моей жизни. М., 1990, с. 336.

[6] Полная рукопись записок хранится в архиве «Русской старины»: Отдел рукописей Пушкинского Дома, фонд 265, опись11, 2498.

[7] Вацуро Вадим. Готический роман в России. М., 2002, с. 241.

[8] Русский Архив, 1871, с. 1165.

Напечатано в журнале «Семь искусств» #6(53)июнь2014

7iskusstv.com/nomer.php?srce=53
Адрес оригинальной публикации — 7iskusstv.com/2014/Nomer6/Kurganov1.php